Блок Александр Александрович - Б. Соловьев. Александр Блок, Страница 3 - Книги

телям "рафинированной" интеллигенции, воображавшим себя солью земли, людей народа - мужиков, мастеровых, рабочих, у которых

...светлые глаза привольной Руси

Блестели строго с почерневших лиц...

Именно здесь, а не в среде эстетов и декадентов, поэт видел подлинную красоту, не нуждающуюся ни в каком гриме, ни в каких приукрашениях, - и если он говорил о народе, то неизменно с величайшим уважением и даже благоговением, как о носителе некоей, не всегда ясной ему самому безусловной истины и создателе всего прекрасного, что есть на земле; именно у народа и в народе, у людей самых простых и обыкновенных видел Блок те качества и стремления, какие ценил превыше всего: нерушимые нравственные устои, жажду справедливости, непреклонное мужество, готовность к настоящему делу, доподлинному, а не "книжному" и не мнимому. Вера в народ, в простого человека, в его внутреннюю красоту и неизмеримую мощь, а стало быть, в его великое будущее, помогала поэту одолевать беды и напасти "страшного мира", противопоставлять псевдогерою декадентской литературы - хищнику, стяжателю, "белокурой бестии" - подлинного героя, того, кто поднимает "верный молот" в борьбе с темными и хищными силами, кто готов без устали "за тяжелым плугом в свежих росах поутру идти" и никогда не изменит своему высокому человеческому имени, долгу, назначению.

Поэт был глубоко захвачен болью народа, мучился всеми его муками, разделял его надежды и стремления, и это порождало остроту и глубину переживаний и восприятий, которые отзываются в "Ямбах" (как и во многих других его стихах), исполненных огромной внутренней силы; они возникают на гребне высокого вдохновения, не знающего никаких преград и изливающегося полно, широко, свободно, с естественностью самого дыхания и глубиной великого, страстно напряженного чувства, словно бы объемлющего весь простор родной земли и вбирающего всю ее красоту, всю ее гордую и вольную душу:

Народ - венец земного цвета,

Краса и радость всем цветам:

Не миновать господня лета

Благоприятного - и нам...

Только гениальный, необычайно прозорливый художник мог создать такие классически зрелые и подлинно народные стихи, слагающиеся в торжественный и радостный гимн простому человеку, его величию и красоте.

Так разбуженная революцией и вспыхнувшая с огромной, всепоглощающей силой любовь к родине и вера в русского человека явились надежным противоядием против ужаса, отчаяния, всех угроз и соблазнов "страшного мира", что создавало новую и прочную основу духовной жизни поэта, определяло новый характер и новые, необычайно широкие масштабы его творчества, его устремлений.

На пути "от личного к общему", который был определен Блоком как рождение "гражданина своей родины", находил поэт новый исход, новые возможности воплощения и для "воли к подвигу" - той воли, которая пронизывает всю его лирику, а потому и является ее движущей силой, объединяющим ее началом. Не случайно он скажет о себе в стихах о Прекрасной Даме:

Будет день - и свершится великое,

Чую в будущем подвиг души... -

а вне подвига поэт не видел ни цели, ни смысла человеческого существования, а стало быть, и художественного творчества.

Но нельзя не подчеркнуть и того, что героический пафос лирики Блока является вместе с тем и трагедийным, ибо, осознав подвиг как высшее призвание и назначение человека, поэт не видел реальных путей его воплощения, его претворения в жизнь, томился о подвиге, не ведая, "кто меч скует", не зная, "что делать с собою", - и только Великая Октябрьская революция придала его исконной "воле к подвигу" твердую основу; только революция помогла воплотить ему полностью в живом и творческом деле свою мечту о подвиге, свою жажду "единства с миром".

Октябрьская революция ответила самым большим чаяниям поэта, утвердила веру в неизмеримые силы народа, в его великое и прекрасное будущее. По словам биографа Блока, он встретил Октябрь "радостно, с новой верой в очистительную силу революции...". И пусть поэт многого не понимал в ходе и характере революции, ее конечные цели были ему ясны и необычайно близки.

Далее биограф набрасывает портрет Блока первых дней Октября:

"Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами - и прислушивался к той "музыке революции", к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах по его собственному свидетельству..." (М. А. Бекетова, "Александр Блок", Петербург, издательство "Алконост", 1922, стр. 256). И нам понятно, почему поэт так восторженно встретил революцию, означавшую крушение всех основ старого мира, являвшегося в глазах Блока "страшным миром". Блока роднило с революцией то, что ее гул, ее музыка - "всегда о великом", о мировом: ведь и в самой лирике Блока решались, каждый раз по-новому, вопросы мирового масштаба. Вот почему с такой глубиной, с таким восторгом и небывалым творческим подъемом откликнулся он на зовы и гулы революции, услышав в них нечто необычайно близкое, родное, знакомое. Огромная широта его внутреннего мира словно бы откликнулась на широту деяний революции, и издавна чаемое поэтом "единство с миром" обрело реальную почву и перешло в область живого, доподлинного чувства, повседневно совершаемого деяния.

