Чехова Е. М. - Воспоминания

  

   Серия литературных мемуаров

   M. П. Чехов. Вокруг Чехова. Встречи и впечатления.

   Е. М. Чехова. Воспоминания.

   М., "Художественная литература", 1981.

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

  

   Мария Павловна

   Михаил Павлович и его семья

   Дядя Саша и мои братья

  

  

  

   Я прожила долгую жизнь, но начала писать совсем недавно. Как-то перечитывая письма отца и родных, я подумала, что обязана поделиться с людьми всем тем, что сохранилось в моей памяти, чему я была свидетельницей и что до сих пор лежало неприкосновенным в моем небольшом архиве. Мне хочется поведать сегодняшнему читателю некоторые подробности из жизни семьи Чеховых, рассказать о близких ему людях, и, надеюсь, все это поможет глубже и полнее представить и самого великого писателя.

  

   Мои сознательные воспоминания об Антоне Павловиче начинаются только с момента известия о его смерти. Это начало июля 1904 года.

   Большой белый пароход причаливает к ялтинскому молу. Мы приехали из Петербурга в гости к тете Маше и бабушке Евгении Яковлевне. Мы - это отец, Михаил Павлович Чехов, мама, маленький трехлетний братишка и я. Мне шесть лет. Я старшая, и мне поручено присматривать за братишкой. Я в первый раз вижу море: оно поражает меня своей синевой и необъятностью. Мы стоим все четверо на палубе среди других пассажиров и с нетерпением ждем, когда наконец пришвартуется пароход. На молу - толпа встречающих. Мелькают цветные зонтики, соломенные шляпы, красные турецкие фески, смуглые лица татар-носильщиков.

   Но вот пароход вплотную подошел к молу, толчок, и начинается швартовка. Я вижу, с берега кто-то машет белой соломенной шляпой и что-то кричит. Это дядя Жорж, Георгий Митрофанович Чехов, двоюродный брат отца, гостивший минувшей зимой у нас в Петербурге. Винт парохода перестал стучать, и среди внезапно наступившей тишины я слышу голос дяди Жоржа.

   - Несчастье!!!

   - Какое?!! - испуганно кричит отец.

   - Антоша скончался!!!

   Мы сходим с парохода, садимся в четырехместный пароконный экипаж с белой парусиновой крышей-зонтиком и поднимаемся на Аутку в осиротевший дом. Глядя на потрясенные лица взрослых, притихли и мы - дети.

   Входим во двор, поднимаемся на стеклянную террасу. Мария Павловна на Кавказе и уже знает о беде, но бабушке - Евгении Яковлевне - еще не сказали, и все боятся за нее. Скрыть невозможно, потому что все взрослые должны были уехать в Москву на похороны. Наконец кто-то решается... и я вижу бабушку, горько рыдающую на ступеньках лестницы, против двери в кабинет Антона Павловича. Она спускалась вниз из комнаты Марии Павловны и где стояла, там и села, сраженная страшной вестью ².

   Через несколько дней взрослые возвращаются из Москвы. Вместе с ними Ольга Леонардовна. Я на цыпочках вхожу в кабинет дяди Антона. Меня привлекает таинственная тишина, цветные стекла в огромном окне, камин с картинкой, какой-то неуловимый аромат. Ольга Леонардовна в черном платье с высоким воротом полулежит в глубоком кресле около письменного стола. Глаза закрыты, в руке зажат беленький платочек...

   Эта картина так прочно врезалась в мое детское сознание, что и сейчас, и сегодня я как будто стою у двери кабинета и снова вижу и письменный стол, и камин, и цветные стекла, и черное платье Ольги Леонардовны.

   Много лет спустя, в 1972 году, вышла книга "Ольга Леонардовна Книппер-Чехова". И вот здесь я прочла строки ее дневника в форме писем к Антону Павловичу, написанных вскоре после его кончины: "В Ялте первое время я тебя чувствовала всюду и везде - в воздухе, в зелени, в шелесте ветра. Во время прогулок мне казалось, что твоя легкая прозрачная фигура с палочкой идет то близко, то далеко от меня, идет, не трогая земли, в голубоватой дымке гор... Как тоскливо, как невыразимо тяжело было время, проведенное в Ялте. И вместо с тем хорошо. Я все только торчала в твоих комнатах, и трогала, и глядела, и перетирала твои вещи. Все стоит на своем месте, до последней мелочи. Лампадку мамаша зажгла в твоей спальне. Мне так хотелось. По вечерам я проходила через твой темный кабинет, и сквозь резную дверь мерцал огонек лампадки. Я все тебя ждала, каждый вечер ждала, что увижу тебя на твоем месте. Даже громко говорила с тобой, и голос так странно одиноко разлетался по кабинету"³.

   Эти строки так живо воскрешают для меня тот летний вечер, когда я, шестилетняя девочка, сама того не подозревая, украдкой, была случайной свидетельницей одного из величайших человеческих переживаний. Как все маленькие дети, я не понимала тогда значения слов "смерть", "умер". Находясь постоянно рядом с отцом, нежно любившим старшего брата, я слушала его рассказы о детстве дяди Антона, о его выдумках и шутках, о его школьных годах. И я составила себе образ дяди Антона и привыкла думать, что он не умер, а просто живет где-то очень далеко, и мы с ним давно не виделись. Иметь такое представление о нем мне было тем более легко, что и другие родственники - бабушка Евгения Яковлевна, тетя Маша, дядя Иван - жили в Москве, и я видела их чрезвычайно редко.

  

   Можно без преувеличения сказать, что в эти тяжелые, еще непостижимые моему детскому сознанию дни я присутствовала при рождении Дома-музея А. II. Чехова. Именно тогда возникла у Марии Павловны мысль сохранить в неприкосновенности комнаты и обстановку, среди которой жил любимый брат, замечательный русский писатель Чехов.

