Чехова Е. М. - Воспоминания

и не думая, что он принял мои слова всерьез.

   Но, очевидно, его одинокая, неудачливая душа искала теплоты и общения, и я стала получать веселые, остроумные письма с подробным отчетом о том, где он был и что видел. Начинались они неизменно так: "Дорогая Женька!" - и заканчивались: "Твой поганый дядька Сашка". Писем было шестнадцать, но, к сожалению, они утеряны.

   Умер дядя Саша в 1913 году от рака горла. Похоронили мы его на Литераторских мостках Волкова кладбища. В пятидесятых годах, во время поездки в Ленинград, я нашла его могилу недалеко от могилы Гаршина. Скромная надпись на каменной плите: "Писатель Александр Павлович Чехов (А. Седой). 1855-1913". Но потом прах его, как мне сказали, был перенесен в другое место ³.

   Отец очень тосковал о брате. Даже в марте 1932 года он писал нам из Ялты: "Мне не хватает покойного брата Александра... С Александром... было просто, по душам, и он был так всесторонне образован, что с ним можно было говорить обо всем. К нему только нужно было уметь подойти - и он открывал необъятные тайники своей души",

   В заключение моего рассказа об Александре Павловиче хочу добавить, что он, как и все Чеховы, обладал большим чувством юмора. Всем известно содержание произведения Жюля Верна "Дети капитана Гранта" и эпизод с брошенной в море бутылкой, в которой были заключены записки на трех разных языках о потерпевших крушение. Однажды, гостя в Мелихове (рассказывал мне отец), Александр Павлович тоже забросил в Мелиховский пруд запечатанную бутылку. Когда бутылка была обнаружена и выловлена, в ней оказалась записка, написанная на шести языках, в которой тоже было описано кораблекрушение. Характер и стиль каждого языка были великолепно выдержаны... Можно себе представить, какое впечатление произвела эта бутылка в Мелихове и сколько было смеха!

   Иногда юмор даже подводил дядю Сашу.

   Однажды, перебирая старые комплекты журналов "Столица и усадьба" и "Солнце России", я обнаружила заметку, автор которой сообщил такой забавный эпизод из жизни Александра Павловича: "Как известно, Александр Чехов был постоянным сотрудником "Нового времени", не имея никакого отношения к направлению этой газеты, но давая туда различные заметки в отдел хроники. И вот, когда несколько лет тому назад в Варшаве была какая-то выставка, Александр Чехов должен был съездить в Варшаву. Дальше я буду передавать в точности то, что я слышал из уст самого Александра Павловича.

   "Вы понимаете,- говорил Александр Павлович,- что исследованием одной только выставки я не мог удовольствоваться, и потому я еще решил подробно изучить все сорта варшавского пива. Должен вам, однако, сказать, что сортов этих довольно много и они весьма разнообразны. А потому в тот день, когда мне пришлось, наконец, покидать Варшаву, я почувствовал в душе моей как бы некоторое размягчение и преобладание лирических нот.

   Ведь бывают же такие счастливцы,- подумал я,- которые еще при жизни своей знают, как оценивают их современники. Ведь вот, в самом деле, живешь, живешь, работаешь, и никто тебе искренно не скажет: какая тебе, Александру Чехову, цена. Умрешь, тогда напишут некролог, все взвесят, все оценят, а ты и знать не будешь. А ведь вот повезет иногда человеку, про которого распустят слух, что он умер. Смотришь, в газетах появились некрологи, и мнимый покойник может с приятностью, а иногда, впрочем, без особой приятности прочесть и узнать, какая ему существует цена.

   - Ну, хорошо-с, и вот, когда такие мысли мной овладели, вдруг меня озарила блестящая идея, что и я могу узнать свою цену, узнать, что обо мне думают люди. Отправился я, будучи уже на вокзале и с билетом в кармане, на телеграф и послал в "Новое время" телеграмму следующего содержания: "Сегодня здесь от разрыва сердца скончался сотрудник "Нового времени" Александр Чехов". Послал я эту телеграмму и, забравшись в вагон, немедленно завалился спать и заснул крепчайшим сном, которому, вероятно, помогло основательное изучение разнообразных сортов варшавского пива.

   Проснулся я, когда поезд подходил к Вильне. Проснулся и, вспомнив о своей телеграмме, стал представлять себе, что происходит теперь в редакции: кто написал некролог, кто что сказал и т. п. Должно быть, на венок собирают, кто-нибудь от редакции отправился в Удельную выразить соболезнование жене...⁴ "Батюшки, да что же это я наделал, - подумал я, - да ведь, значит, они приедут и сообщат жене, что я умер. Да что же это будет?.." Поезд только что остановился, как я уже вылетаю со всех ног, бегу на телеграф и посылаю жене телеграмму: "Буду в Петербурге в таком-то часу. Здоров".

   Но некролога своего мне все-таки не удалось прочесть. Телеграмма, отправленная в "Новое время", почему-то опоздала и пришла, когда номер был уже в машине. Но на другой день в редакции все обсудили и, действительно, отправили двоих представителей в Удельную выразить соболезнование. Явились они к жене, как следует, с постными лицами, выражают сожаление: так, мол, жаль, такая потеря и т. д. и т. д. Жена ничего понять не может...

   - Кто скончался?

   - Как кто? Александр Павлович.

   - Да что вы сочиняете? Я от него сама телеграмму получила, что он жив и здоров.

   - Позвольте, мы тоже получили телеграмму.

   - Откуда вы получили телеграмму?

   - Мы из Варшавы получили.

   - А я из Вильны получила.

   Сверили телеграммы, видят, что телеграмма о здоровье отправлена позже, чем телеграмма о смерти, извинились, раскланялись и уехали.