Это восторженное чувство и вдохновило его на создание поэмы "Двенадцать", пронизанной ощущением единства с окружающим миром, который перестал быть миром чуждым, враждебным, бесчеловечным, а являлся отныне миром справедливости и свободы, воплощенной поэтом в образе стихии - ветра, бури, метели. Все это придает совершенно особое и необычайно важное значение поэме "Двенадцать" в творчестве Блока - так же, как и во всей русской поэзии.

Действие поэмы происходит в те дни, когда враги Октября еще и не думали складывать оружие и когда они не только пророчили самую скорую гибель ненавистной им Советской власти, лишившей их былых благ и привилегий, но и сами всемерно стремились приблизить час этой гибели.

Поэма открывается картиной зимнего, тревожно настороженного Петрограда, по которому проносится ветер - злой, веселый, беспощадный. Наконец-то он вырвался на волю и может вдосталь погулять на просторе!.. Он сейчас истинный хозяин этих площадей, улиц, закоулков, он завивает вихри белого снега, и прохожим так трудно, а то и невозможно устоять под его порывами и ударами, под его неистовым натиском. Это ветер в самом прямом и буквальном смысле слова, но он же является и символом разгулявшейся и беспощадной стихии, в которой для поэта воплощается дух революции, ее грозная и прекрасная музыка. Горе тем, кто захочет противиться ей и снова загнать ее в подполье: он погибнет в ее неукротимом потоке, - и создателя "Двенадцати" мы видим в поэме как восторженного певца неукротимой стихии. Напрасно пытаются приверженцы прошлого склеить обломки разбитого вдребезги, бороться с разбушевавшейся вьюгой - их потуги нелепы и смешны, ибо нет такой силы в мире, которая могла бы повернуть колесо истории вспять, на старую, уже до конца пройденную колею!

Образы людей, оказавшихся полными банкротами, глухими к величавому и грозному гулу потока революции, выведены в поэме с огромной сатирической силой. Здесь художник разоблачает все их убожество, бессилие, их растерянность перед лицом небывалых исторических событий, все, что делает невероятно нелепыми и смешными их претензии на то, чтобы остаться "хозяевами жизни", теми "властителями дум", какими они дотоле воображали себя.

Но не они являются подлинными героями поэмы; в ней сквозь горечь, гнев, "святую злобу" против всех ревнителей старого, прогнившего строя прорывается старинная боль поэта за каждого забитого, загнанного, голодного человека, за его поруганное достоинство, отстаивается неколебимое убеждение, что так жить, как жили раньше, - мирясь со всеми ужасами и преступлениями "страшного мира", - нельзя, что с ними пора кончать. Вот почему тот, кто некогда был "загнан и забит", вызывает в душе поэта целую бурю светлых и больших чувств, и ему близки и дороги все те, кто еще совсем недавно обретался на самых низах жизни, на ее дне; для поэта все они - словно родные братья:

Эй, бедняга!

Подходи -

Поцелуемся...

Поэт знает, что враги революции не дремлют, замышляют все новые и новые козни и что с ними необходимо вести жестокий, беспощадный бой. Этот бой взывает к героическим деяниям, - и героическое начало поэмы воплощается в образе "двенадцати" (символическое число, напоминающее о Христе и его двенадцати апостолах) красногвардейцев, стоящих на страже Октябрьской революции, отстаивающих ее великие завоевания от всех посягательств и покушений.

Пусть они темны и невежественны, пусть их руки в крови и грязи и сами они еще не сознают до конца всей высоты и святости своего подвига, своего великого дела, но они неуклонно и беззаветно служат ему; что бы они ни думали, о чем бы ни говорили, чем бы ни были сейчас заняты или развлечены - они все равно неизменно и неизбежно возвращаются к мысли о нем, тревожатся о нем и, как грохот бурного и неукротимого потока, оно врывается в их разговоры, покрывая все другие звучания, не дает отвлечься ни на минуту, ибо и сами "двенадцать" целиком захвачены пылом и пафосом борьбы с "неугомонным врагом". Вот почему их разговор о Катьке, об изменившем им солдате Ваньке, не отличающийся излишней пристойностью, сменяется ружейной пальбой ("Тра-та-та!"), снова напоминающей о том самом главном, ради чего "наши ребята", герои поэмы, пошли "в красной гвардии служить":

Товарищ, винтовку держи, не трусь!

