Аксаков Иван Сергеевич - Федор Иванович Тютчев

gn="justify">  Один из критиков поэзии Тютчева, поэт Некрасов, в статье, напечатанной еще в 1850 году, любуясь простотой и краткостью следующего стихотворения, сравнивает его с однородным стихотворением Лермонтова. Вот стихи Тютчева:

  

  Песок сыпучий по колени;

  Мы едем; поздно; меркнет день,

  И сосен по дороге тени

  Уже в одну слилися тень.

  

  Черней и чаще лес глубокий...

  Какие грустные места!

  Ночь хмурая, как зверь стоокий,

  Глядит из каждого куста.

  

  У Лермонтова:

  

  И миллионом темных глаз

  Смотрела ночи темнота

  Сквозь ветви каждого куста.

  

  "Кто не согласится, - говорит г. Некрасов, и мы с ним совершенно согласны, - что эти похожие строки Лермонтова значительно теряют в своей оригинальности и выразительности".

  Вот картина летней бури:

  

  Как весел грохот летних бурь,

  Когда взметая прах летучий,

  Гроза нахлынувшая тучей

  Смутит небесную лазурь,

  И опрометчиво-безумно

  Широколиственно и шумно.

  

  .............................

  И сквозь внезапную тревогу

  Немолчно слышен птичий свист,

  И кой-где первый желтый лист,

  Крутясь, слетает на дорогу.

  

  Ради простоты и точности очертаний приведем еще два отрывка:

  

   Дорога из Кенигсберга в Петербург

  

  Родной ландшафт под дымчатым навесом

   Огромной тучи снеговой;

  Синеет даль с ее угрюмым лесом,

   Окутанным осенней мглой.

  Все голо так, и пусто, необъятно

   В однообразии немом;

  Местами лишь просвечивают пятна

  Стоячих вод, покрытых первым льдом...

  Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья,

  Жизнь отошла, и, покорясь судьбе,

  В каком-то забытьи изнеможенья,

  Здесь человек лишь снится сам себе...

  

  Здесь не только внешняя верность образа, но и вся полнота внутреннего ощущения.

  

   Радуга

  

  Как неожиданно и ярко

  По влажной неба синеве

  Воздушная воздвиглась арка

  В своем минутном торжестве.

  Один конец в леса вонзила,

  Другим за облака ушла;

  Она полнеба обхватила

  И в высоте изнемогла...

  

  Изнемогла! Выражение не только глубоко верное, но и смелое. Едва ли не впервые употреблено оно. в нашей литературе, в таком именно смысле. А между тем нельзя лучше выразить этот внешний процесс постепенного таяния, ослабления, исчезновения радуги. Еще г. Тургенев заметил, что "язык Тютчева часто поражает смелостью и красотой своих оборотов". Нам кажется, что, независимо от таланта, эта смелость может быть объяснена отчасти и обстоятельствами его личной жизни. Русская речь служила Тютчеву, как мы уже упомянули, только для стихов, никогда для прозы, редко для разговоров, так что самый материал искусства - русский язык - сохранился для него в более целостном виде, не искаженном через частое употребление. Многое, что могло бы другим показаться смелым, ему самому казалось только простым и естественным. Конечно, от такого отношения к русской речи случались подчас синтаксические неправильности, вставлялись выражения, уже успевшие выйти из употребления; но зато иногда, силой именно поэтической чуткости, добывал он из затаенной в нем сокровищницы родного языка совершенно новый, неожиданный, но вполне удачный и верный оборот или же открывал в слове новый, еще не подмеченный оттенок смысла.

  Трудно расстаться с картинами природы в поэзии Тютчева, не выписав еще несколько примеров. Вот его "Весенние воды", - но сначала для сравнения приведем "Весну" Баратынского, в которой встречаются стихи очень схожие. Баратынский:

  

  Весна, весна! Как воздух чист,

  Как ясен небосклон;

  Своей лазурию живой

  Слепит мне очи он.

  

  Весна, весна! как высоко

  На крыльях ветерка,

  Ласкаясь к солнечным лучам,

  Летают облака.

