Дорошевич Влас Михайлович - М.В. Лентовский

iv align="justify">   И кто из них был моложе?

   Прекрасно было это состязание отца и сына в молодости перед молодою толпой.

   Привет тебе, старая Москва!

   В тогдашней Москве теперешний "спасатель отечества" С.Ф. Шарапов служил по полиции.

   Был квартальным надзирателем.

   Столпом "правых" не состоял, "Русских Дел" не издавал, субсидий на плужки не выпрашивал.

   А на дежурстве на Тверском бульваре браво покрикивал:

   - Держи правей!

   Вот и все было его дело.

   Вы, теперешние москвичи, можете улыбнуться над этой Москвой...

   Над этой старой Москвой, которая начала грозно:

   - Выше стройте монастырские стены, чтобы ни один звук из-за них... {Из речи Ф.Н. Плевако по делу игуменьи Митрофании. - Примечание В.М. Дорошевича.}

   И кончила смиренномудро:

   - Подайте, православные, на построение партии " 17-го октября" {Из речи Ф.Н. Плевако по иску партии "17-го октября" к русскому обществу. - Примечание В.М. Дорошевича.}.

   Вы можете улыбнуться:

  

   Улыбкой горькою обманутого сына

   Над промотавшимся отцом...

  

   Но и недавняя Москва, моя старушка, может прошамкать вам:

  

   - "Богатыри, не вы!"

   Плохая вам досталась доля!

  

  

   Эта романтичная Москва, где все принимало гомерические размеры: дела и кутежи, процессы и безобразие, - не могла жить без легенд.

   И Нестор-летописец русской жизни, П.Д. Боборыкин, описывая тогдашнюю Москву, должен был написать "Московскую легенду". О том, как:

  

   Три московских коммерсанта,

   Чтобы пищу дать вранью,

   Порешили раз у Танти

   Съесть ученую свинью.

  

   И напечатана была эта легенда в академических "Русских Ведомостях".

   Такую роль играла легенда в тогдашней московской жизни. Ее не могли обойти ни будущий академик-летописец, ни самая академическая из академических газет. Без легенды не было Москвы.

   Это была та Москва богатырей, в которой носился легендарный "дядя Гиляй", В.А. Гиляровский, прозванный Москвой, - тоже романтически! - "королем репортеров".

   И дивил редакторов предупреждением:

   - Сегодня, в час ночи, большую заметку привезу. Ждите. В 12 часов будет большая кража!

   - Как "будет"?

   - Приятели с Хитровки предупредили. Меня всегда предупреждают, чтобы не подвести. Не прозевал бы!

   Он носился, сыпля каламбурами, остротами, четверостишиями и нюхательным табаком.

   Старик Тарновский в ужасе воздевал к небу руки:

   - Убил бы Гиляровского, да силы не позволяют! Геркулес проклятый!

   - А что?

   - Вчера на первом представлении влетел в зал и начал всех соседей нюхательным табаком угощать. Вижу: пошла проклятая табакерка по рукам, с ужасом думаю: "зарезал!" Тут самая драматическая сцена, а весь театр чихает!

   Стружкин, тогда известный актер, дружески подшутил над Гиляровским:

   - Все мельчает! Прежде были литераторы - Гиляровы! А теперь пошли - Гиляровские!

   Гиляровский только добродушно махнул рукой:

   - И не говори! Прежде были актеры - Щепкины! А теперь пошли - Стружкины!!!

   Легендарной Москве и бытописатель нужен был легендарный. Который бы не только обо всем говорил, но и о себе заставлял всех говорить.

   Говору шло и легенд по Москве!

   Каншин, когда приглашал гостей в "Стрельну", заранее посылал заказ:

   - Запереть ресторан на целую ночь для всех!

   От Петровского дворца до "Стрельны" путь был освещен бенгальскими огнями.

   А когда бешеные, в мыло загнанные, перепуганные огнями тройки "с раскатом" влетали в ворота, две небольших пушки давали залп. Возвещали:

   - О благополучном прибытии.

   На следующий день в Москве только головами качали. Рассказывали:

   - В зимнем саду охоту устроили! Хорам приказали: "Спасайтесь! Это, будто бы, тропический лес, а вы, будто бы, дикие, а мы англичане. Вы бегите и кричите: "караул!" А мы будем на пальмы лазить и вас искать!" Так и играли.