   Сначала то были только кабинет и спальня, в остальных же комнатах жизнь текла своим порядком. Евгения Яковлевна жила в своей комнате, Мария Павловна у себя наверху, в мезонине; обедали в столовой, пили чай в стеклянной галерее. В нижнем цокольном этаже постоянно гостили летом родные: Ольга Леонардовна, брат Иван Павлович с женой и сыном Володей, наша семья, приезжали знакомые из Москвы и Петербурга. За большим столом в столовой часто едва хватало места. Во главе стола, как всегда, сидела Евгения Яковлевна в белом или светло сером платье-халатике и в белом же кружевном чепчике с распущенными по плечам накрахмаленными гофрированными завязками. Мария Павловна сидела слева от матери, разливала суп, раскладывала жаркое и с каким-то особым, присущим ей тактом втягивала всех в непринужденную беседу.

   В последний раз вся чеховская семья собралась в ялтинском доме летом 1917 года.

  

   Теперь мне хочется нарисовать читателю облик Марии Павловны, какой она была в те годы, в пору моей ранней юности.

   Стройная, всегда подтянутая, элегантная, она обладала безупречным вкусом. От нее как бы веяло изяществом. Одевалась всегда безукоризненно, преимущественно в серые, коричневые, лиловые тона. Никогда не носила ничего яркого, крикливого. Походка у нее была легкая и вместе с том спокойная. Голос негромкий. Когда она впоследствии проводила экскурсии по Дому-музею, ей приходилось сильно напрягать голос.

   Она любила и понимала тонкий юмор, любила посмеяться и пошутить, сказать острое словцо, дать меткое сравнение, прозвище.

   Постоянно носила на безымянном пальце левой руки кольцо, с круглым зеленым камнем, которое подарил ей однажды художник Константин Коровин. А в торжественных случаях надевала бриллиантовый кулон. Этот кулон в виде цифры "13" преподнес ей когда-то влюбленный в нее писатель И. А. Бунин. Мой отец рассказал однажды историю происхождения этого кулона: "Сколько вокруг нас трагедий, которых мы не замечаем! Разве не трагедия - Маше делает предложение Икс; чтобы не бросить Антона и найти благовидный предлог для отказа, она ссылается на то, что предложение сделано 13 числа, а она суеверна и в будущее счастье поэтому не верит. Они расходятся. Но ровно через 13 лет Икс присылает Маше бриллиантовый кулон в виде цифры 13. Так как это "тринадцать" принесло ей несчастье, ибо она так и не вышла замуж, то она несет кулон к ювелиру и велит ему переставить цифры - сделать вместо "тринадцати" - "тридцать один"⁴, но и эта трансформация не смогла вернуть ей прошлого. И этот кулон стал походить на красивый надгробный памятник, под которым лежит навеки скончавшаяся любовь".

   Свое обаяние, изящество Мария Павловна сохранила до самой старости. Большой друг последних лет ее жизни, Иван Семенович Козловский писал о ней: "Она сохранила до глубокой старости ум, обаяние, жизнерадостный юмор и тонкую наблюдательность, от которой ничего не ускользало и в большом и в малом, окружавшем ее. Есть фотографии Марии Павловны, запечатлевшие до некоторой степени эти черты ее необыкновенного облика, Но за лукавым или ироническим взглядом всегда чувствуется глубокая человечность... Она принадлежала к людям, которые являются примером и для нашего времени, и для грядущих поколений"⁵. А Мария Петровна Максакова, тоже очень близкий Марии Павловне человек, отмечала ее удивительную непосредственность. "В ней мило проскальзывало кокетство,- вспоминала она.- Чуточку была капризна - что удивительно к ней шло. Суровой я ее не видела, но задумчивой и сосредоточенной она бывала часто"⁶.

   Однажды, когда Мария Павловна была уже в очень преклонном возрасте, в Дом-музей приехали французские туристы, и по их просьбе она вышла к ним. Французы долго аплодировали ей, много говорили в ее адрес приятных слов. Мария Павловна рассказала им, что была в Париже, что любит этот город, что мечтает побывать там еще раз и т. д. А через месяц была получена французская газета со статьей, в которой была такая фраза: "Мы встретили там (в музее.- Е. Ч.) элегантную старую даму, прекрасно одетую, с кольцами на руках и с приветливым видом".

   "Мария Павловна очаровывала публику не только своим приветливым видом,- вспоминала Е. Ф. Янова,- она еще больше нравилась тем, что со всеми находила общий язык. Если говорила с писателем,- знала, какие произведения им написаны; с архитектором делилась своими строительными планами. А что касается певцов, актеров, музыкантов,- тут она была уже в своей стихии"⁷.

  

   В предреволюционные годы отец, принимавший деятельное участие в издании шеститомника писем Антона Павловича⁸, часто ездил из Петербурга, где мы тогда жили, в Москву и иногда брал с собою и меня. Однажды я прожила у Марии Павловны целых полтора месяца. Было мне тогда семнадцать лет, и я с жадностью впитывала новые впечатления.

   Мария Павловна водила меня в театры на генеральные репетиции и на премьеры многих спектаклей. Тогда пьесой индийского писателя Калидасы "Сакунтала" открылся Камерный театр, театр в Каретном ряду впервые в России поставил "Пигмалиона" Б. Шоу, а в Первой студии МХТ родился "Сверчок на печи" Диккенса, в котором прославился мой двоюродный брат М. А. Чехов⁹. Тогда же Мария Павловна познакомила меня с моими кумирами - К. С. Станиславским и В. И. Качаловым.

