Булгаков Валентин Федорович - Истинная свобода, No 5, август 1920

  

  

ИСТИННАЯ СВОБОДА

  

   РЕЛИГИОЗНО-ФИЛОСОФСКИЙ, ОБЩЕСТВЕННЫЙ ===========

   ============================= И ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЖУРНАЛ

  

   СОДЕРЖАНИЕ: - "Новые формы пролетарской борьбы". Вал. Булгакова. - Великие заветы. (Мысли Л. Н. Толстого). - Посещение Л. Н. Толстого в Ясной Поляне. (Не опубликованные воспоминания). В. Мазурина. - Заметки о Толстом. Н. Гусева. - Исповедь. Ст. Покровского. - Современные религиозные искания. Мысли о теософии. Вал. Булгакова. - Перестанем быть язычниками. М. Новикова. - О революционном братстве. С. Булыгина. - Дружеское общение. (Письма, мысли, заметки и пр.). - Вести пробуждения. - Воззвание Союза Разума и Совести. - Новые книги. И. И. Горбунова-Посадова и Вал. Б. - Об'явление о журнале.

  

  

  

  

   Под таким заглавием в "Правде" (N 122) появилась статья, трактующая об одном, действительно, важном вопросе: о методах борьбы пролетариата, т. е. обездоленных рабочих людей, с буржуазией, т. е. с богатыми и властными, подчинившими себе рабочих, благодаря находящемуся в их руках аппарату государственного насилия.

   Как констатирует (свидетельствует) "Правда", пролетарская борьба вступила в совершенно новый фазис своего развития". В какой же именно? Газета отмечает, что нарождается "сознательная международная пролетарская солидарность, выразившаяся в целом ряде фактов", а именно:

   "английские рабочие не раз постановляли мешать провозу оружия против России"; а теперь исполнительный комитет союза железнодорожников, рудокопов и транспортных рабочих требует экстренного с'езда для обсуждения вопроса о прекращении производства и вывоза оружия;

   "итальянские рабочие фактически не дают вывозить оружие в таких размерах, как желало бы итальянское правительство"; триестские портовые рабочие не дали вывезти оружие в Румынию; в Лугано "пролетарии не позволили переправить 7 вагонов снарядов и амуниции для Польши";

   в Норвегии, Франции и Америке наблюдаются случаи подобного же рода.

   "Правда" трактует (толкует) эти случаи, как проявления "солидарного, совместного, сознательного наступления рабочих на капитал".

   Мы готовы присоединиться к заключениям большевистской газеты и порадоваться, вместе с нею, пробуждению истинной сознательности в зарубежных братьях-рабочих, пытающихся проломить между собою и другими народами ту "китайскую стену" вражды и недоверия, которую ухитряются воздвигатъ между всеми народами их правительства. Правительствам, порабощающим народы, конечно, выгодно держать их в таком искусственном отделении друг от друга: рабочим всех стран труднее сознать при этом свое братство и бросить то оружие, с которым они вырывают друг у друга все, потребное для их хозяев, правительства и буржуазии.

   Мы рады приветствовать указанные проявления истинной сознательности среди рабочих еще и потому, что до сих пор "формы пролетарской борьбы", действительно, были старыми, а не новыми. Они базировались (основывались) на старом средстве, средстве всех хищников, на насилии, и не приводили к желанному успеху - освобождению рабочего класса и всего человечества, так как в борьбе побеждал по-прежнему хищник, как более сильный, а в лучшем случае - набравшийся сил и побеждавший угнетенный, проникнутый чувством мести, сам становился угнетателем. И в то же время, рабочие, борясь с правительствами и буржуазией, сами подсовывали им в руки оружие против самих себя: они выделывали для правительств и буржуазии те самые ружья, пушки, бомбы и удушливые газы, которыми после правительства и буржуазия истребляли рабочих. Рабочие сами поступали в ряды насильников, чиновников и солдат к правительству и буржуазии и своими руками угнетали и, если это было нужно, избивали своих братьев, таких же рабочих. Рабочие потакали всем прихотям и слабостям господствующего класса: выделывали предметы роскоши, поступали к богачам лакеями, сторожами, полицейскими, палачами и т. д., словом, будучи загнаны в государственное рабство, решались на все, только бы получить от богача и от чиновника жалкие гроши на пропитание. Люди рабочего класса, затемняемые учениями церкви и буржуазной науки, долго не могли или не хотели видеть, что настоящими поработителями самих себя, в сущности, являются они же сами и что буржуазия, богатые и властные, только и могут существовать потому, что рабочие бессознательно, заглушая и не подымая в своей душе на достаточную

  

  

   высоту сознание своего человеческого достоинства, раболепно служат своим угнетателям. Рабочий класс не понимал, и часто теперь еще не понимает, что настоящим хозяином положения является он сам, и больше никто, так что никаким случайным людям он не должен позволять сидеть на своей шее и "править" собой.

