Александров Н. Н. - Лорд Байрон. Его жизнь и литературная деятельность

   Н. Н. Александров

  

   Знаменитый английский поэт, лорд Байрон, по свидетельству почти всех биографов его, гораздо более гордился своим происхождением от тех норманнских Байронов, которые сопровождали Вильгельма Завоевателя в Англию, чем своими великими произведениями - "Чайльд-Гарольдом" и "Манфредом".

   О предках поэта известно, что они отличались не раз в Столетней войне с Францией и что после Реформации Генрих VIII даровал им в потомственное владение аббатство Ньюстед вместе с обширными, принадлежавшими этому монастырю землями. В 1643 году один из представителей фамилии Байронов, а именно сэр Джон Байрон, получил от короля Карла I титул барона и был возведен в пэры Англии. Во время гражданской войны барон Байрон оставался верным королю и сражался на его стороне. Ближайший по титулу предок поэта, двоюродный дядя его, лорд Вильям Байрон пользовался в свое время печальной известностью. Это был человек жестокого и необузданного характера. В припадке вспыльчивости он раз вызвал на дуэль своего родственника и соседа Чэворта и убил его. Хотя он был оправдан судом палаты лордов, но тень убитого преследовала его до самой смерти, и он провел остаток жизни своей самым печальным образом. Он никогда уже не выезжал после этого из Ньюстедского замка, все соседние дворяне старались не встречаться с ним, а его собственные фермеры боялись его и называли "сумасшедшим лордом Байроном". Про него ходили самые отчаянные слухи: будто он убил своего кучера и однажды чуть не утопил жену. Рассердившись на своего единственного сына за то, что тот женился без его согласия, он продал противозаконно самое крупное свое имение и почти разорил другое (Ньюстедское). Брат лорда Вильяма и дед поэта, адмирал Джек Байрон пользовался в свое время славой замечательно отважного и в то же время несчастливого моряка. Почти ни одна экспедиция, в которой он принимал участие, не обходилась без того, чтобы корабль, которым он командовал, не потерпел крушения от бури. Матросы боялись служить под его командой и дали ему прозвище "Джек - скверная погода". Он принял участие в сороковых годах XVIII века в экспедиции против испанских колоний на Тихом океане. Весь английский флот погиб тогда во время сильной бури, а его корабль потерпел крушение у западных берегов Америки. Он спасся с несколькими матросами на необитаемом острове, откуда они потом пытались вернуться в Англию на небольшой шхуне через Магелланов пролив. На пути их снова настигла буря; все погибли, кроме Байрона, который спасся на лодке и благополучно добрался до восточных берегов Бразилии, где был взят в плен португальцами. После двухлетнего плена ему наконец удалось вернуться в Англию, где двадцать лет спустя он издал описание своих необыкновенных приключений, изумившее весь мир.

   Старший сын адмирала и отец поэта, капитан Джек Байрон получил прекрасное образование сначала в Вестминстерской школе в Лондоне, а затем в одной из первоклассных военных академий Франции. Но это не мешало ему быть в высшей степени безнравственным, бесхарактерным и тщеславным человеком. Он любил жить на широкую ногу, всегда был "кругом в долгах" и вследствие замечательной красоты пользовался громадным успехом у женщин. Чудные глаза его производили неотразимо чарующее впечатление на представительниц слабого пола. Он начал свою карьеру с того, что увез на континент жену лорда Карматена, на которой, по получении ею развода от мужа, впоследствии и женился. В короткое время он растратил все состояние жены, а ее вогнал в гроб. От этой жены у него осталась единственная дочь Августа, ставшая впоследствии всемирно известной как горячо любимая сестра великого поэта. Для того чтобы поправить свои крайне расстроенные финансовые дела, капитан Джек Байрон, прозванный "сумасшедшим Джеком", женился в 1785 году во второй раз - на мисс Катерине Гордон, происходившей по женской линии от шотландского короля Якова I. В своих надеждах на огромное богатство жены Байрон был, однако, жестоко обманут: состояние ее оказалось сравнительно незначительным. В 1786 году он отправился с супругой во Францию, где в короткое время успел наделать массу долгов. Уже в 1787 году госпожа Байрон была вынуждена продать единственное имение свое для удовлетворения исков многочисленных кредиторов мужа. Растратив во Франции почти все состояние второй жены, Байрон вернулся с ней в начале 1788 года в Лондон. Здесь, несколько дней спустя после приезда, а именно 22 января, Катерина Байрон родила своего первого и единственного сына - Джорджа Гордона Байрона, будущего великого поэта.

  

  