   Но самый большой праздник был, когда мы пошли в Художественный театр на "Три сестры". У Марии Павловны был обычай: когда шел этот спектакль, кухарке заказывался большой пирог с мясом. Его отправляли в театр и по ходу действия на именинах Ирины в первом акте актеры съедали его на сцене без остатка и с большим удовольствием. На этот раз и я помогала в приготовлении и упаковке пирога. И когда на сцене его подали на стол, мне казалось, что я тоже участвую в спектакле.

   Прошло много лет. Я также подружилась с актерами МХАТа, и мне захотелось возродить старый обычай Марии Павловны. В один из дней, когда шли "Три сестры", я приготовила большой пирог и отвезла мой подарок в театр. В закулисном фойе собрались все участники спектакля, и я рассказала им о возникновении такого обычая и обещала в дальнейшем продолжать эту традицию. Затем пирог был отнесен на сцену и поставлен на накрытый стол.

   Но вернемся в прошлое. Я имела счастье видеть в спектакле "Три сестры" Ольгу Леонардовну Книппер-Чехову и Константина Сергеевича Станиславского и никогда не забуду сцены прощания Маши и Вершинина, описание которой приходилось потом читать в воспоминаниях многих авторов. Но ни один из них не сумел, как мне кажется, передать той неповторимой, внутренней правды, которою она была проникнута. И невольно задаешь себе вопрос: какое же огромное впечатление производила эта сцена на зрителей, если сама исполнительница роли Маши пишет о ней так: "Без внутреннего рыдания не могу вспомнить сцену прощания с... Вершининым. Я не чувствовала земли под собой, не чувствовала своего тела, когда шла из своей уборной на это прощание, точно несла меня какая-то сила... И как хорошо, что Чехов дал Маше одно только слово - "прощай". Крепко храню в своем сердце этот образ Вершинина, и вечная моя благодарность Константину Сергеевичу за то, что он помогал мне переживать на сцене такую любовь, какую Маша несла Вершинину"¹⁰.

   Большая наша актриса С. Г. Бирман всю жизнь хранила об этой постановке "Трех сестер" самые нежные воспоминания и только уже в преклонном возрасте решилась поведать о них О. Л. Книппер и М. П. Чеховой: "...я вспомнила, как очень молодой шла я по Моховой... Была весна, на тротуаре лежали сережки берез или тополей. Они расплющивались подошвами прохожих. Я шла после "Трех сестер". И плакала от нежности к Вершинину и Маше... Мои радостные слезы вызвал Антон Павлович Чехов, кумиры моей театральной юности - Станиславский и О. Л. Книппер-Чехова. Я не знала тогда того, что знаю теперь о Марии Павловне Чеховой, о ее человеческом великом таланте - быть хранительницей таланта, опорой его. И мне захотелось нарушить будни и разрешить себе отослать Вам на этом листке бумаги чувства "нежные и прекрасные, как цветы"¹¹,- я знаю, уверена, что Вы не откажетесь их принять" ¹².

  

   "Строитель Сольнес" - так в шутку прозвали в семье Марию Павловну. В начале XX века большим успехом пользовались и ставились во многих театрах пьесы норвежского писателя Генриха Ибсена, в том числе и пьеса "Строитель Сольнес". С той поры и получила Мария Павловна это шутливое прозвище. Оно как нельзя более подходило к ней, ибо ее характеру была присуща любовь к созиданию, к строительству.

   Еще в Мелихове она была деятельной помощницей Антона Павловича в устройстве вновь приобретенной усадьбы. Вместе с ним она планировала ее, ремонтировала, красила. Когда же Антон Павлович был вынужден перебраться в Ялту, она приняла такое же горячее участие в возведении и устройство дома, которому суждено было впоследствии сыграть столь большую роль и в ее жизни.

   После смерти Антона Павловича ялтинский дом сделался ее родным детищем, которое она, в память брата, берегла и холила. Каждый камень, каждую стенку знала она. Каждая трещина волновала ее, как волнует любящую мать болезнь любимого ребенка. По утрам ежедневно обходила она свои владения: не повредила ли что-нибудь ночная буря, не сломаны ли деревья в саду, не пора ли покрасить крышу. Отдавала распоряжения садовнику. Оползни причиняли ей большие неприятности, и много усилий потратила она, чтобы предотвратить оседание почвы. Словом, оберегала любимый дом, как живое существо.

   Во время гражданской войны, когда страна была истощена голодом, разрухой, интервенцией, Мария Павловна оставалась в доме с больной матерью, и только ухаживавшая за Евгенией Яковлевной Пелагея Павловна Диева да дворник с женой помогали ей, чем могли. Дом настоятельно требовал ремонта, дороговизна жизни была неимоверная, а средств у Марии Павловны не было. Дни ее проходили в волнении и в ожидании связи с Москвой, с родными.

   Первые сведения, которые мы получили о Марии Павловне после Великой Октябрьской революции, относятся к 1922 году. Гражданская война, расстроенный транспорт, почти полное отсутствие почтовой связи разделили нас на целые три года. О Марии Павловне до нас долетали лишь скудные непроверенные слухи. Писем от нее не было, и наши письма до нее не доходили. За эти три года Мария Павловна схоронила мать, умер в Москве Иван Павлович, застрелился его сын Володя. Из всей когда-то большой семьи "старших" Чеховых остались только Мария и Михаил.

   Евгения Яковлевна скончалась в 1919 году, но так как связи с Крымом не было, мы узнали о ее смерти только в 1922 году, когда возобновилась переписка брата и сестры. "Дорогая, хорошая Маша, моя милая, одинокая сирота...- пишет Михаил Павлович, получив известие о кончине матери.- Я измучился, все время думая о тебе. Ближе тебя у меня нет из родных никого... Мы оба уже стары, но нас крепко связует наше общее детство и равенство характеров... Постараемся начать новую жизнь"¹³.

