Булгаков Валентин Федорович - Истинная свобода, No 5, август 1920

лали. Нужно было обязательно зайти с работы после получки жалования в трактир или пивную "выпить"; нужно было в праздники проводить время в пивных; нужно сходить на вечер, где будут танцы, игры, выпивка целую ночь. Как ни противно было это мне сначала, я постепенно привык и впоследствии оказался передовым. Главное, что никто не запрещал: на каждом углу, чуть не на каждом шагу по улицам стоят пивные, трактиры, - значит, можно ходить в них. Там разрешается напиваться до безобразия, кричать что в голову взбредет - разве это не соблазнительно? После пьянства, конечно, следует разврат. И так постепенно я был втянут в омут разврата и нравственно пал. Да и откуда нравственность могла быть, кто мог поддержать меня? Кто мог раз'яснить мне, что добро и что зло? В школе нам сказали, что никакого Бога нет. Чего же тогда бояться? Живи, как тебе вздумается, как попало. Вот к твоим услугам все средства для удовлетворения твоих желаний-похотей: вино, пиво, разврат. Все это ты можешь получить в любой момент и никто не может тебе запретить, потому что ты платишь деньги. За деньги ты все можешь делать: можешь напиться, развратничать, можешь учинить скандал или еще что-нибудь похуже, зная то, что никто тебя не заберет, потому что ты можешь откупиться деньгами. Так вот она какая городская жизнь, которой я так добивался! Полная распущенность, разнузданность! И все из-за того, что у нас нет Бога, как сказала наука, а есть деньги вместо Него. Деньги это - идея, золотой телец, которому все поголовно поклоняются, и из-за

  

  

   него делают все, что угодно и ради него, тельца, ради денег, даже убивают себе подобных. Но неужели в самом деле нет Бога, и можно пьянствовать, развратничать, убивать друг друга?! Для чего же тогда построена такая масса церквей по всей земле? Для чего существуют миллионы попов? Почему церковь не укажет людям их заблуждения, и если попы сами говорят, что есть Бог и если они веруют Ему, то почему они не научат нас веровать в этого Бога? Почему они не примут меры против того, чтобы не распространялось ложное учение науки об отрицании Бога? Почему не остановят преступного распространения пьянства? Почему это ужаснейшее из преступлений - учреждение правильного разврата?

   "Архиереи, протоиереи и священники! Научите людей веровать в истинного Бога! Вступите в борьбу с наукой, оправдывающей существующее зло и несправедливости! Дайте людям истинное вероучение, которое опровергнет и затмит ложное знание науки и остановит навсегда злоречивые языки. Откройте людям истинный путь к спасению, к Богу, и тогда прекратятся величайшие несчастья на земле в человечестве. Но, может быть, вы и сами не веруете в Бога? Тогда зачем вы еще не бежите от жизни, зачем остаетесь на своих местах? Горе вам, если вы, сознавая свою ложь, сознательно учите лжи целый мир! А если вы и сами не видите лжи и не ведаете, что творите, то несчастные вы"!.. - Такой крик душевный поднимался у меня из глубины души в минуты проявления сознания. Но скоро он замирал во мне безответным, и я погружался опять в омут развратной городской жизни.

   Не успел я опомниться и подумать о жизни, как меня в 1913-м году забрали на военную службу. Тут опять одурманивание водкой, под'ем духа - военный задор: за веру, царя и отечество! Начались учения, крики команды, барабаны, сердитые взгляды и брань начальников... Потом присяга. Мне и в голову не приходило, конечно, какое ужасное противоречие в присяге: мы целовали Евангелие, клялись убивать врагов; целовали, в знак клятвы, то самое Евангелие, которое запрещает всякие клятвы и не только убийства, но и гнев на брата своего и учит любить врагов. Мне казалось, что все это нужно для чего-то важного, что это неизбежно и необходимо. Военная служба была для меня сплошное мученье, и я думал только о том, чтобы скорее она кончилась. Тут попраны были всякие человеческие чувства; здесь еще больше было несправедливостей, от которых пришлось страдать. И вот служба кончилась и с огромной радостью, не помня себя, я приехал на родину. Я думал, что теперь несчастья кончились и я заживу хорошо. Но все еще я не хотел жить в деревне, потому что не видел смысла в этом. Отдохнув немного, я поехал в Москву и поступил на железную дорогу, думая, что в этом громадном и славном городе я уж найду свое счастье. И только я прослужил один месяц, как грянул гром, началась война и все мои мечты о счастьи исчезли как дым.

   И полилась широкой рекой человеческая кровь; лилась год, лилась 2 года, лилась 3-й год, и еще неизвестно было, когда перестанет литься. Люди гибли тысячами, десятками, сотнями тысяч. И сколько еще должно было погибнуть! То противоречие, которое возникло у меня в школе, осталось во мне и с течением жизни все увеличивалось. Теперь же оно достигло огромных размеров и стало особенно мучительно. Так или иначе нужно было решить вопрос: для чего мы живем, нужно ли нам жить и как надо жить, если нужно? Эти вопросы особенно ярко предстали предо мной теперь, когда ежеминутно гибли люди от людей же. Но никак я не мог найти ответа на эти вопросы.

