Анненков Павел Васильевич - Февраль и март в Париже 1848 года

реходя к последнему (отсрочке общих выборов), он сказал: "Если бы вы вздумали заставить меня, под угрозой насилия, лишить голоса всю остальную нацию, объявить ей, что она лишена права на представительство и на основание конституционного порядка в течение трех, шести, а может, почем знать? и более месяцев, я вам скажу то, что говорил несколько дней тому назад иному правительству: приговор этот вы можете вырвать у меня только с моим сердцем!" Многие депутаты, растроганные речью, кинулись к нему обнимать его, а оратор, ободренный успехом, прибавил: "Берегитесь подобных собраний народа и не шутите с ними. 18-е брюмера народа может повести за собой 18-е брюмера деспотизма" ⁴⁶. Речь Ламартина порешила дело. Необходимость сохранить целость и независимость правительства чувствовалась невольно, как мы видели, самими депутациями от народа; после речи Ламартина не могло быть более и помина о раздроблении властей. Ледрю-Роллен так вошел в роль самоотречения, что в один голос со всеми товарищами не соглашался, покамест, ни на одно из требований клубов. Мало того: вечером того же дня, когда одна отдельная группа решилась еще попытать счастья и пришла к нему, прямо в министерство, с предложением согласиться, по крайней мере, на оставление войска за городом, он отвечал решительно: "Нет, граждане, подобные чувства несправедливости и недоверия не могут жить в сердцах ваших. Мы все благодарим вас за ваше участие к нам; мы благодарим всю национальную гвардию за удивительную ее деятельность, которая упрочила порядок в нашем городе; но мы не хотим злоупотреблять долее вашим усердием и призовем на помощь вам братьев ваших по армии".

   Депутация клубов решилась, наконец, удалиться, но народ, не вполне довольный малым успехом требований, предъявленных от его имени, вызывал к себе самое правительство. Массам хотелось, по крайней мере, лично заявить, что они берут Ледрю-Роллена под свое покровительство и противопоставляют его любимцу мещан и лавочников Ламартину. При кликах народа, на крыльце и эстраде Ратуши, показалось временное правительство в полном своем составе. Понятно, что никто не мог говорить с толпой теперь, кроме Луи Блана, посредника между двумя министрами, разделявшими симпатии парижского населения. Несколько слов, сказанных им, были покрыты рукоплесканиями, но все глаза, все руки и все клики направлены были к Ледрю-Роллену, "Vive Ledru-Rollin!" носилось в воздухе оглушительно. Он молчал, и на полном, открытом, сангвинисти-ческом лице его ничего не выражалось, кроме твердой решимости выйти из Ратуши вместе со всеми товарищами. Политический день кончился.

   Дав этот косвенный выговор Ламартину, вся масса тронулась и теми же правильными рядами направилась к Бастильской площади. Там, в глубоком молчании и с открытыми головами, она прошла кругом июльской колонны ⁴⁷, свершая поминки по убитым 1830 года, а потом двинулась в богатые и аристократические кварталы города, с явной целью распространить спасительный ужас на заговорщиков и недовольных. Я опять встретил голову этой чудовищной, нескончаемой колонны: она пела хором "la Marsellaise", "Chant du depart" ⁴⁸ и другие республиканские песни. Никто не отделялся от рядов; только песни, по временам, прерывались криками, впрочем не нарушавшими их мерного такта, которые требовали, чтобы встреченные пешеходы, зрители в окнах и хозяева у лавок кричали "vive la republique" и снимали шляпы перед царствующим народом. Масса эта остановилась на минуту у биржи и провозгласила: "a bas les agioteurs" {"Долой подстрекателей" (франц.).}, a затем одна часть ее отделилась и перешла в Сен-Жерменский квартал. Там, проходя мимо всех этих дворцов, по обыкновению с глухо-наглухо запертыми воротами, они пели: "ca ira" ⁴⁹. Никто при этом, однакож, не был оскорблен ни в личности, ни в имуществе. Страсти, видимо, сдерживались целью, которую задала себе толпа, именно уничтожить попытки какого-либо сопротивления новому порядку дел одною грозой своего появления. Если принять в соображение, что под всеми этими знаменами легко было различить самому беглому взгляду множество лиц, на которых гнев и ярость ожесточенной бедности оставили свои несомненные признаки, и множество глаз, горевших свирепым огнем, то поймем, что скромность толпы стоила ей значительных усилий. Вечером разредевшие обломки ее ходили группами по городу, заставляя иллюминировать дома, и покрикивали иронически: "des lampions ou des pierres" {"Фонари или камни" (франц.).}. По первому такому приказанию город зажегся разноцветными огнями сверху донизу. В час ночи все было пусто на улицах, но дома продолжали гореть, заливая улицы реками света и образуя фантастическую декорацию. На другой день все вошло в обычный порядок; буря промчалась, люди вздохнули свободнее, но во всех углах Парижа слышался один и тот же вопрос изумления: неужели все это могло пройти так, город остался цел, и никто не поплатился за спектакль? "Journal des Debats", рассказывая вкратце события дня, буквально повторил этот вопрос.