   Получив возможность снова заботиться о сестре, Михаил Павлович начал хлопоты в Москве об утверждении за ней авторского права, о гонораре за постановки пьес Антона Павловича в Московском Художественном театре, связался с Драматическим обществом, с книгоиздательством писателей - словом, делал все, чтобы облегчить материальное положение сестры.

   Именно в эти годы вышло в свет несколько книг отца об Антоне Павловиче: "Антон Чехов и его сюжеты" (1923), "Антон Чехов, театр, актеры и "Татьяна Репина" (1924), "Антон Чехов на каникулах" (1929). Часть гонорара за эти издания он аккуратно пересылал сестре. Вот строки из его писем того времени: "Вышла моя книжка. Всего только 4 дня тому назад. Кажется, довольно приличная. Сегодня в "Известиях" уже появилась рецензия, в которой говорится, что она "прекрасно издана", но я, в общем, мало доволен. Клише оказались истертыми, корректура невежественная... Технически, правда, издание удалось. Я посылаю тебе экземпляр бандеролью... Едва книжка успела выйти в свет, как публика встретила ее настолько хорошо, что я уже сейчас могу послать тебе 2 1/2 миллиарда... Я хотел бы, чтобы это были твои личные деньги, независимые ни от каких посторонних давлений. Целую тебе руку и крепко-крепко прижимаю тебя к груди. Твой Мишель" (21 июня 1923 года). А 4 июля посылает почтовый перевод с запиской: "Дорогая сестра. Посылаю тебе еще одну тысячу рублей. Это за книжку. Идет хорошо. Потрать эти деньги только на одну себя. Твой Мишель".

   Но вот наладилась почтовая связь с Крымом, стали ходить первые, еще переполненные поезда, и весной 1923 года отец смог наконец навестить сестру. Путь был трудный, утомительный; поезд едва тащился, подолгу простаивал на станциях, не совпадал с расписанием пароходов. Ездили тогда до Севастополя, а далее пароходом до Ялты, так как шоссе Симферополь - Ялта еще не было отремонтировано.

   Добравшись до Ялты, отец прислал нам в Москву великолепное, полное юмора описание дорожных неурядиц ¹⁴. Заканчивалось оно так: "В Ялту я приехал еще засветло. Настолько засветло, что вершины гор и все море были еще освещены солнцем. Вхожу в калитку. Пусто. Сад так разросся, что положительно не видно сквозь деревья ничего. Двери заперты.

   - Эй, кто здесь?- кричу. Выбегает из кухни приличный, весь в белом, татарин... и радостно всплескивает руками:

   - Ах, боже мой! Михаил Павлович приехал!

   Выбегает татарка. Это дворник и его жена. Ни я их, ни они меня не знают, но им уже известно, что я должен приехать. Иду в дом. Какая идеальная чистота!

   - Миша!! - бросается ко мне Маша, и - слезы! Она только что раскладывала пасьянс, приеду ли я, пасьянс, не вышел, и вдруг я вхожу в дверь! Боже мой, как мне обрадовались, как пламенно меня здесь ожидали!! Уже все готово для меня, все приспособлено... ложусь спать после сытного ужина и чаю, которого так хотелось выпить двадцать стаканов".

   Это была лишь первая поездка отца в Ялту. В дальнейшем он стал приезжать к сестре по нескольку раз в год, а с 1926 года и совсем поселился в чеховском доме.

   В те трудные годы в семью Чеховых в качестве верного друга вошел человек, которого я не могу обойти молчанием. Это - Ванда Станиславовна Дыдзюль (Дижулис), зубной врач. Мария Павловна и Михаил Павлович познакомились с "Вандочкой" в 1923 году, придя к ней как пациенты. Вскоре знакомство перешло в настоящую крепкую дружбу.

   Биография Ванды Станиславовны необыкновенна. Уроженка Литвы, она в молодые годы, еще во время царизма, была женой известного революционера-коммуниста Капсукаса. После его ареста она под чужим именем пришла к нему на свиданье в тюрьму, но была схвачена жандармами и заперта в какой-то сарай. Ночью ей удалось сделать подкоп и бежать. Некоторое время пришлось скрываться. После поражения революции 1905 года Капсукас был сослан в Сибирь, где провел несколько лет, а Ванда с дочкой, больной туберкулезом, перебралась в Ялту. Потом она похоронила свою девятилетнюю дочку, и в начале двадцатых годов стала работать зубным врачом в лечебницах Ялты и Алупки, имея практику и на дому.

   Когда она познакомилась с Чеховыми, ей было уже около сорока лет. Обладая неистощимым запасом жизненной энергии, всегда веселая, готовая на всевозможные услуги и даже на жертвы, она всю себя отдала на служение близким. В описываемое мною время она жила, вместе со своей сестрой и маленькой племянницей Юленькой на набережной около мола. Юленька считалась крестницей Михаила Павловича. Он рассказывал ей разные интересные истории, рисовал картинки, и она очень его любила. Как я уже говорила, жилось тогда ялтинцам нелегко, доставать продукты было не просто. И хотя мы постоянно посылали отцу из Москвы продуктовые посылки, нехватка была во многом. Вандочка помогала своим новым друзьям, как только могла. Обыкновенно она вихрем врывалась в тишину чеховского дома, будоражила всех, открывала свой постоянный спутник - коричневый чемоданчик (она произносила "чюмиданчик") и устраивала импровизированный ужин. Или затевала поездку пикником в горы или обед у себя дома. Придумывала праздничные и именинные подарки - словом, облегчала и украшала жизнь Михаила Павловича и Марии Павловны, как только могла.

