Аксаков Сергей Тимофеевич - С. Машинский. Сергей Тимофеевич Аксаков

стя заменен новым, несколько более мягким, в течение многих лет продолжал еще оказывать влияние на деятельность цензоров.

   В таких условиях мало могла проявиться самостоятельность Аксакова-цензора. Положительное решение вопроса о выпуске в свет любой книги могло оказаться роковым. Аксаков счел за благо соблюдать крайнюю осторожность. Санкционировав, например, в 1830 году издание "Марфы Посадницы" Погодина, он в самый последний момент приостановил выпуск этой драмы ввиду сложных политических обстоятельств, вызванных июльскими событиями во Франции и восстанием в Польше. Аксаков запросил на сей счет специальных указаний у самого начальника III Отделения. Вполне разделяя сомнения цензора, Бенкендорф "посоветовал" пока воздержаться "в предупреждение какой-нибудь неприятности" от обнародования пьесы Погодина "до перемены нынешних смутных обстоятельств".

  

   [Н. М. Павлов. С. Т. Аксаков как цензор. "Русский архив" 1898, No 5, стр. 86.]

  

   На цензорской совести Аксакова есть и один тяжкий грех, связанный с именем А. И. Полежаева. В 1832 году, разрешив к печати "Стихотворения" А. И. Полежаева, Аксаков произвел в этой книге многочисленные купюры, которые серьезно исказили полежаевские стихи.

   И все-таки практическая деятельность Аксакова нередко вступала в противоречие с параграфами цензурного устава. "Осмотрительный" и "осторожный" Аксаков вместе с тем отличался и известной широтой взгляда на условия, необходимые для нормального развития литературы. Греч недаром жаловался на Аксакова, что он как цензор пропускает в "Телескопе" "самые гнусные и непозволительные ругательства" на его друга Ф. Булгарина.

  

   ["Русская старина" 1903, No 2, стр. 322.]

  

   Аксаков не терпел формализма и волокиты, воздерживался от мелочной опеки над изданиями и поэтому порой вызывал прямые нарекания со стороны цензурного начальства. Характерен рассказ автора "Литературных и театральных воспоминаний" о стычках с председателем Московского цензурного комитета князем Мещерским, "инквизиторские понятия о цензуре" которого приводили его "в ужас и негодование". По свидетельству Аксакова, Мещерский предрекал ему, что он со своими взглядами не продержится цензором и трех месяцев.

   Хотя этот прогноз и оказался неточным, но Аксакову пришлось в конце концов прервать свою цензорскую деятельность не по своей воле.

   Служба в цензурном ведомстве не помешала собственно литературным занятиям Аксакова. Он сотрудничал в "Московском вестнике" Погодина, в "Галатее" Раича. Постепенно начинает расширяться круг его интересов. Помимо театральных рецензий, он пишет заметки на литературные и исторические темы. В начале 1830 года Аксаков анонимно напечатал в "Московском вестнике" фельетон под названием "Рекомендация министра", проникнутый ранее не свойственной писателю общественно-сатирической тенденцией. Впрочем, незадолго перед тем - в 1828 и 1829 годах - он опубликовал отрывки вольного перевода из 8-й сатиры Буало "На человека", содержавшие довольно колкие намеки на некоторые явления, современной ему действительности: на взяточничество и плутни власть имущих, неправосудие, чинопочитание. Перед нами, в сущности, даже не перевод сатиры Буало, а обычная для тех времен переделка "на русские нравы". Объектом сатиры Аксакова оказываются "грабежи и частных и квартальных; денной разбой в судах, в палатах у приказных" и т. д. Любопытно, что эти отрывки датированы 1823 годом. Аксаков, очевидно, долго не решался их печатать. Сатирическое жало фельетона "Рекомендация министра" гораздо острее, и он недаром вызвал шумную реакцию не только в Москве, но и в Петербурге. В фельетоне рассказано о том, как некий министр принимает совершенно неизвестного ему посетителя, явившегося с письмом от влиятельной особы. Оно было от человека, "которому нельзя было отказать". Магическое письмо оказывает влияние на "моральные принципы" министра, и он после минутного колебания говорит посетителю: "Ну хорошо, хоть я тебя не знаю и ты просишь важного места, на которое много искателей, но так и быть: для его сиятельства я напишу к NN, а он для меня даст тебе место". И министр подписывает рекомендацию неизвестному как "способному и знающему человеку".

   Смысл фельетона не вызывал ни малейших сомнений: выгодное место честным путем, без протекции, никому не получить - таков неписаный закон, на котором основывается государственная система снизу доверху, - закон, нерушимость которого освящает своим поведением сам министр.

   Фельетон Аксакова тотчас же обратил на себя внимание Николая I и привел его в ярость. Бенкендорф сообщил генерал-губернатору Москвы Голицыну, что его величество "с неудовольствием изволил заметить" статью в "Московском вестнике", которая "...кроме явного неприличия, писана слогом площадным, позорящим отечественную словесность".

  

   [ЦГИА, ф. III Отделения, 1 эксп., оп. 5, д. No 446, ч. II, 1830. л. 4.]