   В сущности, он даром и не прошел. Во-первых, правительство, несмотря на эту маску независимости, которую позволили ему сохранить до времени, не устояло под давлением такого страшного гнета. Оно отложило выборы национальной гвардии до 5 апреля, а выборы в Национальное собрание до 23 того же месяца, забыв превосходные резоны, на основании которых сопротивлялось этой мере. Во-вторых, сами устроители и начальники движения поняли тотчас же, что играли с огнем: в клубах оказалось разногласие на другой же день манифестации. Одни из них заговорили, что она ни к чему не повела, кроме бесполезного раздражения владеющих классов, а может быть, и всей земли; другие, напротив, что она зашла далеко, но все.это было уже поздно. Как трепетали сами республиканцы за себя и за участь Франции, при этой выставке материальных сил, заключающихся в пролетариате, доказали оба правительственные журналы: демократическая "la Reforme" и чисто республиканский "le National". В самый день торжественного шествия пролетариата по Парижу оба они единогласно умоляли оскорбленных граждан национальной гвардии не заводить, из пустого тщеславия, драки с народом и не делать таким образом столицы Франции позорищем братоубийственной войны. Этого не случилось, но национальная гвардия, а с нею и все земледельческое население Франции затаили на время обиду и ждали первого случая отмстить за нее. Случай не замедлил представиться: 16-го следующего апреля они вдвоем отвечали клубам и работникам точно такою же колоссальной манифестацией, но уже при кликах: "долой коммунистов". Мартовская драма имела злое потомство; она вызвала апрельскую драму, которая с своей стороны разрешилась майскою ⁵⁰, а эта, наконец, произвела июньскую резню - последний акт всей эфемерной французской республики...

   В шуме, произведенном циркуляром Ледрю-Роллена, пропал другой циркуляр министра просвещения и духовных дел, Карно, от 6-го марта. Впрочем, надо заметить, что Ледрю-Роллен своим циркуляром 12-го марта затмил собственные свои распоряжения, решительные не менее его знаменитого последнего наставления комиссарам правительства. Еще 8-го марта он предписывал им обратить особенное внимание на положение работников каждого департамента, и прибавлял такую вызывающую фразу: "республика ими основана и для них существует" (c'est par eux et pour eux que s'est fonde la Republique). Карно взял на свое попечение крестьян. Следуя основной мысли Ледрю-Роллена, он предписывал ректорам учебных округов стараться прежде всего привлечь крестьян к выборам, употребил для этого влияние школьных учителей, которые между ними живут и ими уважаются. Изъяснив далее, что Франция нуждается не столько в ученых и ораторах, сколько в новых людях и в ясном выражении нужд народных, Карно восклицал: "пусть 36 тысяч наших школьных учителей восстанут по моему призыву и сделаются глашатаями новых оснований народного образования перед сельским населением нашим. Франция жаждет новых людей". И потом, как бы поправляя самого себя, Карно продолжал: "да отчего бы школьным учителям ограничиться одною этой проповедью, а не занять самим места в среде ожидаемых новых людей? Пусть придут они к нам во имя тех сельских классов, в недрах которых они родились и страдания которых они разделяли вполне. Таков, господин ректор, новый вид общественной службы, которую я ожидаю от гг. школьных учителей в это революционное время". Документ этот, как мы сказали, был заслонен циркуляром Роллена, но взамен того он возбудил жаркую полемику по ту сторону Канала, в Англии, на родине представительного правительства, и удостоился там подробного исследования. Особенно задело английскую журналистику выступление, где Карно излагает свой взгляд на значение представительной системы вообще. По его мнению, хорошая республиканская палата есть не что иное как собрание присяжных, где большинство решает через да или нет предложения, выработанные специальными, избранными людьми. Малообразованный и даже безграмотный человек, но с здравым смыслом, любовью к народу и знанием его нужд, как нельзя лучше поместит при этом свое да или нет. Афоризмы Карно, возбудившие интерес в Англии, едва были выслушаны в своем отечестве тем сельским населением, к которому обращались, да и благие последствия, каких могло еще ожидать республиканское правительство от распространения их в народе, оно же само и постаралось уничтожить в зародыше. Десять дней спустя после появления циркуляра Карно, товарищ его, министр финансов, Гарнье-Пажес опубликовал декрет о прибавочном налоге в 45 сантимов на каждый франк, падавшем преимущественно на крестьян-земледельцев, чем возбудил между ними сильное подозрение, что все заискивающие слова, к ним обращенные, только маска, принятая с целью ловчее развязать их кошельки и приличнее обременить собственность. Этот последний важный документ временного правительства имел тоже свою историю, которую мы и расскажем.