   Но чтобы действительно стать свободными, надо было не дожидаться "свободы" от того или другого государственного переворота и от той или иной смены властей, а стать самим свободными; противопоставить воле хищников и поработителей свою общенародную, свободную волю, корень которой в сердце каждого пролетария, как человека. Надо было пробудить в себе стыд действовать заодно с поработителями для удушения рабочего класса, надо было перестать быть рабами и, как умели некоторые - умирать с голоду, но не итти в провокаторы, полицейские или палачи, так надо было всем - ни к какому правительству, ни под каким видом и предлогом, не итти в солдаты, не строить для него аэропланов и броненосцев, не выделывать патронов, ружей и пушек, не переправлять эти грузы из одной страны в другую по указанию правительств, - словом, не строить собственными, мозолистыми рабочими руками господства буржуазии и буржуазного, основанного на насилии, - государства!.. Вот - где был и есть выход для рабочего класса, и, кажется, наступает время, когда люди готовы понять, что этот выход - единственный.

   О, если бы поняли! Для нас - весть об отказе английских и итальянских рабочих грузить орудия смерти для того, чтобы помочь одному государству в его борьбе с другими, подобна первой ласточке, вестнице неизбежно грядущей весны. Если бы все рабочие всех народов так же отнеслись к попыткам их правительств втравить их в кровавую международную бойню, то эта бойня прекратилась бы немедленно, а не грозила бы, как теперь, вновь принять грандиозные размеры и растянуться на бесконечно долгое время. Прекратилась бы и господство буржуазии, т. е. господство сильного над слабым, которое царит на всей земле, хотя и под разными формами. Рабочие, понявшие, что "свобода не может быть дана человеку человеком и что человек может только сам освободить себя" (Толстой), открыли бы, действительно, новую эру пролетарской борьбы и эта борьба из узко-классовой превратилась бы в борьбу общечеловеческую, в борьбу всего человечества за идеалы истинного освобождения и совершенствования.

   Нам, переживающим эпоху грандиозного социального переворота, видящим возникновение и крушение разнообразных революционных предприятий, могущим оценить всю недостаточность старых методов борьбы человечества за освобождение и проверить единственный метод - "самоулучшения", предлагавшийся всеми мудрецами человечества, - нам остается только, наблюдая, как рабочие робко нащупывают этот новый для них, но истинно спасительный путь к освобождению внутреннему и внешнему, воскликнуть со всей силой страстного желания:

   "Да приидет Царствие Твое!"

  

  

   10-го Сентября (28 Августа по старому стило) - день рождения Льва Николаевича Толстого. Он родился 92 года тому назад, в 1828 г., в Ясной Поляне.

   С того времени, как он стал всемирно известен, установился обычай посвящать этому дню статьи в газетах и журналах. Мы следуем этому обычаю, но вспоминаем Льва Н-ча не только как любившие и знавшие его, а также и потому, что полагаем полезным и другим напоминать о нем. Сам он не придавал никакого значения своей личности, считая себя самым плохим и недостойным человеком. Но сам он иначе и не мог думать о себе, в сравнении с тем идеалом совершенства, который стоял перед ним. Для всех же нас Л. Н. является ярким примером беспрестанного духовного движения и неутомимого искания истины. Мы вспоминаем его не потому,

  

  

   чтобы он был для нас авторитетом (признание кого бы то ни было авторитетом несовместимо с "истинной свободой", которая для нас дороже всего), а только потому, что подвиг его жизни и духовного движения может возбудить и других к внутренней работе, помочь и укрепить их в стремление к высшим идеалам, которыми всем нам надлежит руководиться. - Ред.

  

  

   Бог есть любовь. (I посл. Иоанна, IV 16.)

   Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то он в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас. (I послан. Иоанна, IV. 2).

   Учитель, какая наибольшая заповедь в законе? Иисус сказал: возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твой и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же - подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки. (Мтф. XXII, 36-40)

  

   Христианская вера - вся в любви. Все мы знаем это. И знаем не только потому, что это написано в книге Евангелия, но потому, что это написано в душах наших. Скажи о любви какому хочешь человеку: русскому, немцу, китайцу, японцу, индусу, скажи это вору, разбойнику, палачу, - нет того человека, который бы не согласился с тем, что лучше жить людям по любви, чем так, как они живут теперь. И мало того, что каждый знает, что лучше жить по любви, чем во вражде и ненависти, каждый знает и то, что можно так жить.

   Отчего же мы, христиане - не говорю уже про людей других вер, а мы, те самые христиане, которые, как все другие люди, знаем, что хорошо и можно жить по любви, кроме того, знаем это по Евангелию, - а Евангелие мы считаем священной книгой, - отчего же мы, христиане, живем не по любви, а во вражде и ненависти?

   Отчего это?

