Андреев Леонид Николаевич - Литературные очерки

реди диких зверей человеческого детеныша Маугли ("Книга джунглей", 1894, и "Вторая книга джунглей", 1895). "Что Вы думаете о Р. Киплинге? - спрашивал Андреев 19 сентября 1912 г. в письме к управляющему конторой журнала "Нива" А. Е. Розинеру. - Вот чудесный иностранец, интересный, значительный, вечно свежий, хотя и Нобелевский уже. Насколько мне известно, и изданий настоящих нет: Пантелеевское старо, неполно, в дурных переводах; Московское - медлительно, тяжело, дорого. Чудесные детские рассказы и сказочки разбросаны, не соберешь, стихотворения совсем не переведены - за исключением двух-трех" (ОРБЛ, ф. 360. Издательство А. Ф. Маркс. Карт. 1, ед. хр. 3, л. 1).

  Синклер Эптон Билл (1878 - 1968) - американский писатель. По свидетельству М. И. Брусяниной - Э. Синклер прислал Андрееву свой роман "Испытание любви" (1911). По предложению Андреева этот роман, в переводе М. И. Брусяниной, был опубликован петербургским издательством "Прометей" в 1912г. (Воспоминания М. И. Брусяниной об Андрееве. Сообщено Ю. В. Брусяниной).

  

   "Летопись" и мемуары Шаляпина

  

  После рабочих - писатели. Письмом в редакцию писатель Никандров заявляет о своем выходе из сотрудников "Летописи". Причина - "печатание в "Летописи" мемуаров Шаляпина". Коротко и ясно и в высокой степени выразительно.

  Странное недоразумение, казавшееся уже ликвидированным, продолжается при наличии новых и неожиданных сил: протестует уже не рядовой читатель, а писатель, которому не должно быть чуждо более широкое понимание литературных задач. Довольно-таки печальное зрелище, говорящее о каком-то глубоком внутреннем распаде. Никандров - против Горького: "своя своих не познаша".

  Надо, однако, быть справедливым и признать, что во всей этой грустной истории повинен не кто иной, как сам Горький. Каков поп, таков и приход. Каков учитель, таковы и ученики. Ибо какая, в сущности, разница между Горьким, протестующим печатно против постановки в Художественном театре "Братьев Карамазовых" и связывающим свободу художественного самоопределения театра, и теперешними протестантами, которые восстают уже и против самого непоследовательного учителя и так же решительно вяжут руки редакции "Летописи"? Не заветам ли учителя они следуют? Не его ли оружием дерутся?

  Любя литературу, как нечто отвлеченно-прекрасное и безгрешное, Горький не сумел внушить своей аудитории и своим последователям любви к литераторам, - к живой, грешной, как все живое, и все же прекрасной литературе. Всю жизнь, смотря одним глазом (хотя бы и попеременно, но никогда двумя сразу), Горький кончил тем, что установил одноглазие как догмат. Достаточно вспомнить его давнишние статьи о мещанах - Толстом и Достоевском. Чему тут научишься? Еще недавно в той же "Летописи" проф. Тимирязев в своих воспоминаниях о пушкинском празднике в Москве и знаменитой речи Достоевского писал, не смущаемый редакцией, о том, что у Достоевского были тогда "маленькие и злобные глазки", а когда надели на взволнованного после речи писателя венок, то это была "смешная и жалкая фигура".

  Какая ненависть, какое презрение к великому писателю! Чему тут научишься в звании читателя и почитателя "Летописи"? И разве только тому можно подивиться, что свой протест г. Никандров не заявил еще в прошлом году, когда журнал стал печатать дневники Л. Толстого. Там дело было не в одном только имени, а и в самом тексте, своей толстовской религиозностью противоречившем самым основам журнала, Или тогда г. Никандров, как и М. Горький, смотрел не тем глазом?

  Коей мерою мерите, тою же воздается и вам. И когда я вижу, как читатель "Летописи" вмешивается в ответственное дело редакции и грозно наставляет своих наставников, я жалею испорченных учеников, но не их талантливого учителя.

  

  

Комментарий

  Впервые, в газете "Русская воля", 1917, Š 15, 16 января (под рубрикой "Литературный дневник").

  После рабочих... - Имеются в виду протесты группы сотрудников газеты "Правда" и ряда рабочих изданий против предстоящего опубликования в журнале "Летопись" мемуаров Ф. И. Шаляпина. 6 января 1911 г. во время представления оперы М. Мусоргского "Борис Годунов" в присутствии царя Николая II хор Мариинского театра обратился к нему с петицией об улучшении своего материального положения. Хористы бросились на колени перед царской ложей и запели гимн "Боже, царя храни". Находящийся в это время на сцене Ф. И. Шаляпин, как он объяснял позже, растерялся и опустился на одно колено. Этот инцидент, получивший известность как "коленопреклонение" артиста перед царем, был необоснованно воспринят демократической общественностью как проявление монархических настроений Ф. И. Шаляпина. Это как будто находило подтверждение и в том, что со стороны Ф. И. Шаляпина никакого открытого, публичного опровержения слухов о его "монархизме" не последовало. Андреев был тоже против печатания в "Летописи" автобиографии Ф. И. Шаляпина, но по иным причинам. Ссылаясь на военное время, он в статье "Перед задачами времени" писал: "...Никогда еще столько не появлялось "воспоминаний" и "мемуаров", как за эти годы войны, никогда еще квелое прошлое так не боролось за себя, как теперь, перед лицом бурного настоящего и более вихревого будущего. Характерно, что М. Горький, только что успев закончить свои воспоминания, принимается за воспоминания Ф. Шаляпина, и весь наступающий год - это 1917 год-то! - мы будем из месяца в месяц погружаться в прошлое" (Русская воля, 1917, Š 1, 1 января).