   Банкир Гудшо, первый по времени министр финансов новой республики, в короткий срок своего управления сделал, однакоже, такую крупную ошибку, что приобрел тем имя себе. Из пустого желания показать, что ничего не переменилось во Франции с 24-го февраля, кроме формы правления, он бросил 50 миллионов на уплату владельцам 5%-й ренты еще до срока. Разумеется, настоящее положение дел скоро обнаружилось, а казначейство утратило 50 мил. фр. в самую трудную для себя минуту. Иначе поступил Гарнье-Пажес, назначенный вскоре министром финансов и уступивший место мэра города Парижа Арману Марасту, предварительно отказавшемуся от управления коронными имениями, которое ему было предложено. Гарнье-Пажес представил 9-го марта временному правительству свой знаменитый пространный доклад, где изображал Францию на краю финансовой гибели. По его соображениям, администрация; Лудовика-Филиппа сделала в течение семи лет (то есть в министерство Гизо, с которым Гарнье вел непримиримую парламентскую войну) более 912 1/2 милл. долга, а в последние дни своего существования (то есть в 268 дней) издерживало каждый день по одному слишком миллиону сверх положенного. Суммы эти она покрывала самым опасным для государства способом, именно захватывая деньги сберегательных касс" которые всегда могли быть потребованы вкладчиками, и занимая у казначейства в счет будущих доходов. Таким образом возник, накануне революции, долг сберегательным кассам в 350 милл. и долг казначейства, выпускавшего на себя облигации (bons de tresor) в 325 милл. Для покрытия первого долга, в феврале 1848 года, состояло наличной суммы в кассе только 65 1/2 милл., а для покрытия второго не было ничего, так как суммы, определенные на это из комиссии погашения (amortissement), были тредварительно растрачены на постройки железных дорог и публичные работы, которыми так хвасталось правление Лудовика-Филиппа. Гарнье-Пажес еще не удовольствовался этою мрачною картиной: он объявил, что к концу 1848 года наступило бы для Франции неизбежное банкротство, ибо расходы государства должны были, несмотря на все сделанные им долги, превысить бюджет 737г миллионами. Министр заключил свой доклад восклицанием: "Да, граждане, провозгласим с радостью и гордостью ту истину, что ко множеству прав, которые имеет республика на любовь народа и на уважение света, должно присоединиться еще новое: республика спасла Францию от банкротства". Это было сильно сказано, но уже и тогда люди, знавшие, в каком цветущем состоянии находится во Франции наука группировать цифры, сомневались в непогрешительности всех выводов г. Пажеса. Действительно, вскоре объяснилось, что министр забыл упомянуть о свойстве тех вкладов сберегательной кассы, которые помещены туда общинами и ассоциациями, живущими на проценты и никогда не трогающими своих капиталов; это мертвые капиталы, и они-то составляют едва ли не половину всего имущества касс; что же касается до второй подвижной половины их сумм, то касса приобрела 5% ренту, дающую ей 8 мил. процентов, представляющую капитал тоже около 200 милл. Если с этой стороны опасность кризиса была преувеличена министром, то с другой - состояние комиссии погашения оценено им не совсем верно. Она не была совершенно пуста, как утверждал г. Пажес, а напротив числила у себя 80 милл., и притом с целью покрыть эту статью окончательно заключен был при Лудовике-Филиппе заем в 200 милл. на очень выгодных условиях и очень хорошо поступавший В казну. Как бы то ни было, но впечатление, произведенное докладом Гарнье-Пажеса в публике, нисколько не было ослаблено возражателями, потому что и сами они признавали тяжесть общего долга, лежащего на Франции, массу долгов казначейства, ничем не прикрытых, по случаю прерванного займа, и важного дефицита, который грозил республиканскому бюджету в конце года {*}.

   {* Сумма дефицита оказывалась из следующего расписания бюджета на 1848 год:

   Доходов ..... 1370978010

   Расходов .... 1420978607

   Недочет ..... 50 000 597 фр.

   Присовокупляя к этому 23 379 000 ф. от излишне высокой оценки рент, которыми владеет государство, видим, что дефицит достигал предположенной цифры 78 370 597 фр.}

   Вслед за докладом своим министр объявил пять декретов временного правительства, имевших целью поправление печального положения дел. Первым из них оно затрудняло обратное получение вкладов из сберегательных касс, предписывая удовлетворить сполна монетой только владельцев единственного капитала в сто и менее франков; прочие вкладчики получали, следуя определенной лестнице, десятый процент монетой, а остальное 5%-ю рентой на государство и облигациями казначейства (bons de tresor) тоже в 5%; вторым назначались в продажу коронные бриллианты, а все серебро дворцов присуждалось к переплавке в монету; третьим определено продать ту часть коронных имений (les biens de l'ancienne liste civile), которую укажет министр, с такими облегчениями для покупщиков, что они обязываются к немедленному взносу только 1/4 всей продажной суммы, а на остальные 3/4 дают обязательства на себя. Документы эти, помеченные штемпелем государства, могут быть пускаемы в обращение как монета, увеличивая собою количество меновых знаков. Четвертым дозволялось продать некоторую часть государственных лесов, и, наконец, пятым заключить национальный заем, примерно в 100 милл., подписчики которого получат пятипроцентную ренту, на государство.

   Все это было легче написать, чем привести в исполнение. Декретам Гарнье-Пажеса недоставало нужного авторитета, сообщаемого обыкновенно подобным мерам законодательною палатой, и контроль, их ожидавший, был контроль клубов, а не учреждений. В жизни общества случаются политические и финансовые кризисы, когда управлять невозможно. Финансовые декреты правительства явились на свет мертворожденными. Едва показались они в "Мониторе", как их встретило единодушное осуждение с двух противоположных сторон: от консерваторов - за то, что они воскрешали, посредством обязательств на покупщика и, вероятно, фиктивной продажей имений, старые ассигнации, уже наделавшие столько бед первой республике; от республиканской и социалистической партии - за то, что продажа лесов и коронных земель в частные руки, раздробляя государственное достояние, способствовала бы распространению мелкой собственности, между тем как спасение Франции зависело именно от уменьшения этой собственности и сбережения больших земельных участков, для обработки их ассоциациями, под надзором правительства. По обыкновению, клубы и журналы выслали депутатов в Ратушу с своими протестациями, и влияние их было достаточно, чтобы весь финансовый план г. Пажеса разлетелся в прах. Вместо продажи коронных земель и лесов, они просто отданы были, 29 марта, в управление государственными имуществами, на общих основаниях. Об отчуждении бриллиантов, дворцового серебра и проч. почти не было и помина на другой день декрета. Через неделю стало всем очевидно, что и предположенный заем также не может состояться, по отсутствию кредита и укрывательству капиталов. Вместо него учреждена была комиссия патриотических приношений (des dons patriotiques). Ее поместили в Елисейском дворце, Elysee Bourbon, некогда собственности первого Наполеона, и снабдили, в виде председателей, популярными именами Беранже и Ламене. Действительно, к ней тотчас же и потянулись эффектные процессии работников, с их экономиями, которые обыкновенно неслись на носилках, в ящиках, украшенных лентами и венками, и сопровождались толпами доброхотных дателей; но в течение трех месяцев комиссия не собрала и 500 тыс. франков приношений, да и добрая часть самой этой цифры составилась из взносов банкиров и вообще достаточных людей, имевших свои виды на республику.