   А оттого, что и в Евангелии и в душах наших дана нам одна единственная вера, вера в любовь, и одна единственная заповедь, - заповедь любви; мы же, кроме веры в любовь, верим еще во многое другое и, кроме заповеди любви, считаем божескими заповедями еще много других заповедей, и потому в жизни своей следуем больше этим другим заповедям, а не той заповеди любви, которая дана нам в нашем сердце и в христианском учении.

   Но мало того, что вера в любовь яснее, понятнее всех других установленных людьми вер, мало того, что только одна эта вера соединяет людей, тогда как все другие разъединяют их, вера эта имеет перед всеми другими верами еще и то преимущество, что она вместе с тем и самая несомненная...

   Вера в заповедь любви и вытекающее из нея богопочитание и яснее, и определеннее, и благодетельнее, и несомненнее всяких других вер, только надо ясно понимать, в чем вера и в чем богопочитание.

   Вера в заповедь любви в том, что Бога мы можем познать только в себе. И познаем мы Его только той стороной, которой Он открывается нам. Открывается же Он нам любовью. Так что хотя и знаем мы Его далеко неполно, только одной стороной Его, той, которой Он открывается нам, мы несомненно знаем об Его существовании и о том, чего Он хочет от нас.

   Вера эта много раз была выражаема во всех религиозных учениях мира, начиная с самых древних египетских, индусских, даже так называемых языческих, и с особенной определенностью выражена в учении Христа.

   Так выражена она в Евангелии Марка XII, 28-31 и с особенной ясностью в Евангелии и Посланиях Иоанна.

   "Бога никто никогда не видел. Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас. Что мы пребываем в Нем и Он в нас, узнаем из того, что Он дал нам от Духа Своего. И мы познали лю-

  

  

   бовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем". (Посл. Иоанна IV. 12, 13, 16).

   Вера в любовь - это признание того, что основное начало жизни нашей есть непостижимое для нас Существо, проявляющееся в нас любовью...

   Богопочитание единой заповеди требует от каждого человека только одного: любви, любви к Богу и в себе и к Тому, который живет во всех других людях. Любить Бога в себе значит стремиться к высшему совершенству любви, и любить Бога в других людях значит признавать в каждом человеке того же Бога, который живет во мне, и потому делать каждому человеку не то, чего сам хочешь, а чего хочет Бог, живущий во всех людях. В этом вся заповедь того, что должен делать человек по вере в единую заповедь.

   Также только в одном запрещение того, чего не должен делать человек по этой вере, запрещение все в одном: в том, чтобы не нарушать благоговения к Богу, живущему во мне и в каждом человеке. Не нарушать благоговения к Богу в себе значит то, чтобы помнить о присутствии в себе Бога, исправлять, уничтожать в себе все то, что несовместимо с Его присутствием в душе человека, не нарушать же благоговения к Богу, живущему в других людях, значит то, чтобы не только не вредить ближнему, не оскорблять, не унижать никакого человека, какой бы он ни был, но уважать, почитать его, как самый священный предмет, который только есть на свете. В сущности же, как положительные, так и отрицательные заповеди веры в любовь сходятся в одном: в признании того, что Бог живет в человеке, и что поэтому нужно почитать и не оскорблять Его ни в себе, ни в каком бы то ни было человеке...

   Только верь люди в необходимость исполнения единой заповеди любви в то, что есть в мире только одна несомненная святыня - человек, и что единственный предмет, который не может и не должен быть осквернен и оскорбляем человеком - это человек, носитель Божеского начала, и невозможны бы были не только казни и войны, но и какие бы то ни было насилия человека над человеком.

   Будь только воспитаны люди с детства в признании единственной святыней Бога в человеке и единственным богопочитанием любви и уважения к Нему, ни один человек не решился бы осквернить Бога в себе и в брате, разделяясь с ним враждой и совершая над ним насилия...

   Исполнение заповеди любви, заключающееся во все большем и большем приучении себя к жизни любовной в делах, словах, мыслях, не только возможно, но только одна такая жизнь дает человеку всегда полную свободу и не перестающее благо.

  

  

   "И познаете истину, и истина сделает вас свободными".

   (Иоанн, V, III, 32.)

  

   Только освободитесь все вы, люди христианскаго мира, - как властвующие и богатые, так и подавленные и бедные, - от тех обманов лжехристианства и государственности, которые скрывают от вас то, что открыл вам Христос и чего требует ваш разум и ваше сердце, - и вам ясно станет, что в вас, только в вас самих причины всех телесных страданий (нужды) и духовных (сознания несправедливости, зависти, раздражения), которые мучают вас, задавленных и бедных; и в вас же - властвующих и богатых - причины тех страхов, укоров совести, сознания греха своей жизни, которые более или менее, по степени вашей чуткости, тревожат и вас.