   Фон-Мекк держал открытый дом.

   Всякий, без зова, мог являться, один, с друзьями, заказывать, пить, есть и уезжать.

   Даже без знакомства.

   Однажды фон-Мекк после театра "сам приехал к себе".

   В столовой сидел какой-то офицер.

   Разговорились. Но не называя себя.

   - Да вы видели когда-нибудь хозяина этого дома? - спрашивает офицер.

   - Видел, - улыбнулся фон-Мекк.

   - Вот счастливец! А я, батенька, шестой месяц сюда езжу, - никак с хозяином встретиться не могу!

   В.В. Зорина, "царица цыганского пенья", когда приезжала в город, ни один цыганский хор не брал с нее денег.

   За счастье считали петь перед Верой Васильевной.

   Она хвалила.

   За хорошо спетый романс подзывала солистку, целовала, снимала с себя серьги, - солитеры тысяч в десять:

   - От меня на память: хорошо спела!

   Николай Григорьевич Рубинштейн, после бессонной ночи, бешеной игры, усталый, сонный, возвращался "к себе".

   - В консерваторию.

   Ученики уже шли на занятия. И вдруг он останавливался.

   - Это что?

   Ученик, в летнем дырявом пальтишке бежавший по двадцатиградусному морозу, останавливался пред грозным и взбалмошным директором, дрожа от страха еще больше, чем от холода.

   - Это что, я спрашиваю? - "гремел" Николай Григорьевич, хватая его за борт худенького пальто, - а? Как ты смеешь, мальчишка, в таком пальто зимой ходить?

   - У меня... у меня... нет...

   - Молчать! Не отговорка! Как ты смел не сказать? Как смел не сказать, что у тебя нет теплого пальто? Мне? Твоему директору? Николаю Рубинштейну? Скрывать? От меня скрывать?.. На! И чтоб завтра у тебя было пальто!

   Он доставал из кармана горсть смятых, скомканных бумажек, сколько рука зацепляла. И уходил спать. А ученик, стоя среди товарищей, с недоумением говорил:

   - Как же быть?.. Дал на пальто, - а тут триста пятьдесят!

   Находился единственный выход:

   - Господа! Кому еще платье нужно?

   Надо было быть широким, чтобы быть любезным широкой Москве. И "барственность" любила романтичная Москва. В ресторане "Эрмитаж" в большой компании обедал Панютин. Когда-то знаменитый фельетонист "Nil admirari". Когда-то... Бедный, все проживший старик.

   Он ходил в "Эрмитаж", к Оливье, по старой памяти позавтракать, пообедать.

   Когда-то богатый человек, - он прокучивал здесь большие деньги.

   "По старой памяти" ему не подавали счета, если он не спрашивал.

   Но то простые завтраки, обеды. А тут огромный обед, с дамами, - неожиданно принявший "товарищеский характер": один взял на себя шампанское, другой - ликер.

   Панютин, чтобы не отставать от других, объявил:

   - Мои, господа, фрукты.

   В конце обеда он приказал человеку:

   - Подай фрукты!

   Буфетчик осведомился:

   - Кто заказал?

   - Господин Панютин.

   - Панютин?! Отпустить не могу!

   Не заплатит. Положение получилось ужасное.

   Фруктов не подают.

   Панютин, уже не решаясь ни на кого поднять глаз, спрашивает у человека:

   - Что ж, братец, фрукты?

   Половой, глядя в сторону, бормочет:

   - Сию минуту-с... принесут...

   А буфет завален фруктами. Все видят. Всем хочется провалиться сквозь землю.

   Что делать? Другому кому-нибудь приказать? Обидеть старика, который и так уже умирает от стыда, от срама, от позора. В эту минуту в зал входит Оливье, - "сам Оливье". Он сразу увидал, что что-то происходит. Какое-то замешательство. Обратился к буфетчику:

   - Что такое?

   - Да вот господин Панютин заказал фрукты. А я отпустить не решаюсь. Вещь дорогая.