   Когда я приехал в Петербург, жена встретила меня на вокзале... И досталось же мне за телеграмму и за все сорта варшавского пива. Но представьте себе, что когда я пришел в редакцию, то хоть бы один словом обмолвился обо всей этой истории. Никто ни звука. Как воды в рот набрали. Прямо свинство" ⁶.

   А писателем Александр Павлович был очень неплохим, что признавал даже такой взыскательный художник слова, как Антон Павлович. Так, в августе 1887 года он писал старшему брату: "Твой последний рассказ "На маяке" ⁶ прекрасен и чуден... Я сам прочел, потом велел Мишке читать его вслух, потом дал читать Марье, и во все разы убедился, что этим маяком ты превзошел самого себя... Я в восторге... Ради бога, продолжай в том же духе". И очень хотелось бы, чтоб произведения этого самого старшего из братьев Чеховых, незаслуженно забытого Александра Павловича, нашли свое место на наших книжных полках.

  

   Посетив в феврале 1895 года старшего брата, Антон Павлович писал Марии Павловне: "А сын его Миша удивительный мальчик по интеллигентности. В его глазах блестит нервность. Я думаю, что из него выйдет талантливый человек".

   О Михаиле Александровиче Чехове, замечательном русском актере, написано так много воспоминаний, что вряд ли я могу сказать что-нибудь новое о его сложном творческом пути, о его исканиях и разочарованиях, о его триумфах и неудачах как в России, так и за рубежом. Мне хочется рассказать лишь о тех годах, когда он еще не был знаменит, когда он был молод. В те годы я знала его очень близко.

   Кроме того, в моих руках оказались все сохранившиеся письма Миши к Марии Павловне. Случилось это вот как. Однажды, в очередной мой приезд в Ялту, я, войдя к Марии Павловне, застала ее за разборкой архива. Архив помещался в небольшом кофре около письменного стола, за которым она всегда работала. Сейчас кофр был открыт, и сверху на перевязанных шнурками пачках писем лежал конверт с надписью: "Письма Михаила Александровича Чехова". Попросив разрешения, я с огромным интересом принялась читать эти письма и - не могла удержаться от смеха. Тут Мария Павловна велела мне читать вслух, и мы стали хохотать обе. Потом Мария Павловна сказала:

   - Лучше тебя никто не сможет оценить этих писем,- дарю их тебе!

   Таким образом я и стала обладательницей писем Михаила Александровича, еще нигде не опубликованных, да почти никому и не известных. Всех писем - двадцать четыре. Семнадцать из них написаны рукой Михаила Александровича, остальные - его матерью Натальей Александровной и его первой женой Ольгой Константиновной.

  

   Я помню Мишу весной 1912 года в Петербурге. Небольшого роста, худенький, очень подвижный, небрежно одетый в какую-то поношенную вельветовую куртку, а рубашке, застегнутой у ворота на сломанную пуговку, и - о, ужас! - не только без крахмального, но даже без всякого воротничка, он пленял какой-то мягкой ласковостью, теплотой и милой улыбкой, заставлявшей забывать о его некрасивости. Характерным жестом он как-то особенно "элегантно" подтягивал брюки и при этом забавно таращил глаза. Он служил тогда в Суворинском театре на Фонтанке и часто приезжал к нам в Петербург из Удельной, где жил с отцом и матерью. Мы вместе гуляли, дурачились, танцевали. То была пора увлечения танго, и мы без устали повторяли сложные фигуры танца в нашей гостиной. Он подарил мне тогда свое фото: лицо с нахмуренными бровями и надпись: "Вот так я выгляжу после танго!"

   Этой же весной Московский Художественный театр, как всегда, приехал на гастроли в Петербург. Мария Павловна, озабоченная дальнейшей судьбой племянника и, может быть, уже заметив в нем талантливого актера, прислала ему из Москвы рекомендательное письмо к одному из деятелей Художественного театра. О результате, который возымело это письмо, Михаил Александрович пишет так: "Спасибо, большое, большое спасибо тебе, дорогая тетя Маша, за все то, что ты сделала для меня в Московском Художественном театре. С твоей карточкой к Румянцеву я опоздал, потому что Румянцев уже уехал из Петербурга, и я тогда отправился к Ольге Леонардовне, и встретила она меня очень тепло и хорошо (вообще все художники, насколько я узнал их, очень и очень милые люди). Ольга Леонардовна спросила, почему я не перехожу к ним, и предложила мне, при свидании с Константином Сергеевичем Станиславским (свидание это она обещала устроить), прочесть ему что-нибудь в виде вступительного экзамена, что ли. Я, признаться, не ожидал, что художники пригласят меня. Станиславский, Вишневский и Книппер слушали меня, и я был принят в их театр. В начале августа я приеду в Москву. Спасибо, тетя Маша. Воображаю, какое смешное и глупое впечатление произвел я на них. Я страшно застенчив. И так-то говорить не умею, а когда вижу человека в первый раз, то и совсем двух слов сказать не могу. До свидания, тетя Маша. В Москве увижу тебя. Твой племянник Миша.

   Я уже люблю Станиславского и Вишневского. Будь добра, отправь, пожалуйста, прилагаемое здесь письмо Ольге Леонардовне Книппер, я не знаю ее адреса".

   Итак, Миша стал актером Московского Художественного театра. Это открыло перед ним новые широкие возможности, но вместе с тем поставило и новые проблемы, одной из которых был переезд в Москву. Он до этих пор никогда надолго не расставался с матерью, Натальей Александровной, с которой его связывала крепкая взаимная привязанность. Теперь же надо было устраиваться в Москве и жить врозь.