   Надо было отыскать другие меры для покрытия дефицита. Г.-Пажес имел несчастье остановиться на одной, которая нанесла сильный удар делу республики во Франции. 16 марта, по его предложению, четыре прямые налога поражены были добавочным платежом в 45 сант. Декрет имел временное значение, и добавка эта требовалась на один только 1848 год; но это именно и способствовало тому, чтобы в крестьянах, естественных плательщиков прямых налогов, 1848 год считался годом бедствия, а республика, им порожденная, событием ненавистным. Клубы опять ходили к правительству, правительство опять смягчило декрет, объявив, что оно не намерено строго взыскивать налог и постарается освободить от него действительно неимущих людей. Это значило сохранить только неприятную сторону распоряжения и отказаться от выгодной... все было напрасно... В следующем месяце, когда декрет стал приводиться в исполнение, многочисленные, иногда кровавые схватки крестьян со сборщиками податей показали, как думает о нем сельское население и как мало надежды водворить любовь в его сердцах к республиканской форме правления.

   Но мелкие собственники Франции раздражены были не одним этим обстоятельством. Они согласились со всеми владеющими классами государства во мнении насчет одного отвлеченного экономического принципа - права на работу, droit au travail, твердо введенного Луи Бланом, как известно, в программу правительства. Принцип этот, на первых порах, явился в довольно неблаговидном образе работников, прокармливаемых государством, без всяких результатов для него, кроме разве временной и еще весьма сомнительной поддержки общественного спокойствия. Мы уже знаем, что 6 марта, имея в виду работников, лишенных средств труда, по сокращении всей производительности Франции вообще, правительство декретировало устройство "национальных мастерских". После событий 16 марта министр публичных работ, Мари, уже объявил, что и пристроенные работники бегут от своих мест, и умолял народ возвратиться к занятиям и труду, первым основаниям благосостояния государств. Но обычные условия труда казались уже невыносимыми тем людям, которые могут повелевать Парижу и сами делать историю, по выражению газеты "National". Новые мастерские, однакоже, не так легко было устроить и направить, как уличную процессию: требовалось время, "выбор работы, обдуманный устав. Поневоле приходилось или давать по родному франку в день даром, или платить по два франка в день за воображаемую расчистку Марсовых полей и ничтожные земельные работы вокруг города {Бедные работницы Парижа, класс действительно беспомощный не в одном Париже и не в одно революционное время, получили свою долю вспомоществования. Из них составлено было собрание, под председательством мэра и под руководством гражданок Ламартин и Малле, которое вело списки работницам без мест и без заказов, получавшим затем по 50 сантимов в день. Мне ни разу не случалось услыхать или прочесть упрек временному правительству от кого-либо за употребление этих денег.}. Можно сказать с достоверностью, что истинно трудовые люди из простого класса смотрели на этих работников, обыкновенно спавших на своих тележках или собиравшихся в праздные кучки, с таким же точно негодованием и с такою же затаенною злобой, как могли бы они смотреть на любого мещанина-собственника, плотно пообедавшего и обеспеченного в своем существовании. Таким образом, март месяц накоплял все более и более горючих материалов. Замечательно, что никто и не сомневался в близости пожара. Некоторая часть правительства еще возлагала надежды, в деле спасения республики, на Люксембургскую комиссию. Члены этой правительственной партии ждали оттуда провозглашения каких-либо новых оснований общественного порядка, которые можно было бы признать официальной программой правительства в его отношениях к внутренним силам, труду и хозяйству государства. Всякий раз, как одолевали его требования и вопли хозяев и работников, по разным частям бедствующего мануфактурного и земледельческого производства, правительство указывало им на Люксембургскую комиссию, как на место, где вырабатываются для всех основания лучшей будущности: некоторое время оно успевало отводить этим способом глаза первым и обманывать голод вторых. Однакоже при дальнейшем развитии трудов комиссии, надежды все более и более ослабевали с обеих сторон. Мы не намерены излагать здесь историю работ в люксембургской комиссии, так как она составляла совершенно отдельный эпизод в ходе революции и потому требует отдельной статьи. Скажем только, что положения, выставленные ею, после нескольких бурных заседаний, как аксиомы производительной жизни государства или были вовсе неприложимы, или требовали многотрудных, терпеливых усилий для приложения к делу, или не подавали надежды на успех в предстоявшей борьбе с Национальным собранием, которое неизбежно стало бы охранять исторические предания труда и производства. Впрочем, цеховой и ремесленный народ и не думал дожидаться подобного изъяснения новой теории, а еще менее смотреть терпеливо на упорную битву ее с условиями экономического быта, на медленный переход в убеждения, привычки и жизнь страны. Народ бросался к оружию всякий раз, как только представлялся случай, провозглашая неизменно одни и те же отвлеченные понятия о равенстве, братстве, общем труде, общем довольстве и пр., к которым приучили его вожаки, бывшие двигателями всех прежних революций в государстве и в которых, по его мнению, заключалась сила изменить мгновенно существующий порядок вещей, как бы по волшебному слову. Очутись победа на его стороне, он остался бы опять с одними отвлеченными понятиями, и снова тяжело и неохотно принялся бы за разработку их, конца которой, вероятно, опять бы не дождался.

