Дорошевич Влас Михайлович - М.В. Лентовский, Страница 3 - Книги

Это была "манера" Кашина. "Томить".

Услыхав, что генерал-губернатор к себе требует, Кашин только в затылке почесал.

И сказал своему поверенному, - тут же сидел:

- Должно, пустяки. По благотворительности это. Узнай-ка, съезди!

Поверенный поехал.

- Кашина вызывали... - обратился он к дежурному чиновнику, и не успел договорить, как чиновник сказал:

- Ах, Кашин!

Юркнул в дверь и моментально вернулся:

- Пожалуйте!

- Да я...

- Не заставляйте его сиятельство дожидаться! Пожалуйте!

Князь был "заряжен". При докладе: "Кашин", - он вскочил из-за завтрака. Салфетка, заткнутая за воротник, болталась на груди. Не успел бедняга поверенный переступить через порог...

- Вы позволяете себе у меня в Москве... у меня! в Москве!.. грабить? грабить?., в Якутскую область... в двадцать четыре часа...

Князь затопал ногами.

- Ваше сия...

- Молчать! В Якутскую! Лентовского! Дело, в котором тысячи тружеников! Губить! Двойные деньги!

- Ваше...

- Ни слова! Я тебе покажу, как у меня людей грабить...

- Ваше сиятельство! - завопил, наконец, поверенный, - да не Кашин я! Не Кашин!

- Как не Кашин? - остолбенел князь, - кто ж ты... Кто ж вы такой, если вы не Кашин?

- Поверенный я его.

- Виноват!.. Позвать ко мне сейчас же Кашина!

Поверенный вернулся в ресторан.

Кашин только посмотрел на него:

- Лик! Ерша, что ли, против шерсти глотать заставляли?

- Сам проглоти. Тебя велено.

Кашин почесал в затылке:

- Про что орал-то?

- Сам знаешь, других посылаешь! Черт!

- Много у меня дел-то. Про кого?

- Лентовского поминал.

- Тэк-с... Ну, это не суть важная! Убытку нет!

Взял лихача, слетал домой, сунул в один карман векселя Лентовского, в другой тысячу рублей. И явился.

- Доложите, будьте добры. Кашин, мол.

Но старик уже "разрядился". Заряд вылетел. Да и ошибка, - то, что он наорал ни за что, ни про что на постороннего человека, - его афраппировала.

Князь встретил Кашина усталый, уже без крика.

- Господин Лентовский на вас жалуется: вы с него второй раз хотите получить по векселям.

Кашин сделал невинное лицо:

- Михаил Валентимыч? Скажите! Этакими пустяками - и вдруг ваше сиятельство утруждать? Дело-то, - извините меня, ваше сиятельство, - разговора не стоит. У него дела, у меня дела. Оба мы люди путаные. Где же все упомнить.

- Однако, он отлично знает, что заплатил.

- А заплатил, так мне же лучше. Получил, значит! Есть из-за чего тут ваше сиятельство беспокоить. Напомнил бы мне, да и все. Я б и без вашего сиятельства, на одну его совесть положился. Заплатил, - и вся недолга!

Кашин вынул векселя, разорвал:

- Вот и все-с. А у меня к вашему сиятельству просьба. Давно в уме держал. Смелости не хватало. Приятным случаем пользуюсь. Что представился.

- Что такое?

- Есть мое желание на лечебницу имени вашего сиятельства. "По обещанию"! Не обессудьте уж!

И с поклоном подал тысячу рублей. Долгоруков улыбнулся:

- Ну, вот! Я так и думал, что тут недоразумение. Я всегда слышал, что вы добрый, отзывчивый человек!

- Покорнейше благодарю.

От князя Кашин поехал к Михаилу Валентиновичу.

Сел.

Молча положил на стол разорванные векселя.

- Жалишься?

- Грабишь?

Кашин протянул широкую лапу:

- Ну, да ладно! Напредки дело иметь будем! Только векселя ты у меня бери. А то от этого у меня только беспокойство!

Так в той, в старой, Москве Лентовский оставался "Антеем".

"Наполеон"

XIII

"Наполеон". Так называл его покойный Полтавцев.

- Наполеон.

Называл с увлечением, с восторгом. Искренно.

Сын знаменитого, "того" Корнелия Полтавцева... Помните Счастливцева:

- Нынче душа только у трагиков и осталась. Вот Корнелий Полтавцев...

Талантливый, драматический актер сам. Спившийся, старый, опустившийся...

Полтавцев слишком привык ходить по этапу, кочевать в ночлежных домах, питаться "бульонкой", - чтобы бояться самой черной нищеты.