  

  Шумят ручьи! блестят ручьи!

  Поднятый ею лед!

  

  Под солнце самое взвился

  И в яркой вышине

  Незримый жавронок поет

  Заздравный гимн весне.

  

  Что с нею, что с моей душой?

  С ручьем она ручей,

  И с птичкой птичка! С ним журчит,

  Летает в небе с ней.

  

  Далее следуют еще две строфы совершенно отвлеченного содержания - о душе, и стихи довольно тяжелые. Тютчев:

  

  Еще в полях белеет снег,

  А воды уж весной шумят,

  Бегут и будят сонный брег,

  Бегут и блещут и гласят, -

  

  Они гласят во все концы:

  "Весна идет! Весна идет!

  Мы молодой весны гонцы,

  Она нас выслала вперед!"

  

  Весна идет, весна идет!

  И тихих, теплых майских дней

  Румяный, светлый хоровод

  Толпится весело за ней...

  

  Эти стихи так и-обдают чувством весны, молодым, добрым, веселым. Они и короче, и живее стихов Баратынского.

  (Г. Некрасов в своей статье ("Современник", 1850 года) приводит для сравнения с этим стихотворением Тютчева "Весну" г. Фета:

  "Уж верба вся пушистая и проч., -

  и приводит именно с тем, чтоб показать степень различия в мастерстве изображения. У г. Фета указывает он много прекрасных стихов, но рядом с ними, как и у Баратынского, много фигурного, отвлеченного или ненужного рассуждения. Вообще стихотворение очень длинно.

  Вот отрывок из другого стихотворения, которое можно бы назвать: "Пред грозою".

  

  В душном воздухе молчанье,

  Как предчувствие грозы;

  Жарче роз благоуханье,

  Звонче голос стрекозы.

  

  Чу! за белой душной тучей

  Прокатился глухо гром,

  Небо молнией летучей

  Опоясалось кругом.

  

  Жизни некий преизбыток

  В знойном воздухе разлит,

  Как божественный напиток

  В жилах млеет и дрожит!..

  

  Заключим этот отдел поэзии Тютчева одним из самых молодых его стихотворений: "Весенняя гроза".

  

  Люблю грозу в начале мая,

  Когда весенний, первый гром,

  Как бы резвяся и играя,

  Грохочет в небе голубом.

  

  Гремят раскаты молодые,

  Вот дождик брызнул, пыль летит:

  Повисли перлы дождевые,

  И солнце нити золотит.

  

  С горы бежит поток проворный,

  В лесу не молкнет птичий гам,

  И гам лесной, и шум нагорный,

  Все вторит весело громам.

  

  Ты скажешь: ветреная Геба,

  Кормя Зевесова орла,

  Громокипящий кубок с неба,

  Смеясь, на землю пролила.

  

  Так и видится молодая, смеющаяся вверху Геба, а кругом влажный блеск, веселье природы и вся эта майская грозовая потеха. Это стихотворение было напечатано в "Галатее" еще в 1829 году, но такова странная судьба поэзии Тютчева, что оно не обратило тогда на себя ни малейшего внимания.

  В ответных своих стихах к известному нашему поэту, г. Фету, Тютчев говорит:

  

  Иным достался от природы

  Инстинкт пророчески слепой:

  Они им чуют, слышат воды

  И в темной глубине земной...

  

  Великой матерью любимый,

  Стократ завидней твой удел:

  Не раз под оболочкой зримой

  Ты самое ее узрел.

  

  Этот последний стих справедливее отнести к самому Тютчеву; про него именно можно сказать, что ему было дано не раз видеть природу не во внешней только оболочке, но её самоё, обнаженной, без покровов.