  

  

   Можно было подивиться, с какою скоростью добропорядочный и чопорный Париж короля Луи-Филиппа превратился в демократический стан бедного городского населения, где забота о чистоте и соблюдении вообще уставов городского благочиния, конечно, не считались особенно важным делом. Казалось, революция была сделана для того, чтобы показать, сколько таилось в Париже нищеты, физического безобразия, позорных промыслов и болезней; все это вышло из темных закоулков, где все это крепко держала дотоле полиция бывшего министра внутренних дел Дюшателя, и село публично на улицах и тротуарах многолюдных и богатых частей города. Известно, что, по мере падения серьезных промыслов, всегда возникают мелкие и нищенские на манер итальянских, которые в других странах обыкновенно дожидаются ярмарок. Теперь именно настала их очередь. Тротуары бульваров, по всему своему протяжению, были загромождены показывателями обезьян, мальчиками, страшно коверкавшимися на разостланных ковриках, шарлатанами всех возможных родов, и даже азартными игроками, которые выставляли рулетки и фараоны, выманивая копейку у взрослых и малолетних детей на приманку выиграть пряник или карикатуру на Луи-Филиппа, изображавшую его бегство в Англию. Все это кричало и вопило, окруженное, по большей части, любопытною, но бедною и не очень великодушною толпой. Каждая такая группа еще издали возвещала о себе трехцветным знаменем, которое осеняло действовавшего в ней фокусника и служило ему вывеской, прикрывая точно также и всех как истинных, так и фальшивых нищих, поселившихся на улице. Между этим народом вращались, вдобавок, разносчики газет, умевшие перекричать самых рьяных ораторов мостовой. Резкие возгласы их: "voyez la Presse"! "voyez le National"! {"А вот Пресс"! А вот Натиональ!" (франц.).}, a иногда и краткое изложение главной новости журнала, проносилось под ухом внезапно и неприятно. По мере того, однакож, как полнели тротуары, захватывая окраины улицы, сама улица тоже изменялась: на ней редели экипажи и затихало движение имущих классов общества. Неизменные дилижансы-омнибусы, свершающие, подобно планетам, свой ежедневный круговой объезд Парижа, разумеется, разъезжали по-прежнему, но уменьшение частных экипажей сделалось заметно тотчас же. Достаточные люди или выезжали из Парижа, или отпускали лошадей, с целью затеряться на время в торжествующей, революционной толпе.

   Мы уже отчасти знаем физиономию парижских клубов и как там шли рдела. Многочисленность и разрозненность клубов, были спасением временного правительства: благодаря этому обстоятельству, ни один из них не овладел исключительно общественною мыслью, не приобрел сокрушительной силы, которая при господстве воспоминаний 89 года в этих собраниях, незрелости их убеждений и распущенности политической фантазии, могли бы сделаться источником немаловажных событий. Беда эта была отчасти замечена самими деятелями революции и понудила их составить центральный клуб из представителей всех других, более или менее серьезна утвердившихся в Париже. Он назвался club de la Revolution ¹, выбрала себе президентом Барбеса, поместился в Пале-Рояле и завел свой орган! в печати: "La commune de Paris" ². Это новое собрание, по идеям, в нем господствовавшим, нисколько не возвышалось над прочею братией своею, взятою в разбивку; но оно сосредоточило материальную силу, в них находившуюся, и сделало возможным пятидневную битву рабочего населения с войском и со всеми силами правительства в июне месяце. До тех пор плачевное состояние раздраженной, но бесплодной и хилой мысли, сказывалось и тут, как и везде, анархией заседаний и чудовищностью вносимых на рассуждение проектов. В одном из обществ ("institution oratoire") ³, например, толковали о составлении двух правительственных палат - одной нижней, которая будет называться "камерой талантов" и заключать в себе знание и способности, соответствуя прежней палате депутатов, и одной верхней, имеющей называться "камерой добродетели", исполнять назначение бывшей палаты пэров и состоять из лиц, получивших Монтионовскую премию⁴ за подвиги и примерный образ жизни.

   Особенно посчастливилось идее выкупа всех возможных имуществ и ценностей для обращения в собственность народа или его природного опекуна, правительства. Грубая простота идеи приходилась решительно по всем головам и занимала их без устали, доставляя вместе с тем каждой наслаждение чувствовать себя на высоте современных требований. Выкуп не сходил с языка у ораторов и освобождал от труда мыслить что-либо другое. Отовсюду неслись голоса - выкупить железные дороги и отдать правительству, выкупить акции банка и отдать правительству, выкупить фабрики и мастерские у разоряющихся хозяев и отдать правительству. Вперемежку с этою панацеей против всех общественных зол, и отчасти выдерживая с ней соперничество, провозглашались решительные меры для отвращения скудости в деньгах и наполнения государственной кассы. Меры эти были свободные вариации на темы социализма, исполняемые каждым по мере сил и способностей. Так нескончаемо тянулись предложения в клубах о наложении особенной пошлины на жильцов первых этажей, о вычетах из жалования, платимого народом должностным лицам, об отобрании у домовладельцев той платы за квартиры, которую получают они впредь и с которой пользуются, следовательно, незаконными процентами, и проч. {Иногда первую инстанцию, по которой шел проект к своему осуществлению или, лучше, к своему уничтожению, составляли стены Парижа; то есть плакард, на них вывешенный. Со стеньг проект являлся в клуб, из клуба несся в Ратушу, а в Ратуше, смотря по влиянию лиц и сущности дела, или превращался в бездейственный декрет, или клался под сукно. Таким путем шел, между прочим, плакард: "Un millior. des emigres" (миллион эмигрантов), предлагавший взыскать обратно с роялистских фамилий миллиард, выданный им, с согласия представителей, Людовиком XVIII за потерю имуществ в первую революцию; другой, под заглавием: "La France rich dans 8 jours" (Франция, обогащенная за одну неделю), предлагавший, кроме пошлин и поборов, еще понудить владельцев монеты выменивать ее на облигациях казначейства, которые должны составлять единственную монету государства, и множество других подобных.} Некоторые из этих решительных мер приведены были даже в исполнение. Так, префект Лиона, Эмануэль Араго⁵, издал декрет, по которому никто не имел права вывезти из города более 500 франков, и завел для этого осмотр и обыск путешественников на таможне. Мера эта возбудила всеобщее негодование и дала случай возвыситься до героизма журналу "La Presse", назвавшему распоряжение это крайнею тиранией и призывавшему всех граждан к сопротивлению ей до смерти. Никто не был изъят из общей болезни, произведенной брожением разных инстинктов, которым хотелось попасть в политические и общественные идеи. Степенный клуб Барбеса, состоявший из всех журнальных и других знаменитостей партий: Собрие, Коссидьера и проч., не уступал соперникам своим в странности этих проявлений потемненного или блуждающего сознания. Он принял какой-то мистический оттенок, заставивший его, между прочим, сопротивляться кандидатуре на депутатство бывшего пэра Франции д'Альтона Ше⁶, за то, что убеждения соискателя, относительно предметов мистики, были сомнительного свойства. Когда в Люксембургской комиссии поднят был вопрос о равномерной плате всем работникам, несмотря на их способности и производительность, Барбес явился горячим защитником ее мысли. Этот высокий и статный человек, с воинскою осанкой, длинными, полуседыми усами, твердым, честным и рыцарским выражением в лице защищал мысль комиссии на следующих основаниях, покрывавшихся громкими рукоплесканиями: "Если я, - говорил он, - по силам и средствам моим, могу поднять тяжесть в четыре пуда, должен ли я получать более задельной платы, чем мой слабый товарищ, который не может справиться и с двумя пудами? Очевидно, что задельная плата не должна иметь меркой своею способность или производительность человека, да это противно и христианскому учению". Мы уже и не упоминаем о клубах, где и уравнение труда в одной общей плате было устранено, а толковалось об уравнении образа жизни, всех вкусов и наклонностей разными понудительными мерами. Были и такие, которые занимались воспитанием народа по тем же бойким, ничем не ограничивающим себя программам. Так, в клубе "Юной горы" (de la jeune Montagne) ⁷ положено было требовать замещения статуй прежних королей, еще находящихся кое-где в Париже, статуями мучеников 9-го термидора и проч.