Пальнем-ка пулей в Святую Русь -

В кондовую,

В избяную,

В толстозадую!

Сейчас для них в "кондовой", в "толстозадой", в "Святой Руси" воплощается все то, с чем нужно разделаться, - во имя новой Руси, ибо старая Русь слишком долго сковывала их силы, была их тюрьмой, держала в неволе, готовая "заспать" их "надежды, думы, страсти", как говорил некогда поэт. Теперь пришла пора разделаться со всеми старыми порядками, со смирением, с покорностью, "святостью", с духом непротивления злу - именно в него готовы "пальнуть пулей" герои Блока. Они ясно осознают, что многим из них не пережить тех событий, которые ныне сотрясают весь мир, - вот почему их разговор, начатый с самых бытовых и даже низменных предметов, приобретает совсем иной характер; в него неизбежно врываются мотивы широчайшего общественного масштаба, в нем звучат воззвания, обращенные ко всему трудовому народу, впервые в мире взявшему власть в свои руки:

Революцьонный держите шаг!

Неугомонный не дремлет враг!

Эти призывы, приказы, лозунги, подхваченные и затверженные, словно строки нерушимого и святого завета, миллионами людей труда, сменяются проникновенными, лирически взволнованными размышлениями поэта о судьбах "двенадцати", - да и не только о них, но и о всех тех, кто своей кровью и своей жизнью готов защищать великие завоевания революции:

Как пошли наши ребята

В красной гвардии служить -

Буйну голову сложить!

Революция возвела людей бесправных, отверженных, обездоленных в ранг человека - а что на земле выше этого звания и имени! - на огромную вершину, откуда им отныне виден весь мир. Они впервые почувствовали себя настоящими людьми - не поденщиками жизни, а ее хозяевами, хозяевами своей судьбы и своей страны, всего ее великого наследия и достояния, созданного их же руками; сынами ее, а не пасынками. Это и вызвало к жизни героический и непреклонный дух у людей самых простых и обыкновенных, отнюдь не мнящих себя героями; вот в каком огне закалялась их "воля к подвигу" - подвигу не отвлеченному, не мечтательному, а повседневно претворяемому в жизнь, продиктованному и обусловленному самими обстоятельствами, требующими от восставших масс предельного героизма и взывающими к нему, - иначе их ждало бы неминуемое поражение.

Такие бесстрашные люди и вызывали особое внимание и восхищение поэта, полностью захватывали его, ибо их героизм отвечал и его собственной "воле к подвигу". Вот почему он восторженно воспел солдат революции, не ведавших страха и бестрепетно идущих навстречу любым опасностям и испытаниям - в борьбе за свое великое дело.

Герои поэмы идут в бой за революцию "без имени святого", и их присказка - это "эх, эх, без креста!"; они безбожники, у которых насмешку вызывает даже одно лишь упоминание о Христе, о "спасе":

- Ох, пурга какая, спасе!

- Петька! Эй, не завирайся!

От чего тебя упас

Золотой иконостас?

И все же то дело, которое они вершат, не жалея своей крови и самой жизни, ради будущего всего человечества, право и свято. Вот почему невидимый красногвардейцами бог - в согласии с воззрениями Блока - все же с ними, и во главе их поэт видит одну из ипостасей божества - бога-сына:

...В белом венчике из роз -

Впереди - Исус Христос.

А теперь попытаемся ответить на вопрос о том, почему именно этим образом Блок завершил свою поэму и какой смысл вкладывал в него.

Если "страшный мир" являлся в глазах поэта воплощением зла, тонул в "демоническом мраке", то, значит, силы противостоящие ему и разрушающие его, не могут не быть в конце концов добрыми, светлыми, святыми, как бы ни была неприглядна та или иная их видимость; вот почему поэт говорит не просто о злобе, кипящей в груди героев его поэмы, но о "святой злобе", - а воплощением святости в глазах Блока являлся образ Христа, каким поэт и стремился "освятить" революцию.

Христос в поэме Блока - это заступник всех угнетенных и обездоленных, всех, кто был некогда "загнан и забит", несущий с собою "не мир, но меч" и пришедший для того, чтобы покарать их притеснителей и угнетателей. Этот Христос-воплощение самой справедливости, находящей свое высшее выражение в революционных чаяниях и деяниях народа, - какими бы суровыми и даже жестокими ни выглядели они в глазах иного сентиментально настроенного человека. Вот тот Христос, с которым, сами того не ведая, идут красногвардейцы, герои поэмы Блока. Конечно, такая трактовка вопросов морали вызвана идеалистическими предрассудками поэта, - но и их следует принять во внимание, если мы хотим уяснить образ, завершающий его поэму.