  Если бы - предположим - кто-нибудь, умеющий живо и тонко чувствовать художественные красоты в поэзии, стал читать в первый раз творения, - конечно, не Пушкина и даже не Лермонтова, а прочих наших поэтов, даже не зная их имен, - он, без сомнения, усладился бы вполне "пленительной сладостью" Жуковского; он хоть на миг, может быть, воспламенился, бы духом к высоким нравственным подвигам благодаря мужественному лиризму стихов Хомякова; ему бы доставили, конечно, утеху бодрые, звучные песни Языкова, где столько праздника, столько молодости, шири и удали; его душу проняла бы, вероятно, и страждущая тоска поэтических дум Баратынского; он нашел бы себе отраду и во многих других наших поэтах... Но если бы он, перелистывая эту сотню-другую тысяч стихов, вдруг случайно напал на любое из вышеприведенных стихотворений, вроде "Осени первоначальной" с ее "тонким волосом паутины", или "Весенних вод", или хоть "Радуги, изнемогшей в небе", - он невольно бы остановился; он по одному этому выражению, по одной этой мелкой, по-видимому, черте опознал бы тотчас настоящего художника и сказал бы вместе с Хомяковым: "Чистейшая поэзия - вот где". Такого рода художественной красоты, простоты и правды нельзя достигнуть ни умом, ни восторженностью духа, ни опытом, ни искусством: здесь уже явное, так сказать, голое поэтическое откровение, непосредственное творчество таланта.

  Обратимся теперь к другой особенности стихотворений Тютчева: мы разумеем самое содержание поэзии, внутренний поэтической строй. Но здесь нам приходится сделать небольшое отступление.

  Воспитание почти всех наших поэтов, особенно поэтов пушкинской плеяды, к несчастью, характеризуется совершенно верно собственными стихами Пушкина:

  

  Мы все учились понемногу,

  Чему-нибудь и как-нибудь.

  