   Оливье только проскрежетал сквозь зубы:

   - Болван! Сейчас послать на погреб. Чтобы отобрали самых дорогих фруктов! Самый лучший ананас! Самые лучшие дюшесы! В момент!

   Он подошел к столу, поклонился присутствующим и обратился к Панютину:

   - Простите, monsieur Панютин, что моя прислуга принуждена была заставить вас немного обождать с фруктами. Но это случилось потому, что на буфете не было фруктов, достойных, чтобы их вам подали.

   В эту минуту появился человек с вазой "достойных" фруктов.

   - Салфетку! - приказал Оливье.

   И пихнув под мышку салфетку, взял вазу с фруктами:

   - Позвольте мне иметь честь самому служить вам и вашим друзьям.

   У старика Панютина были слезы на глазах. И не у одного у него.

   Бывший среди обедавших М.Г. Черняев, - он был тогда на вершине своей славы, - обратился к Оливье:

   - Прошу вас сделать нам честь просить к нам и выпить стакан шампанского за здоровье наших дам.

   И дамы смотрели, с благодарностью улыбаясь, на человека, который сделал "такой красивый жест":

   - Мы просим вас, monsieur Оливье! Мы просим!

   На этом лежит романтический отпечаток.

   Как "на всем московском есть особый отпечаток".

  

  

   Ты всегда была романтична, моя дорогая родина, моя бесценная старушка Москва!

   Ты была тоже романтична, когда сожгла себя, чтобы не отдаться Наполеону.

   Чтоб "не пойти с повинной головой".

   Романтиком был Фамусов, когда восклицал:

   - Что за тузы в Москве живут и умирают!

   - Едва ли сыщется столица, как Москва!

   Ты была романтична в статьях Аксакова. Ты была романтична в призывах Черняева.

   Что, как не романтизм - газетчик из Охотного ряда, бросивший все и пошедший добровольцем в Сербию.

   Вернувшийся искалеченным, убив 14 турок, - и снова заторговавший газетами в Охотном, с большим крестом "Такова" на груди.

   Ты была романтична, Москва, когда в тебе, - в тебе! - создавался крестовый поход в наши дни.

   Самая романтичная война, какая только когда-нибудь была.

   Война за чужую свободу.

   Война за освобождение братьев-славян!

   И в наши дни...

   Ты одна, в страшном декабре страшного года, романтически дралась на баррикадах, в то время как другие, - трезвые реалисты, города, - очень основательно, - находили, что:

   - Баррикады, это - романтизм!

   Из тебя не вытрясешь ничем твоего романтизма! И остается только с благоговением поцеловать твою руку, романтичная старушка.

   Во всем всегда ты неисправимо романтична. В большом и малом. Быть может, чтобы понять и любить эту Москву, надо быть великороссом.

   Даже Гоголь, малоросс, не понимал ее:

   - И за что я полюбил эту старую, грязную - бабу Москву, от которой, кроме щей да матерщины, ничего не увидишь?! - писал он в одном из писем.

   Зато Пушкин говорил о ней:

  

   "Нет, не пошла Москва моя"...

  

   И какой сыновней любовью звучит это нежное:

   "Моя"!

  

  

   Это была та широкая, хлебосольная "Москва, Москва, Москва, золотая голова", про которую складывал рифмы Шумахер:

  

   От Ланинского редеру

   Трещит и пухнет голова,

   Знать, угостился я не в меру, -

   Что делать, - матушка Москва!..

  

   Про которую пели с лихим надрывом цыгане:

  

   В Москве всегда найдешь забаву

   Во вкусе русской старины:

   Там пироги пекут на славу,

   Едят горячие блины!

  

   Это была та Москва, гордая кухней, гордая своим университетом, которая установила традицию, - чтоб "день святой Татьяны", тот день, про который пелось:

  

   Кто в день святой Татьяны

   Не ходит пьяный.

   Тот человек дурной, -

   Дурной!

  

   Чтоб этот день университетская молодежь праздновала в самых лучших, самых роскошных, в первых ресторанах столицы. В "Эрмитаже", в "Стрельне", у "Яра".