Все действие поэмы стремительно развивается, словно подгоняемое порывами неукротимой бури, и образ вьюги, пурги, метели, безудержно разгулявшейся стихии словно бы обрамляет здесь все события - от начала до торжественного их завершения; ее гул, ее посвист, ее вой и составляют грозный хор, сопровождающий все перипетии трагедии, происходящей на наших глазах "на всем божьем свете". Неукротимый ветер врывается в поэму, окрыляет или сбивает с ног ее героев, становится одним из самых активных персонажей, - и словно бы именно этим "нестройным вихрем" определяется строй поэмы, ее характер - страстный, порывистый, безудержный, сметающий любой заранее заданный предел и самым неожиданным образом изменяющий течение повествования. Это по-своему откликается в звучании стиха - раскованного, свободного, необычайно смелого, разговорно-непринужденного, чуждого каким бы то ни было заранее установленным канонам и размерам; поэт готов использовать или отбросить любой из них - лишь бы это соответствовало правде живого, непосредственного и постоянно меняющегося чувства; так стихия ветра становится и стихией самой поэмы.

Поэма поразительна такою внутренней широтой, словно вся разгневанно бушующая, только что порвавшая вековые путы, омытая кровью Россия вместилась на ее страницах - со своими стремлениями, раздумьями, героическими порывами в неоглядную даль, и эта Россия-буря, Россия-революция, Россия - новая надежда всего человечества - вот та героиня Блока, могущество которой придает огромное значение его поэме.

Таким высоким был творческий подъем, переживаемый поэтом, что еще не успели просохнуть черновики поэмы "Двенадцать", а он уже писал необычайно значительное - по своей остроте и злободневности - стихотворение "Скифы", в котором самым прихотливым и противоречивым образом сочетались и острое чувство современности, заставляющее поэта бросать вызов европейской буржуазии, видевшей в Октябрьской революции смертельную угрозу для себя, и явно идеалистические, издавна присущие поэту предрассудки; стихотворение Блока носит на себе печать воззрений Вл. Соловьева на Россию, как "щит" между Востоком и Западом, и поэт говорит, обращаясь к своим современникам-европейцам:

Мильоны - вас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы, -

С раскосыми и жадными очами!

Поэт уверяет: если Европа не откликнется на призыв его "варварской лиры", приглашающей ее "на братский пир труда и мира", тогда она будет иметь дело "с монгольской дикою ордою", которая ничего не оставит от ее Пестумов, от ее многовековой культуры, от самого ее существования. Вместе с тем поэт настойчиво и неотступно обращался к народам западноевропейских стран, господствующие классы которых уже замышляли походы против революции, с вдохновенным и великодушным призывом:

Придите к нам! От ужасов войны

Придите в мирные объятья!

Пока не поздно - старый меч в ножны,

Товарищи! Мы станем - братья!

Но на приглашение на "пир труда и мира" правительства западноевропейских стран ответили активной поддержкой белогвардейских полчищ, контрреволюционных восстаний, усиленной подготовкой к интервенции, которая и была вскоре осуществлена ими в огромных масштабах, развернулась от Черного моря до Белого, от Балтики до Тихого океана, на фронтах протяженностью во многие и многие тысячи верст.

Здесь важно подчеркнуть, что поэт, по-своему, со своих позиций поддерживая мирную политику и мирную инициативу большевиков, приходил к верному выводу: правда - с большевиками, с войной надо кончать, а те, кто хочет вести войну "до победного конца", - это и поистине люди, "опозорившие себя", "изолгавшиеся", недостойные звания человека (говоря словами самого поэта).

На этом Блок решительно стоял, это вело его к большевикам и вызывало бешеную злобу в стане врагов революции, кричавших об "измене" поэта, о том, что он "продался" большевикам. Такою злостной клеветой мстили они поэту.

Поэма "Двенадцать" сразу же после опубликования вызвала самые противоречивые отклики.

"Поэма

произвела

целую

бурю:

два

течения,

одно восторженно-сочувственное, другое - враждебно-злобствующее - боролись вокруг этого произведения..." - сообщает биограф поэта М. А. Бекетова ("Александр Блок", 1922, стр. 256), и буря, вызванная этой поэмой, не затихала целые годы.

Даже из воспоминаний наиболее озлобленных врагов и клеветников поэта (не говоря уже о других источниках!) явствует, что поэма "Двенадцать" превратилась в событие огромного масштаба и ее строки в годы гражданской войны стали плакатами, полотнищами, лозунгами, поднимавшимися над демонстрациями, видневшимися на мчащихся к фронтам поездах - и с ними солдаты Красной Армии шли на борьбу с белогвардейцами и интервентами.