   Пробыв несколько недель в Лондоне, Байроны отправились затем в шотландский город Эбердин, где поселились в меблированных комнатах на Королевской улице. Доход госпожи Байрон составлял в это время не более 1500 рублей в год. Приходилось жить очень скромно; но на это капитан Байрон, привыкший к роскоши и не умевший отказывать себе ни в чем, не был, конечно, способен, а потому продолжал делать долги. Отношения между супругами, и до того бывшие не особенно хорошими, становились со времени переезда их в Шотландию с каждым днем все хуже и хуже. Байрон никогда не любил своей жены, да и мудрено было любить ее. Она была очень некрасива и по наружности своей скорее походила на дочь какого-нибудь мелкого лавочника, чем на потомка короля. Но характер ее отличался еще меньшей привлекательностью, чем ее наружность. Крайне вспыльчивая, раздражительная, капризная и тщеславная, она в припадках бешеного гнева рвала на куски свои платья и шляпки, ругалась последними словами и жестоко била своего ребенка. Она была малообразованна и чрезвычайно суеверна. Отец ее покончил жизнь самоубийством в ванне; а другой близкий родственник пытался отравиться. Такие две натуры, как у нее с мужем, не могли долго ужиться вместе. Капитан Байрон через некоторое время переехал на отдельную квартиру, находившуюся на той же Королевской улице, но только на другом конце ее. Он продолжал, однако, в первое время посещать каждый день свою жену и обыкновенно пил чай вместе с ней. Но визиты его мало-помалу становились реже и, наконец, совсем прекратились. Для того, чтобы видеть своего маленького сына, которого он очень любил, Байрон ежедневно приходил в городской сад в то время, когда там совершал свою прогулку маленький Джорди (так звали родители маленького Джорджа Байрона) в сопровождении своей любимой няни мисс Мэй Грей. При этих встречах отец часто выражал желание взять ребенка к себе на несколько дней. Госпожа Байрон долго не соглашалась на это, но, убежденная доводами няни, что капитан после первой же ночи сам откажется от своего маленького гостя, она, наконец, решилась отпустить к нему ребенка. Предсказание мисс Грей вполне оправдалось: маленький Джордж доставил отцу столько беспокойства в течение одной первой ночи, что тот на другое же утро отослал его назад к матери и заявил, что брать его к себе больше не намерен. Капитан Байрон пробыл в Эбердине только несколько месяцев. Выклянчив у жены небольшую сумму денег, он отправился опять во Францию, где и умер в 1791 году. Когда весть о его смерти дошла до г-жи Байрон, она в продолжение нескольких часов рыдала так громко, что слышно было на улице, и потом чуть с ума не сошла от печали. А между тем смерть мужа была, в сущности, счастьем для нее: проживи он еще несколько лет, он бы окончательно разорил жену. Смерть отца была бы счастьем и для маленького Байрона, если бы он остался на попечении лучшей матери. К несчастью, мать великого поэта была еще хуже отца и не только не могла искоренить или смягчить те дурные черты в его характере, которые он унаследовал от своих предков, но способствовала их дальнейшему развитию. Еще ребенком Байрон обнаруживал в высшей степени необузданный и своенравный характер. Когда мать ему раз сделала выговор за то, что он запачкал свою новую курточку, мальчик пришел в "тихую ярость" (как он впоследствии сам это описывал в своем дневнике) и, схватив обеими руками курточку, распорол ее сверху донизу, после чего, не говоря ни слова, стал злобно и вызывающе смотреть в лицо кипевшей негодованием матери. В припадке подобной же "тихой ярости" он однажды во время обеда схватил со стола нож и хотел перерезать себе горло. Из-за какого-то несчастного случая одна из ног у него была изуродована еще во время появления его на свет, и он остался хромым на всю жизнь. Этот телесный недостаток и был для него в продолжение всей его жизни источником многих физических страданий и душевных мук. До какой степени Байрон даже в раннем детстве был чувствителен к этому недостатку, показывает следующий характерный случай, рассказанный одним из его биографов. Одна из знакомых его няни как-то на прогулке заметила ей в его присутствии: "Что за красивый мальчик Байрон! Как жаль, что у него такая нога!" Услышав этот намек на свою хромоту, ребенок страшно вспылил и, ударив несколько раз хлыстиком ненамеренно обидевшую его женщину, нетерпеливо закричал: "Не говори об этом! Не говори об этом!" Зная эту слабость своего сына, мать Байрона вместо того, чтобы щадить его, напротив, пользовалась любым обстоятельством, чтобы оскорблять и терзать мальчика. Так, однажды в припадке гнева она обругала его "хромой скотиной". Ребенок, услышав это оскорбление от родной матери, побледнел как полотно, но сдержал себя и со слезами на глазах просто ответил: "Я не виноват, я родился таким, мама!" Этих оскорблений Байрон впоследствии никогда не мог простить своей матери и всю свою жизнь не мог забыть их.

   Единственным человеком, имевшим на него хорошее влияние в детстве, была его няня - мисс Мэй Грей. Эта прекрасная женщина одна знала, как обращаться с ним; поэтому-то он и любил ее гораздо больше, чем свою мать, и во всем ее слушался. С ней он держал себя постоянно кротким, послушным ребенком, в то время как с матерью был всегда упрям и неукротим. Байрон и впоследствии легко подчинялся влиянию тех, которые любили его и знали, как обращаться с ним. Няня обыкновенно укладывала спать маленького Джорди и усыпляла его песнями или сказками, приводившими его в восторг.

   Когда он был еще маленьким, она учила его повторять за ней наизусть псалмы и познакомила с содержанием книг Св. Писания. В 1821 году, т. е. тогда, когда ему было уже 33 года, Байрон писал из Италии своему издателю Муррею следующее: "Не забудьте прислать мне Библию; я большой почитатель этой книги и прочел ее несколько раз от начала до конца, когда мне не было еще 8 лет". О замечательной живости маленького Байрона можно судить по следующему случаю, рассказанному его няней. Она взяла его однажды с собой в театр. В этот вечер там играли "Укрощение строптивой" Шекспира. Ребенок с большим интересом молча следил за представлением. Но во время сцены между Катариной и Петруччо, когда между ними происходит диалог:

  

   Катарина: Я знаю, что это луна.

   Петруччо: Нет, врешь, это солнце,-

  

   маленький Джорди вдруг поднялся со своего места и смело крикнул: "Но я, сударь, говорю, что это луна!"