Он не боялся нищеты, и потому был искренен.

Да...

Соблюдая, конечно, все пропорции...

В своем деле Лентовский был "маленьким Наполеоном".

И его окружали люди, верившие в его "звезду".

Преданные до самоотвержения.

Мне вспоминается маленькая сценка.

Трагическая. Хотя задней декорацией для этой трагедии и служила уставленная разноцветными бутылками буфетная стойка.

Тяжелые времена.

"Последние дни "Эрмитажа".

Крупные "рвачи", как пиявки, напившись, отваливались.

Пошел "ростовщик мелкий". Словно могильные черви.

Разрушают дело. Разъедают.

Режут, в алчности, курицу, которая несет золотые яйца.

Поздняя осень.

Дождь. Публики мало.

"Эрмитаж" не закрывается только потому, что:

- Нечем заплатить людям, нечем рассчитаться.

Касса опечатана. Захвачена кредиторами. В ней судебный пристав. У буфета, где "греются" несколько завсегдатаев, актер М. вдруг что-то кричит.

Диким, непонятным голосом. Два, три слова. И падает. Мертвецки пьяный.

- До бесчувствия!

Окружающие глядят с изумлением.

- Когда он? С чего?

- Пять минут тому назад трезвехонек был!

Буфетчик докладывает:

- Всего три рюмки и выпили!

"Мертвое тело" везут домой. И тут все объясняется. Целые сутки он ничего не ел!

Ведь не может же актер, голодный, подойти к приятелю, к поклоннику из публики:

- Я хочу есть. Закажите мне порцию битков.

Не накормит никто.

Но выпить "с актером" всегда найдутся любители.

- По рюмочке? А?

Бедняга пил, чтобы поесть.

Пил, чтобы съесть кусочек "казенной" закуски. И так он "питался" неделю. А, может быть, и не одну. Целый день ни крошки во рту. Вечером - играть. Надежда - что-нибудь получить. Надежда тщетная.

- Опять арестовали! Опять в кассе судебный пристав!

После спектакля встреча со знакомыми.

- По рюмочке? А?

"С актером".

Несколько рюмок водки на тощий желудок, чтобы съесть несколько кусочков селедки. И с этим - на сутки! Он умирал с голоду. Ему предлагали другие ангажементы. Но...

- Лентовский будет держать зимой "Скоморох". Как же я пойду? Для этих людей служить у другого антрепренера казалось - "продать шпагу свою".

Казалось изменой.

Романтическое время!

Создание Лентовского, им "из сержантов возведенные в маршалы", - они были верны ему до последней занятой и проеденной копейки.

До последней заложенной жилетки. Уверяю вас, что это иногда труднее и стоит:

- До последней капли крови!

На первый зов его они летели, - его "Маленькие Неи".

Они "делали с ним все походы", переходили с ним из театра в театр, из предприятия в предприятие, делили торжество и все невзгоды.

Была целая категория, целый штат артистов, администраторов, - даже капельдинеров, рабочих, которые от Лентовского "не отставали".

Только у него и служили. Голодали, ожидая, что:

- Лентовский заведет опять дело!

Безропотно голодали.

Это была больше, чем любовь к Лентовскому, чем преданность, это была:

- Вера в Лентовского. Слепая вера.

Он знал друзей.

В "дни паденья", в дни разгрома, в дни несчастья обратилось в общее место, в поговорку:

- Все друзья оставили Лентовского.

Неправда.

Друзья не оставляли Лентовского.

А те, кто его оставил, не были его друзьями.

И только.

XIV

"Маркграфство Эрмитаж", как звали тогда в Москве, было, действительно, каким-то особым миром, самостоятельным государством. С особыми, своими законами.

Тяжелый и трудный год краха.

На всех дверях печати судебного пристава.

Все описано. Лентовский объявлен несостоятельным. Какие-то люди тянут жадные и грязные руки, чтобы "захватить золотое дело".

- А Лентовского в долговое!

Хлопочут, чтобы непременно его посадить.

Он болен. Он представляет медицинские свидетельства, чтобы его:

- Оставили под домашним арестом.

Сыплются доносы:

- Н_е_п_р_а_в_д_а.

Ложные заявления:

- Он выезжает!

Присылают докторов "переосвидетельствовать".

Боятся, что "Лентовский выплывет". А потому стараются засадить его в тюрьму.

На кухне у Лентовского сидит и сторожит городовой.

Зима.

"Эрмитаж" под сугробом снега.

В сугробах протоптаны тропинки.