   В 1932 году по каким-то семейным обстоятельствам Ванда с сестрой и Юленькой должны были уехать к родным в Литву. Предполагалось, что отъезд будет временным, но обстоятельства сложились так, что Ванда в Ялту больше не вернулась. Она писала Чеховым, как отчаянно стремится покинуть буржуазную Литву, где все было для нее чуждо, где она тосковала по Ялте, по оставленным друзьям, которые вспоминали о ней с чувством глубокой и нежной благодарности. Она умоляла Михаила Павловича писать ей чаще, поддержать ее в ее отчаянии: "Пишите, пишите! Ваши письма несут с собою мне радость, и утешение, и надежду, и охоту к жизни, и любовь к югу. Они одни меня поддерживают от окончательной гибели в этом бездарном, гнусном болоте, в этой мещанской... обстановке. Я хочу, хочу в Ялту, хочу к себе домой, хочу к Вам на Аутку, но... все кончено! Я застряла и, должно быть, навсегда погубила свою жизнь!" ¹⁵ Известие о кончине Михаила Павловича (1936 год), полученное Вандой Станиславовной почти одновременно от Марии Павловны и от моей матери, потрясло ее невероятно. Ее ответное письмо невозможно читать без слез. После этого письма след ее для нас на долгие годы потерялся. Лишь по окончании Великой Отечественной войны, после освобождения Литвы от немецких захватчиков, мы узнали трагическую судьбу Ванды Станиславовны. По доносу каких-то низких людей, вспомнивших, что когда-то она была женой коммуниста, она была схвачена и расстреляна немцами в лесу около Паневежиса.

   Все эти подробности мне рассказала Юленька, с которой мы неожиданно встретились в Ялте в 1972 году, то есть через сорок лет после описанных мною событий. Когда мы несколько успокоились, Юленька вынула из сумочки и протянула мне несколько фотографий моего отца, любить которого ее научила Ванда.

   В начале 20-х годов чеховский дом в Ялте, к радости Марии Павловны, делавшей все возможное и невозможное, чтобы сохранить в неприкосновенности все, связанное с Чеховым, стал государственным достоянием¹⁶. Тем не менее средств для поддержания дома не было, зарплата и выдача пайков задерживалась на месяцы. Единственным доходом были добровольные пожертвования по подписному листу немногих посетителей, осматривавших пока еще не музей, а просто дом, в котором провел последние годы жизни любимый писатель и который с такой настойчивостью и решительностью стремилась сохранить его сестра. Вот какие горестные письма присылал нам в это время отец из Ялты: "...на столе лежит подписной лист, по которому уже пожертвовано посетителями свыше 700 тысяч, это на ремонт...- пишет он в мае 1923 года.- Сад запущен, дорожки заросли, дом стал каким-то пегим и некрасивым. Всюду трещины... Маша сознает свое бессилие, но не может сделать ничего". "...Усиленно говорят о том, что дом необходимо отдать под детскую колонию, что это, мол, самое лучшее воспоминание об Антоне..." (31 марта 1924 года). Мария Павловна вела деятельную переписку с Москвой, просила помощи у руководящих работников Наркомпроса, обращалась к Народному комиссару здравоохранения Н. А. Семашко, который предоставлял ей возможность пользоваться местом в санитарном поезде во время ее командировок в Москву, что было для нее немалым облегчением: пассажирские поезда были до отказа переполнены.

   Жить стало легче после того, как в 1926 году по просьбе Марии Павловны и Михаила Павловича дом был передан в ведение Государственной библиотеки имени В. И. Ленина, а Мария Павловна утверждена в качестве его директора.

   Деятельную помощь в создании Дома-музея оказывал сестре Михаил Павлович. После организации Дома-музея они смогли наконец вздохнуть свободнее.Но начались новые трудности. Появились пока еще немногие сотрудники, которым надо было выплачивать зарплату по ведомостям, приходилось составлять сметы на ремонт, писать годовые отчеты - словом, быть одновременно и директором музея, и бухгалтером, и кассиром.

   Жизнь Марии Павловны так сложилась, что о составлении деловых бумаг она имела слабое представление. И тут как нельзя более кстати оказались знания Михаила Павловича, юриста по образованию, человека большой деловой сметки. Он взял на себя все бухгалтерские и канцелярские дела. И Мария Павловна постепенно привыкала нести бремя административных функций.

   Но тут пришла новая беда: землетрясение 1927 года. Я предлагаю читателю выдержки из писем отца той поры: "Сидим мы так, и вдруг я вижу, что над моей головой прогибаются потолки. Первой мыслью моей было: "Ах, зачем Маша вводит к Антону в кабинет сразу по стольку народа!" Но не успел я это подумать, как весь дом затрепетал, запрыгал, лампы стали описывать круги, все кругом зазвенело, затрещало, посыпалась штукатурка. И вдруг под нами что-то загудело. Мы оба выскочили в сад. Кругом стоял рев. Под нами гудели пушечные выстрелы, а кругом - шум от миллионов грузовых автомобилей и трескотня от мириадов мотоциклеток. Всеобщий, насколько хватало слуха, собачий вой и кудахтание испуганных кур. Мы стоим и слышим, чувствуем, осязаем, как под нашими ногами колеблется весь земной шар... Такое ощущение, точно сквозь всего тебя прошел сильный электрический ток. Очухиваемся. Вся экскурсия в страхе... буквально валится на землю. Бледная как полотно Маша стоит в дверях в испуге... На улице шум, крики: несут разбившегося человека; он весь в крови. Он сидел на втором этаже на балконе, и его выбросило на землю... Весь дом в трещинах. У Поленьки сорвались со стен все иконы, выскочила лампадка и облила маслом всю стену. Из кабинета выносят целую груду обвалившейся штукатурки. В комнате у Маши буквально все картины и все безделушки - на полу. В перилах у лестницы - на куски разлетелись балясники; сейчас буду склеивать...