   Поймите вы, и те, и другие, что вы не рождены ни рабами, ни повелителями других людей, что вы свободные люди, но свободные и разумные только тогда, когда вы исполняете высший закон своей жизни, и что закон этот открыт. И стоит только вам откинуть те лжи, которые скрывают его от вас, чтобы ясно было, в чем этот закон и в чем ваше благо. Закон этот в любви, и

  

  

   благо только в исполнении этого закона. Поймите это, и вы станете истинно свободными и получите все то, что теперь так тщетно стараетесь достигнуть теми сложными путями, на которые увлекают вас запутанные, ни во что не верующие развращенные люди. Спасет, избавит вас от претерпеваемого вами зла и даст вам истинное благо, к которому вы так неумело стремитесь, не желание своей выгоды, не зависть, не следование партийной программе, не ненависть, не негодование, не желание славы, даже не чувство справедливости и, главное, не забота об устройстве жизни других людей, а только деятельность для своей души, как ни странно это вам покажется, не имеющая никакой внешней цели, никаких соображений о том, что из нее может выйти.

   Поймите, что предположение о том, что человек может устроить жизнь других людей, есть грубое суеверие, признаваемое людьми только по своей древности. Поймите, что люди, занятые тем, чтобы устраивать жизнь других людей, начиная с монархов, президентов, министров и кончая шпионами, палачами, так же, как и члены-руководители партий, диктаторы, - представляют из себя не нечто высокое, как думают теперь многие, но, напротив - людей жалких, глубоко заблуждающихся, занятых не только невозможным и глупым, но одним из самых гадких дел, какие может избрать человек.

   Поймите, что всякая деятельность, направленная на устройство жизни других людей посредством насилия, не может служить благу людей, а есть всегда более или менее сознаваемый, лицемерный обман, под личиной служения людям скрывающий низкие страсти: тщеславие, гордость, корыстолюбие.

   Ищите в себе одного: увеличения любви посредством уничтожения всего того: ошибок, грехов, страстей, что мешает ее проявлению, и вы наидействительнейшим способом будете содействовать благу людей. Поймите, что исполнение в наше время познанного нами высшего закона любви, исключающего насилие, так же неизбежно для нас, как неизбежен для птиц закон перелета, витья гнезд, закон питания растениями для травоядных, и мясом для хищных животных, и что поэтому всякое наше отступление от этого закона наверное губительно для нас.

   Только поймите это и положите жизнь в этой радостной работе, только начните это делать - и вы тотчас же узнаете, что в этом, только в одном этом дело жизни человека и что это одно производит то улучшение жизни всех людей, к которому вы стремитесь так тщетно и такими ложными путями. Поймите, что благо людей только в единении их, единение же не может быть достигнуто посредством насилия. Единение достигается только тогда, когда люди, не думая об единении, думают каждый только об исполнении закона жизни. Только этот высший закон жизни, один для всех людей, соединяет людей.

  

  

  

   Было часов девять утра, сегодня, 16-го апреля 1910 года*), когда я подходил к дому Льва Николаевича в Ясной Поляне. Перед окнами две крестьянские девушки копали клумбы. Из-за угла от дома вышла бедно одетая крестьянка, оче-

   ----------

   *) В дневнике В. Ф. Булгакова "Лев Толстой в последний год его жизни" в этот день записано следующее: "Был сельский учитель, сочувствующий взглядам Л. Н. Последнему он очень понравился. - Все те же нравственные вопросы, - говорил мне о нем Л. Н. - воспитание детей, целомудрие, как возникает один, так за ним поднимаются все другие, по таким расходящимся радиусам...

   После Л. Н. еще раз вспоминал этого посетителя. Когда зашел разговор о народе, Булгаков заметил, что в народе больше положительных черт, чем отрицательных. "В доказательство, - говорит Булгаков, - я привел те письма от простых людей, которые получает Л. Н. По

  

  

   видно просительница. Я поравнялся с углом дома и увидел у терассы самого Льва Николаевича. Он был в серой шляпе и темной блузе. От него и шла крестьянка. Меня он встретил словами: что вы ко мне имеете? Я сказал. Узнав, что я человек семейный, Л. Н. сказал: вас, вероятно интересуют вопросы воспитания? - Да. В особенности же меня мучит вопрос, что будет с детьми, если я умру. Средств к жизни я им оставить не могу.

   Во время разговора я смотрел на Л. Н. и старался как можно лучше запомнить черты его лица. Взгляд его серых без старческой тусклости глаз - проникновенный, но не острый. В нем много ласки, благожелательности и притягивающей силы. Выражение старого, но свежего лица тоже благожелательное и спокойное. Во время разговора он часто улыбается, и тогда лицо его становится еще более милым и приятным, и тогда он страшно становится похож на хорошего дедушку, с которым особенно любят играть дети. Вместе с тем, он остается серьезным, но эта серьезность не нарушает добродушия. Собеседника он выслушивает с большою внимательностью. Л. Н. заговорил:

   - Ваши сомнения и муки относительно детей происходят от ошибочного мнения, что можно устраивать жизнь детей, да и вообще жизнь людей, как нам хочется. Так, например, полагает правительство, и революционеры. Но это ошибка. Дело в том, что нам не дано дара предвидения. Мы не знаем и не можем знать, что будет с нашими детьми, когда они вырастут. Нужно думать только о своих настоящих поступках, словах и их последствиях. Вот ко мне сейчас приходила просительница, а там, может, придет жандармский полковник, а за ним мой сын, который не разделяет моих взглядов; а там еще кто-нибудь, и важно - как я поступлю относительно их, что сделаю и что скажу. Нужно смотреть за собою и своими поступками. Понятно, наши дети близки нам, но дать мы им можем только добрый пример нашей доброй жизни. Еще хорошо, когда детьми не тяготятся, а то некоторые приходят ко мне и начинают жаловаться - пятеро или семеро детей, совсем одолели! Так что невольно спросишь: да чьи же дети-то, ведь ваши?!

   Далее он коснулся учебных заведений.

   - Существующие учебные заведения с их строем, программами, преподаванием Закона Божия, скажу вам, хотя, может быть, вам это будет и неприятно, не воспитывают детей, а только развращают. Мне передавала дочь, как экзаменовал архиерей. Спросил мальчика шестую заповедь. - Значит, убивать людей нельзя? - Нельзя. - А когда же можно убивать людей. - Когда убивают по долгу... и мальчик перечислил случаи, когда убивать можно. Вот это нехорошо!

   В это время к дому кучер подвез старушку.

   - Где вы были? - спросил Л. Н.

   - В церковь собралась.

   - Хорошее вы дело сделали! *)

   Мы пошли по дорожке сада. Л. Н. расспрашивал про мою жизнь. Я упомянул, что служил когда-то ссыпщиком хлеба на машталке и что покупщики хлеба сильно обвешивают крестьян. Л. Н. довольно подробно расспросил меня, как это делается.

   ----------

   письмам этим я впервые узнал ясно, что такое народ и в частности - русский народ, что за люди в нем есть и какие могучие духовные силы в нем скрываются.

   - Еще бы, еще бы, - согласился Л. Н. и вспомнил сегодняшнего учителя, человека из трудовой среды. "Ведь откуда берется! - говорил он". А. С.

   *) Может показаться противоречивым, что Лев Ник. только что говоря отрицательно о православии, сейчас же после этого одобрил свою знакомую в том, что она побывала в церкви. Но очевидно Л. Н. видел, что если бы у нее была разрушена православная вера, то она осталась бы без всякой веры. А он считал, что лучше иметь хотя бы самую суеверную веру, но все-таки веру, дающую отношение к окружающей жизни и сознание связи с Бесконечным Началом. Может быть, старушка, о которой здесь упоминается, много раз собиралась поехать в церковь, огорчалась, что ей это не удавалось и когда с'ездила, то Лев Ник., переносясь в ее положение, высказал только то, что она сама чувствовала. Но из этого никак не следует, что Л. Н. вообще мог одобрять хождение в церковь. А. С.

  

  

   Ко Л. Н-чу подошла бедно и грязно одетая крестьянка с мальчиком лет десяти. Она стала кланятся и просить Л. Н. о помощи.

   - Я тебе ничего не могу дать, - сказал Л. Н. и свернул на другую дорожку.

   Крестьянка долго не отставала.

   - Это ужасная попрошайка! - с улыбкой сказал мне Л. Н. - На-днях она пришла и говорит - у меня умерла старуха, помогите. Ей дали на похороны. После же пришел крестьянин из одной с ней деревни, и оказалось, что старуха не умерла и не больна.

   Разговор опять перешел на воспитание. Я упомянул, что трудно иногда бывает дать прямой ответ детям на их серьезные вопросы из религиозной и общественной жизни.

   - Я думаю и держусь такого правила, - сказал Л. Н., - что навязывать свои мнения другим, вообще, не следует. Если же кто приходит к нам и спрашивает нас, что мы думаем по тому или другому вопросу, то нужно сказать все искренно, что бы затем ни произошло, не опасаясь никаких последствий. То же и с детьми. Есть такие, у которых глазенки так и горят, - как же им не сказать!

   Узнав, что меня тяготит мое положение, Л. Н. сказал:

   - Ко мне многие обращаются с вопросом, не нужно-ли им уйти работать, куда-нибудь, например, в колонии. Я говорю: нет. Пусть каждый останется там, где живет. Судья, палач, ремесленник, торговец, если их смущает совесть жить так, как они живут, пусть стараются жить как можно лучше, согласно своим высшим представлениям о добре. И уже тогда само собою выяснится, что им надо делать и что нет. Занять же такое положение и такое место, где бы не было мук, борьбы с самим собою, нельзя. Его нет, да и не может быть. Напротив, сомнения, страдания и составляют жизнь, они и есть действительная жизнь. Без них не было бы жизни. Представьте себе, что люди достигли совершенства, что Царствие Божие на земле уже осуществилось, все любят друг друга, и заповедь непротивления злу насилием осуществлена, - знаете, что тогда бы было?