В саду живут: Лентовский - сидит безвыходно, больной, в своей комнате, заваленной нотами, пьесами, макетами декораций, рисунками костюмов, портретами друзей, знаменитостей с дружескими надписями; библиотекарь В. в нетопленой конторе переписывает ноты, приводит в порядок пьесы, роли:

- Нельзя! Надо к будущему сезону готовиться!

Долговое готовится, а не сезон!

Где-то в глубине сада, в хижине, живут актер Полтавцев и трагик Любский.

Гремевший на всю Россию, талантливый, - кто видел, говорят, чуть не гениальный, - "тгагик Гюбский", картавящий, не выговаривающий "р" и "л". Публика, говорят, это забывала. Так потрясающа была его игра в "Гамлете", "Отелло", "Ричарде III".

С худым, бледным, нервным, испитым лицом. С ужасными, полубезумными, трагическими глазами.

Спившийся, но не опустившийся.

Гордый до безумия.

Не захотевший переживать себя. Переживать своего падения.

Не захотевший из Геннадия Несчастливцева превращаться в Аркашку.

В спившегося Шмагу.

Бросивший сцену, театр, ушедший "в забвении" доживать свой блестяще начатый, короткий, - увы! - век:

- К дгугу!

К Лентовскому.

- Мне нужно, дгуг, какую-нибудь камогку, погбутыгки водки в день...

Ружье и несколько зарядов дроби..

- Водку я выпью, а закуски пастгегаю себе сам! А богше обо мне пгошу не заботиться! Не надо!

В центре Москвы он жил дикарем.

В маркграфстве "Эрмитаж"!

Ему ежедневно выдавалось, - кухарка должна была выдавать, "к господам на ггаза" он не желал показываться, - полбутылки водки, хлеб и сколько-то зарядов.

И в "Эрмитаже", среди молчания снеговой пустыни, вдруг бухал выстрел.

- Это что? - испуганно вздрагивал посетитель.

- А это Любский по голубям стреляет, - спокойно пояснял Лентовский, - или по галкам, а то по воронам. Себе и Полтавцеву на завтрак охотится!

Из двух сожителей в горницах появлялся один, - Полтавцев.

- Ну, что Любский? - спрашивали его.

И на старом, милом, добром, обросшем седой бородою лице его появлялась милая, добрая, детская улыбка.

Он поднимал палец вверх и говорил, понижая голос:

- Горд!.. Умирает в пустыне... Как лев-с.

Любский появлялся страшно редко. Да и то, справившись у верного капельдинера Матвея, который никак и ни за что не мог расстаться с Лентовским:

- Магкггаф один? У магкггафа никого нет?

При других, при посторонних, "при людях" он не появлялся никогда.

Людей он избегал.

Он:

- Умигал один! Фантастический мир?

И мне вспоминаются эти тяжелые времена и эти верные друзья. С измученными тревогою лицами.

Им все говорят, дома говорят от голода, потому что есть нечего, есть нечего. Друзья говорят, доброжелатели.

- Да плюньте вы на этого Лентовского. Кончился он. Кончился. Не воскреснет!

А они все еще считают себя "на службе у Лентовского".

Не идут никуда. Не ищут ничего.

Преступлением, изменой считают "искать чего-нибудь другого".

Они входят с измученными тревогой и нуждою лицами.

И заботливо осведомляются:

- Как здоровье, Михаил Валентинович?

Это не фраза вежливости. Это нежная, это родственная заботливость. И садятся, стараясь говорить "о чем-нибудь другом", боясь задать вопрос:

- Ну, что, Михаил Валентинович? Как дела? Есть надежда?

Только пытливо всматриваются.

Словно смотрят на орла, у которого перешиблено крыло, но который вот-вот поправится, крыло заживет, - и он вновь взовьется под небеса орлиным взмахом, могучий и сильный, и властный.

И никто из них не обмолвится словом о том, что дома у него осталась без хлеба семья.

О себе не говорят.

О себе не думают.

Вот милый Л., актер, друг юности.

Я не уверен, ел ли он сегодня.

Все, что у него есть: домишко, где-то на окраинах Москвы. И этому грозит конец.

И этот домишко хотят описать за долги Лентовского. Л. был ответственным директором сада.

И останется он на старости лет без куска хлеба, без теплого крова.

Он все отдал делу Лентовского. Талант. Всю жизнь.

Пусть и последние крохи гибнут в крахе "его Лентовского".

Он ни слова не сказал об этом.

- Зачем его расстраивать?

"Он" перед ним и так больной, измученный.

- Зачем расстраивать его больше? От него нужно удалять эти "мелочи".