   Прения всех этих собраний не замирали в стенах, где они помещались; напротив, на другой же день сущность их излагалась в особых афишах (часто официальным языком в виде совсем изготовленного правительственного декрета) и украшала дома и заборы Парижа. Город был покрыт разноцветными публикациями, как от клубов, так и от философов, экономистов, реформаторов и пророков, не нашедшими себе места в журналах и газетах. Правительство избрало для своих собственных объявлений преимущественно белый цвет бумаги, предоставляя все остальные цвета преобразователям и законодателям из толпы. Каждое утро манифесты, теории, советы правительству, увещания собственникам, иногда весьма про- странные, на желтой, синей, огненной бумаге, сменялись новыми, не прерываясь и не иссякая. Тут-то можно было ознакомиться с заседаниями самых малоизвестных кружков, с сущностью журналов, обращавшихся только между ними с проблесками мысли, вышедшей на свет из темных углов Парижа, где долгое время она питалась ненавистью, наконец, ставшею для нее источником всей политической мудрости. Впрочем, надо прибавить, к чести времени и успехов, совершенных гражданственностью в последнее столетие, разные яростные декламации уже не возвращались к языку прошлой революции, а, напротив, старались приобрести вид наружного достоинства, который дал бы им серьезное выражение и дельную физиономию.

   Чтобы дать понятие об этих изворотах необузданных страстей, старающихся идти приличным шагом современного образования и невольно подчиняющихся новым, более смягченным нравам,- стоит только представить одну выписку. Клуб "монтаньяров", или "Сорбонны"⁸, куда попала большая часть плохих писателей, осужденных за разные выходки при Луи-Филиппе, аббат Константен, Легалуа, Эскирос,- издавал еще очень бедный листок, под заглавием: "Le tribun du peuple" ⁹. В одном из его нумеров, красовавшемся на стенах Парижа, можно было прочитать следующую тираду: "Мы думаем, что один человек, умирающий с голода, обвиняет тем самым все общество. Вот почему, если бы для устранения подобного несчастья нужно было уничтожить все общество целиком, мы бы попросили только для себя самих первого удара, но согласились бы на эту страшную и всеобъемлющую казнь". Нелепость мысли - исцелять общество его уничтожением - спорит здесь с искусственною и приторною формой, в которой она выражена. Другой пример - какой-то г. Бушело, который говорил от имени малоизвестного клуба "des Jacobins" ¹⁰. Рассчитывая на воспоминание читателей о собрании, носившем некогда это зловещее имя, г. Бушело обещал выкинуть за окно всю жиронду (партию Ламартина), все будущее собрание, обещает буквально травить (je les: parquerai) собственников, аристократов, умеренных в палате, на площади, на улице, но, прибавляет он великодушно: "я не стану требовать их голов". Дело дошло до того, что чем резче выступало название прокламации, клуба, журнала (журналы, кроме прославленных фирм прошлого времени, назывались еще "le Pilori" ¹¹, "la Guillotine" ¹² и т. п.), тем вернее можно было сказать, что они не намерены следовать духу своего названия и всеми силами постараются обнаружить свою измену ему. Даже и такие влиятельные и значительно распространенные журналы, как "Ami du Peuple", Распайля, сделавшийся представителем клуба Сен-Марсо ¹³, принуждены были вести счеты с духом времени; журнал Распайля, не взирая на постоянную угрозу народной расправы для всех и каждого, решительно не имел в себе ничего, что не могло бы заключаться в любом демократическом листке с обыкновенным, типическим, так сказать, направлением эпохи. Вслед за "Ami du Peuple" явился и "Pere Duchesne" ¹⁴, воскрешая память грязного листка Гебера ¹⁵ и его приемов; но тут приемы были обманчивы. Новый листок принадлежал к числу умеренных республиканских журналов и отличался литературною отделкой своих статей; но кокетливо и красиво выточенные фразы его пересыпались крупными ругательствами и поговорками простонародия. Признаюсь, в этом виде он казался мне еще возмутительнее своего первообраза. Раз, на одной из частных манифестаций, показали мне и самого редактора. Это был очень приличный человек средних лет, одетый изысканно и с прекрасною бородой, расчесанной так же тщательно, как и его белокурые волосы. Судя по его наружности и приемам, никак нельзя было допустить, чтобы Он был расположен от природы говорить или слушать те ругательные эпитеты, которыми он пересыпал свои статьи.