   Где старик Натрускин в этот день отказывал людям, кидавшим сотни, и отдавал свой сказочный зимний сад в полное распоряжение студентам, пившим пиво и пышно возлежавшим потом на бархатных диванах с надписями мелом на пальто:

  

   - "Доставить на Ляпинку. Хрупкое! Просят вверх ногами не ставить!"

   - Но ведь у вас пальмы! Бог знает, каких денег стоит! - говорили ему.

   Старик улыбался:

   - Ничего! Будут докторами, адвокатами, - тогда заплатят!

   И ему казалось бы странным, диким, чтобы Татьянинский пир не у него происходил:

   - Московские студенты-то - наши! Нынче вся Москва ихняя! Московский праздник!

   Это была та Москва, в которой Оливье в окружном суде судили:

   - За жестокое обращение с прислугой.

   Он брал какого-нибудь бедно одетого молодого человека, давал ему денег:

   - Пожалуйста, подите ко мне в ресторан, спросите бутылку пива, заплатите двугривенный и дайте человеку на чай пятачок.

   Кругом проедались состояния.

   А Оливье откуда-нибудь издали, незаметно, следил, как отнесется избалованный половой к пятачку на чай.

   Поклонится ли совершенно так же, как кланяется за "брошенную двадцатипятирублевку".

   И горе, если зазнавшийся лакей с презрением отодвигал пятачок обратно, или не удостаивал "пивной шишгали" даже взглядом.

   Оливье какие-то казни выдумывал для виновного:

   - Хамства не терплю!

   Это был та Москва, где старик Тестов, чуть не со слезами на глазах, рассказывал, как надо воспитывать:

   - Поросеночка.

   Никогда не поросенка. А "поросеночка". С умилением.

   - В стойлице сверху нужно лучиночку прибить. Чтобы жирка не сбрыкнул. А последние деньки его поить сливками, чтобы жирком налился. Когда уж он сядет на задние окорочка, - тут его приколоть и нужно: чтоб ударчик не хватил маленького!

   Москва Егоровских блинов, Сундучного ряда, москворецких огурцов, ветчины от Арсентьича, Бубновского с кашею леща!

   Где приготовленье "суточных щей" было возведено в священнодействие.

   В щи, уже готовые, клали еще мозги, горшочек замазывали тестом и на сутки отставляли в вольный дух.

   - Тс! Щи доходят! Таинство!

   Кругом ходили на цыпочках.

   И старик Тестов скручивал ухо бойкого, разбесившегося поваренка.

   - Тут щи!!! А ты... бегом! - говорил он с ужасом. Обломовка!

   "Какие телята утучнялись там".

   И правил этой Обломовкой:

   - Хозяин столицы, генерал-адъютант его сиятельство князь Владимир Андреевич Долгоруков.

   Легендарные времена!

   Он был "правитель добрый и веселый".

  

  

   Он, никого не стесняя, никого не боясь, свободно, запросто "бродил в толпе народной" в саду "Эрмитаж".

   Открывал старик верхом на белом коне катанья 1-го мая в Сокольниках и 22-го июля в Петровском парке.

   Актрисы перед бенефисом возили ему программы, отпечатанные на атласной ленте, - а он подносил им букеты, перевязанные, вместо лент, брюссельскими кружевами, шалью или шелковой материей на целое платье.

   Никогда, "несмотря на все административные заботы", не пропускал ни одного представления "Фауста наизнанку", - раз Родон играл Валентина.

   И "давал сигнал к аплодисментам", когда во 2-м акте "кукушка", пополам сложившись перед выросшим от гордости на цыпочки Валентином, титуловал его:

   - Ваше сиятельство!

   Должал без счета и "давал два бала ежегодно", на которых вся Москва пила, -душа меру знает! - взятое в кредит шампанское Гулэ из огромных выдолбленных глыб льда.

   Был при нем в Москве порядок?

   Не больше, чем при других.

   Были злоупотребления?

   Больше, чем при ком бы то ни было.

   Пристав Замайский, классический пристав Москвы, лишенный прав состояния, приговоренный судом к ссылке в Сибирь, - до конца дней своих оставался приставом в Москве и умер миллионером.

   У него в участке были все кафе-шантаны, знаменитый игорный дом Павловского.

   - У меня в участке хоть Монте-Карло откройте! У меня в участке все можно!