- Он оправится! Он поднимется! Он поднимется! И тогда все будет спасено! И дело, и люди! Он поднимется!

Он - Лентовский!

Приятели там, в городе, хохочут, напевают:

- Он подрастет! Он подрастет! На то испа-па-па-нец он!

Л. отвечает только:

- Смейтесь! Увидите!

И здесь, перед своим больным другом, перед своим кумиром, он полон верой, он религиозно молчит:

- О своих маленьких делах!

Это то, что он останется без куска хлеба, он называет "маленькими" делами!

Вот Ж* известный дирижёр.

У того прямо слезы на глазах. Чем он существует? Он бегает по редакциям, просит переводов для дочери. Буквально нечего есть. Но и он молчит.

- Что нового? - спрашивает печально Лентовский.

- От Парадиза приходили звать! - улыбаясь, сквозь слезы, кривой улыбкой, говорит Ж.

У Лентовского потемнело лицо. Он "равнодушно" говорит:

- А!

Ж. чувствует, что в истерзанное сердце нанесен еще укол. И спешит сказать:

- Послал к черту! У нас свое дело.

Лентовский смотрит на него. Какой взгляд!

Быть может, взгляд Тартарэна, которому остался верен его комичный "личный секретарь", быть может, взгляд Наполеона, когда он узнал, что маршал Ней присоединился к нему, - это все зависит от той точки зрения, с какой вы смотрите на людей. Все в жизни велико или ничтожно, но все всегда условно.

И у старика Ж. снова глаза полны слез.

Но слез страданья...

Вот библиотекарь В.

Он "на своем посту".

В нетопленой конторе.

Бледное, исстрадавшееся, измученное лицо.

Но он входит с деловым видом. Он умирает, но он не сдается.

- Оперетки разобрал. Феерии тоже приведены в порядок. Теперь что, Михаил Валентинович?

Лентовский тихо отвечает ему:

- Возьмитесь... за водевили. Водевили у нас в беспорядке.

Ему хочется, быть может, крикнуть:

- Ни к чему все это! Ни к чему!

Но как же убить человека? Как же сказать ему, что все кончено?

- Водевили не в порядке. Водевили надо пересмотреть. Да хорошенько!

"Старая гвардия".

Это была Эльба маленького Наполеона.

Но вот в комнате, заваленной нотами, пьесами, макетами декораций, рисунками костюмов, стало бывать все меньше, меньше, меньше людей...

Они ушли...

Не будем клеветать!

Не они ушли - нужда их увела.

- Идите куда-нибудь служить... Идите куда-нибудь работать... К Парадизу... нельзя же отвыкать от дела! - говорил им Лентовский.

И как у него перевертывалось сердце говорить это. Как у них перевертывалось сердце это слушать {Артист Л. не пошел никуда! - Примечание В.М. Дорошевича.}. И Лентовский остался почти один.

Однажды вечером он сидел, перебирал старые бумаги, - как вдруг... Раздался выстрел, стекла с дребезгом посыпались из окна. Дробь застучала по потолку.

В разбитом окне стоял Любский.

Пьяный.

С бледным лицом. С глазами безумными, дикими, страшными.

Он, задыхаясь, кричал:

- Макгтаф! Цег? Не убиг тебя, магкггаф?

Лентовский кинулся к нему, втащил его в комнату:

- Что с вами? Что с вами?

Любский был в истерике. Любский рыдал.

- Ты давишь всех! Ты! Магкггаф! У них воги нет своей! Ты губишь всех! Все гибнут за тобою. Ты и меня давишь! Ты в гогове моей сидишь! Ты здесь! Ты на мозг мне давишь! Ты догжен исчезнуть! Это будет обгегчением для всех! Они будут свободны! Им будет гугче! Ты догжен исчезнуть! Ты сыггал свою гогь! И гучше тебе погибнуть от бгагородной гуки тгагика Гюбского! Я, я своей бгагородной гукой убью тебя, чем видеть твое паденье! Я не могу выносить этого згегища!

Больной, с распухшими ногами, как бревна, и уж совсем один, лежал Лентовский у себя, в занесенном снегом "Эрмитаже". И тоскливо метался:

- Почему же нет у него крыльев? Почему он не может подняться? И поднять за собой всех своих? Почему?

Он не был из числа тех людей, про которых говорит Эдмунд в "Короле Лире":

- Смешные люди! Они ищут причин своих несчастий на небе, в сочетаниях светил небесных! Везде! Кроме... самих себя.