  Я. Я. Никандров (псевдоним Шевцова; 1878 - 1964) - писатель, участник революционного движения. В литературу вступил в 1903 г. В 1903 - 1904 гг., находясь в административной ссылке в Нижнем Новгороде, встречался с М. Горьким. По приглашению М. Горького сотрудничал в "Летописи", где в 1916 г. появились его рассказы "Лес" (Š 2), "На Часовенной улице" (Š 12). 24 декабря Н. Н. Никандров в письме М. Горькому спрашивал: "Напишите мне, пожалуйста, решено ли у вас окончательно ее ("Автобиографию" Ф. И. Шаляпина. - В. Ч.) печатать? Некоторые меня успокаивают, что, может быть, вы еще откажетесь от этой мысли. Поэтому я, невзирая на ваши проспекты относительно 17-го года, все-таки, для верности, еще запрашиваю вас" (АГ, КГ-п 53-13-14). Ответ М. Горького нам не известен. По-видимому, Н. Н. Никандрова он не удовлетворил, и 13 января в газете "Речь", (Š 11) "Письмом в редакцию" Н. Никандров извещал о своем выходе из "Летописи". Приглашенный Андреевым к работе в "Русской воле" журналист П. М. Пильский записал в своем дневнике: "Беллетрист Никандров вышел из горьковской "Летописи" с письмом в редакцию. По этому поводу Л<еонид> Н<иколаевич> говорит мне: - Горький пожинает то, что сеет". (Одесский листок, 1919, Š 136, 17 октября.)

  ...давнишние статьи о мещанах - Толстом и Достоевском. - Речь идет о "Заметках о мещанстве" М. Горького в легальной большевистской газете "Новая жизнь", 1905, Š 1, 4 и 18 от 27, 30 октября и 13 ноября.

  ...проф. Тимирязев... писал... "смешная и жалкая фигура". - См. Тимирязев К. Памяти друга (Из воспоминаний о М. М. Ковалевском). - Летопись, 1916, Š 8, с. 218, 219.

  Коей мерою мерите, тою же воздается и вам. - Из Нагорной проповеди Иисуса Христа (Евангелие от Луки, гл. 6, стих 38)

  

   О "Двух душах" М. Горького

  

  Для тех, кто читал статью М. Горького в "Русском слове", его "Две души" не представляют собою ничего неожиданного и нового. Та же ненависть и презрение к Востоку и скорбь о нашей азиатчине, тот же решительный взмах пера, в одно мгновение рассекающего самые сложные узлы, в какие издревле запутался и завертелся наш русский дух. И разве только еще прямолинейнее ставится вопрос и еще решительнее рассекающий жест писателя.

  Все дурное с Востока, все хорошее с Запада - таково основное и категорическое утверждение М. Горького, столь категорическое, что оно кажется почти метафизичным и от немногих доказательств, приводимых писателем, лишь теряет в силе и убедительности, как это свойственно всякой метафизике. И я не стану здесь повторять тех веских и порою ядовитых возражений, которые уже были высказаны М. Горькому по поводу Востока, неизмеримо более сложного, мудрого и значительного, чем это кажется писателю: там, где царят чувство и заранее готовая мысль, всякие возражения и доказательства являются ненужными.

  Сама по себе мысль о противуположности Востока Западу совсем не нова и уже в значительной степени исчерпана в спорах; и будь высказана эта мысль в другой, более мягкой и доступной разуму форме, а также другим, менее популярным писателем, а не Горьким - она едва ли обратила бы на себя внимание и вызвала настоящий ответ. Но, наряду с умерщвлением Востока, той же, если не более тяжкой участи подвергает М. Горький и весь русский народ, что уже вовсе выходит за пределы "западничества" и всей статье его дает неожиданный смысл, о котором я скажу ниже. Вот характеристика русским, даваемая М. Горьким:

  "У нас, русских, две души: одна от кочевника-монгола, мечтателя, мистика, лентяя, убежденного в том, что "Судьба - всем делам судья", "Ты на земле, а Судьба на тебе", "Против Судьбы не пойдешь", а рядом с этой бессильной душой живет душа славянина. Она может вспыхнуть красиво и ярко, но недолго горит, быстро угасая, и мало способна к самозащите от ядов, привитых ей, отравляющих ее силы".

  О третьей душе, которая была бы у нас, М. Горький ничего не говорит, по-видимому, ее нет; а эти две, сколько их ни складывай, результат дают весьма неутешительный, но вполне соответствующий тому, что еще недавно на столбцах "Русского слова" говорил писатель о бессилии и пассивности великороссов, об их единственном умении - уходить от жизни, а не творить таковую!

  И в дальнейшем изложении своем, с восторгом, который мы вполне разделяем, писатель говорит об активности западноевропейских народов, об их неутомимости в исследовании, в творчестве жизни, в углублении и совершенствовании ее форм. Предостерегая нас от пессимизма - "он постыден для молодой нации", его основа в том, что "натуры пассивные, созерцательные, склонны отмечать в жизни преимущественно ее дурные, злые, унижающие человека явления", ибо "за ними удобно скрыть свое слабоволие, обилием их можно оправдать свою бездеятельность", - он верно и метко характеризует начала противуположные, активные: "Натуры действенные, активные, обращают свое внимание главным образом в сторону положительных явлений..."