   Байрону не было еще и пяти лет, когда мать отдала его в школу в Эбердине, вероятно, для того, чтоб он меньше надоедал ей дома. Об этой первой школе и вообще о первых учителях мы читаем в его дневнике следующее: "Когда мне было пять лет, меня отдали в училище, которое содержал г-н Боверс. Это была школа для детей обоего пола. Единственное, чему я там научился, - повторять на память первый урок, который представлял собой примеры на односложные слова. Я запомнил эти слова, слыша частое повторение их другими детьми, но не умел прочитать их по книге и вообще не знал ни одной буквы. Когда меня после целого года учения в этой школе подвергли дома экзамену, я повторил эти слова с замечательной быстротой; но когда, перевернув страницу книги, я продолжал повторять те же самые слова, ограниченность моих познаний была немедленно обнаружена, уши мои подверглись трепке (чего они вовсе не заслуживали, так как именно им я обязан был тем, что хоть чему-нибудь научился), и мне нашли другого учителя. Это был чрезвычайно благочестивый и умный священник по имени Росс. С ним я сделал поразительные успехи. Я помню до сих пор его мягкие манеры и добродушное усердие. Как только я научился читать, я почувствовал страшную любовь к истории. Не знаю почему, но меня особенно поразил рассказ о битве при озере Региллус, из римской истории, которая первая попалась мне в руки. После Росса я учился у необыкновенно серьезного и угрюмого, но тем не менее доброго молодого человека по имени Патерсон. Он был сын нашего сапожника, но это не мешало ему быть хорошо образованным, как это нередко случается у шотландцев. С ним я начал изучать латинский язык по грамматике Руддимена и продолжал до тех пор, пока не поступил в гимназию, где дошел до 4-го класса, после чего мне пришлось уехать в Англию по случаю смерти моего дяди..."

   Товарищи Байрона по гимназии в своих воспоминаниях о нем рассказывают, что он был веселым, добрым и очень умным мальчиком, горячим и злопамятным, но все-таки хорошим товарищем, замечательно смелым и "всегда более склонным побить, чем быть побитым". На пути из школы домой он раз был обижен каким-то мальчиком. Не будучи в состоянии наказать своего обидчика тотчас, маленький Байрон обещал "отплатить" ему при ближайшей встрече. Несколько дней спустя он вернулся из школы домой в страшном волнении. На вопрос няни, что с ним, он ответил, что побил одного мальчика согласно данному ему обещанию и что он как один из Байронов никогда не скомпрометирует фамильного де виза: "crede Byron" ("верь Байрону").

   Учился он в школе очень неохотно; был всегда одним из последних учеников в своем классе и никогда не обнаруживал никакого желания стать первым или одним из первых. В детских играх Байрон также не отличался вследствие своей хромоты. В свободное время он любил заниматься чтением или предпринимать в одиночестве прогулки по берегу моря, причем иногда просиживал по несколько часов на каком-нибудь уединенном утесе, любуясь игрой морских волн и прислушиваясь к плеску их о дикую скалу. С раннего детства он обнаруживал страстную любовь к морю и к горам, которые впоследствии так прекрасно воспел в своих стихах. Прогулки свои маленький Байрон обыкновенно совершал верхом на пони, так как много ходить ему было тяжело. Когда он гулял вместе с кем-нибудь из товарищей, то обыкновенно делился с ним своим пони, и каждый из них по очереди то шел пешком, то сидел на лошади. Во время одной из таких прогулок им пришлось раз перебираться через мост, относительно которого существовало старинное местное поверье, что он не в состоянии выдержать тяжести лошади и всадника, если они единственные дети у своих родителей. Так как спутник Байрона случайно оказался, как и он сам, единственным сыном и как раз в это время его очередь была сидеть на пони, то маленький Джордж посоветовал ему лучше перейти мост пешком и уступить пони ему, "потому что, если ты утонешь, - серьезно заметил он, - тебя будут оплакивать двое - отец и мать, а если я утону, то меня будет оплакивать только одна мать". Тот послушался этого совета, и Байрон верхом на пони смело въехал на мост и, разумеется, благополучно перебрался на другую сторону. Дети потом объяснили этот благополучный переезд через мост тем, что "стало быть, пони имел еще братьев".

   Летом 1796 года Байрон заболел скарлатиной. Когда ему стало лучше, мать поехала с ним для поправки его здоровья в горы, где они прожили несколько недель на ферме, расположенной в одной из самых живописных местностей Шотландии. Дикое величие горных видов произвело сильное впечатление на маленького Байрона. Он впоследствии всегда вспоминал эти места с восторгом, и, когда много лет спустя поэт любовался подобными же видами в Албании, когда он бродил по горам Швейцарии или смотрел на вершины Апеннин в Италии, впечатления раннего детства с необыкновенной живостью воскресали в его памяти, как об этом свидетельствуют великолепные описания горной Шотландии в "Чайльд-Гарольде" и в "Острове", который он написал всего за два года до своей смерти. Ферма, где Байрон прожил тогда с матерью несколько счастливых недель, с тех пор стала местом, куда со всех концов мира стекаются на поклонение почитатели его гения. Там до сих пор еще с гордостью показывают кровать, на которой спал будущий великий поэт.