   Миша трудно переносил разлуку с матерью. Однажды, по возвращении из гастролей, он писал Марии Павловне: "Золотая, серебряная Машечка. Поздравляю тебя и себя и весь свет с радостью великой: я вернулся домой! Действительно радость! Ты знаешь, Машечка, я измучился в поездке без матери... и материально поиздержался. Иду в Киеве по Крещатику, вижу - пьяный мужик несет голодного, трясущегося такса, держит его поперек живота и во все стороны качается... Я, Машечка, купил итого пса и привез домой. Теперь мы обладаем двумя таксами (мужчиной и женщиной). Когда будут щенята, прикажите одного Вам предоставить... Так возьмите щеночка, Ваше сиятельство... Простите, что обеспокоил письмом-с. Ваш Михрютка".

   Сохранился рисунок Миши: маленький столик, на котором лежит огромный справочник "Весь Петербург". На справочнике стоит, задрав хвост, такса, а Наталья Александровна, удивительно похожая, с очками на носу, ставит таксе клизму. Справа виден профиль отца Миши и очень похожий мой отец. Слева - профиль самого Миши. Эту карикатуру он набросал на моих глазах во время нашей встречи в Петербурге.

   Прожив в Москве под крылышком Марии Павловны следующую зиму, Миша приехал в Петербург вместе с Художественным театром на обычные весенние гастроли. В это время уже был смертельно болен его отец, Александр Павлович. Все время, свободное от репетиций и спектаклей, Миша проводил у его постели. Агония была долгая и мучительная. Наконец, все было кончено, и я, рядом с Мишей, шла за гробом дяди Саши.

   Несчастье сблизило, особенно сдружило нас с Мишей. В скором времени он показал мне набросок, сделанный им во время агонии отца. Страсть к рисунку уже тогда была в нем так сильна, что даже в такой тяжкий момент рука его схватилась за карандаш. На наброске было лицо ужасное, с дикими молящими глазами. Оно врезалось мне в память на всю жизнь. Каково же было мое изумление, когда много лет спустя я увидела то же лицо на фотографии Михаила Александровича, изображенного в гриме дьячка для инсценировки рассказа Антона Павловича Чехова "Ведьма" (Париж, 1931 год). И мне открылась одна из тайн творчества этого замечательного актера.

   После смерти Александра Павловича дом в Удельной был продан, и Миша с матерью переселились в Москву. "Хорошая моя Машечка,- пишет он Марии Павловне в Мисхор, - был я на днях в Москве, искал квартиру. Четыре дня таскался по жаре в городе и похудел от злости... Грустно уезжать из Удельной, я очень люблю это, в сущности говоря, скверное место. Бабушку целую много раз! Дай ей мясца-то кусочек, что уж!"

   Надо сказать, что в то время Мария Павловна увлеклась вегетарианством и ни себе, ни матери Евгении Яковлевне не разрешала ничего мясного. Племянники Миша и Володя (сын Ивана Павловича) постоянно над этим подтрунивали.

  

   У Марии Павловны было три племянника - Миша, Володя, Сережа ⁷- и одна племянница - я, но никто из нас не называл ее тетей Машей. Она была для нас Маша, Машечка, а старшие племянники Миша и Володя, кроме того, величали ее "графиней". Нельзя было без смеха смотреть на их преувеличенную вежливость, соблюдение этикета и благоговение перед такой "сиятельной" особой. Она же, включаясь в эту игру, снисходительно принимала их поклонение и шутливо, свысока, позволяла целовать ручку.

   Каждое воскресенье в ее квартире на Долгоруковской улице устраивались семейные обеды, на которых, кроме родных, часто присутствовали племянницы Ольги Леонардовны Оля и Ада Книппер и товарищи Миши и Володи, В таких случаях после обеда начиналась игра в шарады. Для костюмов мобилизовались все шали, платки, халаты, старые шляпы, простыни и даже большой ковер с пола гостиной. Помню, как Володя, завернувшись в этот ковер и извиваясь по полу, изображал кита (слово было - Китай). Миша же, закутанный в простыню, с посохом, выходил ветхозаветным пророком Ионой, пробывшим, как известно, во чреве кита три дня и три ночи. Он нырял в раскрытую "пасть" кита и, спустя некоторое время, вылезал из другого конца свернутого ковра. Помню Володю в роли праотца Ноя, заснувшего от опьянения, и особенно Мишу, который изображал наглого Хама, издевавшегося над наготой отца (слово было - портной). Еще в какой-то шараде Миша изображал нерасторопную санитарку на приеме в амбулатории. Одетый в белый халат, он с отчаянным видом носился за ширму, за которой лежала больная (Оля), выбегал назад, вносил и выносил медицинскую посуду, проливал воду, выслушивал выговоры врача и т. д. Словом, племянники состязались в остроумии, и Мария Павловна была их достойным партнером. Она появлялась то медицинской сестрой, то сварливой купчихой, то деревенской девчонкой. Самыми талантливыми были, конечно, Миша и Володя.

   Нужно сказать, Миша некоторое время много пил и приходил к Марии Павловне иногда в нетрезвом состоянии, чем несказанно огорчал ее. Чтобы отучить его от пагубной привычки, она предложила давать ему 25 рублей в месяц "премии", если только он не будет пить. Он пообещал. Прошло несколько месяцев, он держал слово, и Мария Павловна радовалась, что спасла его. Но вдруг однажды он явился вдребезги пьяный в сопровождении Володи, который с унылым видом сообщил Марии Павловне, что встретил Мишу на улице в таком состоянии. Она горько расплакалась и стала укорять Мишу, что он не сдержал слова. Увидя ее слезы, Миша бросился перед ней на колени и совершенно "трезвым" голосом закричал:

   - Машечка, родная, успокойся! Ведь это я нарочно! Прости меня!

   Оказалось, племянники надумали "разыграть" тетушку, да не рассчитали, что шутка их зайдет так далеко и так огорчит ее. Впрочем, потом Мария Павловна сама любила рассказывать, как талантливо Миша "сыграл" пьяного и обманул ее.