  Все это так, и все это напечатано в журнале "Летопись", вышедшем в декабре 1915 г. в городе Петрограде, в момент, как раз особливо подходящий для того, чтобы всех нас призывать к активности и подражанию Западу.

  Но чем больше соглашаемся мы с похвалою активности Запада, чем ненавистнее становится в наших глазах "бессильный и постылый пессимизм", не способный отмечать положительные явления, тем непонятнее становится для нас позиция самого М. Горького, его собственный беспросветный пессимизм, с каким относится он к русскому народу. Дело не в восторгах, которых русский народ еще не заслужил и не скоро заслужит, а в простой справедливости, которая и преступнику оставляет "искру Божию" и дает надежду на возрождение. И если вообще не следует унижать человека, с чем мы опять-таки с восторгом соглашаемся, то есть ли последовательность в том, чтобы целый народ был унижен? И если вообще всякий человек нуждается в ободрении, то насколько такое ободрение <нужно> народу, который так или иначе, плохо ли, хорошо ли борется за свою жизнь? А ведь на страницах всей статьи писателя ни единого бодрого слова о русском народе, ни единого просвета в непроницаемой тьме, которою окутаны обе "Души" его! Как начато, так и кончено: торжественной и пышной панихидой.

  И неизбежно напрашивается тот неожиданный вывод, о котором я предупреждал читателя: сам М. Горький, карающий нашу пассивность и уныние, не является ли тем "Lupus in fabula" [1], о котором рассказывается? Он сам, со своими "Двумя душами" и своей "Летописью", не оказывается ли тем пассивным и бездеятельным славянином, мрачный пессимизм, слабоволие и пассивность которого столь настойчиво противуполагаются яркой активности воюющего Запада?

  Есть старый и порядочно избитый афоризм: "ex oriente lux" [2], и против него всеми своими статьями борется М. Горький. Но мы боимся, что, переместив так решительно солнце на Запад и в полный мрак погрузив Россию, писатель попал в то именно положение некоторой двойственности, которое так удачно изобразил Пушкин:

  Се с запада восходит царь природы,

  И удивленные народы

  Не знают, что начать:

  Ложиться спать, - или вставать.

  Так оно и выходит, и даже поверхностное рассмотрение журнала "Летопись" подтверждает наше опасение, что не только сам М. Горький, но и остальные народы, следуя за ним, охвачены удивлением и решительно не знают, что начать: ложиться спать или вставать.

  Начнем с обложки. Воспевающий активность и сам рожденный в момент наивысшей активности, когда все народы Запада во главе с Германией, Англией и Францией напрягают все свои силы и всю свою национальную мощь для борьбы, этот журнал самим своим тихим названием: "Летопись" - уже свидетельствует о некоей пассивной созерцательности, о своей готовности смотреть и записывать, но отнюдь не творить. Не бешено-активный Ахиллес, даже не хитроумный Одиссей является вождем и идеалом этих удивленных народов, а смиренный летописец Нестор, бесстрастный повествователь о чужих деяниях.

  А за обложкой удивление разрастается с каждой статьей, - "растет с быстротою тыквы", по живописному выражению Горького в одном из его рассказов. Как было задолго объявлено, наилучшим украшением "Летописи" является "Дневник" Л. Толстого - и это очень удачно для начинающего журнала. Но при чем здесь солнце с Запада? Всем известно отношение Толстого к Востоку, его увлечение буддизмом и Шопенгауэром, пламенным почитателем нирваны, его религиозность, его анархизм; да и в дневнике все это выражено с большою полнотою и даже как бы нарочитостью, весьма отрицательно относясь к западникам Грановскому, Белинскому и Герцену, Толстой тут же говорит о "прелестной книге индийской мудрости" (Joga's philosophy), порицая Ломброзо ("ограниченный, наивный старикашка"), хвалит заезжего японца. И по всему дневнику рассеяны критические выпады против Маркса и марксистов. Как это понять свежему человеку? Приведен ли "Дневник" лишь для доказательства того, чем не должен быть русский человек, или - что допустимо в этом царстве удивленности, - солнце в этом месте журнала по-прежнему продолжает восходить с Востока?

  Но "Дневником" удивление не ограничивается. Устами М. Горького, своего вдохновителя, как это значится на обложке, страстно понося бездеятельный пессимизм, не способный подмечать "положительные явления", журнал печатает весьма мрачную статью-разговор г. Плуталова и уже совсем пессимистическое письмо из Франции г. Лозовского. Речь в письме идет о тех условиях, на каких наши союзники представляют себе возможным и желательным мир с Германией. Взяв несколько безвестных органов печати и безвестных французов, охваченных аннексионистским бредом и погруженных с головой в католические и иные реакционные мечты, г. Лозовский чистосердечно принимает их за всю мыслящую Францию и таким мрачным возгласом заключает свое весьма любопытное письмо:

  "Таковы те чаяния и надежды, которые выплывают на взбаламученную поверхность французской общественной жизни и вскрывают движущие силы современного мирового конфликта".

  Это ли не мрачно?

  Но особенно ярким и даже ослепляющим светом разгорается удивление народов в "письме в редакцию" "одного из недоумевающих". Надлежащую этическую оценку этого письма, напечатанного редакцией "из сострадания", причем сама редакция "не во всех воззрениях совпадает" с г. "Недоумевающим", дал г. Заславский в газете "День": "Наполненное грубой бранью против Плеханова, Бурцева и Алексинского, таинственное письмо далеко выходит за пределы принятого в нашей серьезной журналистики".