   Когда Байрон в первый раз посетил горную Шотландию, ему еще не было полных восьми лет, и, однако, к этому именно времени относится его первая любовь. О первом романе в своей жизни он в 1813 году, т. е. 15 лет спустя, писал в дневнике следующее: "Я в последнее время много думал о Мэри Дафф (так звали предмет его первой любви). Как странно, что я был так сильно влюблен в эту девочку, когда еще не мог быть способным на страсть и даже не понимал значения этого слова. Мать моя любила иногда подшучивать над моим ребяческим романом. Много времени спустя, когда мне уже было 16 лет, она мне раз сказала: "Слушай, Байрон, я получила на днях письмо из Эдинбурга, и мне, между прочим, сообщают, что твоя старая любовь, Мэри Дафф, вышла замуж за г-на К...". Я решительно не в состоянии ни объяснить, ни передать того, что я почувствовал в тот момент, когда услышал эту новость. Со мной чуть не сделался истерический припадок, и я до такой степени испугал своим видом мать, что она впоследствии всегда избегала говорить об этом предмете, по крайней мере, в моем присутствии... Мы оба были тогда совершеннейшими детьми. Я с того времени уже 50 раз был влюблен, и, однако, до сих пор еще помню все, что мы тогда говорили друг другу, все наши ласки, мое волнение, бессонницу и как я мучил нашу горничную, чтобы она писала ей письма от моего имени, что та в конце концов и делала, лишь бы успокоить меня. Я помню также наши общие прогулки и счастье, которое я испытывал, когда сидел рядом с Мэри и мы серьезнейшим образом разыгрывали влюбленных в то время, как младшая сестричка ее Лена играла с куклой... Я сомневаюсь, чтобы у нее еще сохранилось малейшее воспоминание об этом времени или обо мне, или чтобы она еще помнила, как она, бывало, сожалела, что сестричка ее Лена не имеет возлюбленного. Как хорошо сохранился в моей памяти ее прелестный образ - ее темно-каштановые волосы, ее глаза газели, даже самый костюм ее!.."

   Госпожа Байрон с самого рождения сына была убеждена в том, что его ожидает великая будущность. Она еще более укрепилась в этом убеждении, после того как одна ворожея заявила ей, что сын ее со временем сделается лордом и будет два раза женат, причем во второй раз - на иностранке. Первая половина предсказания ворожеи очень скоро сбылась. В 1794 году умер единственный внук (сын умер еще раньше) старого лорда Байрона, и маленький Джордж благодаря этому стал единственным наследником своего двоюродного дяди. Важное значение этого события чувствовалось не только госпожой Байрон, но и ее маленьким сыном. Когда зимою 1797 года мать Байрона однажды случайно прочла вслух выдержку из какой-то речи, произнесенной в палате общин, знакомый ее, бывший при этом, заметил мальчику: "Мы когда-нибудь будем иметь удовольствие читать и твои речи в палате общин". "Надеюсь, что нет, - серьезно ответил тот. - Если вам придется когда-нибудь читать мои речи, то это будут те, которые я произнесу в палате лордов". Несколько месяцев спустя после этого, а именно 19 мая 1798 года, умер в своем Ньюстедском замке двоюродный дядя Байрона, и десятилетний мальчик вдруг стал лордом. На другой день после получения известия об этом маленький Байрон серьезнейшим образом спрашивал мать: "Не заметила ли она какой-нибудь перемены в нем с тех пор, как он сделался лордом, так как он сам не замечал никакой". Какое сильное впечатление произвело на мальчика это крупное событие в его жизни, видно из следующего примера. Когда несколько дней спустя, после того как он стал лордом, его имя во время переклички в гимназии было прочитано в первый раз вместе с титулом "dominus" (лорд), он от страшного волнения не в силах был произнести обычного ответа "ad sum" (я здесь); в продолжение нескольких минут он стоял молча среди всеобщего изумления своих товарищей, и наконец, разразился громким рыданием.

   Осенью 1798 года госпожа Байрон переехала вместе с сыном в перешедший к нему по наследству Ньюстедский замок. С ними отправилась туда и няня Мэй Грей. Перед отъездом из Эбердина мать молодого лорда распродала свое имущество, причем выручила за все не более 750 рублей. Резиденцию своих предков Байрон нашел в самом жалком состоянии: парк был почти весь вырублен, а замок так запущен, что в нем нельзя было найти ни одной порядочной жилой комнаты. Для того чтобы привести все в порядок, требовались громадные деньги, а между тем весь доход с имения составлял в то время не более 15 тысяч рублей в год. Пришлось до поры до времени оставить замок и поселиться пока в другом месте. Госпожа Байрон избрала местом жительства соседний с Ньюстедом город Ноттингем, устроившись там, она энергично принялась за лечение больной ноги своего сына. Для этого был приглашен сначала некий Лавендер, выдававший себя за очень опытного хирурга, но оказавшийся просто шарлатаном. Средства, которые "хирург" употреблял для выпрямления ноги своего пациента, причиняли ему невыносимые страдания, а между тем уродливость не только не уменьшалась, но с каждым днем все более увеличивалась. Для того чтобы Байрон во время лечения не забывал, чему раньше научился, к нему ежедневно ходил учитель местной школы и читал с ним Вергилия и Цицерона. Во время уроков мальчик часто испытывал ужасную боль в ноге, которая, по совету шарлатана-врача, была "завинчена" в деревянную "машину". Учитель, искренно любивший своего воспитанника, замечал это и однажды сказал ему: "Мне крайне неприятно, милорд, видеть Вас до такой степени страдающим". - "Ничего не значит, г-н Роджерс, - ответил на это мальчик, - вы больше не увидите никаких признаков страдания на моем лице". И учитель, действительно, уже больше не замечал ничего. Отношения между Байроном и его наставником были самые теплые, и он впоследствии всегда вспоминал с любовью о Роджерсе, как и вообще о всех тех, которые были когда-либо добры к нему. Зато врача Лавендера он страшно ненавидел и мстил ему за его жестокое лечение злыми шутками над его напыщенным невежеством. Так, однажды, написавши на листе бумаги несколько десятков искусственно составленных слов, не имевших никакого смысла, будущий поэт серьезнейшим образом спросил Лавендера, на каком это языке написано. Тот, не желая обнаружить своего невежества, самоуверенно ответил: "На итальянском". Байрон пришел в необыкновенный восторг от этого ответа и разразился громким, торжествующим хохотом. Ему и впоследствии всегда доставляло большое удовольствие, когда удавалось разоблачить какого-нибудь шарлатана.