  

   Было предписано посадить цензора, пропустившего эту статью, на две недели на гауптвахту за "неосмотрительность", а кроме того, выяснить личность сочинителя.

   Московский губернатор произвел специальное расследование. Погодину, издателю "Московского вестника", предложили назвать автора злополучной статьи. Погодин отпирался, заявив, что статья получена от неизвестного. Лишь после ареста цензора и когда опасность стала угрожать самому Погодину, Аксаков явился в полицию и сообщил все обстоятельства, связанные с этим инцидентом.

   Аксаков был немало обеспокоен возможным исходом этой истории. Над ним нависла угроза быть высланным из Москвы. Сообщая Шевыреву, что злосчастная статья в "Московском вестнике" "не понравилась правительству", он высказывает опасение, как бы она не повредила его службе, и замечает далее, с какой радостью, "если бы не дети", он "убежал бы на Урал".

  

   ["Русский архив", 1878, кн. II, стр. 52.]

  

   В III Отделении от Аксакова потребовали объяснений. На него было заведено "дело". В этом "деле" имеется два письма Аксакова - на имя Голицына и Бенкендорфа. В первом из них, датированном 10 февраля 1830 года, Аксаков писал, что "Рекомендация министра" представляет собой не что иное, как "анекдот смешной, часто в обществе повторяемый" и что напрасно правительство "приняло его с дурной стороны". Аксаков хотя и называл свой поступок "неосторожным", но заверял генерал-губернатора "честью русского дворянина", что в его статье "не было никакого злого намерения" и что он лишь имел в виду "поставить веселую статью в журнал".

  

   [ЦГИА, ф. III Отделения, 1 эксп., оп. 5, д. No 446, ч. II, Л. 7-7 об.]

  

   Тем же числом помечено и другое письмо, адресованное Бенкендорфу. Аксаков писал в нем: "Я слыхал этот анекдот, рассказываемый в обществе, и, по несчастию, пришла мне мысль доставить удовольствие посмеяться и читателям журнала, а для того я с точностью передал все слышанные мною грубые выражения: вот вся моя вина". На этом письме была наложена резолюция Бенкендорфа: "Отвечать ему, что заглавие было неприлично... <нрзб>. Дело кончено".

  

   [Там же, л. 9.

   Благополучному исходу этого инцидента содействовало, по-видимому, еще одно обстоятельство. За Аксакова заступился кн. А. А. Шаховской. Он написал специальное письмо Бенкендорфу, своему бывшему сослуживцу, и заверил его, что Аксаков - человек "благонамеренный, друг спокойствия и порядка", написавший злополучную статью ("которую бы, конечно, не должен был писать") отнюдь "не от вольнодумства" ("Русский архив", 1904. No 3, стр. 515-516).]

  

   Еще большие неприятности пришлось вскоре пережить Аксакову в качестве цензора.

   Под новый, 1832 год вышла первая книжка нового журнала "Европеец", издателем которого был И. В. Киреевский, а цензором - Аксаков. Журнал открывался статьей издателя "Девятнадцатый век". В ней упоминались некоторые революционные события конца XVIII - начала XIX века, отмечался притягательный, "электрический" характер слов "свобода, разум, человечество", подчеркивалась мысль о том, что XIX век должен быть ознаменован важными переменами в жизни общества и литературы. Эта умеренно-либеральная по своему содержанию статья вызвала целую бурю при дворе, в Петербурге, и была признана абсолютно неблагонамеренной. Киреевского официально объявили человеком "неблагомыслящим и неблагонадежным"; было предписано издание "Европейца" немедленно прекратить, а цензору Аксакову, "пропустившему первый нумер оного, сделать строгое замечание".

   Едва успел Аксаков пережить одну беду, как грянула другая. В январе того же 1832 года в Москве вышла цензурованная им небольшая книжечка "Двенадцать спящих будочников", подписанная Елистратом Фитюлькиным. Этот псевдоним, как выяснилось, принадлежал молодому поляку, выученику Московского университета, литератору Проташинскому. Написанная в форме пародии на "Двенадцать спящих дев" Жуковского, "поучительная баллада" Фитюлькина представляла собой не лишенную остроумия сатиру на нравы полицейских властей, страдающих чрезмерной склонностью к "развеселительным напиткам".

   Эта книжка подняла на ноги полицейские власти обеих столиц.

   Первым откликнулся на книжку Проташинского московский обер-полицмейстер. Он усмотрел в ней оскорбительное изображение действий московской полиции и в рапорте на имя генерал-губернатора Москвы Голицына от 6 февраля 1832 года писал, что, по его мнению, "цель как сочинителя, так и г. цензора очернить полицию в глазах непонимающей черни и поселить, может быть, чувство пренебрежения, а потом неповиновения, вредное во всяком случае". В заключение обер-полицмейстер испрашивал указаний относительно того, как поступить с сочинителем, а кроме того, просил "не оставить без строгого взыскания цензора Аксакова", который "решился пропустить книгу с пасквилью на службу полицейскую - государственную".

  

   [ЦГИА, ф. III Отделения, 1 эксп. оп. 5, д. No 446, ч. II, л. 13.]