   Стены Парижа не оставили без ответа и очень популярного вопроса о женщине и ее призвании. На первых порах за него взялась некая госпожа Нибойе (Niboyet), объявившая от имени всего своего семейства издание журнала "La voix des femmes" ¹⁶. К сожалению, листок ее отличался таким сантиментальным и туманно-фантастическим оттенком, что этот обычный покров незрелости и скудости мыслящих сил поразил даже Людей февральской революции, когда некоторого рода сентиментальность сделалась правительственным элементом и участвовала в издании декретов. Г-жа Нибойе упрекала Ледрю-Ролленовский декрет о выборах в том, что он забыл о женщинах и ни одним словом не упомянул о правах их на голос в общем деле Франции. Поправляя ошибку или презрение декрета, она советовала женщинам принять участие в выборах косвенно, направляя голоса близких им людей - мужей, братьев, отцов. При этом она умоляла женщин покинуть старые приемы успеха, как-то заискивающие слова, подкупающие ласки, а говорить твердо и действовать решительно. "Eglairez vous assez, - учила она, - pour fixer leur choix, et l'inspiration vous guidera bien. Point de tiedes accents, de complaisances paroles, le moment est solennel: les independants du ciel regardent les independants de la terre, ils nous voient a travers les etoiles qui ne s'eteignent ni ne palissent jamais etc" {"Просветитесь в должной мере, чтобы сделать правильный выбор, и вдохновение поведет вас по истинному пути. Никаких задушевных интонаций, любезных слов; момент ответственный: независимые на небе смотрят на независимых на земле; они нас видят сквозь звезды, которые никогда не меркнут" (франц.).}.

   Впрочем, вопрос о женщине сделался уже политическим вопросом благодаря тем многочисленным труженицам, которые разделяли участь рабочих людей и не имели развлечений. Правительство отвечало на него, по обыкновению, издалека. Оно воздвигало в College de France новую кафедру, о бок с кафедрой замечательного мыслителя Франции, Конта, для профессора Легуве ⁷ и его курса "Моральной истории женщин" ("Cours d'Histoire morale des femmes"). Ревнители идеи имели удовольствие слышать, как с высоты новой кафедры профессор рассматривал те прогрессивные и образующие элементы, которые у всех народов, в различные эпохи их жизни, вносила женщина. Дело этим и кончилось, если не считать временных пособий, о которых мы уже говорили. Совершенную противоположность с публикациями г-жи Нибойе представлял другой плакард, красовавшийся на стенах Парижа чуть-чуть не рядом с ними. Многие считали его за пасквиль и злую насмешку партий, враждебных республике, но доказательства этому искали в странности его содержания, что вовсе не было доказательством. Плакард коротко, лаконически возвещал формирование легиона из независимых женщин от пятнадцати до тридцати лет. Он говорил просто: имеет быть составлен (il se formera)! батальон женщин под названием "la legion Vesuvienne" {"Легион Везувианок" (франц.).}, не упоминая; ни о цели, ни об уставе нового учреждения, которое в шуме общего негодования, им возбужденного, кажется, и не явилось вовсе на свет, хотя были очевидцы, утверждавшие, что "легион Везувиянок" действительно существовал и даже ходил, обычным манером, в Ратушу для заявления своего существования.

   Но не одни журналы, клубы и составители прокламаций совещались между собой: совещались также все виды сословий, все подразделения ремесел, все мельчайшие отрасли парижской промышленности, толкуя о радикальном изменении своего положения. В этих заседаниях слуги переменили свое название "les domestiwues" {"Прислуга" (франц.).} на другое - "gens de maisons" {"Домашний штат" (франц.).} сидельцы в магазинах положили добиваться права оставлять свои магазины в 8 часов, для того чтобы иметь время, наравне с прочими гражданами, предаваться удовольствию публичных балов, спектаклей и заветного бильярда; прислужники в кофейных возмущались против обыкновения платить хозяевам за разбитые рюмки; резчики же стали говорить о восстановлении гербов, необходимо нужных для процветания их ремесла. Всех лучше поступили кучера, потребовав у хозяев прибавки жалования в один франк. Они покинули свои места, и однажды целый день в Париже не было ни одного дилижанса и ни одной почтовой кареты; они получили требуемое. Менее счастливы были мостовщики улиц. Зная, как попорчены парижские мостовые баррикадами и как нужно правительству скорейшее восстановление сообщений, они запросили 8 франков поденной платы, вместо 4-х, которыми прежде довольствовались: претензия, показавшаяся мало патриотическою всем партиям. Одинаковый с ними отказ испытали и тюремные приставы (huissiers), занимавшиеся препровождением должников в Клиши: они ходили в Ратушу с требованием вознаграждения за их упраздненные должности. Но всех счастливее были так называемые "защитники Тюльери". После взятия дворца несколько сот работников расположились, как известно, в его просторных комнатах и постелях и двенадцать дней жили там на счет казны, называя себя охранителями дворца против нечаянных нападений роялистских партий. Под конец в Тюльери осталась немногочисленная толпа, которой особенно полюбилась приятная монастырская жизнь его, и когда правительство решилось принять на себя заботу охранения дворца, толпа эта уже не хотела покинуть теплое местечко. Отряд национальной гвардии, посланный для защиты Тюльери, встретил с ее стороны сопротивление и мог исполнить свое поручение, только заключив с нею формальную капитуляцию, по которой правительство обязалось не шарить в карманах у старых защитников дворца при выходе из него и объявить им благодарность за добрую службу республике. Были и совершенно бескорыстные депутации в Ратушу: от рыночных торговок, трубочистов, савояров, бродячих торговцев, сносивших туда свои поздравления и пожелания благополучии. Процессии эти не ограничивались дневным светом, они возобновлялись ночью, при сиянии факелов, и превращались в шумные прогулки по городу, устрашавшие обывателей. В Ратуше бессменно сидел или какой-нибудь член правительства, или мэр Парижа, Арман Марает со своими помощниками, Бюше и Адамом¹⁸; эти дежурные члены правительства принимали тодпы, говорили им речи и отпускали их: в городе их называли ответными машинами, machines a reponse. Всего шумливее обнаруживалась страсть к сажанию так называемых деревьев свободы, овладевшая некоторою частью работников и украсившая почти все площади и углы города молодыми голыми тополями, признанными за эмблему народа, по созвучию слов peuple {Народ (франц.).}, peuplier {Тополь (франц.).}. Дело это производилось с некоторою церемонией. Обыкновенно толпа добывала себе священника и заставляла его благославлять дерево, потом выпускала заранее приготовленного оратора из членов правительства или клубных знаменитостей, который произносил речь, а затем, при наступлении вечера, приказывала иллюминовать все окружные дома. Остальную часть праздника принимали на себя уличные мальчишки: они начинали стрелять из ружей и пускать петарды, иногда в окна домов и в ноги пешеходов. Журнал "la Presse", отличавшийся беспощадною войной с правительством, упрекал его за допущение подобных беспорядков, но получил в ответ от полуофициального его органа, "le National", замечание, которое чрезвычайно хорошо рисует положение тогдашнего общества. "Да, - говорил "National",- власть правительства бессильна, но при этом потрудитесь еще разобрать, как и перед кем она бессильна. Правительство, действительно, лишено средств остановить всякую притеснительную выходку первого встречного, которому вздумается осветить тот или другой квартал Парижа; но взамен правительство так могущественно, что перед ним не смеет шевельнуться вся консервативная партия целиком, еще недавно управлявшая государством и обладающая доброю частью всего богатства нации".