   Ко времени пребывания Байрона в Ноттингеме относятся его первые стихи. Сочинены они были при следующих курьезных обстоятельствах. К его матери часто захаживала одна старая дама, которая своей наружностью и разговорами внушила маленькому лорду страшную ненависть к себе. Между прочим, эта дама часто заявляла, что, по ее глубокому убеждению, душа человека после его смерти предварительно улетает на луну. После одного визита этой особы маленький Байрон в страшном гневе влетел к своей няне и выпалил следующие, довольно плохие, впрочем, стихи:

  

   В Свон-Грине леди старая живет,-

   Гнусней ее мир никого не знает! -

   И веру твердую она питает,

   Что прямо на луну по смерти попадет...

   (Перевод В. Огаркова)

  

   Байрону самому так понравился этот первый экспромт, что он в восторге повторил его перед няней несколько раз подряд.

   В 1799 году госпоже Байрон назначена была королевская пенсия в 3 тысячи рублей, что было чрезвычайно кстати при тогдашних стесненных ее обстоятельствах. Она вскоре после этого переехала в Лондон и там, по совету графа Карлайля, опекуна ее сына, пригласила для лечения последнего знаменитого в то время хирурга Бейли. Для того чтобы мальчик мог продолжать учение при условиях, благоприятных для процесса лечения, мать поместила его в загородной школе доктора Гликки. Байрону пришлось теперь начать изучение латинского языка опять с самого начала, так как метод преподавания этого языка в английских школах совершенно не походил на тот, который был в употреблении в Шотландии. "Он бодро принялся за работу, - рассказывает о нем д-р Гликки, - и, делая быстрые успехи, был весел, добродушен и любим товарищами. В знакомстве с историей и беллетристикой новый ученик далеко превосходил других мальчиков своего возраста... Он обнаруживал замечательное знакомство с исторической частью книг Св. Писания и чрезвычайно любил беседовать со мной о религиозных вопросах, в особенности после вечерней молитвы по воскресеньям..."

   Так как кровать Байрона стояла в библиотеке д-ра Гликки, то он проводил по несколько часов каждую ночь за чтением. За время своего пребывания в этой школе будущий поэт, по собственному признанию, прочел массу самых разнообразных книг. Зато успехи его в учебе, к великому огорчению почтенного учителя, очень скоро значительно замедлились. В этом была виновата, главным образом, его мать. Она чуть ли не каждый день приезжала из Лондона в школу и под самыми ничтожными предлогами увозила мальчика домой, причем иногда по целой неделе держала его дома, несмотря на протесты опекуна и учителя. Когда последний вежливо начинал доказывать ей, до какой степени успехам ее сына мешали его частые и продолжительные отлучки, она обыкновенно разражалась криками и бранью, которые слышны были по всей школе. Доктор Гликки рассказывает, что он однажды имел неприятность подслушать, как один из товарищей молодого лорда заметил ему: "Твоя мать дура, Байрон!", на что тот печально ответил: "Я это знаю". Такой ответ со стороны одиннадцатилетнего мальчика показывает, до какой степени отношения между матерью и сыном были ненормальны. Сын нисколько не уважал мать и чувствовал очень мало любви к ней. Мать, со своей стороны, то осыпала сына ласками и поцелуями, то награждала его самой грубой бранью и побоями. В припадках гнева она, бывало, с яростью гонится за мальчиком по комнате, в то время как тот, несмотря на свою хромоту, ловко увертывается от нее и при этом громко хохочет над ее толщиной и неповоротливостью...

   Во время школьных каникул 1800 года Байрон влюбился во второй раз. Предметом второй страсти была его кузина Маргарита Паркер, которой посвящено первое стихотворение в его "Часах досуга". "Свою первую экскурсию в область поэзии, - рассказывает он в своем дневнике, - я совершил еще в 1800 году. Это было излияние моей страсти к кузине Маргарите Паркер, прелестнейшему из смертных созданий. Я давно уже забыл эти стихи, но мне было бы трудно забыть ее - ее темные глаза, длинные ресницы и античный склад ее лица и фигуры. Мне тогда было около 12 лет, ей - несколько больше. Она умерла через год или два после этого вследствие одного несчастного падения, повредившего ее позвоночный столб и вызвавшего в ней чахотку... Я не помню ничего равного прозрачной красоте и ангельскому характеру моей кузины во время короткого периода нашей любви. Она смотрела тогда так, как будто была сделана из радуги - вся красота и мир... Моя страсть производила свое обычное действие на меня: я не мог ни спать, ни есть, ни найти себе покоя. Хотя у меня были все основания верить, что она любила меня, однако я не мог никогда терпеливо переждать те двенадцать часов, которые отделяли одно свидание наше от другого. Я был глуп тогда и не стал особенно умнее теперь..."

   Вскоре после переезда Байрона в Лондон любимая няня его Мэй Грей навсегда распростилась с ним и вернулась на свою родину. Расставаясь с ней, Байрон подарил ей на память свои первые часы и миниатюрный портрет во весь рост, который срисовал с него один эдинбургский художник еще в 1795 году. На этом, самом раннем, портрете он представлен стоящим с луком и стрелами в руках и с длинными кудрями, падающими на его плечи. Байрон впоследствии несколько раз писал письма своей няне и всегда вспоминал о ней с самой нежной любовью, как и она о нем.