  

   Голицын направил все дело Бенкендорфу, через которого оно стало известно Николаю I. Решение последовало тотчас же. 16 февраля 1832 года Бенкендорф писал министру просвещения Ливену: "Государь император, прочитав оную книжку, изволил найти, что она заключает в себе описание действий московской полиции в самых дерзких и неприличных выражениях; что, будучи написана самым простонародным площадным языком, она приноровлена к грубым понятиям низшего класса людей, из чего видимо обнаруживается цель распространить чтение ее в простом народе и внушить оному неуважение к полиции". Главным виновником издания упомянутой книжки был признан Аксаков, в отношении которого, как писал Бенкендорф, его величество заключил, что он "вовсе не имеет нужных для звания его способностей и потому высочайше повелевает его от должности сей уволить".

  

   ["Русская старина", 1903, No 2, стр. 315.]

  

   Генерал-губернатору было приказано книжку из обращения изъять, а сочинителя "удалить из Москвы".

  

   [ЦГИА, ф. III Отделения, 1 эксп., оп. 5, д. No 446, ч. II, л. 19.]

  

   Так завершилась цензорская служба Аксакова. Сам он воспринимал расправу над собой как акт грубой несправедливости и произвола. Под влиянием подобных настроений он написал в 1832 году резкое стихотворение "Стансы", направленное его другу А. А. Кавелину, служившему при дворе в качестве воспитателя наследника, в ответ на соболезнование по случаю увольнения со службы и его замечание, что "как ни верти, а такая отставка пятно".

  

   [ЦГАЛИ, ф. 10, оп. 2, д. No 3, лл. 9-9 об.]

  

   С чувством собственного достоинства, с необычной для него резкостью и гневом он пишет о своей решимости "перенести царя неправость".

  

   [Вспоминая полтора десятилетия спустя этот эпизод, Аксаков занес в "Семейный альбом" интересную запись: "Эта отставка была моим торжеством, и общественное мнение щедро меня за нее наградило". Аксаков рассказывает далее, с каким наслаждением он, взбешенный посланием Кавелина, написал свои "Стансы" и, подписав их своим именем, направил по почте в Зимний дворец. "Письмо было распечатано где следует, - замечает он, - стихи списаны и доставлены куда следует... Поступок неразумный; но в то время было для меня очень приятно сконфузить лица, получившие эти стихи. Последствий никаких не оказалось" (Абрамцево, рук. I, л. 7; см. также кн.: Н. П. Пахомов, Абрамцево, М. 1953, стр. 32-33).]

  

   Оставшись без службы, Аксаков больше времени отдает литературным занятиям. Интересным представляется факт биографии писателя, касающийся его сотрудничества в "Молве" в 1832 году.

   Когда в 1857 году в Москве началось издание еженедельной газеты "Молва", во главе которой фактически стоял Константин Аксаков, в ней время от времени стали появляться статьи, подписанные таинственным псевдонимом: "Сотрудник "Молвы" 1832 года". Еще в начале нынешнего века Д. Языков высказал догадку о принадлежности этого псевдонима С. Т. Аксакову. В музее "Абрамцево" хранится письмо писателя к А. И. Панаеву от 15 мая 1857 года, в котором он прямо сообщает: "Письма Сотрудника "Молвы" 1832 года" - пишу я, а также многие полемические заметки".

  

   [Абрамцево, рук. 69.]

  

   Участие Аксакова в надеждинской "Молве", очевидно, не было секретом для его друзей и в 30-е годы. Узнав, что Аксаков уволен из цензуры, влиятельные братья Княжевичи предложили ему содействие в устройстве на службу по департаменту финансов. При этом один из братьев предупреждал Аксакова, что работа в департаменте "так много потребует времени", что едва ли у него "будут оставаться свободные минуты для "Молвы".

  

   [ИРЛИ, ф. 3, оп. 13, д. No 34, л. 1 об.]

  

   Перелистывая "Молву" за 1832 год, мы обнаружили в ней ряд заметок и рецензий, в отношении которых авторство Аксакова можно считать бесспорным. Это по преимуществу театральные обозрения, подписанные инициалами С. А., а в одном случае С. А-в.

   Аксаков внимательно следил за театральной жизнью Москвы. Наряду с подробным разбором игры актеров в его заметках ставились и общие вопросы сценического искусства. Основная мысль, которая пронизывает рассуждения Аксакова, состоит в том, что искусство должно быть многообразно связано с жизнью. С этой точки зрения он подвергает резкой критике ничтожные развлекательные водевили, постановку которых всячески поощряла театральная дирекция. Касаясь одного из таких водевилей, Аксаков замечает: "Прошла пора, когда за переводы таких пустяков ставили в первые драматические писатели, прошла пора смотреть эти пустяки". На страницах "Молвы" Аксаков продолжает борьбу за Мочалова, за реалистические принципы его искусства.

  

  

   Увольнение из цензурного комитета было чревато для Аксакова серьезными последствиями. Дело обернулось таким образом, что формулировка увольнения от должности "по неспособности к оной", подлежавшая внесению в служебный формуляр, преграждала ему дорогу к службе. Аксаков оказался вынужденным лично обращаться к Бенкендорфу. Только после длительной переписки были сняты препятствия к дальнейшей служебной деятельности Аксакова.