   Вспоминая свое прошлое и наблюдая вокруг, я видел, что жизнь одно сплошное страдание. Вокруг себя я видел одно зло, одни несправед-

  

  

   ливости. Несправедливости я видел на каждом шагу и постоянно ожесточался. Я думал: неужели такова жизнь и должна быть, чтобы мы собрались сюда на поля и начали убивать друг друга? Неужели человек должен страдать целую жизнь и потом начать убивать других таких же несчастных людей и потом самому погибнуть? И тут опять появилось страшное противоречие: мы молим Бога о том, чтобы Он помог нам разбить и покорить немцев, а немцы молят того же Бога, чтобы Он помог им разбить и покорить нас. В чем же тут дело? Я никак не мог понять этого, но чувствовал, что все люди заблудились. Кто же в этом виноват и где истина, как надо жить, чтобы не было этого зла и великих несчастий? Ответа я не находил и постепенно стал приходить к такому заключению, что если жизнь так тяжела и несчастна и нет пути к счастью, то уж лучше совсем не жить. На меня напала тоска, полная апатия; уныние овладело мной окончательно, и я ни с кем не мог уже мягко, дружелюбно говорить. Во мне накоплялось зло на всех и все. Я почему-то ненавидел и всех солдат, с которыми жил вместе. Каждое мое слово было полно зла и горечи. Я не понимал, почему со мной как бы стесняются и избегают говорить. Я считал их отношения к себе несправедливыми, незаслуженными. А между тем не замечал, что сам я своими ядовитыми словами и мрачным видом отгонял от себя всех. От этого мне было еще тяжелее. Главное, меня не понимали окружающие и приписывали мою необщительность гордости, мою грубость - жестокости. Между тем они и не подозревали, что я глубоко несчастлив и что моя привычка язвить есть следствие накипевшего за всю жизнь зла на претерпенные обиды и несправедливости. Словом, я сам бессознательно создал вокруг себя такую неприятную атмосферу, от которой еще более страдал душой.

   Неизвестно, во что бы вылилось это мое ужасное состояние, если бы не пришло спасение. Я вдруг стал замечать в одном из своих товарищей сильную перемену: он стал мягче, добрее и перестал быть гордым. В нем появилось что-то такое приятное, притягивающее. Мне вдруг захотелось с ним подружиться, чтобы в дружбе найти утешение. В беседе с ним я забывал окружающее зло, и мне становилось так хорошо, хорошо на душе. Он говорил мне о какой-то другой жизни, прекрасной, счастливой. Меня всего захватило; я ежедневно по нескольку раз приходил к нему и слушал его слова. Что-то меня привлекало, тянуло к нему, и я сильно скучал, когда оставался один. Он посоветовал мне читать книги Л. Н. Толстого, говоря, что в них найду я разрешение всех вопросов жизни. Но книг не было, так как бывшие у него книги, случайно попавшие к нам на фронт, пропали, С трудом удалось найти в одном городке несколько книг Л. Н. Толстого: "В чем моя вера", "Исповедь" и др. Я начал их читать и вдруг почувствовал, что у меня открываются глаза и все стало ясно и на душе легко и радостно. Уныние исчезло, апатия прошла и зло во мне как бы улетучилось. Я словно был до сих пор слеп, а теперь прозрел и увидал Божий свет и Бога почувствовал. Я как бы вновь родился!.. Все те противоречия, которые раньше мучили меня, теперь разрешились, и я увидел радостный смысл жизни. Я увидел, что жизнь не юдоль плача, не одни сплошные несчастья, не бессмыслица, а жизнь может быть величайшим благом, полной радостного смысла, жизнь даже может быть счастьем, если только я сам буду жить по воле Бога. Среди всех несчастий, всех ужасов окружающего я увидел светлый путь, по которому можно выйти из ужасного положения и быть свободным. А вдали на этом пути стоит Христос и зовет к себе исстрадавшихся словами: "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и я успокою вас; возьмите иго мое на себя и научитесь от меня, ибо Я

  

  

   кроток и смирен сердцем; и найдете покой душам вашим. Ибо иго мое - благо, и бремя мое - легко".

   Но вдруг я ужаснулся, увидев в себе массу пороков, с которыми, мне казалось, я не в состоянии буду итти по пути Христа. Они меня тянут вниз, придавливают, и я падаю духом. Но слова Христа звучат у меня в душе призывом и я решил, что надо бороться со своими пороками, чтобы освобождаться от них. С первых же шагов я увидел в себе такое огромное самолюбие и гордость, что, казалось, мне никогда не побороть себя. Я чувствовал себя слабым в этой борьбе, но не падаю духом и решил неотступно следить за собой и бороться.

   Итак, жизнь в удовлетворении похоти ведет к погибели и нужно жить духовно, в любви ко всем людям, борясь с своими похотями.

   Теперь я узнал смысл жизни и увидел идеал, и путь к этому идеалу прост и ясен. Боже! Помоги мне на этом новом пути! Дай мне силы, Господи, победить себя!

   Ст. Покровский.

  

   Весною 1912 года, путешествуя пешком по черноморскому побережью Кавказа, я посетил между прочим, маленькую трудовую общину нескольких моих друзей, бывших "толстовцев", а затем теософов и, кроме того, поклонников "старинного православия".