О том, как принималась поэма Блока "в сочувствующей, революционно настроенной аудитории", биограф поэта сообщает:

"Многочисленная публика, в числе которой было немало солдат и рабочих, восторженно приветствовала поэму, автора и чтицу (Л. Д. Блок. - Б. С.). Впечатление было потрясающее, многие были тронуты до слез, сам Ал. Ал., присутствовавший на чтении, был сильно взволнован..." (Там же, стр. 257).

Схожие заметки находим мы и в записной книжке самого Блока:

"Рабочая дружина чит[ает] "Двенадцать".

"Люба (жена поэта. - Б. С.) ...в казармах Московского полка... - Красной армии. Читала "Двенадцать". Слушали очень внимательно. Все уже - на Мурманском фронте..." - и нам понятно волнение поэта, который воочию убеждался, как восторженно откликались на его поэму те массы, для которых она предназначалась.

Но была и иная аудитория, усматривавшая в Октябрьской поэме Блока измену былым идеалам, разрыв с прежними друзьями, соратниками, единомышленниками, и нельзя забывать о том, что среди хулителей поэмы и врагов ее автора оказалось подавляющее большинство тех интеллигентов, которые еще так недавно составляли ближайшее окружение поэта, его литературную среду. Именно они яростно нападали на поэта и с наибольшей ожесточенностью травили его, о чем и говорит одна из записей поэта, относящаяся к началу 1918 года:

"Звонил Есенин, рассказывал о вчерашнем "утре России" в Тенишевском зале, Гизетти и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему - "изменники". Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно..."

После появления "Двенадцати" и статьи "Интеллигенция и Революция", вызвавших невероятную ярость в стане контрреволюции, к которому примкнули и многие "писатели-витии", он мог решительно и спокойно сказать по их адресу:

"Господа, вы никогда не знали России и никогда ее не любили!

Правда глаза колет".

Здесь под правдой Блок подразумевал все горькое, резкое, беспощадное, что брошено им в лицо тем людям, которые еще так недавно рядились в тогу глашатаев и "пророков" революции, а ныне яростно поносили ее на всех углах и перекрестках.

VII

Следует особо подчеркнуть, что поэт, отстаивая дело и знамя революции, не только отражал нападки враждебного лагеря в своей поэзии, в своих статьях и выступлениях, - в борьбе с ним он переходил в атаку, стоял "на линии огня" (говоря его же словами); он воспевал величие революции, ее историческое значение в судьбах всего мира и доказывал полную несостоятельность претензий ее противников на то, чтобы говорить от имени своего времени и своего народа, вставать в позу защитников русской и мировой культуры.

Обширный ряд лирико-публицистических выступлений поэта, связанных с острейшими проблемами, выдвинутыми Октябрем, открывается статьей "Интеллигенция и Революция", написанной в январе того же 1918 года, что и поэма "Двенадцать".

Статья "Интеллигенция и Революция" - такой же восторженный гимн революции, как и поэма Блока, пронизана тем же пафосом, тем же лиризмом; когда поэт спрашивал себя, почему такою прекрасной и торжественной музыкою гремит в его ушах "разорванный ветром воздух", то ему становилось очевидно, что чувство такого небывалого торжества и ликования он испытывает потому, что поднявшийся на великую борьбу народ задумал "...переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью...", - и поэт видел в этом замысле, уже становящемся реальностью подлинной жизни, исполнение самых больших надежд и чаяний лучших людей всех эпох и народов.

Вот о чем "забывали" злопыхатели революции, на всех углах и перекрестках истерически кричавшие о "безвинных жертвах" революции, о "страданиях" русского народа, на который они хотели надеть старый хомут, - и статья "Интеллигенция и Революция" была направлена против их лживых и клеветнических доводов и домыслов, против нытиков, маловеров, паникеров, даже и не подозревавших, что они присутствуют не при "конце" России, а при ее великом обновлении, при рождении нового и небывалого мира; боль и крик рожающей в муках матери они приняли за предсмертный вопль - и это им гневно и беспощадно иронически отвечал поэт в статье, буквально ошеломившей его недавних друзей и соратников: того ли они ожидали от певца и рыцаря Прекрасной Дамы!

Статья "Интеллигенция и Революция" открывает обширный ряд новых статей и выступлений поэта, посвященных наиболее острым и злободневным вопросам культуры, искусства, эстетики - в их связях и отношениях с великой революцией, захватившей все области человеческой жизни.

В одной из самых глубоких и примечательных статей Блока - "Крушение гуманизма" (1919), поэт пытливо прослеживает закономерности развития буржуазного гуманизма с самого его возникновения, когда он знаменовал новую эру в истории общества, означал новый вид человеческих отношений. И хотя далеко не все в этой статье выдержало испытание временем, - многое (а особенно то, что направлено против буржуазно-индивидуалистического понимания гуманизма) сохранило свое значение и поныне, а потому заслуживает самого пристального внимания.