   Усилия правительства подчинить и собственную свою республиканскую партию какому-либо порядку привели его к необходимости подумать о том, чтобы выкинуть из Парижа его многочисленное иностранное население из рабочих и выходцев, которое участвовало в революции наравне с туземными патриотами. Ко всем бесчисленным депутациям, осаждавшим Ратушу, присоединились еще депутации от разных народностей: ирландцев, немцев, итальянцев, поляков. Они приходили к Ратуше при треске барабанов, с развернутыми знаменами, домогаясь каждая по-своему помощи для освобождения своего отечества. За них крепко стояли клубы и все демократическое общество, на том основании, что революция в Париже может быть упрочена только братскими революциями во всех других странах, что каждая попытка восстания в Европе есть победа для Франции, которую она одерживает, не трогаясь с места. Надежды воинственной пропаганды, этой любимой мечты французской демократии, разрастались по мере известий о волнениях, произведенных у близких и дальних ее соседей февральскими событиями¹⁹. В редком доме Парижа не говорилось о коренном изменении всей карты Европы и при этом не было такого странного, несбыточного предположения, которое бы не" казалось очень простым и легко осуществимым, даже для лиц, известных своею осмотрительностью во всех других отношениях. Безграничная вера в себя и в будущее носилась в воздухе и царствовала в головах до такой степени, что самые невообразимые политические комбинации, обращавшие в ничто произведения целых столетий, считались уже делом решенным, и о них говорилось как об исторических явлениях, вошедших в общее европейское право. Я слышал однажды мнение очень образованного человека, космологически пояснявшего и оправдывавшего свое и общее доверие к политическим чудесам. "Нет сомнения, - говорил он, - что солнечная система наша вступила в такие пространства неба, которые должны изменить своим влиянием все физические и нравственные основы человеческого существования на планете, как это уже и начинается. Вот почему величайшее благоразумие состоит теперь в том, чтоб ожидать самых несбыточных явлений и безгранично верить в возможность их". Правительство, однакоже, еще не думало этого. Оно принимало довольно холодно и уклончиво депутации от народов, особенно польскую партию, оправдываясь перед общественным мнением необходимостью сберечь дипломатические сношения с дружественными государствами и повременить решением до полного развития всех сил республики. Втайне оно раздавало оружие немцам и волонтерам, собиравшимся в Бельгию, на Рейн и в Польшу, и поддерживало их политическую экзальтацию денежными и другими пособиями. Оно имело двойную цель, гналось за двумя зайцами. Очищая Париж от иностранцев, оно сбывало с рук один из анархических элементов и задавало соседям немаловажную работу дома, которая должна была отвратить их внимание от дел Франции. Благодаря этому чердаки домов, занимавшиеся иностранным пролетариатом Парижа, огласились воинственными криками, которым вторила и улица. В квартирах вождей образовались склады огнестрельного и холодного оружия; теоретически - публицисты, стихотворцы превратились мгновенно в полководцев. По целым ночам совещались они о маршах, эволюциях и планах сражений, а днем раздавали штуцера и револьверы толпам соотечественников, приходивших записываться в ряды будущего войска. Письменные столы их кабинетов были завалены, вместе с книгами и журналами, военною амуницией; в спальнях продавались ружья и штыки; дамы шили, не разгибаясь, знамена, значки и трофеи. В успехе задуманных предприятий никто не сомневался. Так, выкинуты были все немецкие рабочие в Баден-Баден, где после первых выстрелов это вооруженная революция, шедшая на завоевание Германии, разбежалась и была потоплена в крови ²⁰; так, еще наиболее воинственная часть французского и польского пролетариата была привезена по железной дороге на границу Бельгии,