   Несмотря на разницу наших убеждений, нам, при наличии известной взаимной терпимости, было хорошо и легко вместе. Неминуемо, однако, последовали разговоры, которые обнаружили наше разногласие.

   Между прочим, друзья мои стали уверять меня, что так как "мысль есть тонкая материя", то ее, т. е. мысль (не примите за другое слово, следите верно) можно снять, запечатлеть на фотографической пластинке. Я невольно от души рассмеялся над этим утверждением. Меня остановили:

   - Ты ставишь себя в глупое положение, что смеешься над тем, чего не понимаешь!

   Они были правы. Я попросил об'яснить мне, как это возможно, чтобы человеческую мысль можно было перевести на фотографический снимок.

   А вот как. Берут очень(!) чувствительную пластинку, прикладывают ее ко лбу, и мысль, какая была в этот момент в голове у человека, отпечатывается на этой пластинке.

   Выслушав это, я изо всех сил старался сохранить серьезное выражение на лице, чтобы своим легкомысленным отношением к столь важному вопросу не обидеть собеседников, и в то же время мне было неприятно, как человеку, который чувствует, что его дурачат.

   - Да что же выходит на пластинке?!

   - Ну, например, палка...

   Не помню, мне еще назвали, кажется, лопату или собаку. Т. е. это значит, что в момент снимания, прикладывания очень чувствительной фотографической пластинки ко лбу, человек думал о палке, или о лопате, или о собаке...

   - И эти снимки делались? - продолжал я допытываться тоном Фомы неверного.

   - Да, они были напечатаны в теософическом журнале.

  

  

   Когда я, вернувшись домой, рассказывал об этом теософском изобретении одному рабочему, он меня спросил:

   - Ну, а если бы я, как они приставят мне эту пластинку ко лбу, подумал бы, что дураки вы все братцы! - что, вышло бы тогда это на пластинке?

   И в самом деле, я как-то не догадался спросить у теософов: как отпечатываются и отпечатываются-ли на пластинке мысли отвлеченные? Ну, если не та, какая пришла в голову моему приятелю рабочему, то мысли о Боге, о душе и т. д. Ведь если мысль - тонкая материя, которая может проходить сквозь лоб и осаждаться на пластинке, то таковыми свойствами должна обладать всякая мысль...

   Впрочем, стоит-ли об этом долго говорить? По поводу фотографирования мыслей я и кавкасским теософам возражал еще кое-что, но теперь думаю, что напрасно это делал. Такого рода утверждения могут производить двоякое впечатление: или сразу отталкивать и не вызывать ни малейшего к себе доверия, или же внушать слепую веру. Я подпал первому впечатлению, кавкасские - последнему. И середины тут быть не могло.

   Середины быть не могло, потому что если бы я, например, стал хоть сколько-нибудь колебаться в своем недоверии, то ведь должен был бы измениться весь мой психический мир. Я бы должен был отказаться от многих понятий, прежде всего - отказаться от разума. А непосредственно вслед за этим, я чувствую, я испытал бы сознание унижения своего человеческого достоинства. При одной мысли о том, что это могло бы быть, я уже начинаю испытывать жгучее чувство стыда за самого себя.

   Я понимаю, однако, как интересующийся философскими и религиозными вопросами человек может увлечься теософией. Именно увлечься, потому что, если быть беспристрастным, то надо признать, что теософия представляет стройную и увлекательную философскую систему. К тому же она имеет уже свою довольно обширную литературу, написанную хорошим, серьезным философским языком авторами, дарование и обширная ученость которых часто не подлежат сомнению. Стоит назвать хотя бы одну Анни Безант.

   Но дело в том, что теософия так и останется одной рядовой философской системой, хотя бы ей и суждено было привлечь к себе значительное число поклонников и адептов. Как есть системы Лейбница, Гегеля, Шопенгауэра, Конта, Вундта, так есть система теософии. И как были и есть лейбницианцы, гегельянцы, позитивисты и т. д., так есть теософы.

   Теософия не есть религия, а тем более - не синтез всех религий и философских систем, как она относительно себя самой утверждает. Этого синтеза теософия не свершила. И напрасно сторонники ея утверждают, что содержанием теософского учения являются те общие истины, которые проникают различные религиозные, философские и научные системы.

   Если этические утверждения теософии и не представляют ничего нового (или вновь открытого старого) по сравнению с этическими основами религиозных учений, известных миру, то метафизические построения теософов совершенно произвольны и никак не могут быть признаны общими истинами для других философских систем и религиозных учений. Если теософская метафизика имеет корень в буддизме и древних индийских учениях, то она, в главных своих построениях, не имеет ничего общего с христианством, магометанством, стоиками, Сократом и т. д.