  Но, как это ни странно, еще более странным является самое содержание письма. Если М. Горький находит у русского народа "Две души" и притом одинаково скверные, то письмо "Недоумевающего" открывает у того же русского народа "два патриотизма", также одинаково скверных и зазорных, ибо один - это патриотизм чеховского лакея Фирса, другой - лакея Смердякова; и как не дает третьей души М. Горький, оставляя нас в отчаянии, так не дает третьего, более приличного патриотизма и г. "Недоумевающий".

  Две души - и обе ничего не стоят; два патриотизма - и оба лакейские. Это ли не мрачно? Это ли не пессимизм, убивающий всякое хотение, всякую волю, почти всякую надежду? Поверить всему этому, - так и жить не стоит, а, "сложив бездеятельно руки на пустой груди", - головою в омут. И при чем, наконец, активный Запад во всей этой доподлинной славянщине, печально оправдывающей слова того же М. Горького о единственной способности великороссов - это к уходу из жизни?

  Не таков Запад, не таковы его речи, не таковы и поступки. Что бы он ни делал и какие бы цели ни ставил он в своей борьбе, он идет к ним решительно и смело, о чем свидетельствует и вся его текущая жизнь, полная горения, энергии и силы. Критика, но не самооплевание и не сектантское самосожжение, движение вперед, а не верчение волчком - вот это истинный образ. И идти за Западом - это значит прежде всего быть полной противуположностью "Летописи" с ее удивленными народами, Плуталовыми и Недоумевающими.

  Не стоило М. Горькому перетаскивать солнце с Востока на Запад лишь для того, чтобы ярче осветить его лучами такую безнадежную и унылую пустыню в восточнославянском стиле, какою является по первой своей книжке пристрастно созерцательная "Летопись"!

  

  

  _________________

  [1] Волк в басне (лат.). Употр. в значении: легок на помине.

  [2] С востока свет (лат.).

  

  

  

Комментарий

  

  Впервые - в журнале "Современный мир", 1916, Š 1, отд. 2, с. 108 - 112.

  Поводом для статьи послужила статья М. Горького "О двух душах", опубликованная в журнале "Летопись", 1915, декабрь.

  М. Горький адресовал свою статью демократии, которая "должна <...> научиться понимать, что дано ей в плоть и кровь от Азии, с ее слабой волей, пассивным анархизмом, пессимизмом, стремлением опьяниться, мечтать, и что в ней от Европы, насквозь активной, неутомимой в работе, верующей только в силу разума, исследования, науки" (Летопись, 1915, декабрь, с. 134). Сам М. Горький не считал выводы своей статьи окончательными и в последовавшем за ней "Письме к читателю" (Летопись, 1916, Š 3, март) заметил: "Я хотел бы, чтобы меня убедили в ошибке, ничего не помешает мне сознаться в ней, если она будет доказана" (цит. по кн.: Горький М. Статьи 1905 - 1916 гг., изд. 2-е, 1918, Пг., с. 195). 9 марта 1916 г. он признал в письме В. Я. Брюсову: "Я знаю, что статья написана неумело и что вообще публицистика не моя работа" (Горький М. Полн. Собр. соч. т. 29, с. 354).

  Как и следовало ожидать, статья М. Горького "Две души" стала поводом для острой полемики. Так, Н. Бердяев в статье "Азиатская и европейская душа" упрекал М. Горького "за провинциализм, не ведающий размаха мировой мысли" (Утро России, 1916, Š 8, 8 января). С. Кондурушкин в статье "Чужой ум" утверждал: "К сожалению, сквозь очки партийности русская жизнь уже давно рисуется Горькому в уродливых очертаниях, оценивает ли он ее по-своему положительно или отрицательно. Вот теперь, возвратившись из-за границы, он находит, что все скверно в России, обесталанела и свалилась в яму вся страна. Он, человек "положительного" знания и "демократических убеждений", пускает словесные туманы о двух душах в мире, насилует факты истории и современности" (Речь, 1916, Š 120, 3 мая). "Читал ли ты "Летопись" и горьковские "Две души"? Вот надменная чепуха, - негодовал Андреев в письме к С. Голоушеву от 9 апреля 1916 г. - И как Шмелев согласился работать в таком журнале? Спроси его от меня. Там такая мерзость - это "письмо в редакцию" неизвестного, но с оборотами Горького. Написал (еще не печатал) статью "О "двух душах" М. Горького". Он отрицает Восток и утверждение: "экс ориенте лукс" (свет с востока) заменяет обратным; вот я и разделываю его на слова: "Се с запада восходит царь природы, и удивленные народы - не знают, что начать - ложиться спать или вставать" (ИРЛИ). Упрекая М. Горького в пессимизме, неверии в народ, Андреев как бы возвращал М. Горькому его же обвинения по своему адресу. Это было замечено. После напечатания статьи Андреева некто М. 3. отмечал в "Утре России", 1916, Š 55, 24 февраля: "Статья Л. Андреева написана с обычным для этого писателя темпераментом публициста. С очевидностью ясно, что статья М. Горького больно задела Л. Андреева и он только отвечает "ударом на удар", болью за боль..." Времена менялись, и давний противник Андреева-писателя А. В. Амфитеатров обратился к нему 23 мая 1916 г. из Рима с дружеским по тону письмом: "Читал я полемику по поводу "Двух душ" (самой статьи не читал) и только диву дался: в какие дебри занесла нелегкая эту несчастную голову, столь необычайно умную в простоте и здравомыслии обыденной жизни, но истинную Перепетую-путаницу в интеллигентских мудрствованиях <...> Большая дружба с Горьким и нежное чувство, которое я питаю к нему, - каюсь, до слабости, - препятствует мне выступить против него публичною полемикою, потому что пришлось бы вести ее, не жалея плеча, колоть с размаха. А я даже по вашим статьям в "Современном мире" вижу, как это трудно и скорбно, когда речь идет о заблуждениях (к слову сказать, упрямо повторяемых, но не производящих впечатления ни искренности, ни даже отчетливой сознательности, ибо до жалости противоречивых) такого большого и хорошего писателя и человека, как Алексей Максимович. Поэтому почти радуюсь, что у меня нет места, где бы я мог бы высказаться насчет "Двух душ" по душам, и, таким образом, сохраняю право внимать полемике со стороны и умыв руки, яко Пилат" (ЦГАЛИ). М. Горький ответил на статью Андреева, не называя его по имени, в "Письме к читателю": "С литераторами я не стану спорить, ибо не чувствую, чтоб мои противники ориентировались в вопросе о ценности активного и пассивного отношения к жизни, не вижу, чтоб они вполне ясно для себя и для меня - определили свое отношение к отрицательным началам русской психики".