  

   Байрон пробыл в школе д-ра Гликки около двух лет, после чего мать, недовольная медленными успехами сына, - в чем она же, между прочим, первая была виновата, - перевела его в знаменитую классическую школу в Харроу. Байрон отправился в новую школу неохотно и первое время было ему там не по себе. Переход от тихой и скромной школы д-ра Гликки к шумной аристократической школе в Харроу был слишком резок для чрезвычайно застенчивого мальчика. Он знал, что его новым и весьма богатым товарищам было известно несоответствие его материальных средств с его титулом, - и это обстоятельство оскорбляло его детское самолюбие. Юный лорд стеснялся своего шотландского произношения, его мучило сознание своей уродливости, и, наконец, ему стыдно было, что он знал гораздо меньше мальчиков одного с ним возраста. К счастью для него, ректором школы в Харроу тогда был опытный педагог и прекрасный человек. Д-р Друри (так звали ректора школы) следующим образом описывает впечатление, которое произвел на него Байрон при своем появлении в Харроу. "Ему было тогда несколько более 13 лет. Мне его рекомендовали как мальчика плохо подготовленного, но довольно смышленого. Я первым делом пригласил его к себе в кабинет и старался путем расспросов выведать у него, чем он раньше занимался, какие у него были товарищи и что его больше всего интересовало. Но от него почти ничего нельзя было добиться, и для меня скоро стало ясным, что на мое попечение отдан дикий горный жеребенок. Я, однако, заметил ум в его глазах и потому решил прежде всего свести новичка с каким-нибудь более взрослым мальчиком, который бы познакомил его с новыми для него условиями и порядками. Но то, что он узнал от своего нового знакомого, не только не примирило его со школой, а, напротив, еще больше обескуражило: он понял, что его познания далеко не соответствовали его возрасту и что ему, стало быть, придется сидеть рядом с мальчиками, которые были гораздо моложе его. Но я поспешил отдать самолюбивого мальчика на особое попечение одного из учителей и, кроме того, уверил его, что ему не будет предложено определенного места в школе до тех пор, пока он путем прилежания не догонит учеников своего возраста. Это заявление ему очень понравилось, и он после того стал чувствовать себя легче с новыми товарищами, хотя робость еще долго не покидала его. Я скоро убедился в том, что по своему характеру он принадлежал к тем детям, которых гораздо легче водить на шелковом шнурке, чем на толстой веревке, и впоследствии обращался с ним согласно этому убеждению..."

  

  

  

  

   А вот как сам Байрон описывает в одном из дневников жизнь свою в Харроу:

   "Как это ни странно, но до 18-летнего возраста я никогда не прочел ни одного газетного листа. Однако в Харроу мое обширное знакомство с современными вопросами заставляло некоторых подозревать, что я черпал свои сведения из газет, так как меня никогда не видели читающим, но всегда праздным, занятым шалостями или играми. Но на самом деле я читал во время еды, читал в постели, читал в такое время, когда никто другой не читал, и читал всевозможного рода книги с пятилетнего возраста; но мне никогда не попадались в руки газеты, - и это единственная причина, почему я их не читал... В школе я выделялся обширностью своих общих познаний, но во всех других отношениях я был лентяем. Время от времени со мной случались внезапные припадки замечательного усердия, но к правильному труду я никогда не был способен. Таланты, которые я тогда обнаруживал, были скорее декламаторские и боевые, чем литературные, и д-р Друри, мой великий покровитель, судя по моему голосу и по плавности, богатству, страстности и энергии моих речей, был того мнения, что из меня со временем выйдет замечательный оратор. Я помню, как ректор был поражен моей первой речью и как он, против своего обыкновения, осыпал меня в присутствии всех комплиментами. Но зато к первым стихам моим, представлявшим перевод из Эсхилова "Прометея", он отнесся довольно холодно. Никому тогда и в голову не приходило, что я когда-нибудь сделаюсь поэтом... Чудом нашей школы был Джордж Синклер; он делал упражнения за половину школы; сочинял стихи экспромтом и решал задачи, не задумываясь ни на минуту... Синклер был моим другом и иногда просил меня позволить ему сделать за меня мои упражнения; я всегда чрезвычайно охотно разрешал ему это, так как у меня всегда имелось в запасе какое-нибудь другое занятие, более приятное, чем приготовление уроков. С другой стороны, он был мирного характера, а я - воинственного, так что я воевал за него и колотил других, или же колотил его самого, чтобы заставить его колотить других, когда это необходимо было во имя чести. Мы часто толковали с ним о политике, так как он считался у нас большим авторитетом в этой области, и, вообще, были большие друзья... Школьная дружба у меня всегда имела характер страсти (потому что я никогда ни в чем не знал меры), но я не знаю ни одной такой дружбы, которая бы сохранилась у меня до сих пор. Моя дружба с лордом Кларом была одной из самых ранних и продолжалась дольше всех, будучи в настоящее время прервана только расстоянием. Я никогда не могу слышать имени "Клар" без того, чтобы сердце мое не забилось сильно даже теперь..."