   Учение о перевоплощении, например, составляющее одну из главных составных частей теософской метафизики, совсем не обще различным религиозным миропониманиям. То же самое, может быть - еще в большей степени, относится к основным теософским представлениям о "сферах" или "планах" бытия, о чистилище Камалока, о строении Космоса - по книгам Блаватской (SШria, солнце, в своем видимом отражении, представляет собою первое или низшее состояние

  

  

   седьмого высшего состояния мирового Присутствия, чистое первое проявленное Дыхание вечно непроявленного Sat, Бытия... На четырех нижних планах Своего развивающегося царства, планетарный Логос образует семь шарообразных миров, которые мы для удобства назовем А, Б, В, Г, Д, Е, Ж"... и т. д.) - и др. - Какое эти сложные умственные построения имеют отношение к христианству, например, - абсолютно непонятно!

   Правда, Ледбитер находит, например, понятие чистилища в верованиях римско-католической церкви, а его переводчица на русский язык подтверждает наличность того же понятия и в православии. Но ведь церковь - это одно, а учение Христа, взятое во всей его чистоте, - другое. У теософов же действительно не отчетливо намечается, а подчас совсем затушевывается различие между религией, как ее дал основатель, и различными позднейшими церковными ее толкованиями. У Анни Безант мы уже встречаем полную уверенность, что Троица - это христианское понятие и что в христианской же религии "мы имеем семь Духов Божиих и небесное Воинство Ангелов и Архангелов".

   Таким образом, исследования о христианстве западных богословских школ, Ренан, Толстой - оставляются теософией без внимания. Я думаю, что это имеет важное значение, ибо, случись противоположное, быть может, теософы были бы осторожнее в своих утверждениях о том, что система их представляет синтез всех учений о Боге и смысле жизни.

   Возвращаясь к теософской метафизике, я не могу не привести меткого выражения Толстого: "беда теософии в том, что она все знает". Шутливое замечание это не так невинно и просто, как оно кажется на первый взгляд.

   Перед нами выдвигается здесь общий вопрос о различных точках зрения религии и философии, о различных положениях, занимаемых ими, при разрешении загадок метафизики.

   Разница между отношением религии и философии к метафизическим вопросам та, что первая умеет сознаться и сказать, когда это надо, что "я не знаю"; тогда как вторая все же пытается, во всех случаях, дать какой-нибудь ответ, всегда чисто суб'ективный.

   Для религиозного человека есть предел в познании, и очень определенный предел. Для философа этого предела нет. Дойдя до него, он начинает строить гипотезы, при чем иногда сам искренно верит в их непреложность, превращая их, таким образом, уже в теории. "Разум спрашивает, как и почему. Любовь созерцает все в божественном", - говорит персидская мудрость.

   Оттого - поражающее многообразие отвергающих друг друга решений метафизических вопросов в различных философских системах и не менее поразительное сходство всех религий мира в своих основах, т. е. во взгляде на Начало всего - Бога, на отношение к Нему человека и на назначение и смысл человеческой жизни (любовь или неделание другому того, чего не желаешь себе, словом - нравственное совершенствование).

   Со своим "я все знаю" философия оказывается, таким образом, в стороне от настоящей, действительно непрерывно совершающейся жизни и представляет только свод отвлеченных умствований не сознавших ограниченность своих познавательных способностей людей; религия же, с ее доверием к Жизни, Началу жизни, - доверием, заменяющим гордое, но совершенно безосновательное "я все знаю" скромным и истинно осмысленным и глубоким "я не знаю, но верую", - религия руководит нашей жизнью.

   В подобном отношении к решению метафизических вопросов и заключается, повидимому, главное и основное отличие религии от философии.

   Теософская же метафизика, кажется, произвольна больше, чем какая-либо другая. Поэтому теософия никак не может претендовать на всеобщность или всемирность своего признания людьми и значения для людей.

   Далее, из этой произвольной метафизики вытекают такие рискованные прак-

  

  

   тические утверждения теософии, которые, без всякого сомнения, можно причислить к грубым суевериям: астральное тело, душа, во время сна покидает человека, и есть люди, которые могут видеть, как душа улетает, или удаляется в сторонку и находится неподалеку от тела; о фотографировании мыслей я упоминал, и т. д., и т. д.

   Суеверия эти, главным образом, связаны с учением о материализации духа. В теософии вообще духовный мир усиленно и старательно (я думаю, больше в воображении самих теософов) материализируется. Зачем это теософам?

   Кто спорит, в мире много тайного и скрытного, особенно в духовном мире. Основа всей жизни - всегда тайна. Но напрасно теософы силятся разгадать ее своими слабыми человеческими умами и увидеть своими близорукими глазами. Разумеется, по их мнению, у учителей их развиваются особые органы восприятия. Однако, ничто не может убедить нас, что достоверностью обладает именно познание, полученное благодаря особым развитым у "ясновидящих" органам восприятия, а не познание, полученное путем разума. Ведь и в опьянении гашишем или опиумом открывается человеку совсем иной мир, иной свет, чем те, в которых он призван жить не опьяняя себя ни гашишем, ни опиумом.

   Положение человека в мире и его способности определены Высшей Волей, и у нас нет оснований быть недовольными ими. Да недовольство это и не может ни к чему привести: мировой порядок останется неизменным, какое бы отношение к нему мы ни проявляли.