  Все они (кроме Хомякова, конечно, который совершенно выделяется из этого сонма поэтов), при поверхностном образовании, возросли под сильным умственным и нравственным воздействием французской литературы и философии XVIII века. Но ошибочно было бы думать, что эта философия в самом деле породила у нас философов и вообще серьезных мыслителей; господствовала не сама философия, как свободно пытливая работа ума, а просто quasi-философское "вольнодумство", в. самом обиходном и пошлом смысле этого слова; не философия как наука, а ее так называемый дух, то есть самое легкомысленное отрицание религиозных верований и идеалов, самое ветреное обращение с важнейшими вопросами жизни, упразднение не только строгости, но даже всякой серьезности в сфере нравственных отношений и понятий. Конечно, уже тогда начинало группироваться небольшое число очень молодых .людей (например, Киреевские и другие) с иными, запросами духа, с потребностью основательного знания; но их значение сказалось гораздо позднее. Мы уже отчасти характеризовали выше эпоху двадцатых годов, но почти не коснулись стороны общественного воспитания. Мы и теперь не намерены рассматривать ее подробно, - тем более что школа, через которую первоначально проходили наши поэты пушкинского периода, относится не к двадцатым годам, а к началу и первым двум десяткам лет нашего столетия. Но так как многие черты у обеих эпох одинаковы, то читателю нетрудно представить себе, какова была эта школа, если он постарается припомнить все рассказанное нами выше о времени отъезда Тютчева за границу. Считаем нужным только добавить, что хотя французское влияние вторглось к нам еще при Екатерине, во второй половине ее царствования, однако же на литературе, равно и на умственном движении ее времени лежит печать все-таки большей серьезности и важности, чем в позднейшую пору; люди екатерининских времен были грубее, но крепче, строже, ближе к русской народности; самый их разврат был крупен, но довольно односторонен и внешен, - менее легкомыслен, менее растлевающего свойства. С царствованием Александра I начинается более полное отчуждение от народа и более полное господство иностранной моды - и уже не в нарядах только, но в мыслях и воззрениях. Все становится изящнее, деликатнее, галантерейнее и как-то пошлее, если позволено будет так выразиться. Печать оригинальности на произведениях умственного творчества исчезает. События 12 года встрясли несколько общественный дух, но и после 12 года, и гораздо позднее состояние мысли философско-отвлеченной, направление литературное и эстетические воззрения представляются в виде истинно жалком. Еще в 1819 году можно было в торжественных речах на торжественных литературных собраниях, из уст ученых авторитетов, слышать такие рассуждения: "Почтенные мужи! Пусть на цветущем поле нашей словесности резвятся, в разновидных группах, Амуры, Зефиры и Фавны... Птичка, свивающая гнездо на ближнем дереве, научила человека строить скромные сени из ветвей, она же научила его радоваться и воспевать свою радость. Отсюда происхождение - Музыки и Поэзии". (См. "Труды Общества Любителей Российской Словесности", 1819 г. Речь на торжественном публичном заседании Мерзлякова.) Правда, в то время уже началась реакция, и "господин Боало, честный Лафонтен, гений Корнеля и Сида, сии вечные образцы искусства" (там же, статья одного из членов), как выражались еще тогда с кафедры ученые наши авторитеты, одним словом, вся эта псевдоклассическая теория поэзии не тяготела более над умами наших юных поэтов, которые все были пылкими приверженцами так называемой "романтической школы". Но взамен господина Боало с компанией образцами для молодых певцов служили все же французские писатели: отчасти только Шенье, но предпочтительно Парни, пресловутый Парни, и другие представители эротической поэзии. Впоследствии Парни уступил было место Байрону, но Байрон был понят только с внешней своей стороны; да и мудрено было этому своеобразному. историческому продукту английской нравственной, общественной почвы акклиматизироваться на русской. Нельзя не скорбеть душой при мысли, какова была та духовно-нравственная атмосфера, в которой приходилось распускаться и творить нашим поэтическим дарованиям. Стоит только заглянуть в новейшие биографические труды и исследования о детстве и молодости Пушкина... Можно было бы, кажется, задохнуться в этой гнилой атмосфере, если б ее несколько не освежали своим присутствием: Карамзин - этот "целомудренно-свободный дух", по выражению Тютчева, и Жуковский с "голубиной чистотой" своей поэзии. Какие-то нанесенные ветром обрывки чужих, преимущественно французских доктрин, вкусов и нравов, при недостатке сколько-нибудь строгой науки, при отсутствии воспитательного начала гражданской общественной жизни, при разрыве с своими собственными народными и бытовыми преданиями: ни убеждений твердых, ни крепких нравственных основ - вот чем была, по крайней мере в значительной части, русская общественная среда. Велика заслуга наших поэтов уже в том, что они не только не погибли в этой растлевающей обстановке, но еще умели и сами вознестись над нею, - даровать и обществу силу подъема, и орудие воспитания в художественной красоте своих произведений. Конечно, при этом немало было растрачено даром богатства души, свежести чувства, времени... Нелегко было из "питомцев Эпикура", "певцов пиров и сладострастья" - как они сами себя величали - выбраться целым на путь высшего поэтического творчества: для этого надобно было родиться Пушкиным. Приходится поистине изумляться упругости и мощи этого гения, который - не благодаря, а вопреки всем внешним условиям - успел в короткий срок своего поприща дойти до той художественной трезвости и полноты, какую явил он в позднейших своих творениях. Но то ли еще способен был дать нам этот великий художник, если б его воспитание было иное, если б сама окружающая жизнь могла сообщить его духу иное содержание? Как бы то ни было, но что вообще неприятно поражает в поэтах этой плеяды, рядом с яркой красотой форм, звуков и образов, особенно в первой половине их поэтической деятельности (у иных во второй) - это не только напускной цинизм и хвастовство разгульной праздностью, не только нравственное легкомыслие, суетность, фривольность (frivolit?), но некоторая, притом очевидная, скудность образования и бедность мысли, одним словом, пустота содержания.

  Судьба Тютчева, как мы уже узнаем, была иная. Благодаря 22-летнему пребыванию в Германии он не испытал влияния ни французского философского материализма, ни русской тлетворной общественной среды. Впрочем, в нем не видать было и немца, а видна была лишь печать глубокой всесторонней образованности и замечательной возделанности ума и вкуса. Та же печать лежит и на его стихотворениях, - чем и выделяются они из произведений других русских поэтов.