   Летом 1832 года В. Панаев сообщил Аксакову об открывающейся в Петербурге вакансии управляющего конторой театров и предложил свою помощь в хлопотах перед министром, с которым уже имел предварительный разговор.

  

   [ИРЛИ, ф. 3, оп. 13, д. No 52, лл. 9-10.]

  

   Но предложение В. Панаева было отклонено. Аксаков отказался уехать из Москвы и "стать под команду" директора императорских театров князя Гагарина. Наконец в октябре 1833 года он получил назначение - в Константиновское землемерное училище, в качестве инспектора. Полтора года спустя училище было преобразовано в межевой институт. Аксаков стал его первым директором.

   На этом новом поприще, на котором Аксаков пробыл до конца 1838 года, он развил необычайную энергию. В короткий срок межевой институт был превращен в образцовое учебное заведение. В архивных делах института хранится официальное письмо на имя Аксакова, подписанное главным директором межевого корпуса, в котором содержится высокая оценка деятельности института и его директора.

  

   [ЦГАДА. ф. Константиновского межевого института, оп. 1. д. No 1, лл. 11-11 об.]

  

   Служба в цензуре, сотрудничество в "Молве" расширили круг литературных знакомств Аксакова. Он близко сходится с Н. Ф. Павловым, Шевыревым, Языковым, Баратынским, Надеждиным. Летом 1834 года серьезно обсуждался вопрос об участии Аксакова в издании "Телескопа". Речь шла не об обычном литературном сотрудничестве. Как и несколько лет тому назад, Аксаков должен был официально разделить ответственность за издание журнала. Об этом прямо свидетельствует дошедшее до нас письмо М. М. Карниолина-Пинского от 16 мая 1834 года, в котором он всячески убеждает Аксакова в целесообразности стать соиздателем "Телескопа".

  

   [ЦГАЛИ, ф. 10, оп. 3, д. No 79, лл. 30-30 об.]

  

   Идея эта не осуществилась: в 1831 году - потому что Аксаков не считал для себя возможным совмещать обязанности цензора и соиздателя, а в 1834 году - по-видимому, из-за того, что в журнале все более видную роль стал уже играть Белинский.

   С. Т. Аксаков познакомился с Белинским через своего сына Константина, участвовавшего вместе с Белинским в кружке Станкевича. Отношения С. Т. Аксакова и Белинского в 30-е годы были довольно дружественными. В доме Аксакова радушно принимали молодого критика. Здесь он, кстати, впервые встретился в 1835 году с Гоголем; Аксаковы выручали Белинского из денежных затруднений, которые тот часто испытывал после закрытия "Телескопа". В 1837 году Аксаков содействовал изданию "Оснований русской грамматики" Белинского. В следующем году Аксаков в качестве директора Константиновского межевого института предоставил Белинскому место преподавателя русского языка. Это было связано с серьезными хлопотами для Аксакова: Белинский не имел диплома об окончании университета, а стало быть, и формального права заниматься педагогической деятельностью. Аксаков настоятельно просил попечителя института содействовать утверждению Белинского, который, по его словам, "оказал отличные способности к преподаванию" и "известен сочиненной им грамматикой, принятой с большим одобрением".

  

   [См. В. Якушкин. Новые материалы для биографии В. Г. Белинского, "Русская старина", 1900, No 5, стр. 418, 421.]

  

   Это официальное представление вполне соответствовало внутреннему убеждению С. Т. Аксакова. 15 августа 1838 года он сообщал сыну Константину, путешествовавшему в то время за границей: "10-го числа я вступил в должность мою и уже сделал приемный экзамен, на котором подвизался со мною Виссарион. Я им очень остался доволен; он может быть весьма не рядовым преподавателем". И затем добавляет, имея в виду свою предстоящую отставку: "Теперь хорошо, а каково-то будет бедному Виссариону, когда я выду". Но Белинский, загруженный работой в "Московском наблюдателе", вскоре сам подал заявление об уходе из института.

   Дружба Аксаковых и Белинского отнюдь не означала ни общности их идейных позиций, ни единства их взглядов на искусство. Белинский сохранял приятельские отношения с Константином Аксаковым и высоко ценил С. Т. Аксакова, искренне уважал его "за верное чувство поэзии", "за добрый и благородный характер", хотя их "понятия", как это хорошо сознавал Белинский, далеко не во всем совпадали. Но немного времени спустя, когда в России накалилась общественная атмосфера, произошло резкое размежевание политических лагерей; Белинский с Аксаковыми оказались по разные стороны баррикад, стали идейными противниками.

   К началу 30-х годов относится крупное событие в жизни С. Т. Аксакова. Весной 1832 года в Москве проездом остановился Гоголь. Две части "Вечеров на хуторе близ Диканьки" сделали его имя широко известным в России. Через Погодина он был введен в дом Аксакова. Это знакомство переросло вскоре в дружбу, продолжавшуюся до самой смерти Гоголя, и сыграло исключительно важную роль в литературной судьбе Аксакова - в пробуждении его художественного таланта и создании его реалистических произведений.