   Руководители теософской мысли, теософские издательства любят привлекать в область своих умствований индийских мыслителей и подвижников, выдавая их за яркие светочи теософской мысли. Но насколько мертвы, сухи, схоластичны и произвольны в своих творениях теософы-западники (даже одаренные литературно), настолько глубоки, жизненны и оригинальны индусы. При этом замечательно, что тогда как у первых путаные гипотезы, необ'яснимые понятия и специальные термины выступают на передний план, у последних - преимущественное содержание очень коротких, сравнительно с западниками, произведений составляют ясные, светлые, глубочайшие мысли о том, как жить, об очищении души от животных страстей и грубых желаний, о нравственном совершенствовании, и слиянии с духовным бесконечным Началом всего. Таковы: "Свет на пути" - из Книги Золотых Правил, "Голос Безмолвия" - оттуда же, "Карма-Иога" Вивекананды, "У ног учителя" юного Кришнамурти, все изданные русскими теософами.

   Так вот в одной из этих книжек, именно у Кришнамурти, находим правило, следование которому было бы чудесным лекарством для самоуверенной теософской мысли, отягощенной огромным количеством более чем подозрительных, по своей пригодности для духовной пищи, плодов этой самоуверенности.

   Кришнамурти говорит:

   "Ты должен уметь отличать важное от неважного... Должно быть умение распознавать, и ты должен внимательно обдумать, чему именно стоит научиться. Всякое знание полезно, и когда-нибудь ты будешь обладать полным знанием; но пока можешь обрести только часть знания, старайся сбрести самую важную часть его. Бог есть столько же мудрость, сколько и любовь; и чем больше в тебе мудрости, тем больше ты можешь проявить Его. Поэтому учись сперва тому, что больше всего тебе поможет всем помогать".

   Если бы теософы захотели стать на точку зрения индийского подвижника, причисляемого ими к своим единомышленникам, они должны были бы в первую очередь отказаться от тех произвольных гипотез, которые составляют ядро в их учении. Ибо не могут быть признаны эти произвольные гипотезы за самое важное, нужное знание.

   Словом, если бы последовано было совету Кришнамурти, то теософии не могло бы существовать.

  

  

   "Мне нужно уяснять мой путь. Вопросы же, которые уясняет теософия, не стоят на моем пути... Тайн в мире много, в мире все - тайна, но я должен выяснить себе прежде всего только то, что поможет мне итти по пути жизни", - так говорит религиозный человек в ответ на призыв теософии "исследовать необ'яснимые силы природы и скрытые силы человека".

   Что питает религиозный дух? В чем истинное благо и в чем назначение человека?

   2000 лет тому назад указан источник живой воды, указан путь человеку.

   Когда законник спросил Христа, какая бСльшая заповедь, он услыхал в ответ:

   "Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем, твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. На этих двух заповедях утверждается весь закон и пророки".

   Истинная жизнь - в настоящем, вне времени и пространства. Прошедшего и будущего для нее нет.

   Материя неопределима, непознаваема. Все, что мы видим, ощущаем, все рассыпется, сотрется в порошок. Также и мы сами. В этой жизни мы одно только знаем: что любовь к людям и вытекающие из нее действия дают нам благо. И еще: что нам нужно, для этого же блага, покориться тому, что есть, - воле Пославшего. Так и остается, и нужно жить: любя и покоряясь.

   На всем в мире лежит печать смерти, только не на одном: одно по своей сущности вечно, не смертно: любовь. Любовь - то безсмертное, не умирающее, что составляет жизнь. Любовь - проявление вечного Божественного Духа. Кто живет ею, тот уже не умер, по слову апостола Иоанна: "мы перешли от смерти в жизнь, ибо мы любим брата своего".

   Но теософов не удовлетворяет закон жизни, данный Христом. Их не удовлетворяют высшие истины, проповеданные другими мудрыми религиозными учителями жизни, всегда, в основе своей, заключающиеся в том, что истинная жизнь духовна, состоит в служении непостижимому в Самом Себе Началу всего - Богу и выражается соединением любовью со всеми людьми - братьями, детьми одного общего Отца. Теософам нужны семь шарообразных миров, перевоплощение душ, материализация духа и фотографирование его, гипнотизм, спиритизм, какая-то каббалистика: змеи, треугольники и т. д.

   И, сколько они ни узнали и как ни стремятся еще больше узнать, они никак не догадаются повторить за Сократом: "я знаю только то, что я ничего не знаю".

   Конечно, слова о любви и о служении Богу - мертвые слова, до тех пор, пока они остаются только словами, не проводятся в жизнь. Но как только человек станет жить духовной жизнью, очищая свою душу для любви ко всему и для сознания Бога, так он убеждается, что эти две заповеди Христа - все, что на этом пути ему открывается безграничная возможность совершенствования и что иного, лучшего пути нет.

   Никакие гипотезы о Космосе и о тонких состояниях материи не будут в состоянии ни увлечь, ни заинтересовать его, потому что они не представят ему мир и человеческую душу яснее, чем он увидит их при свете любви к Богу и ближнему. Никакие запутанные положения, в которые человек может попасть в этой ограниченной земной жизни, не могут быть запутанными безнадежно, если он живет любовью к Богу и людям. Как барон Мюнхгаузен в шуточной повести вытащил себя за косу из болота, так сознание бессмертного света Божьего, любви, в тебе - вытаскивает тебя из самого тяжелого запутанного внешнего и внутреннего положения.