   Вечером... отправляемся в город. Всюду только и разговоров, что о землетрясении. Очевидцы рассказывают, что сперва гулявшую по Набережной публику отбросило к парапету у моря, а потом обратно к домам. У Ванды вспыхнуло все электричество и перегорели все лампы; один знакомый вернулся к себе в номер и нашел на своей кровати тяжелый лепной карниз... Пронеслись слухи, что очень встряхнуло Ласточкино гнездо...

   Миленькие, вы только подумайте! Ведь я был свидетелем землетрясения!.. Да ведь это все равно что выиграть двести тысяч рублей!

   Сейчас утро. Слышу - зовет Маша. Иду. Возвратился. У Маши - лицо, полное страдания. Когда она отворила сегодня у себя стенной шкафчик, то из него вывалилось само собой и все прямо на пол. В том числе и флакон духов Коти, который она вот уж сколько лет хранила как зеницу ока. Флакон разбился.

   А все-таки подземный гул - штука довольно интересная. До сих пор стоит в ушах".

   Это письмо относится к началу событий в июне 1927 года. Но стихия разбушевалась. И вот повествование о тех же событиях, но уже в октябре: "Каждый день нас трясет, и днями, и ночами, и растрясло так, что во всем доме не стало живого места - всюду щели. Утром просыпаемся, а на флигеле перевернулась печная труба и встала по диагонали. Теперь уже нет никакого сомнения, что комнаты Маши, Поленьки и Антошина спальня совершенно непригодны для жилья... Сделано в Москву представление о необходимости постройки сарая, в который можно было бы снести все экспонаты до весны, так как до весны никакого ремонта не будет, и... как все здесь скомкалось, переменило свою физиономию и усложнило быт. Ялта стала неузнаваема,- я уже тебе писал об этом. По-прежнему - ни души. Торговля затихла. По-прежнему люди спят под открытым небом, расположившись, точно цыгане, со всем своим скарбом в садах, во дворах, на бульварах. Кое-где строят бараки, но все меры принимаются как-то вяло... по-видимому, все чего-то ждут: или чего-то боятся. Дождя все еще нет, и кипарисы стоят, все серые от пыли... "все равно" теперь стало главным винтом нашей жизни... Благодаря домофобии, этому психопатическому, охватившему здесь решительно всех жителей страху перед домами, и этому "все равно" - всюду стала царить какая-то апатия, все ходят поджавши хвосты и при встречах друг с другом первым делом спрашивают: "Ну что? Слышали? Сегодня ночью? Как вы думаете, на сколько баллов?.." В какой-нибудь один месяц бедная Ялта лишилась стольких богатств. Нечего и говорить, что до будущего сезона она простоит все в том же виде... Наступает зимний сезон - кому придет охота строиться?.. С каждым днем, на глазах, щели становятся все шире и шире, как это происходит в нашем доме. Больно".

   Трещины тревожили. Да и весь чеховский дом целиком наклонился к саду, так что по полу можно было ходить как по наклонной плоскости, очень заметной на глаз. И при взгляде на подпертые столбами, будто в шахтах, потолки обитателям дома делалось жутко, точно они входили к умирающему. Не удивительно поэтому, что "домофобией" невольно заразились и Мария Павловна, и ее домочадцы. Построили в саду фанерный домик размером немного больше купе вагона. Внутри все было оборудовано для ночлега двух-трех человек, и Мария Павловна перебралась на временное жительство в новую квартиру. Отец был убежден, что во время дождя крыша домика обязательно протечет. Сам он бесстрашно продолжал жить в своей комнате в цокольном этаже.

   Наконец пошли дожди, и, как и предсказывал Михаил Павлович, "шалаши протекли. Этого было достаточно,- пишет он,- чтобы... Мариша с супругом... немедленно же возвратились к себе в кухню на старое пепелище, чтобы их примеру последовала и Поленька, устроившаяся на диване в столовой... и чтобы и Маша тоже потянулась за нею и основалась в большой галерее. Как цыгане, все они потянулись со своими бебехами и узлами, и было смешно на них смотреть... Теперь, когда толкает или трясет, то я просто не обращаю внимания..."

   Измученные жители стали покидать Ялту. Бесконечное количество подвод с узлами и мебелью двигалось по городу и по шоссе. На молу ящики и скарб по неделям ожидали погрузки, так как пароходы были не в состоянии все вместить.

   23 ноября отец писал нам: "Город опустел совершенно. Все, что было из кирпича и из керченского камня, рассыпалось. Уцелело лишь то, что было выстроено, как и наш дом, из цельных глыб камня... Вчера я шел в город... и, странно сказать, от нашего дома и вплоть до самой Набережной в 6 час. вечера не встретил ни одного человека. Пусто, пусто и уныло. Шумит море, стоят по бокам темные дома, как мертвецы".

   И немного раньше, 25 октября: "Сейчас десятый час вечера. Пошел проведать Машу. Она встревожена тем, что на дворе буря и что какая-то птица хлопается к ней в галерею. Это летучая мышь просится к огню... Я отворил дверь, и мы оба, Маша и я, высунулись из нее на двор.

   - Слышишь, как ревет море? - сказал я.

   - Это не море, а лес в горах,- ответила Маша.

   Я прислушался - и действительно, шум доносился не с моря, а с гор. Стало жутко. Темнота, хоть глаз выколи!..

   Две старые совы - я и Маша".

   Мария Павловна устала до полного изнеможения. "Маша вся как-то вдруг сгорбилась, постарела, все валится у нее из рук,- писал Михаил Павлович,- и я часто слышу, как она говорит: "Если этот дом разрушится, то я не переживу..." Ясно, что она лишилась своей прежней энергии... Дом был для нее всем. Одинокая, бездетная, она относилась к нему как к живому существу, и вдруг, в какой-нибудь один миг, вместе с землетрясением все ее идеалы рушились: все то, что она любила, все, чем жила, что составляло цель ее жизни..." Мария Павловна была глубоко потрясена и подавлена разрушениями, причиненными ее любимому детищу. Но, еще слабая после недавно перенесенной болезни, она нашла в себе силы, воспрянула духом и вся отдалась благородному делу восстановления Дома-музея.