   Аксаков как-то сказал, что давно подозревал в себе художественный талант, но направление этого таланта было бесконечно чуждо той литературной среде, которая окружала его в 20-е годы, и она в немалой степени мешала раскрыться дарованию писателя. В следующем десятилетии старый круг аксаковских знакомых по существу распался. Писарев давно умер, Шаховской и Кокошкин окончательно устарели и потеряли свое влияние, а самое главное - духовное развитие Аксакова шло в направлении, которое все более отдаляло его от старых друзей. Творчество Пушкина и Гоголя, знаменовавшее собой переворот в русской литературе, явилось могучим толчком, пробудившим к жизни Аксакова-художника. Роль Гоголя была особенно велика и непосредственна. Ю. Самарин, близко наблюдавший обоих писателей, вспоминал, с каким увлечением, бывало, слушал Гоголь изустные рассказы Аксакова и как настойчиво призывал его взяться за перо. О роли Гоголя в судьбе Аксакова-художника свидетельствует и другой хорошо осведомленный современник - И. Панаев. Произведения Гоголя, писал он, явились для Аксакова "новым словом" и "пробудили в нем новые, свежие силы для будущей деятельности. Без Гоголя Аксаков едва ли бы написал "Семейство Багровых".

   В 1834 году Аксаков опубликовал небольшой очерк "Буран". Это произведение, хотя в значительной степени и подготовленное всем предшествующим эстетическим развитием Аксакова, явилось началом его деятельности как крупного художника.

   В "Буране" намечается уже центральное направление аксаковского творчества, проявляется главная черта его творческого метода. Глубокий интерес к живой действительности - вот что лежит в его основе. Еще прежде в качестве театрального критика Аксаков провозглашал "верность натуре", естественность, простоту самыми важными принципами искусства. Но в своем собственном творчестве 10-20-х годов он все-таки был еще далек от них. Теперь эти принципы начинали становиться достоянием Аксакова-художника.

   Несколько страничек "Бурана" представляли собой первый творческий опыт художника-реалиста. Картина разбушевавшейся природы выписана в очерке с такой силой поэтической выразительности, с такой мужественной простотой и лаконичностью красок, как это умел делать до тех пор в русской прозе один Пушкин. Аксаковское описание бурана стало классическим образцом пейзажной живописи в нашей литературе.

   Первым это описание оценил Пушкин. Свидетельство тому - знаменитое изображение снежной метели во второй главе "Капитанской дочки", несомненно вдохновленное Аксаковым. Достаточно лишь сопоставить соответствующие места обоих произведений, чтобы почувствовать, насколько Пушкин был близок - даже в текстуальном отношении - к автору "Бурана". Два десятилетия спустя многие пейзажные мотивы аксаковского очерка как бы отразились еще в одном гениальном произведении - "Метели" Толстого. И оно, кстати, не прошло мимо внимания Аксакова. В феврале 1856 года он писал Тургеневу: "Скажите, пожалуйста, графу Толстому, что "Метель" - превосходный рассказ. Я могу об этом судить лучше многих..."

   Освободившись от должности директора Константиновского межевого института, Аксаков решил окончательно выйти в отставку и зажить "свободным человеком". После смерти отца (1837 г.) он унаследовал изрядное хозяйство, которое в общей сложности теперь составляло около 850 крепостных крестьян и несколько тысяч десятин земли. В большом барском доме Аксакова в Москве с его обширным двором, людскими, набитыми прислугой, садом и даже баней в саду царила атмосфера патриархальной, помещичьей жизни. В числе постоянных гостей здесь бывали Гоголь и Тургенев, когда они приезжали в Москву, Щепкин, Киреевские, Погодин, Шевырев.

   С начала 40-х годов в общественной жизни России происходят заметные перемены. Повсеместное обострение социальных противоречий, мощный подъем антикрепостнического, освободительного движения - все это чрезвычайно активизировало политическую обстановку в стране. Это возбуждает в Аксакове стремление глубоко осмыслить различные явления действительности. Постепенно и как бы незаметно для себя он все больше вовлекался в сферу политических интересов.

   В то время в русском обществе начинается процесс идейного размежевания. В одном лагере оказываются идеологи "официальной народности", славянофилы, либеральные западники, которых, несмотря на известные различия, сближала боязнь активной творческой силы народа, ненависть к революции; в другом - молодая революционная демократия, возглавляемая Белинским.

   Наиболее видными деятелями славянофильства в 40-е годы были старший сын писателя - Константин Аксаков, Хомяков, Иван Киреевский, Самарин. Основой славянофильской доктрины являлось признание особых исторических путей развития России, "призванной спасти человечество" от политических катастроф и революционных потрясений, которыми угрожает миру Запад. Главная предпосылка успешного выполнения Россией этой миссии состояла, по мнению славянофилов, в незыблемости феодально-помещичьего строя, монархической власти и православной веры, которую они считали источником "духовной силы" народа. Славянофилы были, по верному определению Белинского, "витязями прошедшего и обожателями настоящего". Идеалистическая философия истории славянофилов была связана с их фальшивым народолюбием, с их реакционным представлением о русском народе, в котором они видели воплощение кротости и религиозного смирения. И хотя в речах и статьях славянофилов содержались порой элементы критики тех или иных сторон самодержавно-бюрократического строя, хотя некоторые из них даже подвергались преследованиям и репрессиям со стороны царского правительства - все это не колеблет общего вывода о политическом характере этого течения. Вспоминая в эмиграции битвы против славянофилов, Герцен писал: "...мы должны были враждебно стать против них. Мы видели в их учении новый елей, помазывающий царя, новую цепь, налагаемую на мысль, новое подчинение совести раболепной византийской церкви".