  Прежде всего, что бросается в глаза в поэзии Тютчева и резко, отличает ее от поэзии ее современников в России - это совершенное отсутствие грубого эротического содержания. Она не знает их "разымчивого хмеля", не воспевает ни "цыганок" или "наложниц", ни ночных оргий, ни чувственных восторгов, ни даже нагих женских прелестей; в сравнении с другими поэтами одного с ним цикла, его муза может назваться не только скромной, но как бы стыдливой. И это не потому, чтобы психический элемент - "любовь" - не давал никакого содержания его поэзии. Напротив. Мы уже знаем, какое важное значение в его судьбе, параллельно с жизнью ума и высшими призывами души, должно быть отведено внутренней жизни сердца, - и эта жизнь не могла не отразиться в его стихах. Но она отразилась в них только той стороной, которая одна и имела для него цену, - стороной чувства, всегда искреннего, со всеми своими последствиями: заблуждением, борьбой, скорбью, раскаянием, душевной мукой. Ни тени цинического ликования, нескромного торжества, ветреной радости: что-то глубоко-задушевное, тоскливо-немощное звучит в этом отделе его поэзии. Мы уже довольно говорили об этом выше, очерчивая его личный нравственный образ, и привели несколько его стихов. Чтобы еще точнее определить мотив любви в его поэзии, приведем еще некоторые наиболее характеристические пьесы, хоть в отрывках. Вот, например:

  

  Не верь, не верь поэту, дева;

  Его своим ты не зови -

  И пуще пламенного гнева

  Страшись поэтовой любви.

  

  Его ты сердца не усвоишь

  Своей младенческой душой,

  Огня палящего не скроешь

  Под легкой девственной фатой.

  

  Поэт всесилен, как стихия,

  Не властен лишь в себе самом...

  Невольно кудри молодые

  Он обожжет своим венцом.

  

  Вотще поносит или хвалит

  Поэта суетный народ:

  Он не стрелою сердце жалит,

  А как пчела его сосет.

  

  Твоей святыни не нарушит

  Поэта чистая рука,

  Но мимоходом жизнь задушит

  Иль унесет за облака.

  

  В другом стихотворении он говорит:

  

  О, как убийственно мы любим,

  Как в буйной слепоте страстей

  Мы то всего вернее губим,

  Что сердцу нашему милей!

  

  Давно ль, гордясь своей победой,

  Ты говорил: она моя...

  Год не прошел, спроси и сведай,

  Что уцелело от нея?..

  

  И что ж от долгого мученья

  Как пепл сберечь ей удалось?

  Боль, злую боль ожесточенья,

  Боль без отрады и без слез!

  

  О, как убийственно, мы любим, и пр.

  

  Или вот следующее стихотворение:

  

  Любовь, любовь - гласит преданье -

  Союз души с душой родной,

  Их съединенье, сочетанье,

  И роковое их слиянье,

  И поединок роковой.

  И чем одно из них нежнее

  В борьбе неравной двух сердец,

  Тем неизбежней и вернее,

  Любя, страдая, грустно млея,

  Оно изноет наконец...

  

  Укажем еще на пьесы: "С какою негою, с какой тоской влюбленной", "Последняя любовь", "Я очи знал, о эти очи", "О не тревожь меня укорой справедливой" и т. д. Если мы вспомним затем следующие стихи, которыми, будто заключительным аккордом, повершается весь этот отдел стихотворений "не властного в себе самом" поэта, именно:

  

  Пускай страдальческую грудь

  Волнуют страсти роковые;

  Душа готова, как Мария,

  К ногам Христа навек прильнуть, -

  

  то мы будем иметь полное понятие об этом мотиве его поэзии.