  ...статьи М. Горького в "Русском слове". - Имеется в виду статья "О современности" (Русское слово, 1912, Š 51, 2 марта).

  Ex oriente lux (лат.) - с Востока свет. Выражение восходит к евангельскому повествованию о рождении Иисуса (Евангелие от Матфея, гл. 2, ст. 1).

  Се с запада восходит Царь природы... - экспромт, приписывавшийся А. С. Пушкину.

  ...смиренный летописец Нестор... - Подразумевается помещенная в разделе "Внутреннее обозрение" статья В. П. Сватковского "Прогрессивный блок и бюрократия", подписанная псевдонимом "Нестор".

  ...удивление разрастается... "растет с быстротою тыквы", - это живописное выражение Горького... - М. Горький Максим. Один из королей республики. Интервью. Изд. Дитца, Штутгарт, 1906.

  "Дневник Л. Толстого". - Имеется в виду публикация в "Летописи" А. М. Хирьяковым отрывков из подготовленного к выходу в свет издания Дневника Л. Толстого (1895 - 1896 гг.), под ред. В. Г. Черткова. М., 1916.

  ...весьма отрицательно относясь к западникам Грановскому, Белинскому и Герцену. - Андреев имеет в виду следующее место из дневника Л. Толстого: "Все эти Грановские, Белинские, Чернышевские, Добролюбовы, произведенные в великие люди, должны благодарить правительство и цензуру, без которых они бы были самыми незаметными фельетонистами" (запись от 17 мая 1896 г. См.: Толстой Л. Полн. собр. соч., т. 53, с. 90 - 91).

  ...говорит о "прелестной книге индийской мудрости"... - Речь идет о книге Суоми Вивенада: "Jogas Phiorsophy. Lecturel on Raja Joga, or Conquering internal nature". В русском переводе с английского Я. К. Попова издана в 1911 г. под заглавием "Философия Йога. Лекции, читанные в Нью-Йорке зимою 1895 - 1896 гг.; о Раджи-Иох, или подчинении внутренней природы, и афоризмы Патанджали с комментариями".

  Ломброзо Чезаре (1836 - 1909) - итальянский психиатр и криминалист, объяснявший преступность биологическими факторами. 11 августа 1897 г. приехал к Л. Толстому в Ясную Поляну (см.: Ломброзо Ч. Мое посещение Толстого. Женева, изд. Элпидина, 1902). Л. Толстой отозвался о Ломброзо в своем дневнике 15 августа: "ограниченный, наивный старичок", а его учение определили словом "бред" (Толстой Л. т. 53, с. 150).

  ...хвалит заезжего японца. - Имеется в виду Д. П. Кониси (1862 - 1940) - крещеный японец, студент Киевской духовной академии, переводчик. Впоследствии (1912 - 1914) - профессор университета в Киото. С Л. Толстым познакомился в 1892 г.

  ...весьма мрачную статью-разговор г. Плуталова. - Содержанием статьи В. Плуталова "Дорожный разговор" является беседа двух пассажиров в купе вагона о войне с Германией.

  ...письмо из Франции г. Лозовского. - А. Лозовский. Литература о будущем мире (Письмо из Франции).

  ..."Письмо в редакцию" "одного из недоумевающих". - "Один из недоумевающих. Нужны ли убеждения? Письмо в редакцию". Псевдоним не раскрыт. Печатая это письмо, редакция "Летописи" в предисловии извещает, что "далеко не во всем" совпадает с мнением автора. Письмо по форме - памфлет, направленный против оборончества Г. В. Плеханова в первую мировую войну (см. брошюру Г. В. Плеханова "О войне. Ответ товарищу 3. П." Paris, 1914). "Кто любит отечество "по убеждению", кто оправдывает и доказывает свой патриотизм, поддерживает его в других, взывая к их уму и расчету, - пишет один из недоумевающих, - тот уже подпал под власть Смердякова и если сейчас еще не изменник, то в любой момент может стать изменником, и в каждый момент - великий соблазн для соотечественников. Значит: или Фирс, или Смердяков?" (Летопись, с. 325). Андреев восторженно приветствовал оборонческую позицию Г. В. Плеханова и в частности опубликованное в меньшевистско-эсеровской газете "Призыв" (издавалась в Париже с октября 1915 г.) воззвание о положении России. (Андреев Л. Пусть не молчат поэты. - Биржевые ведомости, Š 15155, утр. вып. 18 октября.)