   Дом Аксакова превратился в центр славянофильства. Патриарх этого дома нередко бывал свидетелем, а порой и участником оживленных дискуссий, которые вели его сыновья. При всей своей близости к славянофилам Аксаков, однако, во многом не разделял их теоретических воззрений. Ему претили их догматизм и доктринерство. Он не разделял их увлечения немецкой идеалистической философией и посмеивался над философическими увлечениями своего любимого сына Константина, являвшегося сторонником наиболее крайних догм славянофильства.

   С. Т. Аксаков называл себя человеком "совершенно чуждым всех исключительных направлений" и любящим "прекрасные качества в людях, не смущаясь их убеждениями, если только они честные люди". И он добавляет затем в том же письме к В. П. Безобразову, которое мы цитируем: "Может быть, это бесцветно, но я откровенно говорю это всем, и все так называемые славянофилы знают это очень хорошо".

   Хотя позиции С. Т. Аксакова и славянофилов далеко не были тождественны, однако общее направление его политической мысли было таково, что в ожесточенной идейной борьбе, которая развернулась в 40-е годы, он оказался в одном лагере с ними. В этой связи становится понятным наступивший перелом в отношениях С. Т. Аксакова и Белинского. В этой же связи следует рассматривать и ту роль, какую играл Аксаков в борьбе между Белинским и славянофилами за Гоголя. Аксаков немало пытался использовать свою дружбу с Гоголем, чтобы парализовать влияние на него со стороны великого критика. Важнейшие события в истории своих отношений с Гоголем Аксаков впоследствии запечатлел в известных мемуарах "История моего знакомства с Гоголем".

  

  

   В 1843 году Аксаков купил под Москвой имение Абрамцево. Расположенное в пятидесяти пяти верстах от города, на живописном берегу Вори, оно служило Аксакову местом отдыха и труда.

   В это время Аксаков уже слыл известным литератором, давно обладал репутацией человека с тонким художественным вкусом. Знакомства с ним ищут видные писатели, актеры. Человек большой души, мягкий, добрый, отзывчивый, Аксаков привлекал к себе людей порой самых различных политических убеждений; в вопросах житейских, литературных он неизменно служил нравственным авторитетом.

   Тихая, размеренная, безмятежная жизнь в Абрамцеве рождала в душе Аксакова воспоминания о днях далекого детства и юности, о радостях общения с богатой и щедрой природой Оренбургского края, о первых удачах рыболова и охотника. С давних времен он вел подробные охотничьи дневники. В 1840 году он написал первый отрывок из своих воспоминаний, положивший начало его "Семейной хронике".

   В середине 40-х годов начало ослабевать здоровье Аксакова. Заболел глаз, потом - другой. Все труднее становилось писать самому. Приходилось обращаться за помощью к домашним, писавшим под его диктовку. И чем сильнее давал о себе знать недуг, тем с большим самозабвением предавался работе Аксаков.

   Он задумал книгу. "Записки об уженье" - так прозаически называлась она. Это была удивительная книга, которая, по словам рецензента журнала "Современник", дает "более, нежели обещает заглавие".

  

   ["Современник", 1847, No 6, стр. 114.]

  

   Написанная, по свидетельству Аксакова, для "освежения" своих воспоминаний и "для собственного удовольствия", рассчитанная, казалось, на узкий круг читателей-рыболовов, она неожиданно для самого автора обрела очень широкую аудиторию и заставила Россию заговорить об Аксакове как о крупном художнике. Описание различных видов рыб сочетается здесь с глубоким проникновением в жизнь природы. Уже современный Аксакову читатель увидел в "Записках об уженье рыбы", как была названа книга во втором издании, не практическое руководство к рыбной ловле, но произведение искусства, таящее в себе радость поэтического открытия и познания действительности.

   Это страстная и вдохновенная книга. Она вся проникнута характерным аксаковским "чувством природы". Его сущность заключалась не в эстетическом любовании "красотами природы", которое, по мнению писателя, есть не что иное, как "любовь к ландшафту, декорациям", свойственная и черствым, сухим людям, погруженным "в свой грязный омут" и ни о чем другом не способным думать, кроме как "о своих пошлых делишках", но в стремлении человека проникнуть в таинства окружающего нас мира. Аксаков называет такое стремление благородным, ибо оно возвышает человеческую душу, очищает ее от всяческой скверны, от "мелочных, своекорыстных хлопот", "самолюбивых мечтаний". Активное общение с природой вдохновляет мысль человека, придает ему "твердость воли и чистоту помышлений", обдает его "свободным, освежительным воздухом".