   Околоточный надзиратель Паджио платил ему 12000 рублей в год за свой околоток, - в котором был только дом Харитова, теперь Обидиной! Но князя В.А. Долгорукова любила Москва. Звала его:

   - Князюшкой.

   И пренаивно титуловала:

   - Хозяином столицы.

   Он был "настоящим барином", - качество, очень ценное в глазах романтично-благородной Москвы.

   Все было. Но хамства не было.

   Князюшку окружали легенды.

   И это мирило.

   Граф К., попечитель учебного округа, сам бывший студент Московского университета, сам во времена своего студенчества принимавший участие в "волнениях", участвовавший даже в знаменитой "битве под Дрезденом", под гостиницей "Дрезден", на площади генерал-губернаторского дома, - освистанный студентами на сходке, явился к генерал-губернатору требовать:

   - Полиции... войск!..

   Москвич Долгоруков, как москвич, гордился Московским университетом.

   - Не горячитесь ли вы, граф?.. Конечно, то, что случилось, нехорошо... Но будет ли тоже хорошо, если я введу в университет полицию, войска? Я никогда не был по ученой части и не знаю, конечно... Но я слышал, что у вас, в ученом мире, это считается большим оскорблением университету, студентам...

   - Какие это студенты?! Это негодяи!

   Князь Долгоруков только улыбнулся:

   - Ну, граф! Зачем так строго! Молоды! Со временем переменятся! Всегда такими были! Вот здесь, например, "под Дрезденом" когда-то какую драку устроили. Казалось бы, не негодяи?.. А ничего! Потом исправились! Многие из тех, которые тогда "под Дрезденом" дрались, - очень почтенные посты занимают! И никто их "негодяями" не считает... Зачем же так сразу: волнуется, - значит, "негодяй"!

   И этот щелчок графу, поведением которого была возмущена вся Москва, - Москве доставил нравственное удовлетворение.

   - Князюшка! Умеет разговаривать с людьми!

   Он умел.

   Лопашов, - в "Русской палате" которого чествовали Черняева, чествовали М.Д. Скобелева, где И.С. Аксаков говорил свои страстные речи пред именитым московским купечеством и делал сборы на Сербию, на Герцеговину, на Болгарию, - Лопашов, знаменитый в те времена ресторатор, отказался подписать на благотворительную лотерею, "во главе" которой стоял князь В.А. Долгоруков.

   - Что ни день, то лотерея. Надоели.

   Донесли князю.

   "Хозяин столицы" принял за личное оскорбление.

   - Вызвать Лопашова к девяти часам.

   Лопашов понял, "по какому делу". Взял, на всякий случай, тысячи две, три.

   Явился в девять.

   Проходит десять, одиннадцать, двенадцать. Лопашов все сидит в канцелярии.

   - Скоро?

   - Почем можем сказать? Доложено. Позовут!

   Час, два, три.

   - Я больше не могу. Мне есть хочется.

   - Надо подождать. Каждую минуту могут позвать.

   Четыре, пять, шесть.

   - Да я закусить хоть сбегаю.

   - Невозможно. Вдруг позовут.

   И только в два часа ночи дежурный чиновник распахнул дверь приемной.

   - Господин Лопашов. Князь ожидает вас в кабинете.

   Едва держась на ногах, вошел бедняга Лопашов, поклонился, сразу достал из кармана деньги и подал.

   - Вот-с, ваше сиятельство! Я не подписался на лотерею потому, что хотел иметь честь передать лично...

   Князь взял деньги, улыбнулся и пожал руку:

   - От всей души вас благодарю! От всей души! Я так и был уверен, что тут недоразумение. Я всегда знал, что вы человек добрый и отзывчивый! А теперь... Не доставите ли мне удовольствие со мной откушать? Мы, старики, не спим по ночам. Ужинаю поздно. Милости прошу. Чем Бог послал!

   И до четырех часов они просидели за ужином вдвоем, в дружеской беседе.

   На следующий день Лопашов рассказывал, конечно, только о том:

   - Как мы с его сиятельством ужинали!

   А Москва, знавшая "подоплеку", Москва "Шутников" Островского, втихомолку подсмеивалась:

   - И с аппетитом, чай!