   В учениях теософии мы имеем признание всемирного братства людей и любви. И вот, можно сказать, что поскольку признание это получит для теосо-

  

  

   фов преобладающее значение перед всеми произвольными утверждениями их метафизики, постольку для теософии откроется возможность из мертвой, схоластической отвлеченной философской системы превратиться в мудрое, глубокое, основанное на религиозном понимании жизни слово о высшем, духовном назначении человека.

   Вал. Булгаков.

  

   Все так называемые языческие религии древнего мира, начиная с японского шинтоизма и кончая хорошо нам известным культом закона Моисея, чем они вызывались и поддерживались в людях? Да, разумеется, сознанием своей слабости и ничтожностью в этой жизни перед разного рода бедами, страданиями и страхами и надеждою в чем-то высшем и таинственном найти и получить помощь. Отсюда и боги так называемых язычников представлялись им могущественными королями и покровителями, которые, по замыслам их творцов, за их почитание, жертвы и поклонения, должны были помогать и оберегать людей от всяких несчастий и - только.

   Бог израильский так прямо и говорит: я буду вашим богом, а вы моим народом, а потому другим и не кланяйтесь и не почитайте: "Аз есмь Господь, Бог твой, да не будут тебе иные бози, разве Мене". Здесь уже чувствуется жестокая конкуренция между богами, и каждый уже требует знать только его одного, а следовательно к этому времени очень много появилось и таких сказок о богах-королях и таких внешних культов (обрядов, богослужений и почитаний богов), которые не шли дальше того, что с подробностью установили: какими словами и молитвами нужно просить этих богов, как им нужно строить храмы, чего и поскольку приносить в жертву, какие и кому справлять праздники и т. п. И такими верами, богами и службами богам был полон весь мир, и за очень редкими исключениями люди ничего не знали о том, как и чем служить истинному Богу.

   Но вот является Иисус, не бог, как всем внушено жрецами, а мудрый, избранный человек (слово избранный по-гречески и значит Христос), который вносит в мир совершенно новое понятие и о Боге, и о служении Ему. Бог Христа уже не внешний король и об'ект, которого можно видеть, осязать и которого можно выпрашивать разных милостей и корыстей, а та сокровенная искра внутри человека, которая выделяет человека из прочей твари и влечет человека на милость, любовь и всепрощение, развивая которую человек сам себе создает добрую жизнь и через это влияет и на других. Искра эта дана каждому человеку от Бога-Отца, т. е. той непонятной и неведомой нам причины, по которой существуют все миры вселенной, все твари и человек, а потому по рождению духовному каждый человек и есть сын Божий. И вот вся задача Христова учения в том и состоит, чтобы научить людей не скрывать, не заглушать в себе эту искру или совесть, а развивать и укреплять. Будьте совершенны, как совершен Отец ваш небесный. Возносите, возвеличивайте в себе сына Божия, - вот тот основной и новый призыв Христа, который он принес на смену вышеназванным языческим верам.

   Кто знает Евангелие, тот знает, что Христос не учит тому, как строить храмы, не сочиняет никаких молитв и богослужений богам, не устанавливает поклонения ему и его портретам и так называемых угодников и богородиц, не учит ходить говеть, почитать пятницу, не устанавливает никаких обрядов и догматов, а, наоборот, отрицая все это, как ненужное и неполезное для жизни, учит только тому, как жить по-Божьи и не для "того света" или "будущей жизни", а для того, чтобы здесь, на земле

  

  

   люди не кипели как в огне в своих грехах, не страдали бы от своего собственного гнева и зла и не вредили бы друг другу.

   Не отрицая заповедей Моисея и прибавляя к ним новые правила жизни о том, чтобы люди не клялись, не сердились, не противились злу злом, не делали различия между людьми своими и чужими, любили бы не только ближних, но и врагов, Христос дает новый смысл человеческой жизни, жизни не раба Богу, как это было у Моисея, а сына, а потому и соблюдать учит все эти правила не из страха перед Богом, как раба перед господином, а из достоинства и сыновней любви к отцу, при которой сыну должно быть стыдно и больно нарушать свое отношение к Богу-Отцу.

   Только бы люди поняли, что значит: "милости хощу, а не жертвы", что "пребывающий в любви, пребывает в Боге и Бог в нем", что только "потому и узнают вас, что вы мои ученики, если будете иметь любовь между собою", что "цари царствуют, а господа господствуют и величаются над вами, а у вас да не будет так, а больший пусть будет как меньший, как слуга," - и т. п. И когда мы вспомним и переберем в уме все подобные христианские правила о жизни, тогда нам ясно станет, что, собственно, принес людям Христос, и как резко отделяется его учение о жизни людей от тех языческих религий, о которых я сказал вначале.