   Ремонт дома, пока стихия не утихомирилась, естественно, запрещали. Но наконец Михаил Павлович получил желанное разрешение. И вот тут-то Мария Павловна смогла проявить свои организаторские способности в полную силу.

   Предлагаю снова обратиться к письмам Михаила Павловича: "Дом, все три этажа, со всех четырех сторон обносят лесами... Из всех комнат выносят вещи, полы посыпают толстым слоем опилок и поверх его устилают фанеры". И далее о Марии Павловне: "...она еле держится на ногах... Маленькое, сморщенное личико и тяжелый вид". "У нас ремонт в полном разгаре. Машин мезонин сломали до половины и уже выстроили вновь. Сейчас ломают Антошину спальню и мамашину комнату...", "...сижу на тычке. У меня в моей комнате пробивают стену... Белая известковая пыль легла на всем. Неуютно. Каменщики уже отработали наверху, леса сняты, сейчас штукатурят изнутри Машин мезонин и после него примутся за внутреннюю оштукатурку комнаты матери и спальной и кабинета Антона. Работы идут полным ходом... На дворе у нас - не пролезть. Не то что не пройти, а прямо-таки не пролезть: бревна, доски, горы песку и камней, яма с известкой, бочки цемента, сарай для рабочих, груды железа, а около моего крыльца примостились кузнецы, развели горно и вот уже три недели, провоняв все кругом курным углем, куют железные связи". "Маша сравнительно поправилась. Очень рано встает, хлопочет, массу проворачивает дела".

   И вот 25 июня 1928 года Михаил Павлович сообщал нам в Москву: "...наконец-то у нас кончился ремонт. Дом вышел как из-под иголочки. Точно его весь только вчера выстроили снова. Все сияет и блестит. Чистота и запах свежей краски и вдохновения. Сегодня будут ломать на дворе сарай, выстроенный специально для материалов и рабочих, и устилать гравием двор. В саду делается что-то необыкновенное: он весь белый от лилий и жасминов, весь розовый и красный от роз и гвоздик и весь зеленый от пышной зелени. Запах такой, что кружится голова... Но ремонт ужасно утомил нас..."

   Однако какие-то восстановительные работы еще продолжались, и 20 июля отец пишет: "У нас ремонт закончился совсем, посетители осаждают массами, и для Маши нет времени даже пообедать. Ах, какая у нас повсюду чистота, как все кругом улыбается и радует своею новизной. Дом точно весь сполна выстроен вновь и выглядит будто новорожденный".

   Но работы продолжались и позднее. Вот письмо отца от 1929 года: "...починяют ту громадную подпорную стену, к которой примыкает оранжерея. Ее подточила вода, прососавшаяся под мостовой, и, вместо того, чтобы вытекать по сделанной специально клоаке, она изменила свой путь и стала слезиться сквозь камни. Стену выпучило, улица осела, но наш гениальный "строитель Сольнес" Маша принялась за дело, появились мастера, и живо дело закипело. Сейчас уже воздвигнуты три могучие контрфорса и идет починка самой стены... Маша ходит без задних ног, но, по-видимому, это ее сфера!"

   Если вспомнить, что в ту пору Марии Павловне было почти 70 лет, то можно только удивляться силе духа, которая жила в таком хрупком на вид теле. Эта сила руководила ею в течение всей ее долгой жизни и помогла ей сделать большое дело - сохранить целым и невредимым Дом-музей Антона Павловича Чехова, близкий и дорогой сердцу каждого советского человека.

  

   В 1935 году исполнилось 75 лет со дня рождения Антона Павловича. К этой дате приурочивались разные юбилейные мероприятия, и в том числе предполагалась закладка памятников А. П. Чехову в Таганроге и на Страстном бульваре в Москве. Получив приглашения и в Таганрог и в Москву, Мария Павловна забеспокоилась, захлопотала. События такие значительные для нее, а поездка представляла тогда многие сложности. Железнодорожное сообщение было еще не совсем налажено, при пересадках приходилось иногда по полсуток просиживать на промежуточной станции. Кроме того, живя уже много лет в теплом климате, Мария Павловна не имела зимней одежды, а празднества назначались в январе. Однако на эти соблазнительные поездки она все же решилась.

   А тем временем Ялта тоже отмечала юбилей Антона Павловича. Вот как описывает эти торжества мой отец: "31.1.35. Вчера было 30-е - день юбилея. Маша плавала в эмпиреях. То и дело она сбегала ко мне вниз, ахала и охала, говорила, как она уже устала, но глаза ее горели по-молодому и щеки пылали огнем. С утра и до вечера - все делегации, речи, фимиамы и воскурения... Одних только бесплатных, пришедших с приветствиями, было принято 324 чел. ...Маша даже охрипла. Местные газеты полны приветствий, Марию Павловну возносят до небес, напечатаны портреты всех, даже Поленьки в платке и Асеевны ¹⁷. У нас в саду, под пение и под хлопанье в ладоши, состоялась лезгинка. Аутская улица переименована в Чеховскую, "Яузлар" получил новое имя, Мухалатской школе присвоено имя Чехова¹⁸. Отпущены средства на украшение музейного сада и на окончание работ по оползням".