   В те времена и по тем понятиям, находили:

   - И щелкнуть, но и обласкать умеет!

  

  

   Если вы старый москвич, не выплывает ли у вас, при этих воспоминаниях, из тумана прошлого пара гнедых, старомодные огромные сани, с высокой спинкой, старик с падающими на грудь длиннейшими, "полицейскими", усами с подусниками:

   - Николай Ильич Огарев!

   Без "полицеймейстера Огарева" картина той, легендарной, Москвы была бы не полна. Никакой бы картины не было!

   Своего легендарного полицеймейстера любила та, легендарная, Москва.

   Огарев не брал взяток.

   Что?

   Чтоб какой-нибудь трактирщик смел ему предложить:

   - Благодарность-с!!!

   Н.И. Огарев ездил почти каждый день завтракать в "Эрмитаж". "Эрмитаж" до сих пор хранит память о нем: делает "бифштекс по-огаревски".

   Съедал "директорский завтрак", выпивал полбутылки шампанского. И всегда платил.

   - Получи!

   Давал десять рублей.

   Половой шел в буфет и приносил сдачу: восемь трехрублевых и одну рублевую бумажку.

   Н.И. Огарев давал рублевую бумажку на чай, остальную сдачу, "по барски, конечно, не считая", клал в карман и уходил.

   Половой низко кланялся ему вслед.

   Но чтоб взятку взять?!

   Так благородно... все делалось.

   И Москва только добродушно посмеивалась:

   - Хороший старик!

   Вы помните Петра Ивановича Кичеева?

   Одного из талантливейших театральных критиков? Глубокого и просвещенного знатока искусства. Горького и трагического неудачника в жизни.

   Вся жизнь его была надломлена.

   В ранней молодости с ним случился трагический водевиль: желая убить одного обидчика и негодяя, он по ошибке убил другого, ни в чем не повинного человека. Который ему ничего не сделал. Которого он не знал. Которого раньше никогда не видел. Это было фатальное сходство лиц, которое встречается только в оперетке "Жирофле-Жирофля" да в жизни.

   Этот ужас навсегда искалечил бедного Кичеева. Сделал его больным, издерганным, часто ненормальным.

   Кичеев искал "забвения". И страдал тем же, что составляло несчастие многих талантливых русских людей. В Москве - в особенности.

   И в таком виде Кичеев бывал "нехорош".

   Однажды в театре, во время антракта, в буфете кто-то при нем сказал:

   - Какое безобразие! На первом представлении, в генерал-губернаторской ложе, сидит кто? Пойманный, изобличенный шулер! Сенатор такой-то!

   Сенатор был, действительно, шулер. И действительно, пойманный и изобличенный в Петербурге. В Москве он был проездом. В это время раздался звонок. Начало акта. В коридоре собеседник даже указал:

   - Вон он! С каким важным видом идет!

   - Сейчас ему дам в морду!

   И никто не успел оглянуться, как Петр Иванович подлетел к сенатору.

   - Вы сенатор такой-то?

   Вы слышите его хриплый, нервный, срывающийся голос? Сенатор отступил:

   - Я. Что вам?

   - Про вас говорят, что вы шулер...

   Толпа моментально отделила Кичеева от помертвевшего сенатора. Скандал на всю Москву. Вся Москва была на первом представлении. Сенатор узнал фамилию и полетел к Долгорукову. Он был его гостем. Долгоруков предоставил ему свою ложу. Его оскорбили...

   - Кичеев будет выслан через 24 часа из города! - кратко объявил кн. Долгоруков.

   Друзья Кичеева ночью бросились искать Огарева:

   - Никто, как он!

   Часа в четыре, наконец, пара гнедых привлекла сонного и усталого старика.

   - Николай Ильич! Спасите Кичеева! Вот что случилось!

   Огарев схватился за голову:

   - Да он с ума сошел! Сенатор-то, действительно, шулер! Вот в чем ужас! Что тут можно сделать? Вы все, господа, с ума сошли! Еще хлопочете за него?! Вас всех из Москвы надо вместе с ним выслать!

   - Ну, Николай Ильич, ругаться будете потом. А теперь, пока, надо спасти Кичеева. Что он будет без Москвы делать? Человек-то уж очень хороший!