   Хотя Байрон с самого детства очень гордился своим аристократическим происхождением, однако в выборе друзей он всегда отдавал предпочтение личным достоинствам перед титулом. По своему общественному положению большинство школьных, а впоследствии и университетских друзей, были гораздо ниже его. Это обстоятельство объясняется, впрочем, гораздо больше гордостью и самолюбием Байрона, чем демократизмом его чувств. Он любил всегда и во всем быть первым, разыгрывать роль вождя или покровителя. Потому-то он легче всего сближался обыкновенно с теми мальчиками, которые были моложе его и физически слабее. Один из лучших друзей его в Харроу, Вильям Гарнесс, был моложе его на целых четыре года, гораздо слабее его и притом обладал таким же, как и он, физическим недостатком. Подружился он с этим мальчиком при следующих обстоятельствах. Гуляя однажды на школьном дворе, Байрон заметил, что большой и здоровый мальчишка обижал маленького и тщедушного Гарнесса; он немедленно вмешался и прогнал буяна. На другой день после этого, увидев того же Гарнесса одиноко и печально стоящим вдали от всех, он подошел к нему и сказал: "Гарнесс, если кто-нибудь впредь будет обижать тебя, ты скажи мне - уж я его поколочу". С этой минуты они стали неразлучными друзьями.

   В отношениях со своими школьными друзьями Байрон всегда обнаруживал благородство и великодушие, иногда доходившие чуть ли не до героизма, как это показывает следующий трогательный случай. Одним из товарищей и приятелей его в Харроу был, между прочим, Роберт Пиль, впоследствии знаменитый государственный деятель Англии. Байрону пришлось раз быть свидетелем того, как его маленького друга жестоко хлестал кнутом по голой руке один из больших буянов школы за то, что он не исполнял какого-то данного ему приказания. Жалобные крики бедного Пиля причиняли Байрону страшную душевную боль, но он знал, что ему невозможно было справиться с гораздо более сильным мучителем его друга, - даже подходить близко к тому было бы опасно... Но, наконец, он не в силах был более выдержать и, приблизившись к месту экзекуции с глазами, полными слез, дрожавшим от страха и негодования голосом робко спросил буяна, не может ли тот сказать ему, сколько затрещин он намерен влепить его другу. "А тебе зачем это знать, негодный мальчишка?" - с удивлением спросил тот. "А затем, - отвечал Байрон, протягивая свою руку, - что, если вам угодно, я готов получить за него половину..." За такую самоотверженность и благородство Байрона очень любили в Харроу, и за последние годы своего пребывания там он пользовался огромной популярностью среди школьников. Но зато в первые полтора года жизнь его в школе была довольно-таки несладкой. Школьники очень не любили его, пока не узнали ближе; вечно смеялись, а иногда даже жестоко и глупо подшучивали над ним. "Я был сначала самым непопулярным мальчиком в школе, - рассказывает он сам в своем дневнике, - но впоследствии стал вожаком".

   Отношения между Байроном и его любимыми товарищами не были похожи на обыкновенную дружбу между мальчиками. В них было слишком много женственного; они скорее походили на ту дружбу, какая бывает между молоденькими институтками: та же болезненная сентиментальность, те же слезы, ревность, ссоры из-за пустяков и следовавшие за ними нежные примирения. Байрон однажды, например, жестоко обиделся на одного из школьных друзей своих за то, что тот в письме к нему назвал его "мой дорогой Байрон" вместо "мой дражайший Байрон"... Первые стихотворения его полны нежных обращений к любимым школьным товарищам. После его смерти среди оставшихся бумаг были найдены тщательно сохранявшиеся им письма, которые он получал в детстве от товарищей. На тех из детских посланий, на которых авторы их забыли написать числа, они были много лет спустя поставлены на память заботливой рукой Байрона.

   О ректоре школы Байрон также сохранил самое светлое воспоминание. "Д-р Друри, - говорит он в своем дневнике, - лучший и добрейший из всех друзей, которых я когда-либо имел. Я до сих пор еще продолжаю смотреть на него, как на отца..." У профессоров школы Байрон пользовался не совсем незаслуженной репутацией лентяя, вряд ли способного чему-нибудь научиться. Главными предметами преподавания в школе были древние языки и математика, а именно к этим-то наукам Байрон и чувствовал непреодолимое отвращение. Зато в шалостях и во всякого рода проказах он всегда бывал первым. Когда д-р Друри ушел из школы и на его место назначен был Батлерс, все горячие поклонники старого ректора считали своим долгом доказывать свою любовь и верность ему упорным неповиновением его преемнику. Вождем бунтовщиков был выбран Байрон, который, по мнению своих товарищей, обнаружил в этом случае необыкновенные таланты полководца. Он продолжал относиться враждебно к новому ректору еще долго после того, как его армия уже сложила оружие. Но тот же Байрон умел иногда быть и очень благоразумным и сдерживать товарищей, когда они в своих шалостях заходили уж слишком далеко. Когда, например, во время бунта против нового ректора школьники захотели поджечь одну из классных комнат, он удержал их от этого, заметив, что вместе с комнатой сгорят и украшающие ее стены имена тех знаменитых предшественников, которые до них учились в Харроу. Свободное от школьных занятий время Байрон большей частью посвящал чтению, так как из-за своей хромоты он мог принимать участие только в очень немногих играх своих товарищей. На небольшом церковном кладбище, находящемся рядом со школой в Харроу, есть могила, которую теперь любят посещать почитатели Байрона. Эта могила во время его пребывания в Харроу была известна среди школьников как "могила Байрона", так как на ней обыкновенно любил сидеть в свободные часы будущий великий поэт. Здесь Байрон просиживал нередко по несколько часов, занимаясь чтением или же любуясь чудным видом, который открывается с этого места. Сюда же он приходил обыкновенно и в минуты непонятной тоски; устремив взор свой вдаль, юноша предавался здесь меланхолическим размышлениям и первым поэтическим мечтам. Здесь он, пятнадцатилетним мальчиком, написал в предчувствии грядущей славы следующие замечательные строки:

  

   Пусть имя лишь мое отметят на могиле!