   В мои семнадцать лет я была очень счастлива, проводя время с двоюродными братьями и их друзьями. Кроме описанных уже импровизаций, мы катались на лыжах, гуляли, а по вечерам, взявшись под руки, цепью, ходили по заснеженной Тверской и, пугая извозчиков и лошадей, во все горло пели "Дни нашей жизни" - песню, приобретшую популярность благодаря одноименной пьесе Леонида Андреева, как раз в это время написанной и поставленной ⁸.

  

   Первые роли, порученные Михаилу Александровичу в Художественном театре, были крохотные, иногда вовсе без слов. Помню, он играл двух персонажей, актера и нищего, в "Гамлете", одного из докторов в мольеровском "Мнимом больном", Тролля в "Пер Гюнте" Ибсена.

   Но вот образовалась Первая студия МХТ⁹ и родился спектакль "Сверчок", положивший начало триумфам Миши. Это было в конце ноября 1914 года. Володя, я и Оля Книппер сидели на простых скамейках в первых рядах неуютного, не приспособленного к спектаклям зала. Эстрады не было. Свет погас, остался освещенным только один угол сцены. И вдруг забулькал чайник и запел сверчок. Волшебная сказка началась. Впечатление было огромно, в горле стоял комок, из глаз катились слезы. Случайно обернувшись, я увидела крупные слезы и на лицах Оли и Володи, сидевших позади меня, а затем и мокрые глаза почти у всех зрителей этого незабываемого спектакля. Помню еще, как поразилась я тому, что Миша, этот озорник, этот веселый проказник, которому не было еще 25 лет, нашел такие правдивые краски для изображения дряхлого скорбного старика.

  

   Я уже говорила, что среди молодежи, посещавшей Марию Павловну, была Оля Книппер - племянница Ольги Леонардовны. Родители Оли жили в Петербурге и в эту же зиму 1914 года отпустили дочь погостить к тетке. В Москве Оля, имевшая некоторые способности к рисованию, поступила в мастерскую художника Юона по классу рисования и лепки. Она была очень увлечена своей работой и даже принимала какое-то участие в художественном оформлении "Сверчка". Ей было 17 лет, и она была очень хороша собою.

   Двоюродные братья Миша и Володя скоро влюбились в нее оба, но Володя, очень любивший Мишу и уже тогда преклонявшийся перед его талантом, великодушно уступил ему дорогу. Однако произошел "скандал", подробности которого мне рассказал Володя, принимавший во всей этой истории непосредственное участие.

   В одно прекрасное утро Оля, не сказав никому ни слова, ушла из дома тетки с маленьким чемоданчиком. Днем на репетиции в театре кто-то из актеров подошел к Ольге Леонардовне и стал ее поздравлять. Она не могла понять, с чем ее поздравляют.

   - Да как же, ведь ваш племянник женился,- ответили ей.

   - Какой племянник?

   - Да Михаил Александрович!

   - На ком же он женился?

   - Да на вашей племяннице, Ольге Константиновне.

   Не помня себя, Ольга Леонардовна бросилась домой. Так как дома Оли не оказалось, она помчалась к Мише. Оля сама открыла ей дверь. Ольга Леонардовна была так взволнована, что при виде племянницы ей стало дурно, и она упала тут же на площадке лестницы. Оля, испугавшись за тетку, свалилась рядом с нею. Прибежавшая на шум Наталья Александровна, очень слабая и нервная женщина, упала тоже. И новобрачный Миша должен был перетаскивать всех трех дам в квартиру и оказывать им помощь один, так как Володя, бывший шафером на этой свадьбе, уже уехал домой.

   Положение Ольги Леонардовны действительно выглядело очень неловким: родители доверили ей дочь, а она не усмотрела за ней. По понятиям того времени уход девушки из дому тайком, брак без согласия родителей, даже без их предварительного знакомства с женихом, считались верхом предосудительности. Кроме того, отец Оли занимал довольно важный пост в Петрограде, а Миша тогда был всего лишь маленьким актером "на выходах". Такой "мезальянс", конечно, был не по вкусу ни родителям, ни тетке. Именно это понятие "мезальянс", вероятно, и сыграло решающую роль в происшедшем инциденте. Безусловно, и Миша, и Оля вполне отдавали себе отчет в том, что ее родители ни за что не согласятся на этот брак. Поэтому они и предпочли поставить всех родных перед свершившимся фактом. Вот что пишет по этому поводу Марии Павловне в Ялту сам Михаил Александрович: "Машечка, хочу поделиться с тобой происшедшими за последние дни в моей жизни событиями. Дело в том, что я, Маша, женился на Оле, никому предварительно не сказав. Когда мы с Олей шли на это, то были готовы к разного рода неприятным последствиям, но того, что произошло, мы все-таки не ждали. Всех подробностей дела не опишешь, и я ограничусь пока главными событиями... Итак: женились. В вечер свадьбы, узнав о происшедшем, приехала ко мне Ольга Леонардовна и... требовала, чтобы Оля сейчас же вернулась к ней. Затем приезжал от нее Сулер¹⁰ с просьбой отпустить Олю к О. Л. на короткий срок поговорить. Взяв с Супера слово, что он привезет мне Олю назад, я отпустил. Спустя час Оля вернулась, и Сулер стал настаивать, чтобы я отпустил Олю до приезда Луизы Юльевны жить к О. Л. Оля отказалась исполнить это. О. Л. звонила по телефону и, наконец, в 4 часа ночи приезжает Владимир Леонардович и просит ради О. Л. вернуться Олю домой. Я предоставил решить это самой Оле, и та, наконец, решила поехать к тетке, чтобы успокоить ее... Теперь я решил отпустить Олю с ее матерью в Петербург, чтобы там приготовить отца и объявить ему о случившемся. Вот в общих чертах главнейшие моменты истории.