   - Вы все хорошие люди - безобразники!

   - Выручите москвича!

   - Ладно. Буду думать. Но обещать, помните, ничего не обещаю. Набезобразничают, а потом Огарева - выручай! Идите! Я старик. Мне спать нужно, а не вашими скандалами заниматься.

   И в восемь часов утра старик уже тащился на своей классической паре в гостиницу, где остановился сенатор:

   - По экстренному делу!

   Сенатор принял его, едва что-то на себя накинув.

   - Ваше высокопревосходительство... Простите, что беспокою... Но такое происшествие... Я только что узнал... Вчера в театре... Этот Кичеев... благороднейший человек...

   Сенатор только глаза вытаращил:

   - Виноват... как благороднейший человек?..

   - Благороднейший! Изумительной души! Правдивейший! Лжи не терпит!

   - Виноват... виноват...

   - И вдруг при нем... какой-то негодяй... в буфете... на ваш счет... гнусность!.. Кичеев, - повторю, благороднейший человек, - на него: "Как вы смеете? Я уважаю заслуги этого государственного человека, и вы про него осмеливаетесь?.. Ваше счастье, что у него нет сына, который смыл бы оскорбление, вашей кровью смыл! Что он сам в таком почтенном возрасте?! Что его положение ему не позволяет?! Но в таких обстоятельствах обязанность всякого порядочного человека... Я обращусь к нему! Я скажу ему о тех гнусностях, которые вы позволяете себе распространять! Я попрошу у него позволения вступиться за его честь! И тогда... к барьеру!" Скандал грандиозный... Кичеев кидается к вам... взволнованный... Он просил у вас позволения драться за вас на дуэли?

   - Ах... он вот... он вот зачем... Скажите... а я... я не так понял... Ему не дали, значит, договорить... я не разобрал... я к князю... князь уже распорядился: в двадцать четыре часа его из Москвы!

   Огарев схватился за голову:

   - Я так и знал! Я всегда говорил, что Кичеева до добра его сумасшедшее благородство не доведет!

   - Но, Боже мой, это надо исправить... Я сейчас же к князю... Нужно объяснить... все изменяется...

   Собственно, вряд ли и сенатор верил... Но это был исход. Благородный исход из скандала.

   Никакого оскорбления не наносили. Напротив! Сенатор полетел к князю:

   - Все объяснилось... Дело было не так... Полицеймейстер Огарев объяснил...

   И князь знал, что это не так.

   И отлично знал, что сенатор шулер. И Кичеева, "своего", москвича, ему было жаль.

   Но "выхода" не было. И вдруг выход!

   - Я очень рад! Большое спасибо Николаю Ильичу, что объяснил! Вот это! Это так! Я был, признаться, удивлен! Я всегда знал, что Кичеев благороднейший человек!

   Чтобы окончательно погасить весь скандал, сенатор поехал к Кичееву с визитом, благодарить за заступничество, просить:

   - Не рисковать собой!

   Так, благодаря Н.И. Огареву, все "благородно вышли из неприятнейшей для всех истории".

  

  

   В этой-то старой, легендарной, Москве, как рыба в воде, плавал ее легендарный Лентовский.

   Ее маг и волшебник.

   Широко плавал в широкой Москве.

   И был ее "Антеем".

   Когда казалось, что вот он уже "повержен", - он снова поднимался еще сильнее, еще могучей, еще шире.

   Та Москва не давала упасть "своему Лентовскому".

   Крах был на волоске, "маг и волшебник" ехал...

   - Приезжаю к Хлудову, Михаилу Алексеевичу. Время раннее, но и минута трудная. Оставил сад "Эрмитаж" на волоске. Спит еще. Просят в кабинет. Сажусь. Письменный стол от меня дверь загородил. Низа не видно. Вдруг смотрю, - дверь словно волшебством каким отворилась. Дверь отворилась, никто не вошел. Смотрю из-за стола. Пожалуйте! Тигрица! С легоньким этаким рыканием...

   Это была знаменитая "Машка", одна из двух "ручных" тигриц, которых Хлудов вывез "для удовольствия" из Средней Азии.