   Само собой понятно, что тогдашний мир не мог потерпеть такого нового учения, разрушавшего старый церковный и государственный строй, и распял Христа, как политического преступника. А что Иисус и не думал считать себя за Бога или Богочеловека, как о том учат теперешние жрецы, присосавшиеся к его имени и от его имени открывшие торговые лавочки-церкви, с обрядами и продажными молитвами, - это видно хотя бы из того, что прощаясь с учениками перед арестом и зная, что архиереи и священники его не помилуют, он говорил: "отхожу к Отцу моему и Отцу вашему, к Богу моему и Богу вашему", или еще, когда говорит фарисею: "что ты называешь меня благим, ибо никто не благ, кроме Бога". Будучи Богом - Христос не мог бы говорить ничего подобного. Так вот теперь я и ставлю вопрос: почему же такое ясное и простое учение Христа о жизни по совести, по любви, без насилий, убийств, судов и войн, без воровства, пьянства и всяческого озорства, - почему не приняли такое учение люди, а опять, как и прежде, занялись языческим суеверным пониманием Христа как Бога, сооружением ему храмов и сочинением не достигающих никакой цели - кроме наживы жрецов - длинных служб и просительных молитв? Почему? Вопрос очень важный и большой, и я постараюсь на него ответить, как умею.

   Я думаю, что тут было две причины: первая та, что тогдашнему жречеству или, по-нашему, духовному сословию не выгодно было оставить такое учение, так как оно своим заявлением: "а вы никого не называйте своими учителями и наставниками" - уносило собою их привилегированное положение и оставляло при пустой церковной лавочке без покупателей, а потому оно с первых же шагов и старалось его задавить и перетолковать в свою пользу, что и подтверждается тем, что почти все апостолы, разносившие чистое учение Иисуса по разным странам, были все мучимы и казнены. Другие же, более податливые и слабые, чтобы остаться целыми, пошли на уступки и стали приноравливать новое учение к существовавшим церковным порядкам. Так, Петр учил, что христианам все же следует соблюдать еврейские обряды и, главное, обрезание, а Павел, сидя в тюрьме до суда, написал послание, из которого выходило, что всякая власть от Бога, а потому следует соблюдать все, что она велит вплоть до войны включительно, говоря, что кто не повинуется властям - не повинуется и Богу и т. п. Таких компромиссов в истории первых веков христианства многое множе-

  

  

   ство, и я перечислять их не стану. Другая же причина была та, что сами люди, по своему малодушию и слабости, всегда хотят ходить протоптанными дорожками и опасаются новых путей. А Христово учение как раз и устанавливало этот новый путь, да еще такой узкий и тернистый, по словам самого Христа.

   Вперед, по новости, христианское учение пленило многих и заразило своей простотой и ясностью, но так как ради него надо было изменить свою жизнь, напрягаться, нудить себя и не бояться людского мнения и пересудов, то слабые не выдерживали и, боясь этих пересудов, жили и поступали на двое: и Христа почитали, и от церковных суеверий не отставали, как, например, Никодим. И чем больше людей по числу принимало Христово учение, тем больше из них было слабых, которые, как говорится, стали служить и вашим, и нашим. Христос учит самому за себя по разуму и совести устраивать свою жизнь, самому за себя усваивать мысли о жизни вообще и жизни по-божьи особенно, а тут рядом старая вера, со своими старыми богами и службами, которым только и нужно ставить свечи, приносить жертвы и петь нараспев молитвы - так это легко и соблазнительно, а тут старые жрецы, принимая для виду христианство, стали превозносить и Христа, как Бога, и сочинять и ему также молитвы и песнопения, чтобы таким путем заловить народ в свою новую лавочку и, сделавши его на бумаге христианским народом, продолжать опутывать его благоглупыми суевериями о богах, угодниках и богородицах.

   И вышло то, что все старые храмы, обряды, таинства, догматы и прежняя метафизика переделались на новый лад, перекрасились новыми красками и под новыми, уже христианскими, названиями и именами, перешли в народную гущу. А позаимствовать и перенять тогдашним жрецам было из чего. Древние языческие веры в богов-королей оставили много сказаний и легенд о чудесном происхождении своих богов, об их могуществе и чудесах, и все эти старые предания и сказки сделались основою внешнего лжехристианского культа и богопочитания. Почитать Иисуса-человека, простого сына плотника, да кто же на это пойдет и подаст копеечку? А так как прежние герои и боги, как, к примеру, Будда, египетский фараон Аменофис III и т. п. родились бессеменным зачатием от дев, к которым также прилетали ангелы с неба и благовествовали им об этой воле богов, то почему же и Иисусу не стать чудесным Богочеловеком, рожденным от девы? Это можно. Египетский ангел, тот, посылаемый богом Аммоном благовествовать зачатие царицей Мет-Эм-вэ сына Аменофиса, при рождении которого также появляется звезда на востоке и трое мудрецов приходят и кланяются младенцу, - переделывается в архангела Гавриила, царица переделывается в деву Марию, от которой бессеменным зачатием, в то же самое число, 25 декабря, и родится уже не Иисус, сын плотника, а Христос, Спаситель мира. А чтобы это было похоже на рождение других богов, родившихся в яслях и пещере, как, например, рождение Митры, персидского сына Божия, и рождению Христа приписывается та же история и поклонение трех волхвов.