Почему гуманизм старого толка потерпел закономерный и совершенно очевидный крах? - спрашивал поэт и отвечал: потому, что он отличался общественным индифферентизмом, проходил мимо тех огромных социальных противоречий, бедствий и несправедливостей, в результате которых жизнь и интересы миллионов приносились в жертву интересам жалкой кучки "сытых" и отлично уживался с этим порядком, поддерживал его. Стало быть, он являлся одною из его опор, способствовал укреплению строя насилия и бесправия, помогал ему носить благообразную маску, скрывать хищнический облик и бесчеловечную суть, - и тем самым оказывался весьма острым и действенным оружием в руках господствующей верхушки. Крушение этого гуманизма являлось не только неизбежным, но и совершенно справедливым; как бы ни оплакивали его поборники и прислужники старого, буржуазно-помещичьего строя, Блок безошибочно улавливал подоплеку их воплей и причитаний, в которых поэту слышалась неодолимая тоска по старым, безвозвратно ушедшим временам и неистовая злоба к восставшим массам.

В дни революции Блок со страстной заинтересованностью обратился к Вагнеру, к его книге "Искусство и революция" (1849). Для Блока эта книга Вагнера - не исторический документ, имеющий лишь архивную ценность, но произведение, отвечающее на самые злободневные вопросы, острое оружие в борьбе с теми, кто вставал в позу защитников всего высокого и прекрасного - от мнимых покушений революционных масс (что и утверждал поэт в статье, названной так же, как и книга гениального немецкого композитора). Так же, как и автор этой книги, Блок был убежден в том, что неизмеримые возможности искусства связаны с победой революции; в идеях и высказываниях Вагнера и находил он животворные истоки, укрепляющие его веру в правоту своих собственных взглядов на революцию, на искусство и литературу, их великое будущее.

Повторяя вслед за Вагнером, что искусство прошлого перестало быть "свободным выражением свободного народа", Блок утверждал: "Возвратить людям всю полноту свободного искусства может только великая и всемирная Революция, которая разрушит многовековую ложь цивилизации и поднимет народ на высоту артистического человечества".

Для самого Блока было несомненно, что в борьбе за будущее, за лучшую жизнь, за гармонически развитого "артистического" человека искусству принадлежит огромная и ничем не заменимая роль - именно с этих позиций рассматривал и оценивал он любое современное произведение, - и опору для своих воззрений на искусство находил в творчестве великих художников русского и мирового искусства. Вот что вооружало его в борьбе за передовое, подлинно новаторское искусство, - как против натуралистически бескрылого крохоборчества (ограничивающегося подбором плоскофотографических "серых пятен", говоря словами поэта, искажающих и принижающих человека, отнимающих у него самое главное - веру в будущее), так и против любых проявлений эстетства, снобизма, декаданса, какими бы масками они ни прикрывались и как бы ни тщились присвоить себе лавры подлинно новаторского искусства.

Блок видел, что стремление "изысканных эстетов" сделать искусство "предметом какого-то сибаритского наслаждения, игрушкой праздных ленивцев" (Белинский) в годы гражданской войны приобретало особое значение: оно было отравленным оружием и прибежищем тех, кто выступал против революции, против социализма, - и Блок в своем фельетоне "Русские дэнди" решительно опровергал подобные тенденции, как враждебные подлинному искусству, да и требованиям самой действительности.

Самая последняя статья Блока, "Без божества, без вдохновенья" (1921), опубликованная уже после его смерти, - своего рода завещание великого поэта, дышит духом той же непримиримой и страстной борьбы с извечными его противниками: с эстетством, снобизмом, с "русскими дэнди"; жажда довести эту борьбу до конца заставила поэта преодолеть смертельное изнеможение и взяться за перо, чтобы снова и снова врезаться в самую сердцевину споров об искусстве и пути его развития, дать решительный бой всему тому, что могло увести литературу на ложные пути. В этой статье Блок решительно и настойчиво возражает против любых попыток замкнуть искусство в сферу его же собственных интересов и проблем, против разделения культуры на обособленные как друг от друга, так и от всей жизни ручейки, которые в этих условиях обречены на неизбежное измельчание и усыхание.

Поэт в годы гражданской войны часто выступал с речами и написал немало статей, в которых страстно и непримиримо отстаивал дело революции и революционное искусство от всех нападок и покушений. В глазах Блока литература и жизнь, искусство и революция были нерасторжимы, и тот, кто оказывался глухим к зовам и гулам мощного и прекрасного потока революции, неизбежно являлся полным банкротом и в области искусства; вот это неколебимое убеждение Блок и отстаивал в своих статьях, выступлениях, докладах, да и во всей своей деятельности.