   - Что? - невольно спросил я.

   - Тогда бы и жизнь остановилась, не было бы жизни!...

   Л. Н. остановился и глядел на меня, весь светясь удивительным внутренний светом. Мягким, дружелюбным и жгучим! Я понял, что значит: глаголом жги сердца людей. - Голос его звучал по особенному - силой, верой и убеждением.

   - Но дело в том, - продолжал Л. Н., - что этого никогда не может быть. Идеал христианский недостижим. Закон христианской жизни можно сравнить с фонарем, который мы несем перед собою на палке, он освещает нам путь в темноте, а итти можно бесконечно.

   Далее разговор коснулся брака.

   - Да, - сказал Л. Н., - когда люди вступают в брак, на них надевают венцы и благословляют, это не хорошо и не нравственно. Половой акт всегда останется половым актом. Он всегда понижает людей в духовном отношении, при всех обстоятельствах. Что же тут благословлять? Чтобы достигнуть полного целомудрия - нужен возраст. Я уже перешел предельную черту, и для меня этих соблазнов не существует. Но кто при всем старании все-таки не может побороть их, того я не осуждаю.

   Мы подошли к дому. Прощаясь, он сказал:

   - Вот как мы с вами хорошо поговорили! .

   У дома его ждали просители, и в том числе крестьянка с мальчиком. Он говорил с ней еще два раза.

   В. Мазурин.

   16 Апреля 1910 г.

  

  

  

   О письмах Толстого. - Читая письма Толстого, особенно самых последних лет, чувствуешь ясно, сколько в нем было самоотвержения. Сколько раз он подробно и обстоятельно отвечал на такие вопросы, которые для него самого были уже давным-давно решены и не представляли поэтому никакого интереса: о том, следует-ли всякое слово в Библии считать священным, правда-ли то, что священники рассказывают об аде и рае, справедливо-ли то, что Христос и святые делали чудеса и т. п. Все эти вопросы сами по себе, разумеется, не представляли для Л. Н. никакого интереса, однако он терпеливо писал и диктовал ответы на такие вопросы, если чувствовал, что его спрашивали серьезно. Л. Н. в своих письмах следовал правилу, выраженному им в следующих словах: "если сходишься с человеком, думай не о том, чем он может быть полезен тебе, а о том, чем ты можешь быть полезен ему." Если бы Толстой был тщеславным, то в письмах его проглядывало бы желание произвести впечатление своим умом, добротой и. т. п. Этого в них нет. Они иногда так кратки, что состоят всего из нескольких слов, как например: "Вопрос, который вы мне делаете, может быть решен только вами самими" (Крашенинникову, Январь 1910). И только всего. Если бы он был человек гордый, то в письмах было бы видно высокомерие, надменное отношение, сознание своего превосходства. Этого в них нет. Если бы он относился к письмам равнодушно и видел бы в ответах на получаемые письма неприятную обязанность, к которой вынуждает его положение, то письма его были бы сухи. Но письма Толстого не таковы. Все люди, которые обращались к нему с тем или другим вопросом, если только он чувствовал, что обращаются к нему серьезно, все эти люди делались ему близки. Он входил в их положение, старался понять их душевное состояние и понять то, что им нужно и чем он им может быть полезен, любил и жалел их и иногда даже просил их понять его и понять ту истину, которую он им указывал. Так, в ответ какой-то, повидимому, мятущейся девушке, спрашивавшей его, зачем жить и как быть полезной людям, Л. Н, ответив на ее вопрос, прибавляет: "Очень, очень советую вам вникнуть в то, что я пишу вам. Я пишу обдуманно, жизнь должна быть радостна и будет вам в радость, если вы только поверите - не мне, а Христу и всем мудрым и святым людям мира". И уже подписавшись под письмом, прибавляет: "Теперь я жду от вас ответа," желая продолжать общение с этой девушкой, разумеется не для себя, а для того, чтобы быть ей полезным.

   "Трудное ненужно, нужное нетрудно." - Л. Н. любил это изречение Эпикура, ценил и нашего Сковороду за то, что он любил повторять эти слова. Да и все учение самого Л. Н-ча, как религиозное, так и общественно-политическое, и даже эстетическое, сводится к этому. "Нет величия там, где нет простоты, добра и правды", - писал Л. Н. в "Войне и мире". "Когда о религиозных вопросах рассуждают не просто, меня просто берет какая-то гадливость, которую я не в силах преодолеть", - говорил он через 50 лет после этого. Все хитроумные рассуждения богословов о Боге и Его свойствах Л. Н. считал пустой, ни на чем не основанной шумихой, и все громкие фразы и иностранные слова, изобилующие в них, лишь средствами скрыть скудость внутреннего содержания. В области художественной - первым признаком истинного художественного произведения считал наибольшую доступность, т. е. наибольшую простоту его. Так же и в жизни: удовлетворение действительных потребностей тела Л. Н. считал нетрудным; трудность, по его мнению, начинается там, где кончаются потребности и начинается тщеславие и потворство похоти.