  Заславский Д. И. (1880 - 1965) - литератор, журналист, в 1900 г. примкнул к революционному движению, с 1903 г. был членом Бунда. Впоследствии, сменив позиции, член КПСС, ведущий публицист "Правды". Андреев имеет в виду напечатанную под псевдонимом Homunculus статью Д. И. Заславского "В литературной богадельне" (День, 1915, Š 352, 22 декабря).

  Бурцев В. Л. (1862 - 1942) - публицист. Специализировался на разоблачении агентов царской охранки. Письма Андреева В. Л. Бурцеву см. "Вопросы литературы", 1991, июль, с. 179 - 189 (Публикация В. Чувакова).

  Алексинский Г. А. (1879 - 1967) - социал-демократ, член II Государственной думы. В первую мировую войну социал-шовинист, сотрудник буржуазных газет. В письме Одного из недоумевающих Г. Алексинский, как и В. Бурцев, названы "милыми Фирсами", которые "не оставили своего революционного языкоблудия" (Летопись, с. 326).

   Неосторожные мысли о М. Горьком

  

  

  Самая резкая и самая глубокая черта, более того: основание художественной индивидуальности Горького - это его деспотизм. Повелитель, властелин, деспот, не терпящий ни в ком противоречий, даже в себе самом. Если Горький противоречит Горькому, то он просто прикрывает его шапкой; и пусть под шапкой две головы - снаружи полное единство.

  Почти невозможно представить этого художника с его огромным дарованием - без жезла, без посоха учительского, иногда просто без дубинки. Он из тех проповедников мира и любви, которые невнимательных слушателей отечески бьют книгой по голове; это ничего, что переплет тяжел и углы железные. Если и прошибется непрочная голова, то в этом повинна она же, а не пламенеющий учитель.

  Как великий деспот, он воин и завоеватель: всегда он завоевывает, всегда покоряет, и иные отношения между людьми ему органически неприятны. И оттого в его художественном царстве нет мира, и оттого там вечное bellum omnium contra omnes[1] . Все дерутся, а потом приходит он сам, крайне взбешенный этой дракой, и сразу всех завоевывает: смолкают все голоса и крики, и только его властительный голос не спеша доколачивает еще барахтающихся. Это называется - конец романа.

  Любопытно проследить эту странную борьбу художника-деспота с образами, им же самим созданными. С талантом, изумительным по свежести и непосредственной силе, языком - по богатству, быть может, единственным во всей русской литературе - он в начале каждого романа (хотя бы "Детства") любовно, внимательно и нежно вырисовывает каждого из своих воителей и воительниц. Скульптура плохая, Горький не скульптор, но живопись очаровательна по силе, богатству и яркости красок: живет каждый и каждая, мощно проявляются во всем своеобразии своей индивидуальности. Свой характер и свой язык у всякого в этом еще не завоеванном царстве; и лишь изредка, как напоминание о власти единого, как предчувствие предстоящего разгрома - горьковский афоризм в неподходящих устах.

  Но уже скоро Горькому становится тесно и обидно в этой толпе своемыслящих. Все говорят, а он что же? Так он и будет молчать? Сам их сотворил, а сам молчи и слушай? И подобно Хроносу, пожирающему своих детей, одного за другим, помаленьку проглатывает и Горький своих героев. Делается это таким способом, что на две-три фразы, сказанные героем от себя и действительно своим голосом, Горький заставляет их произнести еще одну, горьковскую фразу - как бы от своего имени. Пропорция небольшая, и так как делается это постепенно и количество горьковских фраз увеличивается не сразу, то и читатель привыкает к отраве, как Митридат к яду. Читает и думает, что это все прежние, и того не замечает, что от прежних осталась одна рачья скорлупа, яростно начиняема Горьким его собственным содержанием и собственными державными мыслями, как и поучениями.

  И наступает момент, когда в романе наместо живых образов живых людей появляются целлулоидовые раскрашенные куколки с полой сердцевиной, почти невесомые и уже совсем мертвые. Говорят они еще больше, чем вначале, но это уже не их голос, а голос искусного чревовещателя Горького, оставшегося, наконец, полным и единственным победителем на поле этой необыкновенной битвы.

  Один он говорит и невозбранно утверждает, что и требовалось, в сущности, с самого начала. Слились все лица и характеры, столь резко очерченные на первых страницах, уже и не разберешь по речи, кто мужчина, а кто женщина, и для всех установлена одна обязательная психология - самого Горького. Так хочу, так приказываю.

  Проник в печать недоуменный вопрос, - по-видимому, читательский: неужели Горький в "Детстве" так хорошо запомнил все речи бабушки, деда и других? Приводит как подлинные. И на том основании, что запомнить так нельзя, осудили художника как бы за некоторую ложь. Это - недоразумение. Конечно, запомнить нельзя, и никто не запоминает, и Толстой не по памяти и не по стенографической записи воссоздавал рассказ своего Карла Ивановича; больше того: будь это действительно запомнено и записано, оно не имело бы никакого художественного значения. И здесь Горький - особенно в речах бабки, до конца сохранивший некоторую самостоятельность, - действовал как истинный художник, одаренный воображением памяти, а не подлинной, лишенной творческой силы, ненужной памятью фактов.