   Дальше, конечно, нужно было, чтобы Христос, уже как Бог, крестился и творил чудеса, как и все другие старые боги язычников. Можно и это, и он творит чудеса, крестится, и при этом голос с неба называет его сыном возлюбленным, как это было и при рождении египетского бога Озириса. Дальше, как и многие боги древности, Иисус должен был пострадать, умереть и воскреснуть, и все это приписывается ему, точно так же, как и многим древним богам, как фригийскому Аттику, вавилонскому Таммузу и другим. Как и другие боги, Христос должен был установить таинство причащения телом и кровью, воскрес и улетел на небо, - и также в третий день,

  

  

   хотя, правда, некоторые боги воскресали и на четвертый день и даже через четыре месяца.

   В честь старых богов древнего мира жрецы их установили посты, таинства крещения, миропомазания, учили веровать в воскресение из мертвых, страшный суд и конец мира от огня, признавали существование рая на небе и ада в земле. И все эти языческие понятия жрецы христианства перенесли на свою новую церковь и выдают теперь людям за его учение, за учение Христа. О, какая возмутительная в этом ложь, какой жестокий обман!

   Как я и сказал уже, ничего подобного Христос не устанавливал и не мог устанавливать, раз все его учение сводилось к жизни no-Божьи, к любви и миру, к прощению и непротивлению злу насилием. Но слабым людям нужен был культ, обрядовое богослужение и богопочитание, и они его сочинили на славу, и их церковная лавочка, не принося людям никакой пользы, отлично торгует до сего дня.

   Мы, так называемые свободные христиане, разумеется не осуждаем этой лавочки и не можем осуждать - пускай люди делают то, что им нравится (а церковные службы, хоть и бессмысленны, но красивы и важны), - мы только хотим, чтобы они понимали, что, занимаясь церковными службами, звоном и молебнами, они этим не спасаются для жизни вечной и не оправдывают своей настоящей худой жизни и не служат Христу, а делают то самое дело язычников, которое те, тысячи лет тому назад, делали также во имя своих богов и богинь, и что стало быть такая церковная вера, как служба богу и людям, ни на что не нужна и никуда не годится и только отвлекает людей от настоящей жизни no-Божьи, по учению Христа и заменяет им такую жизнь. И мы не просим вас стать христианами, так как узки врата и тесен путь к Христу, мы просим вас только об одном: перестать быть язычниками! Не имея опоры и оправдания своей жизни в языческой, обрядовой вере, совесть человека сама найдет в себе способность отличать добро и зло и сама найдет себе пути к истинному богопознанию.

   Крестьянин МИХ. НОВИКОВ.

  

  

   "Свобода равенство и братство," - гласит идеал, провозглашенный революцией.

   Но интересно отметить, что обычным, характерным обращением революционеров друг к другу служит слово товарищ, а не брат. Это имеет свои глубокие причины.

   Христианство ставит перед нами действительно идеал братства, равенства и любви, основу стремления к которым полагает в единстве духовной сущности людей. Для христианина, верующего в то, что все люди имеют одну единую духовную природу, одного небесного Отца-Бога, всякий человек, как бы дурно он ни жил, какие бы ни наносил ему обиды, все-таки есть брат в полном и действительном смысле этого слова. Он может быть не просвещенным, заблудшим или, наконец, падшим братом, но все же при всем том он остается ему братом, как дитя одного Единаго всем Отца.

   И потому истинный христианин никогда, ни при каких условиях не может считать кого-либо из людей своим врагом, ненавидеть и стремиться делает зло брату-человеку, а тем более оправдывать это зло.

   Истинный христианин стремится только любить и прощать. И чувствуя не только равенство, но даже больше - единство внутренней духовной сущности людей, христианин стремится осуществлять это равенство и единство и во всех внешних отношениях с людьми.

  

  

   И стремление к установлению равенства и справедливости во внешних отношениях с людьми является у христианина как бы начатком торжества любви, ибо когда любовь проходит в полноте, она больше и равенства, и справедливости и покрывает все это в торжестве своем.

   Революционер толпы тоже стремится к равенству и справедливости, прежде всего в отношении обладания предметами вещественнаго мира, но обычно побуждает его к этому вовсе не стремление к торжеству братства и любви, а эгоистическое стремление получить свою долю в равной, т. е. не в меньшей доле, чем у соседа. "Равенство" в этом случае играет роль только лишь средства не упустить свое.

   Отрицая же при этом, в силу обычной материальности социалистов, духовную природу людей, как основу их жизни, революционер толпы и не может признать в человеке брата, в действительном значении этого слова, т. е. отнестись к человеку как к частице единой с ним жизни. Человек для него не брат по существу, а только "товарищ", спутник по положению. И, по существу, революционное братство и есть не братство, а только "товарищество", где людей соединяет одинаковость внешнего положения и совпадение внешних интересов жизни, а вместо непризнания в каждом человеке единого духа Божия.

   Таким образом, подобными товарищами, по совпадению интересов, не в обиду будь сказано, могут быть и разбойники, отправляющиеся на грабеж, и воры, действующие вместе, и даже волки, отправляющиеся на общую добычу. Понятно, что это товарищество заставляет товарищей помогать друг другу только до тех пор, пока это совпадает с их общими интересами. Но как только они кончаются, часто такие друзья и товарищи превращаются в смертельных врагов. И мы это видим постоянно...

   Потому-то революционные "това