   - Подошла. Обнюхала. Не шевелюсь. У ног легла. И глаз с меня не сводит. Пренеприятных, сознаюсь вам, пять минут провел. Минут через пять Михаил Алексеевич.

   - "Простите, дорогой Михаил Валентинович, - заставил дожидаться. Вчера поздно спать лег. "Машка", брысь! Ты чего тут?" Смеется. Смотрит.

   Два человека, московской породы оба, в глаза друг другу смотрели. Один "ручных" тигров для удовольствия держит. Другой, с тигром в ногах сидя, в лице не переменился. "Своих" друг в друге узнали.

   - Пускай лежит. Меня кредиторы разорвать хотят, - я и их не боюсь. А "Машка" что! Я ей ничего не должен.

   Хлудов рассмеялся.

   - Денег вам, я так думаю?

   Лентовский пожал плечами.

   - Мне? Нет. Делу - да! Делу деньги нужны. Мне зачем? Я не пропаду. Я опять в актеры пойду. Новый театр построю. А дело пропадет.

   - Хорошее дело.

   - Если нравится, можете, - поддержите. Не нравится, не хотите - не надо. Но дело! Дело вам само и выплатит! А не меня. Предупреждаю. Для себя я не прошу, не просил и просить не буду. Так и знайте.

   - Сколько?

   - Делу?

   - Делу!

   - Саду "Эрмитажу" нужно столько-то.

   - Я вам чеком.

   - За дело - сердечное спасибо и низкий поклон.

   - Уцелеет?

   - Спасено.

   - "Машка", тебе говорят, отойди к стороне! Михаилу Валентиновичу пройти дай!

   Кашин брал по 5% в день. Весь в деле, весь в урагане жизни, беспечный во всем, что касалось денег, - Лентовский забывал брать у него оплаченные векселя.

   Да если и вспоминал, - Кашин надувался:

   - Чудак человек! У меня доверия просишь, а мне не оказываешь? Стану я завсегда твои бумажонки в кармане таскать! Потеряешь еще! Вот вспомню как-нибудь, из дома уходя, и захвачу! Двойные, что ли, с тебя стану требовать? Известно, чай, что заплачено. У меня бухгалтерия, брат, вот где!

   И хлопал себя по умному лбу.

   Как вдруг однажды Кашин объявляет:

   - А нам бы, Михаил Валентиныч, с тобой посчитаться надоть было. Там, брат, за тобой векселей кипочка накопилась. Надоть когда-нибудь и платить!

   - Да что ты? Очумел? Какие векселя?

   - Какие векселя бывают! Обнаковенные. Не писал?

   - На тебе крест-то есть? Осьмиконечный еще носишь!

   - До креста тут нет касаемости! Ты дело говори, а не под рубаху человеку лазай!

   - Это ты рубаху снимать хочешь!

   - Нам зачем! Мы шелковых не носим! Ты про векселя-то вот!

   - Да что ж ты? Дурак или разбойник? Знаешь ведь, что по векселям заплачено.

   - Сам чудак человек! Как же по векселям может быть заплачено, если они у меня? Кто деньги дает, тот векселя берет. Я тебе деньги даю, - я у тебя векселя беру. Ты мне деньги даешь, - у меня векселя берешь. Порядок известный!

   - Да сам-то ты что говорил?!

   - Мало ли что иногда сдуру сболтнешь! А ты не слушай. Не махонький. А ты вот что: деньги готовь. А не то, брат, по закону. Всю твою требуху продадим, полотна мазаные, хухры-мухры бархатные. Убыток потерплю, а что ж делать!

   Векселей на огромную сумму.

   Ограблен. Крах.

   Делать было нечего, и Лентовский метнулся к Долгорукову.

   Рассказал ему все, как было. Представил свидетелей.

   - Вот как среди Москвы грабят!

   Старик взбеленился.

   - Как?.. Денной грабеж?.. Сию минуту сюда этого Кашина.

   Кашина нашли, по обыкновению, в "Большой Московской". В бильярдной.

   Он целился и клал 15-го в угол, пока какой-нибудь несчастный сидел, смотрел, ждал и томился:

   - Сколько с меня разбойник слупит? Да и даст ли еще?