   Аксаковское "чувство природы" глубоко гуманистично. Не оскорбленная людьми жизнь природы", которую живописует Аксаков, - это царство свободы. Вот почему рыбная ловля, охота - не просто приятное времяпрепровождение. Они воспитывают благородные чувства в человеке, закаляют его волю, характер, сближают людей не только с природой, но и между собой и, таким образом, содействуют некоему духовному оздоровлению общества.

   Такова философия Аксакова - охотника и писателя.

   "Записки об уженье" выдержали за одно десятилетие три издания. Успех этой первой книги побудил Аксакова написать другую. Она называлась "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" и вышла в 1852 году.

   Для Аксакова охота - это состязание человека с природой, в котором победителями оказываются разум, воля, упорство, выучка. Звери, птицы в представлении Аксакова - не мишень для охотничьего ружья, но большой, многосложный мир, в который должен проникнуть пытливый ум человека. Охота - это воспитание человека. Аксаков никогда не убьет птицу, не подозревающую об опасности. Главное в охоте - не выстрел, в результате которого замертво падает зверек или птица, но радость общения с природой, поэзия познания, борьбы и победы.

   В "Записках ружейного охотника" с еще большей силой, чем в предшествующей книге, выявилась та особенность таланта Аксакова, которая создала ему славу выдающегося поэта русской природы.

   Аксаков был тончайшим знатоком природы. С какой поразительной наблюдательностью фиксирует он "характер", повадки своих вальдшнепов, бекасов и куличков! Какое бесконечное разнообразие "портретов"! С какой неистощимой изобретательностью он воспроизводит, например, малоуловимые разновидности их "говора"! Силой большого таланта автор приковывает к своим пернатым героям внимание читателя и заставляет его с таким участием следить за их судьбой, словно перед ним люди. Гоголь недаром писал однажды Аксакову, что хотел бы видеть героев второго тома "Мертвых душ" столь же живыми, сколь его птицы.

   "Такой книги еще у нас не бывало", - писал Тургенев автору "Записок ружейного охотника". Аксаков действительно создал новаторское произведение, ничего общего не имевшее с теми многочисленными "книгами для охотников", традиции которых в России восходят к XVIII веку.

   "Записки" Аксакова хотя и были отчасти связаны преемственностью с определенной литературной традицией, вместе с тем представляли собой принципиально новое явление в русской литературе. Они отличались прежде всего гораздо большей достоверностью фактического материала. Аксаков писал лишь о том, чему сам был свидетель, что сам видел и слышал. Эта книга давала большой и свежий материал для ученых-натуралистов.

   Но главное достоинство "Записок ружейного охотника" состояло в том, что Аксаков, по словам Чернышевского, выступал в своем "классическом сочинении" одновременно как "художник и охотник вместе". В этом критик видел секрет успеха книги. "Что за мастерство описаний, - восклицал Чернышевский, - что за любовь к описываемому и какое знание жизни птиц! Г. Аксаков обессмертил их своими рассказами, и, конечно, ни одна западная литература не похвалится чем-либо, подобным "Запискам ружейного охотника".

   Книга Аксакова получила у современной критики всеобщее признание. Не только, впрочем, критики, но самые выдающиеся писатели выступили в печати с восторженной оценкой "Записок" Аксакова. "Превосходная книга С. Т. Аксакова "Записки ружейного охотника Оренбургской губернии" облетела всю Россию", - писал в "Современнике" Некрасов. Тургенев напечатал на страницах того же журнала две статьи, в которых с энтузиазмом приветствовал новое произведение Аксакова.

   В 1855 году вышло еще одно произведение Аксакова - "Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах", завершившее весь охотничий его цикл. Эти три книги, образующие в совокупности своеобразную трилогию, дают обширный материал для наблюдений над особенностями художественного мастерства Аксакова.

   Вся трилогия отличается ясно выраженным единством стилистической манеры писателя. Аксакову свойственна ровная, повествовательная интонация, совершенно чуждая какой бы то ни было риторики, фразеологической пышности, внешней эмоциональной приподнятости. Тон повествования очень сдержанный, спокойный, "будничный". Письмо Аксакова никогда не тяготеет к яркой краске. Даже рассказывая о самых удивительных повадках героев своего охотничьего эпоса или о самых необычайных происшествиях, которые приходилось переживать охотнику, Аксаков никогда не изменяет этой эпической, повествовательной манере.

   По свидетельству Л. И. Арнольди, Гоголь, познакомившись с рукописью "Записок ружейного охотника", заметил, что "никто из русских писателей не умеет описывать природу такими сильными, свежими красками, как Аксаков". Художественное видение природы у писателя очень своеобразно и отражает важнейшую особенность реалистической эстетики Аксакова.