   Теперь несколько слов о себе. Прости, Маша, если нескладно пишу, но я в таком состоянии, что трудно требовать от меня складной речи. Я не говорю о той массе оскорблений и волнений, которые мне пришлось и, вероятно, придется еще перенести... Прости же, Маша, что пишу тебе такое, собой заполненное, письмо, но что делать? - переживаю острый момент".

   Но все на свете забывается, стала сглаживаться и память об этом инциденте. Уже весной, когда Миша вместе с театром приехал на гастроли в Петроград, состоялось полное примирение молодоженов с родителями. Оля пишет Марии Павловне в Ялту: "Вот уже целую неделю, как мы в Петрограде, Миша играл уже раза три. Успех у него небывалый. Впрочем, ты, верно, сама знаешь из газет. Живем мы у моих родителей. Папа к Мише очень и очень хорошо относится. Мир полный". Письмо Миши подтверждает это: "Прекрасная Машечка, твой гениальный племянник приветствует тебя и желает сказать, что принят он здесь, у Олиных родных, чудесно... Сегодня Олины идут на "Сверчка". Стремлюсь домой к маме, и если бы мне не было так хорошо у Олиных, то я давно погиб бы от тоски... В ожидании Вашего сиятельного ответа. Граф Михаил Чехов".

   Этой же весной я была приглашена на семейный обед к родителям Оли. Помню, как поразилась я, увидя Мишу, в пиджаке и при воротничке, правда, мягком. Он и Оля сидели за столом рядом, поминутно целовались и подкладывали друг другу лакомые кусочки.

   Как читатель мог уже понять, Миша и Володя очень дружили, хотя дружба их всегда была окрашена духом соперничества, полушутливого состязания. Об этом свидетельствуют и письма Миши к Марии Павловне: "Ты, конечно, не сердита на мя за то, что долго не писал тебе. Веришь ли, Маша, как хорошо ничего не делать! Сидим мы все трое хотя и в городе, но все же в отдохновенном состоянии. Капсульке моей не особо приятно сидеть в городе, ибо она мечтала о набросках где-нибудь этак в полях и лесах, но что делать, было бы ей не выходить за меня. Вышла бы хоть за Володьку (ведь он за ней ухаживал и предложение приезжал делать ейным родителям), но она предпочла разделить со мной мою славу, нежели быть "мировой судьихой". Еще письмо: "Дорогая моя Машечка, я тебя люблю, но умоляю - гони от себя этого вредного паразита Володьку!.. Мне известно, что он, сидя у тебя в Ялте, пишет московским девкам письма, в которых говорит, что ты, Маша, будто бы даешь за ним в приданое: Мисхор, Аутку, Алупку и Алушту. Он, конечно, может писать, что ему угодно, но мне жалко девок, да и честь твоя что-нибудь да значит. Конечно, не мое это дело, но все же я бы посоветовал тебе посадить его около Евочки, и чтобы они доглядали друг за другом. Все же!"

   В этом же письме три рисунка: на первом - автопортрет Миши и подпись: "Я", на втором - большое солнце с лучами во все стороны и подпись: "Ты". На третьем - куча мусора, над которой вьются мухи, и подпись: "Володька".

   В августе 1915 года у Оли и Миши родилась дочь. Пишет Оля: "Дорогая тетя Маша! Думаю, что ты не обиделась на нас, не получая так долго от нас известий. Спасибо большое за поздравление. Вот уже месяц, как на свете существует еще Ольга Чехова, но уже настоящая".

   Мария Павловна называла Мишину дочь "Ольга Чехова четвертая", имея в виду, что было уже три Ольги Чеховых: Ольга Леонардовна, моя мать Ольга Германовна и Ольга Константиновна. Но эти три Ольги носили фамилию Чеховых по мужьям, а маленькая Ольга Михайловна - рожденная Чехова.

   Однако брак Миши и Оли оказался недолговечным. В 1917 году они разошлись, и Оля уехала в Германию.

   Случилось так, что встретилась я с Мишей только в 1922 году, когда он уже стал известным актером. Я смотрела его во всех спектаклях и не переставала удивляться, как отлично удаются ему старики: и Калеб, и Муромский, и Мальволио, и Аблеухов ¹¹. И наряду с этими стариками - блестящий Хлестаков, глубоко несчастный, трагичный Эрик XIV и особенно Гамлет - эта вершина актерского мастерства Михаила Александровича Чехова¹². "Гамлета" забыть невозможно. Помню, как по окончании спектакля я вместе с другими восторженно аплодировавшими зрителями стояла у рампы. Он вышел на аплодисменты. Раскланиваясь, увидел и узнал меня и улыбнулся мне сквозь грим Гамлета своей милой, Мишиной улыбкой.

   Вскоре он пригласил меня к себе. Он был женат вторично и, должно быть, удачно; был ухожен, хорошо одет, выглядел неплохо. Мы поговорили о театре, о Марии Павловне, вспомнили наши юношеские годы.

   Видела я и его маленькую дочку, которую привезли к нему проститься. Она уезжала с бабушкой Луизой Юльевной в Берлин, где уже начала свою карьеру ее мать, Ольга Чехова, впоследствии ставшая знаменитой немецкой киноактрисой.

   Это была моя последняя встреча с Михаилом Александровичем. В дальнейшем я видела его уже только на сцене.

  

   В то же время, когда Миша разошелся с Олей, в семье Чеховых произошла трагедия: застрелился Володя. Никто не понимал причины самоубийства. Говорилось и о неудаче с работой, и о разочаровании в жизни, и о несчастной любви, но все это были догадки, а о настоящей причине так никто и не узнал. Все мы, и в первую очередь несчастные родители, были убиты неожиданным горем.