  И не в этом худое, а в том, что сам художник, неудержимо стремясь к власти, портит свое чудесное создание. И не в том худое, что учит миру и любви - учить надо, а в том, что невнимательных и несогласных бьет тяжелой книжкой по голове... Метод неправильный и с духом учения не вполне согласный!

  

  

  ______________

  [1]война всех против всех (лат.).

  

  

Комментарий

  

  Впервые, под псевдонимом И. Чегодаев,- в газете "Русская воля", 1916, Š 10, 24 декабря.

  "Детство" - начало автобиографической трилогии М. Горького. Впервые напечатано в газете "Русское слово" в 1913 - 1914 гг. Отдельным изданием повесть выпущена в Берлине (J. Ladyschnikow Verlag) в 1914 г.

  ...привыкает к отраве, как Митридат к яду. - Речь идет о царе Понта Митридате VI Евпаторе (132 - 63 до н. э.). Устранил много своих противников, включая собственного сына, отравив их. Воевал с Римом. Потерпев поражение, принял яд, который всегда носил с собой в рукоятке своего меча. Когда яд не подействовал, приказал умертвить себя своему телохранителю.

  ...Толстой... воссоздавал рассказ своего Карла Ивановича... - Карл Иванович - учитель Николеньки Иртеньева в автобиографической повести Л. Н. Толстого "Детство" (1852).

  

  

   Ив. Шмелев. "Суровые дни"

  

  Прекрасная книга Ив. Шмелева была уже отмечена при своем появлении сочувственными откликами. К сожалению, этих откликов было немного, и сила их не соответствует силе и значительности "Суровых дней" - бесспорно лучшего, что появилось о войне в русской литературе. Если англичанин Уэллс отозвался на мировые Содом и Гоморру устами и сердцем "писателя м-ра Бритлинга", мыслителя и переоценщика культурных ценностей, то великое мужицкое царство российское, всколыхнутое войной, должно было дать иные отзвуки. И эти отзвуки, тяжелые и скорбные, невнятные и глубокие, как первые слова пробуждения, - чутко уловил и передал Ив. Шмелев, правдивейший из русских писателей. Правдив он как на исповеди, правдив торжественно и просто, как в предсмертный час.

  Кто еще умеет плакать над книгой, тот не может не заплакать над многими страницами "Суровых дней". И только чрезмерной мнительностью молодой русской интеллигенции, которая с самого начала войны все боится, как бы "гуманность не потерять и как бы ее солдат не изнасиловал", можно объяснить нерешительность и осторожность вялых критических отзывов. Как мало у нас любят и чтут свою литературу, как не доверяют ей! Там, где свободно можно говорить о "перлах творения" - там глухо бормочут что-то об отсутствии "художества" и злободневности, о недурных "очерках"; даже слезам своим не доверяют и, плача, всё сворачивают на лук.

  Не буду говорить об отдельных рассказах, естественно не равноценных по силе и изобразительности. Важно то общее, что стоит за всеми за ними: жуткая скорбь мужицкого царства, призванного на кровь, его смутные и несмелые надежды, его темный труженический лик, покорно обращенный к Богу правды и справедливости. Ныне стало избитым и потеряло свой истинный смысл слово "герой", печатающееся на визитных карточках, - но если ценна еще людям правда и простота, безмолвная и железная покорность долгу и воистину святая скромность, то нам, русским, недалеко искать своего героя.

  С легкой руки надменных "новозападников" наших мужик попал в хамы и безнадежные эфиопы. Нежно и любовно, трепетно и чутко, как верующий к ранам Христовым, подошел Ив. Шмелев к этому "эфиопу" и новой красотой озарил его лапти и зипуны, бороды и морщины, его трудовой пот, перемешанный с неприметными для барских глаз стыдливыми слезами. Нет на этом мужике сусальной позолоты прекраснодушного народничества, ничего он не пророчествует и не вещает вдаль, но в чистой правде души своей стоит он как вечный укор несправедливости и злу, как великая надежда на будущее: дурные пастыри, взгляните! Дурные пастыри - учитесь!

  

Комментарий

  Впервые - в газете "Русская воля", 1917, Š 8, 9 января (подписано: Л. А.).

  Шмелев И. С. (1873 - 1950) - писатель. Его Собрание сочинений в восьми томах выпущено в 1912 - 1917 гг. Издательским товариществом писателей - Книгоиздательством писателей в Москве. Высоко ценя талант И. С. Шмелева, Андреев стремился привлечь И. С. Шмелева к сотрудничеству в редактируемой им газете "Русская воля". В 1916 г. Андреев специально приезжал из Петрограда в Москву по делам "Русской воли" и вместе с поэтом и переводчиком И. А. Белоусовым навестил И. С. Шмелева, жившего тогда в Серпухове. 11 февраля 1917 г. Андреев писал И. С. Шмелеву о своей рецензии на его книгу: "О "Суровых днях" разве так нужно было написать! Не коротенькую, хотя бы и грустную заметку, а настоящую длинную статью. Но некому поручить. Мало народу талантливого, и мало людей, к<отор>ые серьезно и по-настоящему любили бы "мужицкое царство" (ОРБЛ, ф. 387, карт. 9, ед. хр. 30). Отказ И. С. Шмелева печататься в "Русской воле" огорчил Андреева. См. письмо И. С. Шмелева от 24 июля 1916 г. в "Ежегоднике рукописного отдела Пушкинского дома на 1975 год". Л., Наука, 1977, с. 197 - 200 и ответные письма Андреева И. С. Шмелеву от 30 июля и 21 августа 1916 г. в журн. "Русская литература", 1971, Š 4, с. 138, 139. (Публикации В. П. Вильчинского.)