Следует напомнить и о том, что в годы гражданской войны, когда Советская власть предпринимала лишь самые первые свои шаги в области культурного строительства, Блок стремился послужить ей не только словом, но и практическим делом.

На анкетный (и характерный для интеллигентских кругов того времени!) вопрос, "можно ли работать с большевиками?" Блок отвечал резко и прямо "можно и должно", ибо для него тут и "вопроса" никакого не могло быть! Он подтверждал это и своею активной общественной деятельностью, способствуя осуществлению многих начинаний молодой Советской власти в области литературы, искусства, театра.

В январе 1918 года Блок записывает: "Вот что я еще понял: эту рабочую сторону большевизма, которая за летучей, за крылатой..." - а понял это он начиная работу в комиссии по изданию классиков. Всецело поддерживая декрет Советского правительства об издании классиков, Блок подчеркивает "трагичность положения": "нас мало", а вместе с тем переживает "что-то и хорошее (доброе)".

Работа комиссии по изданию классиков для народа, на взгляд поэта, "труд великий и ответственный". Вот почему он саркастически замечает по адресу тех, кто не в состоянии осмыслить это: "Господа главные интеллигенты не желают идти в труд..."

Сам Блок охотно и деловито "шел в труд", если видел его плоды и результаты, и в годы революции исполнял немало самых различных обязанностей. Биограф поэта сообщает:

"В начале 1918 года, уже при новой власти, Ал. Ал. был приглашен в члены Репертуарной Комиссии Театрального Отдела. Это было большое дело... Ал. Ал. был выбран председателем Репертуарной Комиссии и принялся за дело с большим жаром и большими надеждами... В 1919 году в издательстве ТЕО вышел целый ряд пьес классического репертуара как русских, так и иностранных, а также пьес новых писателей Ал. Ал. много занимался составлением списка пьес для народного театра..." (М. А. Бекетова. "Александр Блок", 1922 стр. 263). Множество необычайно основательных и глубоких отзывов поэта о прочитанных им пьесах подтверждает, с каким увлечением он приступил к этой работе, считая ее "живой и плодотворной", хотя впоследствии и остыл к ней (ибо видел, что многие из его обширных замыслов оставались лишь на бумаге).

"Дайте дело, я буду делать..." - требовал Блок (как читаем мы в его записной книжке), а ему зачастую приходилось ограничиваться длинными бесплодными заседаниями, дававшими крайне скромные результаты, что и порождало у Блока ощущение никчемности и бесплодности многих своих трудов и усилий, подчас весьма значительных и самоотверженных. Именно в этих случаях и само "служение" высокой "дальней цели" превращалось в глазах поэта в обычную "службу", в ту тяжелую ношу, которую хотелось сбросить как ненужное и невыносимое бремя. Но, во всяком случае, бесспорно то, что для Блока его работа в советских учреждениях и организациях (так же, как и его литературный труд) являлась борьбою "на линии огня", а особенно в тех условиях, когда и он и его труд подвергались яростным нападкам со стороны людей, враждебных революции, где бы они ни находились - в пределах Советской России или за ее рубежами.

В борьбе с ними поэт никогда не складывал оружия, никогда не пугался их угроз и никогда не шел на их посулы, какой бы тяжелой и трудной ни была его жизнь в годы гражданской войны.

Как известно, Советской власти достались разоренное наследство, разруха, голод, а к этому прибавились и новые бедствия, вызванные борьбой с интервентами и белогвардейцами, пытавшимися удушить революцию в ее колыбели, - и борьба с ними требовала героических усилий и огромных жертв.

А. В. Луначарский говорит в предисловии к первому тому собрания сочинений поэта (1932): "Блоку... пришлось жить в такие годы (и до лучших он не дожил), когда пролетариату нужно было биться с самой свирепой нуждой, нахлынувшей на него со всех сторон в результате разорительных войн. Блок поэтому прежде всего испытывал эту огромную разоренность, которая разрушила и его собственный быт..." И эта "свирепая нужда" создавала для Блока крайне трудные условия существования.

Он вынужден был переселиться в тесную квартиру, принимать участие в различных "повинностях", холод и голод врывались и в его двери; не хватало керосина, и порою все это сплеталось - в сочетании с трудными семейными отношениями (постоянные размолвки между его матерью и женой, поселившимися вместе) - в такой безнадежно запутанный клубок, что поэт впадал в отчаяние; это и накладывало свой отпечаток на его переживания, на восприятие и осмысление текущих событий.