  Но самое важное отличие и преимущество Тютчева - это всегда неразлучный с его поэзией элемент мысли. Мыслью, как тончайшим эфиром, обвеяно и проникнуто почти каждое его стихотворение. Большей частью мысль и образ у него нераздельны. Мыслительный процесс этого сильного ума, свободно проникавшего во все глубины знания и философских соображений, в высшей степени замечателен. Он, так сказать, мыслил образами. Это доказывается не только его поэзией, но даже его статьями, а также и его изречениями или так называемыми mots или bons mots *, которыми он прославился в свете едва ли не более, чем стихами. Все эти mots были не что иное, как ироническая, тонкая, нередко глубокая мысль, отлившаяся в соответственном художественном образе. Мысль в его стихотворениях вовсе не то, что у Хомякова или у Баратынского. Поэтические произведения Хомякова - это как бы отрывки целой, глубоко обдуманной, исторически-философской или нравственно-богословской системы. Искренность убеждения, возвышенность духовного строя, жар одушевления придают многим его стихотворениям силу увлекательную. Но если мысль его способна восходить до лиризма, все же она, втиснутая в рифмы и размер, в рамки стихотворения, не вмещается в них, перевешивает художественную форму в ущерб себе и ей; художественная форма ее теснит и сама насилуется. Читая его стихи, вы забываете о художнике и имеете в виду высоко нравственного мыслителя и проповедника. Впрочем, это сознавал и сам Хомяков, как мы видели из вышеприведенного его письма к А. Н. Попову о Тютчеве. Что же касается до Баратынского, этого замечательного оригинального таланта, то его стихи бесспорно умны, но, - так нам кажется, по крайней мере, - это ум - остуживающий поэзию. В нем немало грации, но холодной. Его стихи согреваются только искренностью тоски и разочарования. Пушкин недаром назвал его Гамлетом; у Баратынского чувство всегда мыслит и рассуждает. Там же, где мысль является отдельно как мысль, она, именно по недостатку цельности чувства, по недостатку жара в творческом горниле поэта, редко сплавляется в цельный поэтический образ. Он трудно ладит с внешней художественной формой; мысль иногда торчит сквозь нее голая, и рядом с прекрасными стихами попадаются стихи нестерпимо тяжелые и прозаические (например, его "Смерть"). Исключение составляют три-четыре истинно превосходных стихотворения.

  У Тютчева, наоборот, поэзия была той психической средой, сквозь которую преломлялись сами собой лучи его мысли и проникали на свет Божий уже в виде поэтического представления. У него не то что мыслящая поэзия, - а поэтическая мысль; не чувство рассуждающее, мыслящее, - а мысль чувствующая и живая. От этого внешняя художественная форма не является у него надетой на мысль, как перчатка на руку, а срослась с нею, как покров кожи с телом, сотворена вместе и одновременно, одним процессом: это сама плоть мысли. Мы уже отчасти объяснили этот процесс, приводя выше стихотворение "Слезы". Вот еще пример:

  

  Пошли, Господь, свою отраду

  Тому, кто в летний жар и зной,

  Как бедный нищий мимо саду,

  Бредет по жаркой мостовой.

  

  Кто смотрит вскользь через ограду

  На тень деревьев, злак долин,

  На недоступную прохладу

  Роскошных, светлых луговин.

  

  Не для него гостеприимной

  Деревья сенью разрослись;

  Не для него, как облак дымный,

  Фонтан на воздухе повис.

  

  Лазурный грот, как из тумана,

  Напрасно взор его манит,

  И пыль росистая фонтана

  Его главы не освежит.

  

  Пошли, Господь, свою отраду

  Тому, кто жизненной тропой,

  Как бедный нищий мимо саду,

  Бредет по знойной мостовой.

  

  Здесь мысль стихотворения вся в аналогии этого образа нищего, смотрящего в жаркий летний день сквозь решетку роскошного прохладного сада, - с жизненным жребием людей-тружеников. Но эта аналогия почти не высказана, обозначена слегка, намеком, в двух словах в последней строфе, почти не замечаемых: жизненной тропой, а между тем она чувствуется с первого стиха. Образ нищего, вероятно, в самом деле встреченного Тютчевым, мгновенно осенил поэта сочувствием и - мыслью об этом сходстве. Мысль, вместе с чувством, проняла насквозь самый образ нищего, так что поэту достаточно было только воспроизвести в словах один этот внешний образ: он явился уже весь озаренный тем внутренним значением, которое ему дала душа поэта, и творит на читателя то же действие, которое испытал сам автор. Но если мысль здесь только чувствуется, а в некоторых стихотворениях как бы несколько заслоняется выдающеюся художественностью формы и самостоятельной красотой внешнего образа, то можно указать на другие стихотворения, где мысль не теряет своего самостоятельного значения и высказывается и в художественной форме и как мысль. Начнем опять с картин природы:

  

  Святая ночь на небосклон взошла,

  И день отрадный, день любезный,

  Как золотой ковер она свила,

  Ковер, накинутый над бездной.