  "...писателя м-ра Бринелинга". - Речь идет о герое антивоенного романа Г. Уэллса "Мистер Бритлинг пьет чашу до дна" (1916). В переводе М. Ликиардопуло с рукописи на русский язык роман напечатан в журнале "Летопись", 1916, Š 7 - 11.

  С легкой руки надменных "новозападников" наших мужик попал в хамы и безнадежные эфиопы. - Андреев имеет в виду статью Д. Тальникова "При свете культуры" (Чехов, Бунин, С. Подъячев, Ив. Вольный)" в журнале "Летопись", 1916, январь. Статья эта, по существу, выходила за рамки обычной литературно-критической статьи и затрагивала вопрос о роли и месте крестьянства в общественной жизни. Работа Д. Тальникова над статьей была хорошо известна М. Горькому, который в письме Д. Тальникову от 15 июня 1915 г. настоятельно рекомендовал особое внимание обратить в статье на то, как изображают деревню сами крестьянские писатели (АГ, ПГ-рл 43-10-2). "На фоне современной цивилизации, - писал Д. Тальников в статье, - в кругу идей передового человечества, как сумрачный призрак древних времен встает современная деревня, оторванная от общей жизни народов гранью тысячелетий. В этой деревне таится та опасность для городской культуры, та преграда обновлению всей нашей жизни, которую мы так определенно почувствовали в недавние годы всеобщего подъема". По мнению Д. Тальникова, - мужик "застрял на той же "рюриковой" точке развития, на какой был тысячу лет назад, глухой ко всем голосам жизни, всему великому и прекрасному миру, - навеки "духовно почил". В своей вынужденной абсолютности он стал неподвижным оплотом азиатчины,

  элементом, чуждым сложным общественным отношениям современности". Статья заканчивалась словами: "Нужно решить, наконец, с Европой ли мы, с Чеховым и Буниным, Тургеневым и Герценом, - или с Азией, Достоевским, Аксаковым, со всей неизжитой "древней Русью" (Летопись, 1916, январь, с. 278, 296, 299). Статья Д. Тальникова стала началом полемики. Намекали на то, что эта статья инспирирована М. Горьким. Евг. Чириков в статье "При свете здравого смысла" (Современный мир, 1916, Š 2, отд. 2, с. 88) писал об этом без обиняков. "Он, - указывал Евг. Чириков на Д. Тальникова, - "творил волю пославшего". Только. И выполнил свое дело отменно, по рисункам великого маэстро, автора "Двух душ". Известно, что М. Горький не был удовлетворен ранним вариантом статьи Д. Тальникова (см. письмо М. Горького К. А. Треневу от 5 марта 1916 г. - ЛН., т. 70, с. 441). Остался он не доволен статьею и после того, как Д. Тальников ее переделал (см. письмо М. Горького Д. Тальникову от 10 сентября 1916 г. - АГ, ПГ-рл 43-10-4). Д. Тальников намеревался ответить Евг. Чирикову, однако М. Горький от имени редакционной коллегии "Летописи" новую статью Д. Тальникова отклонил, заявив, что журнал располагает достаточными фактами, чтобы доказать свою правоту. Таким образом, рецензия Андреева на "Суровые дни" И. С. Шмелева была одновременно и полемикой его с М. Горьким, хотя М. Горький в рецензии и не упомянут.

  

   Надсон и наше время

  

  

  К 130-летию со дня рождения писателя

  

  Догматизм в литературе так же творит своих мучеников, невинно осужденных, сожженных и распятых, как и страстный догматизм религиозный. Это еще счастье наше, что литература отделена от государства, а то давно бы уже сжигали на площади за новую рифму или остригали бороды упрямым старикам, в духе и стиле почтенного С. А. Венгерова.

  Одним из таких мучеников, память коего для одних еще священна, а другими настойчиво распинается, является С. Я. Надсон. Та господствующая литературная "церковь", к которой он принадлежал, давно уступила свое место другой, бальмонто-брюсо-модернистской, и новые господа естественно и беспощадно стали выбрасывать старых богов из их тихих могил. И если "гражданин" Некрасов (для нынешних эта кличка почти позорна) слишком велик, чтобы так легко с ним расправиться, и нужна продолжительная и хитрая осада, то с маленьким Надсоном никто не видит надобности стесняться. Выбросить из поэтов - так постановлено, так и сделано; и только совсем "безвкусные" или совсем "невежественные" обыватели могут еще читать этого монотонного, слабоголосого, жиденького поэтика, имеющего всего каких-нибудь три ноты, как пастушеская жалейка.

  С презрением смотрит на Надсона и его читателей теперешний Парнас российский. Им, этим Вагнерам, оркеструющим каждое свое стихотворение и поэзу, смешна и жалка скромная, жиденькая мелодия, похожая на плач кулика "над унылой равниной"; им, вкусившим от "черной мессы" (хотя бы в воображении только), смешна и презренна эта маленькая гражданская добродетель, эта почти девическая любовная чистота. Как жалки, жидки и плоски формы Надсона рядом хотя бы с роскошными формами В. Брюсова! И пусть всем известно, что эти роскошные формы не столько дарованы природой, сколько изготовлены в ближайшей корсетной мастерской, и что эти высокие груди надуты воздухом, - кому дело до правды, раз взгляду приятно! Вообразить, как глубоко, как искренно презирает Надсона тот же