Да, условия быта Блока были крайне тяжелыми, но все же не столько ими определялся трагический характер переживаний поэта в последние месяцы его жизни, сколько обстоятельствами гораздо более глубокими и существенными. Самое тягостное для поэта, еще так недавно призывавшего "всем телом, всем сердцем, всем сознанием" слушать революцию (как читаем мы в статье "Интеллигенция и Революция"), заключалось в том, что сам-то он с каждым годом все более переставал слышать грозную и прекрасную музыку эпохи, а потому и воспринимать ее; для Блока - творца, художника - это и было тем испытанием, которое он переживал гораздо острее и болезненнее, чем любые житейские невзгоды и бедствия.

Почему же это произошло? Вот вопрос, на который необходимо ответить, чтобы уяснить трагедию поэта, связанную с характером его понимания революции, закономерностей и условий ее развития.

Для Блока революция была ответом на его чаяния, она перекликалась с его давними призывами, воплощала его мятежные мечты, утоляла его ненависть к прошлому, жажду увидеть крушение старого "страшного мира", уже смердевшего заживо, - вот почему он так восторженно встретил ее. Но вместе с тем он оставлял в неприкосновенности свои идеалистические взгляды и предрассудки, самое понимание исторического процесса как исключительно стихийного и чуждого сознательному началу, какому бы то ни было руководству, организации, усилиям человеческих сил, человеческого разума. Но чем большее значение в ходе революции приобретали начала организованности, железной дисциплины, повседневных созидательных усилий, побеждавшие расхлябанность, стихийность, партизанщину, анархическое своеволие отдельных личностей и групп, тем менее был способен поэт воспринимать "музыку революции", тем более глухим оказывался он к гулу ее необычайно широкого и мощного потока. Многое здесь было для него "ультразвуком", и прежде всего - музыка ее созидания, творчества, организации, великого строительства, которое приходилось начинать с самого малого и незаметного. Этот наиболее героический подвиг нашего народа и не был понят Блоком.

Революция, несмотря на самые жесточайшие испытания, была на подъеме - она порождала совершенно новые и небывало высокие формы общественных и трудовых отношений, а Блоку - да и не только ему! - казалось, что революция, внушившая ему столько великих надежд, упований, чаяний преображения всего мира - в прошлом, что ее огонь угасает, что вырвавшиеся было на свободу потоки раскаленной лавы снова уходят в землю. Вот это и порождало у него чувство отчаяния и безнадежности.

Да, Блок во многом не понимал нового этапа революции, характера ее путей, ее созидательной работы, но он был неизменно верен революции, ее конечным целям, и все свои силы, весь свой труд отдавал ей, несмотря на все свои сомнения и опасения. Это было его гордостью, его подвигом, который он совершал сурово и неуклонно, как некое служение, подобное служению и подвигу рыцаря. Вот почему его творчество 1918-1921 годов входит в начальную главу истории той новой литературы, какую мы с гордостью называем советской.

Творчество Блока и поныне со все большей силой захватывает миллионы и миллионы читателей, вызывает с годами все более глубокий отклик, и в этом есть своя закономерность, ибо оно отвечает самым большим чаяниям нашего человека, его "воле к подвигу", его стремлению "к дальней цели", его жажде "единства с миром" - тем миром, где вся жизнь преобразится в "музыку и свет" и все станет "уж не мое, а наше" (согласно вещим словам поэта).

Такое восприятие жизни, творчества, назначения человека отвечает всему внутреннему строю людей нашего времени, - вот почему так дорого нам вдохновенное и мужественное творчество Блока, откликающееся на самые большие вопросы человеческого бытия и дающие на них свой ответ; пусть далеко не все в этом ответе можно принять и разделить, но пафос творчества Блока необычайно близок и дорог нашему читателю, не может не захватить его.

Жажда будущего, родство с будущим, умение увидеть жизнь с высоты будущего, нерушимая вера в то, что "мир прекрасен" - стоит лишь стереть "случайные черты", - вот что придает такую жизненность и властную силу произведениям Блока, определяет ведущее начало в его крайне сложном и противоречивом наследии.

Обозревая свой жизненный и творческий путь, поэт говорил в своих мудрых и вдохновенных стихах:

Благословляю все, что было,

Я лучшей доли не искал.

О, сердце, сколько ты любило!

О, разум, сколько ты пылал!..

- и, думается, этому пыланию, в свете которого открываются "дальние цели" человеческого бытия и становится видно "далеко во все стороны света" (говоря словами Гоголя), не дано померкнуть вовеки, ибо оно с каждым годом разгорается все сильнее и ярче. Вот почему такое великое значение и неувядаемая красота заключены для нас в бессмертном наследии Блока.