   Мнимая непрактичность учения Толстого. Часто приходится читать и слышать, что учение Толстого - мечта, утопия, неприложимая к жизни. Это большое заблуждение. Толстой был тонкий знаток человеческой души, он хорошо знал приводу человека, и потому судил об явлениях жизни не как ученый теоретик, ко-

  

  

   торому придуманная им в его кабинете излюбленная теория мешает видеть явления жизни такими, какие они есть, и не как узкий специалист, ничего не знающий, кроме своей специальности, и не как человек, увлеченный той или другой страстью: борьбой со своими противниками, политической борьбой, классовой ненавистью или пристрастием и т. под., а судил как человек, хорошо знавший людей и жизнь, много переживший и много видевший - как человек огромного внутреннего и внешнего опыта. Его мысли кажутся непрактичными и неприложимыми только потому, что они захватывают слишком глубоко, и люди поверхностные, не смотрящие в глубину явлений, а скользящие по их поверхности, не привыкшие думать серьезно и честно и не бояться всех тех неожиданных, а может быть и нежелательных выходов, к которым можно прийти, если проникнуть в сущность, вопроса, - эти легкомысленные люди обзывают учение Толстого непрактичным. На самом же деле все нравственное учение Толстого основано на практике. Он не предлагает людям, как церковники, заповедей, которые надо исполнять неизвестно почему. Он говорит: "Вы ищете своего блага, но вы не найдете его там, где ищете. Вы ищете блага материального, а истинное благо человека - только духовное, любовь ко всем. Попробуйте жить в любви со всеми, и вы увидите, правда-ли то, что такая жизнь дает нерушимое неотъемлемое благо."

   Толстой ничего не предлагает принимать на веру. - Как относительно теоретических (религиозно-метафизических) основ христианского миросозерцания он говорил, что не нужно в них слепо верить, а нужно проверять их разумом, точно так же и относительно практического применения христианского учения он говорил: испытайте его на деле и узнайте, что оно дает благо. "Впереди смерть, а сейчас - только исполнение долга", - говорит он в "Пути жизни" - "Как это кажется безрадостно и страшно! А между тем испытай это, положи свою жизнь в этом, во все большем и большем соединении сейчас любовью с людьми и Богом, и увидишь, что то, что тебе казалось страшным, не только не страшно, но это есть лучшее ненарушимое благо." Таким образом, Толстой предлагает людям проверить истинность христианского учения на своей жизни. И проверка эта доступна каждому человеку.

   Н. Гусев.

  

  

   Когда я начал читать произведения Льва Николаевича Толстого, то со мной вот что произошло.

   Я находился в таком состоянии, в каком находился бы человек, очень долгое время болевший и, мучимый сильной жаждой, попросивший пить. И начал пить и пьет, пьет не отрываясь, с наслаждением, и чем больше пьет, тем больше хочется; в то же время он чувствует, что по мере того, как он пьет, болезнь его постепенно проходит, и не начни он пить этой живительной воды, он умер бы от жажды. И выходит, что болезнь-то его была только оттого, что он мучился жаждой, но не понимал этого и не знал средства своего спасения.

   Вот это самое со мной и произошло. И слава Богу! Теперь это средство к спасению мне указано, и я его знаю и радуюсь, и радость моя огромна. Я уже почти счастлив. Прошли сомнения, исчезло уныние, которое овладевало мною, и Бог знает куда бы меня завело бы. Еще не задолго до своего внутреннего переворота я в письме к своему другу жаловался на жизнь, на неудачную жизнь, на потерю молодости, утрату здоровья, на безжалостную судьбу, на свой упадок духа, уныние, полное отчаяние. Мой друг испугался и в своем ответном письме всячески старался успокоить, поднять меня, разбудить. Но это ему не удалось. Да и как он мог спасти меня, будучи сам таким же несчастным? Как он мог показать мне путь

  

  

   жизни, стоя сам на ложном пути и не зная настоящего истинного пути? Теперь, когда у меня открылись глаза на жизнь, я взглянул на свое прошлое, и многое, бывшее тогда мне непонятным, теперь вдруг стало ясно, и я даже удивляюсь, как я не мог понять тогда всех тех вопросов, которые возникали у меня в сознании и мучили своей неразрешимостью.