   Володя был моим любимым двоюродным братом. Если с Мишей я познакомилась уже будучи подростком, то Володю знала с детства. Он часто проводил с нами лето на даче, иногда с родителями, иногда без них. Володя был на четыре года старше меня и во всем являлся для меня примером. Чтобы заслужить его одобрение, стать во всем похожей на него, я готова была на всевозможные "подвиги". Он, например, снисходительно посмеивался надо мной, глядя, как я "по-девчонски" сверху вниз бросаю в воду камни. И я до тех пор тренировалась, по секрету от него, пока не научилась бросать их по-мальчишечьи, горизонтально. То же было с нашей любимой игрой в городки. Отводя руку с битой далеко назад, я одним ударом научилась выбивать фигуру. И как гордилась я, когда слышала одобрение Володи: "Вот молодец! Настоящий мальчишка!" Было мне тогда 10-12 лет.

   Когда мы подросли и Володя был уже студентом, он стал поочередно ухаживать за моими подругами. Городки сменил теннис, начались прогулки на велосипедах. И только одно огорчало меня: он не умел и не хотел уметь танцевать, вероятно, желая быть оригинальным на фоне поголовно танцующей молодежи.

   Володя жил с родителями в Москве. Это был необыкновенно развитой, умный, интересный, очаровательный юноша. Он мечтал стать актером Художественного театра, особенно после того, как, уже будучи студентом, познакомился с Мишей. Но его отец, Иван Павлович, не разрешал ему этого до окончания университета. Мне кажется, Володе не посчастливилось в отношениях с родителями: Иван Павлович был очень деспотичен и между ним и сыном нередко возникали неприятные разговоры. Володя часто страдал от невозможности найти взаимопонимание с отцом. Может быть, именно поэтому он был особенно дружен с Марией Павловной. Они ежедневно виделись, он помогал ей в работе над шеститомником, ездил по ее поручениям к адресатам Антона Павловича, вообще участвовал в ее домашней жизни.

   Лето 1917 года - последние месяцы жизни Володи. Все Чеховы собрались тогда в Мисхоре на даче Марии Павловны, куда она в те годы обычно переезжала в самые жаркие месяцы, чтобы быть поближе к морю. Аутка ведь от моря очень далеко. И вот, кажется, в 1908 году Мария Павловна приобрела крошечный клочок земли в только что отстраивавшемся тогда Новом Мисхоре и, по проекту художника Браиловского, построила на этом клочке очаровательную маленькую дачу в том благородном стиле "модерн", который был так популярен в начале нашего века. Теперь эта дача, до неузнаваемости перестроенная, входит в состав санатория "Коммунары". Вот на этой-то даче и жили все Чеховы: Мария Павловна с матерью, семья Ивана Павловича и наша семья.

   Мы, молодежь,- Володя, мой шестнадцатилетний брат Сережа и я,- конечно, с раннего утра до самого обеда пропадали на пляже. Потом бежали на теннисную площадку, находившуюся где-то около знаменитой дачи "Нюра". А по вечерам гуляли в прибрежном парке, по Юсуповской набережной возле "Русалки" и "Дюльбера". И танцевали в одном из санаториев, где долечивались и отдыхали раненые военные: шли последние месяцы империалистической войны. В то же лето на мисхорском берегу жила семья Федора Ивановича Шаляпина: его жена Иола Игнатьевна, два сына - Боря и Федя и три дочери. Старшие, Ирина и Лида, были в то лето моими подругами. Володя и Сергей, конечно, ухаживали за ними, и все вместе большой компанией мы очень весело проводили время.

   В том году в Студии МХТ пользовался большим успехом водевиль "Спичка между двух огней"¹³, который разыгрывали молодые студийцы Михаил Александрович Чехов, Софья Владимировна Гиацинтова и Ольга Ивановна Пыжова. Мы решили тоже поставить его в порядке "самодеятельности", и водевиль был исполнен Володей, Ириной и Лидой под мисхорскими небесами. Я выступала в качестве пианистки-аккомпаниатора, потому что, как в каждом водевиле, там требовалось пение куплетов. Сережа "работал" суфлером. У меня сохранились два карандашных наброска этого спектакля, сделанных Лидой Шаляпиной. На одном с несомненным сходством изображены трое участников пьесы. Другой представляет собой одну из мизансцен (вид из зрительного зала), я за кулисой энергично аккомпанирую на пианино, а Сережа, в азарте, с тетрадкой в руке, суфлирует из будки.

   Не могу умолчать о еще одном случае, когда мне пришлось аккомпанировать в то лето. Однажды вечером в ялтинский дом, куда мы перебрались уже в конце лета, приехал навестить Марию Павловну Ф. И. Шаляпин. И когда он захотел спеть, то обратился ко мне с просьбой ему аккомпанировать. Я была счастлива исполнить его просьбу. Под мой аккомпанемент он спел "На холмах Грузии..." Римского-Корсакова¹⁴, а потом сел за пианино сам и исполнил еще несколько народных песен.

   Так кончилось лето 1917 года, когда все Чеховы в последний раз собрались вместе под гостеприимной крышей Марии Павловны, о чем я говорила уже в начале своих воспоминаний.

  

   Мне остается сказать еще только о двух Чеховых, двух художниках, двух Сергеях.