   Не могу сказать, свидетелем каких событий была Мария Павловна в Москве, знаю только, что ездила она туда в конце марта 1935 года. А Таганрог перенес все торжества до весны. Мария Павловна поехала в родной город, но в дороге у нее внезапно обострился артрит. В Харькове, где ей пришлось ожидать на вокзале пересадки с 11 утра до 9 вечера, боли стали настолько сильными, что она должна была обратиться за помощью в больницу. В Ялту Мария Павловна вернулась разочарованной и очень скупо рассказывала брату о подробностях поездки.

  

   А тем временем жизнь в Доме-музее налаживалась. Он уже занял прочное положение среди мемориальных памятников. Посещаемость его возрастала с каждым годом, штат сотрудников увеличился, и Марии Павловне становилось не под силу руководить одной этим большим делом. Михаил Павлович уже не мог, как прежде, быть ее помощником. Он тяжело болел и в 1936 году скончался. Необходимо было найти человека энергичного, работой способного, который сразу взял бы на свои плечи и часть работы Марии Павловны, и личный уход за нею.

   В 1935 году в помощь Марии Павловне была направлена на работу в качестве заместителя директора Елена Филипповна Янова. Молодая, деятельная, трудолюбивая, она скоро стала правой рукой своего "начальника", как она в шутку называла Марию Павловну.

   Всем, кто знал, любил и навещал Марию Павловну в ялтинском доме, памятна высокая фигура темноволосой женщины, почти неотлучно находившейся возле сестры писателя в течение более чем двадцати последних лет ее жизни. Елена Филипповна стала не только помощником, заместителем, но и ближайшим другом Марии Павловны. Другом преданным, помогавшим ей в работе; другом, неустанно бодрствовавшим над нею, покоившим ее старость. Елена Филипповна блестяще справилась с возложенной на нее нелегкой задачей и в очень короткий срок стала в доме своим человеком. Целые дни она была на ногах, без конца спускаясь и поднимаясь вниз и вверх по лестнице с третьего этажа, из мезонина Марии Павловны, в цокольный этаж, где стоял ее рабочий стол. Ходила в город, в банк, в финотдел, за покупками; вела переговоры с ремонтными рабочими, с садовником (по образованию она агроном). Принимала посетителей, иногда докучных, во что бы то ни стало добивавшихся встречи с Марией Павловной.

   Жила она неподалеку от Дома-музея вместе со своими тремя сестрами. Но, поглощенная заботами о Марии Павловне, которую она горячо любила, почти не бывала дома и часто приходила только ночевать.

   Доверие Марии Павловны к Елене Филипповне было беспредельно. Она всегда поручала ей делать покупки для себя лично и для приемов гостей, полагаясь на нее полностью. Зная, что она все до последней мелочи передаст ее наследникам, Мария Павловна в завещании назначила ее своим душеприказчиком.

   Пришла война. Ялта была оккупирована. Опять Мария Павловна оказалась на целые два с половиной года отрезанной от Москвы, от родных, без средств. Перед приходом немцев друзья Марии Павловны позаботились прислать ей немного продуктов. В дальнейшем обе женщины существовали только тем, что удавалось выменивать на их личные вещи и одежду через каких-то людей в дальних районах. Они были счастливы получить хоть что-нибудь.

   Конечно, главной заботой Марии Павловны было спасение дома от постоя гитлеровских солдат. Но избежать этого не удалось. Явился однажды немецкий майор фон Бааке и, осмотрев дом, потребовал, чтобы его поместили в кабинете и спальне Антона Павловича. Для Марии Павловны, целью жизни которой было сохранение комнат брата, исполнение такого требования было равносильно смерти. После продолжительного разговора с гитлеровцем ей каким-то чудом удалось убедить его, что эти комнаты - музейная реликвия, которой пользоваться нельзя. Как писал позднее И. С. Козловский, победили в этой ситуации "нравственная чистота, моральная сила и убежденность"¹⁹ Марии Павловны. Может быть. Главное - реликвия была спасена. Мария Павловна собственноручно заперла кабинет и спальню на ключ, и "герр майор" должен был поместиться в столовой, а его подчиненные - в комнатах нижнего этажа. К счастью, майор прожил в доме всего одну неделю, но, уезжая, сделал надпись на парадной двери, что дом Чехова является его собственностью. В дальнейшем эта надпись все же помогала спасти дом от постоя немецких солдат.

   В довершение всех бед Мария Павловна заболела брюшным тифом. Елена Филипповна совсем переселилась к ней. Ночи просиживала она над больной, со страхом слушая бомбежку, а днем собирала в саду сушняк, топила печурку, готовила незатейливый обед, принимала врача, ходила к "городскому голове", просила не давать дом под квартиры немцам и не рекомендовать его как музей, где есть ценные картины - подлинники Левитана. Словом, напрягала все силы, чтобы уберечь дом от разграбления.

   Однажды приехал немецкий офицер из штаба Розенберга в сопровождении директора Библиотеки имени Чехова З. А. Чупинцевой. Он ведал всеми культурными делами на оккупированной территории. Хорошо говорил по-русски. Елена Филипповна приняла его одна, так как Мария Павловна была еще нездорова.

   Представившись, он сказал:

   - Вы должны написать в немецкую газету, что при большевиках вам жилось очень плохо, а с нашим приходом ваша жизнь изменилась к лучшему.

   Елена Филипповна ответила, что Мария Павловна никогда этого не сделает. Он стал настаивать, но Елена Филипповна категорически отказалась, заявив:

   - Мы все - большевики, и Мария Павловна никогда не будет писать плохо о своих.

   При этом Елена Филипповна заметила, что Чупинцева смотрит на нее с удивлением.

   Офицер уехал. К счастью, визит сей оказался без последствий для Елены Филипповны.

   Но когда, после Победы, из ЦК, партии прибыла проверочная комиссия, оказалось, что товарищ Чупинцева - как выяснилось, бывшая подпольщица - уже поставила комиссию в известность о мужественном и смелом поступке Елены Филипповны.