   Когда ж оно не может прах мой честью увенчать,-

   Я не хочу, чтобы мои дела затмила

   Иная слава... Имя привлекать

   Должно людей туда, где будет прах мой скрыт:

   Забудет имя мир, - пусть будет прах забыт!

   (Перевод В. Огаркова)

  

   Во время летних каникул 1802 года Байрон в первый раз увидел свою сестру Августу. Она с четырехлетнего возраста жила у родных своей покойной матери, и, когда ее увозили от отца и мачехи, брату ее было всего несколько месяцев от роду. Теперь ему уже было 14 лет, а ей -18. Байрон сначала был сильно разочарован в своей сестре: он ожидал встретить необыкновенную красавицу, а она оказалась просто некрасивой. Но, познакомившись с ней ближе, он полюбил ее простое, но чрезвычайно милое лицо и был очарован ее ангельским характером. Нежная дружба, начавшаяся между ними в то время, не прерывалась более и не ослабевала до самой смерти Байрона; она, напротив, укреплялась с каждым годом и становилась нежнее и трогательнее, по мере того как жизнь поэта все более и более омрачалась...

   Через год после свидания с сестрой Байрон влюбился в третий раз. Он проводил летние каникулы 1803 года в Ноттингеме, куда опять переехала его мать. В нескольких километрах от этого города и в близком соседстве с Ньюстедским замком жило в своем имении Эппизли богатое, аристократическое семейство Чеворт, родственники того Чеворта, который был убит на дуэли с двоюродным дядей Байрона. С этим семейством молодой ньюстедский лорд познакомился еще в Лондоне, а когда он приехал на каникулы в Ноттингем, то стал часто посещать его в Эппизли. Он в короткое время сошелся с Чевортами очень близко, стал проводить у них целые дни и нередко даже оставался у них ночевать. Большую часть своего времени в Эппизли Байрон проводил в прогулках верхом вместе с очаровательной мисс Чеворт, единственной наследницей его гостеприимных хозяев. По возвращении с прогулок домой мисс Чеворт обыкновенно садилась за рояль и играла тайному обожателю своему его любимые вещи. Пятнадцатилетний Байрон чувствовал себя в такие минуты счастливейшим из смертных и утопал в восторге как от музыки, так и еще более от музыкантши. Только одно обстоятельство отравляло его счастье: он знал, что сердце мисс Чеворт уже принадлежало в это время другому. Но он все-таки надеялся. По уши влюбленному школьнику казалось, что он производил сильное впечатление как своей наружностью, так и своими разговорами. Он старался разыгрывать перед мисс Чеворт роль женского сердцееда и, для того чтобы окончательно поразить ее, показал ей однажды, в виде доказательства своих прочных успехов у женщин, локон, данный ему одной из его многочисленных жертв. Это был тот самый локон, который он получил всего лишь три года до того от своей прелестной кузины Маргариты Паркер, в которую он был тогда так страстно влюблен и которую много лет спустя после своего третьего романа все еще с такой нежностью вспоминал в своем дневнике. Но все надежды и старания юного Байрона были тщетны. Мисс Чеворт, которая была на два года старше своего обожателя и на много лет опытнее его, в душе хохотала над влюбленным школьником. Она не без основания находила наружность этого чересчур полного юноши, с толстыми щеками и заплывшими жиром глазами, далеко не романтической, а его самоуверенное ухаживание по меньшей мере смешным. Развязка романа, однако, наступила гораздо скорее, чем Байрон ожидал, и была более жестока, чем он этого заслуживал. Влюбленный юноша имел несчастье однажды ночью нечаянно подслушать, как в соседней комнате предмет его пламенной страсти спокойно заметил своей горничной: "Неужели ты в самом деле воображаешь, что я обращаю серьезное внимание на этого хромого мальчика?" Эти ненамеренно жестокие слова, как громом, поразили Байрона. Несмотря на поздний час, он моментально выскочил на двор и пустился бежать куда глаза глядят. Он пришел в себя только тогда, когда очутился в Ньюстеде...

  

   Байрон после этого встретился с мисс Чеворт еще раз летом следующего года. Это свидание их, оказавшееся последним, произошло на одном из холмов близ Эппизли. Байрон имел тогда вид совершенно спокойный, хотя на душе у него было далеко не весело. "Когда я увижу вас в следующий раз, - сказал он ей, прощаясь, - вы уже, вероятно, будете замужем". - "Да, надеюсь", - спокойно ответила та.

   Так окончился третий роман в жизни Байрона и его последняя истинно романтическая любовь...

  

   В октябре 1805 года Байрон распростился с Харроу, после четырехлетнего пребывания там, и отправился в Кембридж для поступления в старинный университет, составляющий славу этого города. Чувства, с которыми 17-летний юноша покидал любимую школу, были далеко не радостными. "Когда я в первый раз приехал в университет, - говорит он в своем дневнике, - новая обстановка произвела на меня удручающее впечатление. Мне страшно не хотелось покидать Харроу. Еще за несколько месяцев до отъезда я уже начал с мучительной тоской считать дни, которые мне оставалось пробыть там. Я всегда ненавидел Харроу, но в последние полтора года я полюбил его. Затем, мне хотелось поступить в Оксфорд, а не в Кембридж; и, наконец, я был совершенно одинок в этом новом для меня мире... Сознание того, что я уже больше не был отроком, доставляло мне одно из самых мучительных ощущений, какое мне приходилось когда-либо до этого или после этого испытывать".