   Мой родной брат, Сережа, в 1917 году окончил среднее училище. Но еще раньше Мария Павловна, очень заботившаяся обо всех своих племянниках, распознала в Сереже художественный талант и устроила его в студию Званцевой. Рисовал он тогда, конечно, еще по-детски, неуверенно. Он сам вспоминал, как однажды в доме Марии Павловны пытался нарисовать с натуры Шаляпина, Федор Иванович, увидев рисунок, сказал: "Не так". "И, взяв карандаш,- рассказывал брат,- прошелся прямо по моему робкому рисунку своим смелым, могучим штрихом". Студию Званцевой посетил как-то К. С. Петров-Водкин. Просмотрев работы брата, сначала поругал его, но один этюд привлек его внимание. "А знаете, из Вас хорошего Коровина можно сделать",- сказал он пятнадцатилетнему мальчугану. Мария Павловна, которая, будучи и сама художницей, немало помогала племяннику советами, позднее способствовала его определению в ученики к академику Д. Н. Кардовскому. Это окончательно решило судьбу Сережи. Он стал художником-графиком.

   Очень много сделал Сергей Михайлович для увековечения памяти Антона Павловича Чехова. Большой любитель путешествий, он изъездил все места, связанные с именем Антона Павловича. Результатом этих поездок явилось более чем триста рисунков. Часть их издана в серии "Чеховские места нашей родины". В 1958 году Сергей Михайлович вместе с сыном Сережей повторили большой и трудный путь Антона Павловича по острову Сахалину, создав около пятидесяти рисунков и целую серию линогравюр "Сахалин каторжный и Сахалин советский".

   Работы Сергея Михайловича неоднократно выставлялись и публиковались в газетах и журналах и выходили отдельными изданиями. "По Чеховским местам Подмосковья", "Мелихово", "Дом-музей А. П. Чехова в Ялте", серия портретов актеров МХАТа - это далеко не полный перечень работ художника.

   В эти же послевоенные годы брат принимал деятельное участие в создании Музея А. П. Чехова в Мелихове.

   Сергей Михайлович известен и как неутомимый собиратель материалов о семье Чеховых: составитель родословной Антона Павловича, автор многих работ по Чехову. Его литературная деятельность завершилась книгой "О семье Чеховых".

   В 1974 году Сергей Михайлович скончался, завещав государству весь свой большой эпистолярный и рукописный архив.

   Сын Сергея Михайловича, Сергей Сергеевич Чехов, тоже был художником. Дарование его проявилось очень рано, в четырехлетнем возрасте, когда он, сидя с родителями в бомбоубежище, акварелью и цветными карандашами создавал фантастические рисунки на военные темы.

   Правда, в детстве у Сережи ярко проявились музыкальные способности, его даже поместили в Центральную детскую музыкальную школу, где он несколько лет проучился. Однако художник в нем пересилил. Окончив Институт имени Сурикова, он стал художником-монументалистом. Учился в институте у А. А. Дейнеки, а потом большое влияние на его творчество оказал известный художник-монументалист Б. П. Чернышов. Одна из последних работ Сережи - оформление Института электронной техники в городе Зеленограде - получила широкую известность.

   Большой знаток древнего искусства, Сережа был горячим поклонником русской старины. Он объездил множество старинных русских городов, ему были отлично знакомы все древние архитектурные памятники, а родную Москву он знал до мельчайших подробностей. Он был одним из самых энергичных деятелей по охране памятников Москвы и других городов и смело боролся с невежеством и безразличием, приводившими к гибели ценнейших сооружений прошлого.

   Во время одной из поездок в Мелихово Сережа обнаружил в маленькой деревянной церкви сельского кладбища у околицы села следы древнего зодчества. Он добился решения о ее реставрации, и эта церковка, колокольню которой построил когда-то, по просьбе крестьян, Антон Павлович, входит теперь в комплекс Музея-заповедника Мелихово.

   Каждый, кто видел Сережу в его самые молодые годы, отмечал его большое внешнее сходство с Антоном Павловичем. И духовно он тоже был светлым человеком. Его личное обаяние облагораживающе действовало на всех, встречавшихся с ним.

   Умер Сережа внезапно, в расцвете творческих сил, 37 лет от роду. Но то, что он успел совершить в своей короткой жизни, останется ценным вкладом в историю нашей культуры.

   Последний путь его был в Мелихово. Гроб его поставили для прощания в кабинете Антона Павловича, потом родные и близкие отнесли его к той самой деревянной церкви и похоронили там, среди высоких лип, елей, берез...

  

   Заканчивая мои воспоминания, я очень хочу верить, что мне удалось хоть отчасти обрисовать родных Антона Павловича, посвятивших памяти его свои жизни.

  

   Воспоминания Е. М. Чеховой отдельными очерками частично публиковались в журнале "Наука и жизнь" (1973, No 1; 1974, No 2; 1976, No 4; 1978, No 6) и в сборнике "Чеховские чтения в Ялте" (М., 1976). В настоящем виде "Воспоминания" Е. М. Чеховой публикуются впервые.

   В комментариях и указателе использованы материалы "Родословной А. П. Чехова", составленной С. М. Чеховым (Отдел рукописей ГБЛ и ЦГАЛИ).

   Письма А. П. Чехова из-за границы даются с двойной датировкой: европейской и, в скобках,- русской по старому стилю.

  

  

  

   ¹ Строки из стихотворения Т. Л. Щепкиной-Куперник "Памяти А. П. Чехова"; впервые опубликовано в газете "Русь" (1910, 17 января) к 50-летию со дня рождения Чехова.

   ² Можно предположить, что эпизод этот изложен М.П. Чеховым не совсем точно. О смерти Антона Павловича его матери сообщили, видимо, в комнате, а не на лестнице. Об этом свидетельствует и текст рукописи: "Она схватилась руками за голову, опустилась в кресло и протяжно, разбитым голосом крикнула: "Караул!"

   ³ "Ольга Леонардовна Книппер-Чехова". Часть первая. М., "Искусство", 1972, с. 381, 383.

   ⁴ 31 июля старого стиля - день рождения Марии Павловны.

   ⁵ "Хозяйка чеховского дома. Воспоминания. Письма". Симферополь, "Крым", 1965, с. 91.