  И как виденье, внешний мир ушел,

  И человек, как сирота бездомный,

  Стоит теперь и сумрачен и гол,

  Лицом к лицу пред этой бездной темной.

  И чудится давно минувшим сном

  Теперь ему все светлое живое,

  И в чуждом, неразгаданном ночном

  Он узнает наследье роковое.

  

  Нельзя лучше передать и осмыслить ощущение, производимое ночной тьмой. Та же мысль выразилась и в другом стихотворении:

  

  На мир таинственный духов,

  Над этой бездной безымянной,

  Покров наброшен златотканный

  Высокой волею богов.

  День - сей блистательный покров,

  День - земнородных оживленье,

  Души болящей исцеленье,

  Друг человеков и богов!

  

  Но меркнет день; настала ночь,

  Пришла - и с мира рокового

  Ткань благодатную покрова

  Собрав, отбрасывает прочь.

  И бездна нам обнажена

  С своими страхами и мглами,

  И нет преград меж ей и нами:

  Вот отчего нам ночь страшна.

  

  Но нам особенно нравятся следующие стихи:

  

  О чем ты воешь, ветр ночной?

  О чем так сетуешь безумно?

  Что значит странный голос твой,

  То глухо-жалобный, то шумной?

  Понятным сердцу языком

  Твердишь о непонятной муке,

  И ноешь, и взрываешь в нем

  Порой неистовые звуки!

  

  О, страшных песен сих не пой

  Про древний хаос, про родимый!

  Как жадно мир души ночной

  Внимает повести любимой!

  Из смертной рвется он груди

  И с беспредельным жаждет слиться...

  О, бурь уснувших не буди:

  Под ними хаос шевелится!

  

  Кажется, прочитав однажды это стихотворение, трудно будет не припомнить его всякой раз, как услышишь завыванье ночного ветра.

  Сколько глубокой мысли в его "Весне"!.. Выпишем несколько строф:

  

  Весна - она о вас не знает,

  О вас, о горе и о зле.

  Бессмертьем взор ея сияет

  И ни морщины на челе!

  Своим законам лишь послушна,

  В условный час слетает к нам

  Светла, блаженно-равнодушна,

  Как подобает божествам!

  

  .........................

  

  Не о былом вздыхают розы,

  И соловей в тени поет, -

  Благоухающие слезы

  Не о былом Аврора льет,

  И страх кончины неизбежный

  Не свеет с древа ни листа:

  Их жизнь, как океан безбрежный,

  Вся в настоящем разлита,

  Игра и жертва жизни частной,

  Приди ж, отвергни чувств обман

  И ринься, бодрый, самовластный,

  В сей животворный океан.

  Приди - струей его эфирной

  Омой страдальческую грудь

  И жизни божески-всемирной

  Хотя на миг причастен будь!

  

  Приведем еще стихотворение: "Сон на море" - замечательное красотой формы и смелостью образов, которые могли быть созданы фантазией только мыслителя-художника.

  

  И море и буря качали наш челн;

  Я сонный был предан всей прихоти волн,

  И две беспредельности были во мне,

  И мной своенравно играли оне.

  Кругом, как кимвалы, звучали скалы,

  И ветры свистели, и пели валы.

  Я в хаосе звуков летал оглушен,

  Над хаосом звуков носился мой сон:

  Болезненно-яркий, волшебно-немой,

  Он веял легко над гремящею тьмой.