   При всей своей влюбленности в природу Аксаков никогда не восторгается ее красотами, точнее говоря - никогда ее праздно не созерцает. Пейзаж у Аксакова - не украшающая повествование виньетка. Он всегда несет на себе большую рабочую нагрузку. Отсюда характерная черта поэтики аксаковского пейзажа: изображение природы - преимущественно тихой и умиротворенной - отличается свежестью и непосредственностью, суровой и безыскусственной простотой, оно по-пушкински строго и пластично. Нарочитая яркость, выспренность, красочность, контрастность - эти приемы романтического пейзажа чужды Аксакову. Он не терпит экзотики и вычурности. В его пейзажной живописи, отмечал Тургенев, "нет ничего ухищренного и мудреного, она никогда ничем не щеголяет, не кокетничает; в самых своих прихотях она добродушна"; подобно истинным и сильным талантам, Аксаков никогда не становится перед лицом природы в "позитуру". Он не ищет в ней ничего необычайного и необычного. Природа у Аксакова, так сказать, прозаически "повседневна", "заурядна", но именно потому она и оказывается источником подлинной красоты, поэзии. Повторяем, Аксаков не ищет этой красоты, он стремится лишь быть верным действительности, а все остальное является производным отсюда.

   Охотничьи рассказы и очерки Аксакова полны не только поэзии, но и глубокой мысли. Наблюдательность и память писателя помогают осмыслить богатство и бесконечное многообразие природы, убеждают в неодолимой силе человека. Один из современных Аксакову беллетристов, касаясь впечатления, произведенного на него "Записками ружейного охотника", писал автору: "Мой взгляд на природу, которую я так страстно люблю, изменился вследствие чтения Вашей книги; вместо сухих, хотя ярких картин теперь я вижу в ней еще движение, смысл, слышу биение сердца этих токующих в сумраке и благоухании лесов, этих влажных топей, над которыми взлетывают Ваши кулички и вальдшнепы!"

  

   [Письмо Г. П. Данилевского С. Т. Аксакову от 16 марта 1854 г., ИРЛИ, ф. 3, оп. 13, д. No 16, л. 1 об.]

  

   В охотничьей трилогии Аксакова изображались не только рыбы и пернатые. Ее подлинным лирическим героем был человек, сам автор. И речь идет не о том бесплотном герое, который "подразумевается" в иных произведениях. Нет, это реальный человеческий образ, во плоти и крови. И мы невольно поддаемся обаянию человека, не коленопреклоненно опустившегося перед таинствами природы, но неутомимо стремящегося проникнуть в ее святая святых. Мысль о безграничном богатстве природы и вместе с тем гордость за то, что это богатство находится во власти людей, - вот та идея, которая лежит в основе художественной позиции Аксакова - следопыта, исследователя природы и ее вдохновенного певца.

   Глубоко был прав Тургенев, заметивший, что охотничьи книги Аксакова обогащали не только охотничью литературу, но и "общую нашу словесность".

   В начале 50-х годов Аксаков задумал издание "Охотничьего сборника". Имелось в виду сделать его ежегодным альманахом и привлечь к участию в нем обширный круг литераторов и охотников. Вместе с соответствующим ходатайством Аксаков представил в Московский цензурный комитет подробно разработанную "Программу Охотничьего сборника". 20 марта 1853 года на заседании цензурного комитета рассматривался этот вопрос, и ходатайство было отклонено.

  

   [МОГИА, ф. 31, оп. 5, д. No 328, л. 28.]

  

   Чем объяснялось это решение? Оказывается, что на том же заседании цензурного комитета было оглашено высочайшее повеление по делу Ивана Аксакова в связи с представленным им к печати вторым томом "Московского сборника". Сборник этот был запрещен. Редактора И. Аксакова, не оправдавшего "доверенности правительства" при издании первого сборника (М. 1852), а также при подготовке к печати второго, - лишали "права быть редактором какого бы то ни было издания". Ряд материалов, предназначенных к публикации во втором сборнике, был признан "предосудительным", в их числе - "Отрывок из воспоминаний молодости", С. Т. Аксакова.

  

   [МОГИА. ф. 31, оп. 5, д. No 327, лл. 13-13 об. Речь идет о "Знакомстве с Державиным".]

  

   Узнав о неблагоприятном решении Московского цензурного комитета об "Охотничьем сборнике", С. Т. Аксаков решил обжаловать его перед Главным управлением цензуры в Петербурге. Жалоба была поддержана давнишним другом Аксакова по казанской гимназии, занимавшим в то время влиятельный пост министра финансов, А. Княжевичем. После долгих размышлений Главное управление приняло предварительное постановление: разрешить Аксакову издание упомянутого сборника и возбудить через товарища министра народного просвещения ходатайство о "высочайшем соизволении".

   И, однако же, издание "Охотничьего сборника" в конце концов не было разрешено. Почему? Истинная подоплека была неизвестна даже самому Аксакову. Только теперь эта загадка может быть вполне раскрыта.

   7 сентября 1853 года товарищ министра народного просвещения Норов обратился к управляющему III Отделением Л. Дубельту с секретным письмом, в котором извещал его о предстоящем ходатайстве перед царем в связи с делом С. Т. Аксакова и о том, что "встречается ныне надобность знать о личности г. Аксакова, в особенности потому, что фамилия его напоминает некоторых писателей, сделавшихся уже известными неблагонамеренным направлением своих сочинений по поводу издания "Московского сборника". Норов просил сообщить, не имеется ли в распоряжении III Отделения каких-либо компрометирующих С. Т. Аксакова сведений.

   На э