   ⁶ Там же с. 91.

   ⁷ Здесь и ниже цитируются устные воспоминания Е. Ф. Яновой в записи Е. М. Чеховой.

   ⁸ М. П. Чехов писал биографические очерки к изданию, о котором см. на с. 241-244.

   ⁹ Камерный театр в Москве открылся 12 декабря 1914 г. спектаклем "Сакунтала" древнеиндийского поэта и драматурга Калидасы. Пьеса Б. Шоу "Пигмалион" впервые поставлена в России в Московском драматическом театре в 1914 г. Спектакль по сказка Ч. Диккенса "Сверчок на печи" был поставлен в Первой студии МХТ в 1914 г. М. А. Чехов исполнял в нем роль Калеба.

   ¹⁰ "Ольга Леонардовна Книппер-Чехова". Часть первая. М., "Искусство", 1972, с.104.

   ¹¹ Неточная цитата из чеховской "Чайки", действие IV.

   ¹² "Ольга Леонардовна Книппер-Чехова". Часть вторая. М., "Искусство", 1972, с. 226-227.

   ¹³ Все цитируемые в данных воспоминаниях письма М. П. Чехова к М. П. Чеховой хранятся в Отделе рукописей ГБЛ.

   ¹⁴ Все письма М. П. Чехова семье, цитируемые в воспоминаниях, находятся в личном архиве Е. М. Чеховой.

   ¹⁵ Это письмо В. С. Дыдзюль М. П. Чехов цитирует в своем письме семье от 5 декабря 1933 г.

   ¹⁶ 9 апреля 1921 г. Ялтинский военно-революционный комитет выпал М. П. Чеховой Охранную грамоту - документ, положивший начало организации музея как государственного учреждения. В первые годы Дом-музей находился в ведении крымского отдела охраны памятников старины, а в 1926 г. был передан Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина.

   ¹⁷ Речь идет об Анне Арсеньевне Асеевой, экскурсоводе музея.

   ¹⁸ М. П. Чехова вспоминала: "Однажды к Антону Павловичу из деревни Мухалатки, за сорок верст от Ялты, пешком пришел сельский учитель за советом, как спасти школу от закрытия, так как не было средств на ее содержание. Антон Павлович отдал имеющиеся у него в этот момент последние 500 рублей. Школа была спасена. А в дальнейшем, когда строилась там новая школа, Чехов принимал горячее участие в составлении плана и потом долго помогал ей своими средствами" (Мария Чехова. Дом-музей А. П. Чехова в Ялте. Мемуарный каталог-путеводитель. Изд. 4-е. М., Госкультпросветиздат, 1954, с. 12).

   В 1900 г. на пожертвования, собранные в результате разосланного А. П. Чеховым воззвания о помощи приезжавшим в Ялту больным, а также на деньги самого Чехова (5 тысяч) был создан в Ялте пансионат "Яузлар" для нуждающихся туберкулезников, который позднее был преобразован в санаторий (ныне - Санаторий имени А. П. Чехова).

   ¹⁹ "Хозяйка чеховского дома. Воспоминания. Письма". Симферополь, "Крым", 1965, с. 59.

   ²⁰ Ялтинское подполье, созданное до захвата города фашистами, было ими вскоре обезглавлено. Преданные советской власти люди стали вести самостоятельную борьбу, оказывая сопротивление оккупантам всеми доступными им средствами. Участниками этого движения были директор ялтинской библиотеки имени А. П. Чехова З. А. Чупинцева и юрист Н. С. Анищенков. З. А. Чупинцева, рискуя жизнью, сохранила весь фонд библиотеки, включая общественно-политическую литературу, книги классиков марксизма-ленинизма. Н. С. Анищенков, будучи бургомистром Ялты, помог многим советским гражданам сохранить жизнь, избежать арестов и угона в Германию. С его ведома Дом-музей А. П. Чехова числился за немецким майором и после отъезда последнего на фронт. Позднее Анищенков был раскрыт и расстрелян немцами. О ялтинском подполье см. книгу: С. Славич. Три ялтинских зимы. Симферополь, 1979.

   ²¹ Воспоминания Д. М. Холендро опубликованы в "Литературной газете" (1972, No 185, 23 августа).

   ²² Книга выпущена Гослитиздатом в 1954 г.

   ²³ Письма М. П. Чеховой к Е. М. Чеховой находятся в личном архиве адресата.

   ²⁴ "Я встретил вас..." - популярный романс на слова Ф. И. Тютчева ("К. Б.", 1870); "Средь шумного бала" - романс П. И.Чайковского на слова А. К. Толстого (1851).

   ²⁵ Весь архив Е. Ф. Яновой, в том числе письма М. П. Чеховой, О. Л. Книппер-Чеховой, М. П. Максаковой, хранится в Отделе рукописей ГБЛ.

   ²⁶ Письма М. П. Чеховой к И. Е. Кочновой находятся в личном архиве адресата.

   ²⁷ Воспоминания И. Е. Кочновой написаны ею по просьбе Е. М. Чеховой для настоящего издания.

   ²⁸ Новоиерусалимский монастырь был основан в XVII в. властолюбивым патриархом Никоном как новый религиозный центр, наглядно символизирующий приоритет духовной власти над царской. Известно, что у Никона был чертеж иерусалимского храма, однако постройки в Новом Иерусалиме повторяют лишь внешние типологические черты, являясь по существу оригинальным архитектурным сооружением.

   В 1723 г. каменный шатер Воскресенского храма рухнул. В 1756-1761 гг. он был восстановлен, уже в дереве, архитектором К. Бланком. По проекту В. Растрелли был переработан в стиле барокко интерьер собора.

   ²⁹ Летом 1903 г., когда врачи рекомендовали Чехову переехать в Подмосковье, он пытался купить дачу в Воскресенске.