  В лучах огневицы развил он свой мир:

  Земля зеленела, светился эфир,

  Сады, лабиринты, чертоги, столпы,

  И чудился шорох несметной толпы.

  Я много узнал мне неведомых лиц,

  Зрел тварей волшебных, таинственных птиц,

  По высям творенья я гордо шагал,

  И мир подо мною недвижно сиял.

  Сквозь слезы, как дикий волшебника вой,

  Лишь слышался грохот пучины морской,

  И в тихую область видений и снов

  Врывалася пена ревущих валов.

  

  Таинственный мир снов часто приковывает к себе мысль поэта. Вот строфы, где самая стихия сна воплощается в образ почти так же неопределенный, как она сама, но сильно охватывающий душу:

  

  Как океан объемлет шар земной,

  Земная жизнь кругом объята снами;

  Настанет ночь, и звучными волнами

  Стихия бьет о берег свой.

  

  То глас ее: он нудит нас и просит.

  Уж в пристани волшебный ожил челн...

  Прилив растет и быстро нас уносит

  В неизмеримость темных волн.

  

  Небесный свод, горящий славой звездной,

  Таинственно глядит из глубины,

  И мы плывем - пылающею бездной

  Со всех сторон окружены.

  

  Но мы должны остановиться, - выписывать пришлось бы слишком много. Перейдем теперь к стихотворениям, где раскрывается для нас нравственно-философское созерцание поэта. Припомним сказанное нами выше, что его мыслящий дух никогда не отрешался от сознания своей человеческой ограниченности, но всегда отвергал самообожание человеческого я. Вот как это сознание выразилось в следующих двух стихотворениях:

  

   Фонтан

  

  Смотри, как облаком живым

  Фонтан сияющий клубится,

  Как пламенеет, как дробится

  Его на солнце влажный дым.

  Лучом поднявшись к небу, он

  Коснулся высоты заветной,

  И снова пылью огнецветной

  Ниспасть на землю осужден.

  

  О, нашей мысли водомет,

  О, водомет неистощимый,

  Какой закон непостижимый

  Тебя стремит, тебя мятет?

  Как жадно к небу рвешься ты!

  Но длань незримо-роковая,

  Твой луч упорный преломляя,

  Свергает в брызгах с высоты!

  

  А вот и другое:

  

  Смотри, как на речном просторе,

  По склону вновь оживших вод,

  Во всеобъемлющее море

  За льдиной льдина вслед плывет.

  

  На солнце ль радужно блистая,

  Иль ночью, в поздней темноте,

  Но все, неудержимо тая,

  Они плывут к одной мете.

  

  Все вместе, малые, большие,

  Утратив прежний образ свой,

  Все, безразличны, как стихия,

  Сольются с бездной роковой.

  

  О, нашей мысли оболыценье,

  Ты, человеческое я,

  Не таково ль твое значенье,

  Не такова ль судьба твоя?

  

  Нельзя не подивиться поэтическому процессу, умеющему воплощать в такие реальные, художественные образы мысль самого отвлеченного свойства.

  В приведенных нами сейчас стихотворениях Тютчева, как и во всех, где выражается его внутренняя дума, не слышно торжественных, укрепляющих душу звуков. Напротив, в них слышится ноющая тоска, какая-то скорбная ирония. Но это тоска, хотя и подбитая скорбной иронией, вовсе не походила ни на хандру Евгения Онегина, отставного, пресыщенного удовольствиями "повесы", как называет его сам Пушкин; ни на байроновское отрицание идеалов; ни на разочарование человека, обманутого жизнью, как у Баратынского; ни на доходившее до трагизма безочарование Лермонтова (по прекрасному выражению Гоголя): поэзия Лермонтова - это тоска души, болеющей от своей неспособности к очарованию, от своей собственной пустоты вследствие безверия и отсутствия идеалов. Напротив, тоска у Тютчева происходила именно от присутствия этих идеалов в его душе - при разладе с ними всей окружающей его действительности и при собственной личной немощи возвыситься до гармонического примирения воли с мыслью и до освещения разума верой: его ирония вызывается сознанием собственного своего и вообще человеческого бе