   Я вспоминаю, как 13 лет тому назад я был оторван от настоящей жизни в деревне. Отец меня свез, по моему же желанию, во второклассную учительскую школу, где я должен был сделаться учителем. Мне очень хотелось узнать все то, что было непонятным вокруг меня, и я думал, что учение, образование уяснит мне все. И я страстно желал получить образование и с этой целью усердно принялся за изучение того, что нам преподавали. Учился так усердно, что не отрываясь от книг, сидел в классе и не хотел выйти на свежий воздух - погулять с товарищами. (Это-то и очень повредило моему здоровью). Учителя мною восхищались, а это было очень приятно мне. Во время летнего отпуска я к крестьянским, полевым и всяким другим работам почувствовал лень и презрение и, если отчасти принимал в них участие, то только с одной целью - поразвлечься от нечего делать. Воображая себя будущим учителем, я считал, что все эти работы мне не понадобятся, что все это пустое для меня и пусть уж они, необразованные крестьяне, путаются в грязи, а я буду белоручкой. Таким образом я разлюбил труд. Второй и третий, последний годы я учился так же усердно и успешно. Но по мере того, как я узнавал то, что раньше не знал, в душе моей начиналось раздвоение во взглядах на жизнь. Происходило же это вот отчего. Я вообще был очень религиозный, любил думать о Боге, молиться, ходить в церковь и петь на клиросе. Но тут нам преподают физику, естественную историю, ботанику и т. п.; и из этих наук я узнаю, что мир существует уже несколько миллионов лет, между тем священник говорит, что мир сотворен только 7 тысяч лет тому назад. Из естествознания вижу, что человек образовался на земле сам собой, произошел он от каких-то животных; а батюшка нам говорил, что человека первого Адама Бог сотворил сам в шестой день своего творения. Священник на уроках своих только и говорит о Боге, о сотворении мира, грехопадении, о святых, о том, что нужно бояться Бога, чтить царя и почитать начальников всех без исключения, потому что все власти от Бога установлены. Приходит учитель физики, естествознания, и из его речей видно, что все само собой делается и никакого Бога нет. Ужасное противоречие! Кому из них верить: попу или учителю наук? Попу я не мог не верить, потому что и мать мне так говорила, да и сам я не мог себе представить такой огромный и прекрасный мир без Хозяина - без Бога. А учителю я тоже не мог не верить, потому что наука приводит доказательства того, что она говорит. Таким образом у меня во мне самом получилось раздвоение. И противоречия никто не мог раз'яснить. Окончивши курс в школе, я не достиг своей цели, т. е. не узнал всего того, что меня окружало и интересовало; и миросозерцание мое не только не уяснилось, а еще более запутывалось. Вдобавок я потерял всякую охоту к крестьянскому труду и даже считал себя теперь неспособным к трудовой жизни в деревне. Так вот какое действие произвело на меня "образование", которого я так страстно желал. В учителя я не попал, так как нашего брата было масса и ежегодно увеличивалось, а школ начальных не прибавлялось, и мы оставались не у дел. Я не понимал, почему же не уничтожат эти учительские школы, если они не удовлетворяют своему назначению.

   Не желая остаться в деревне среди "необразованных мужиков" и предполагая, что если я получу образование больше, то тогда уж все пойму, все узнаю, - я поехал в свой губернский город Казань для по луче-

  

  

   ния образования. Но там меня ждало разочарование: во все училища можно было поступить только на свой счет, имея большие деньги. Я недоумевал, почему не принимают бедных и желающих учиться. Неужели все училища сделаны только для богачей? Неужели нашему брату можно учиться только во второклассных школах, которые не приносят пользы человеку, вносят только в душу его мучительное противоречие и отбивают охоту к физическому труду. Уж если вы оторвали меня от жизни в деревне, отняли любовь к труду, то и доканчивайте делание из меня настоящего тунеядца, чтобы я окончательно возненавидел труд в деревне и сумел бы жить в городе на шее рабочего, крестьянского люда!

   Предполагая найти справедливость у высших управителей, я пошел к попечителю учебного округа, записался в очередь и через несколько часов ожидания, вошел к нему в кабинет. Обиженным тоном я изложил ему, что меня не принимают в училища, заявив, что страстно желаю учиться, просил его о содействии и распоряжении, так как в его руках было все. Но к моему великому удивлению и обиде, он холодно заявил, что он "посажен здесь не для того, чтобы делать исключения, а наоборот - не допускать их и соблюдать, все правила и законы".

   Этот отказ показался мне верхом несправедливости. Все это мне казалось странным и непонятным тогда. Так же странным и непонятным, как странно противоречие между священником и учителем естествознания.

   После этого я кончил курс в ремесленной школе, в которую не только не трудно было поступить, но наоборот, меня приняли охотно. Очевидно, слесаря и столяры более необходимы, чем образованные люди, тем, по чьей вине я не был принят в Казани. Итак, я слесарь, пристроился в городе и живу. Но белоручкой, видно, не суждено мне быть: слесарная работа оказалась довольно грязной. Живя в городе, я постепенно свыкался с городскими обычаями. В этом отношении мне помог кружок молодежи городской, или вернее деревенской, которая попала в город так же, как и я - ища легкого труда. Сначала мне не очень понравились городские обычаи и привычки молодежи, но и отказаться я не мог, так как "товарищи" с презрением смеялись надо мной, если я не хотел делать то, что они де