Строгий к окружающим, Лентовский был беспощадно суров к себе. Кто виноват во всем? Я. Один я! Я отвлекался от дела. Мои кутежи. Это убивает силы, убивает волю, это убивает энергию. И сейчас, когда нужны все силы, вся воля, вся энергия, чтобы выплыть, чтобы воскресить дело, чтобы воскресить всех, кто верит, кто надеется на меня, - я...

Он обратился к одному из своих друзей:

- Вы знакомы с Фельдманом? Привезите его ко мне. Пусть отрешит меня от питья...

Он не "пил". Во всем трагическом для русского человека смысле этого слова.

Далеко нет.

Но он любил вино. И знал в нем толк.

Когда тяжело было на душе, он искал поддержки силам в жидком золоте шампанского. Успокоения на дне стакана рейнвейна. Немного забвения от горькой действительности в красно-янтарном бенедиктине.

В мрачные минуты портер трауром наполнял его стакан.

- Пусть "отрешит" меня от всего этого. Надо переродиться самому, чтобы возродить все!

Фельдман...

Вы знаете этого "Калиостро"? Толстенького буржуйчика, старающегося изо всех сил походить "непременно на Мефистофеля"? Светящееся самодовольством хорошо торгующего человека лицо, - и темное пенсне на "гипнотизирующих глазах".

Словно это не глаза, а одиннадцатидюймовые орудия, и он предохраняет от их ужасного действия весь мир.

Страшные взгляды, которые требуют, чтобы на них надели намордник! Пусть потрясающая сила их ослабится дымчатыми стеклами! Пусть мир бодрствует. Г-н Фельдман не хочет, чтобы весь мир спал! Чтобы весь мир подчинялся его воле! Чтобы весь мир думал, делал то, что он, Фельдман, ему прикажет!

Он заканчивает свои письма:

- Посылаю вам мое доброе внушение!

Г-н Фельдман, конечно обеими руками схватился за такого пациента:

- Сам Лентовский!

Он прискакал с толстейшим альбомом автографов под мышкой.

Со знаменитым альбомом автографов, в котором знаменитый черниговский губернатор-усмиритель Анастасьев вписал знаменитое изречение:

- "Стремясь объяснить необъяснимое, впадает в нелепость".

Г-н Фельдман первым долгом разложил альбом:

- Вот... Знаете, что... прежде всего - автограф... "Михаил Валентинович"? Так? Непременно автограф! Знаете, что... Все... Генерал Буланже, Лев Николаевич Толстой, Поль Дерулед, генерал Драгомиров... Непременно... знаете, что... автограф.

Лентовский написал своим широким, размашистым, безудержным, как он сам, почерком.

И они удалились к окну.

Два профиля на свете окна.

Красивое, умное, тонкое лицо Лентовского. Голова Фидиева Зевса.

И "Мефистофель с надутыми щеками".

Г-н Фельдман делал самые страшные из своих глаз.

Снимал даже пенсне и таращил глаза, как рак.

Лентовский смотрел ему в зрачки, и, казалось, улыбка шевелится под седеющими усами.

- Вы спите?

Лентовский улыбнулся:

- Нет!

Фельдман брал его за руку, придвигал свое лицо ближе, смотрел еще страшнее.

- Спите! Я вам приказываю! Слышите? Спите!

И, нагнувшись в нашу сторону, конфиденциально, шепотом сообщал:

- Он спит!

Лентовский улыбался и громко отвечал:

- Нет! Прошел час.

Г-н Фельдман встал:

- Я устал!

Протер пенсне, вытер платком лицо:

- Знаете, что... Я никогда не встречал такой воли... он не поддается внушению... знаете, что... невозможно!. Невозможно, я говорю, его загипнотизировать...

- Что же делать?

- Можно внушить... знаете, что... под хлороформом. Это было опасно.

Лентовский объявил:

- Согласен...

Для внушения нужно было, по словам г. Фельдмана, уловить момент бурного состояния, в которое впадает захлороформированный.

Доктор Н.В. Васильев, старый друг, тот самый, который пришел на последний вздох умирающего Лентовского, только головой покачал:

- С ума сошли! Сколько же хлороформа потребуется! Разве, господа, можно?

Лентовский был непреклонен.

- Рискую! Все равно!

- Чего там рискуете! Черт знает, какой риск!

- Все равно. Я должен стать другим! Я должен!

Это была одна из самых тяжелых операций, какую можно себе представить.

Лентовского положили на диван посереди комнаты.

Около стояли "верные капельдинеры", Иван и Матвей, чтобы держать.

Доктора. Взволнованный г. Васильев.

Г-н Фельдман осведомлялся потихоньку:

- Он очень силен?

- Страшно.

- Его не удержать... Знаете, что... его не удержать...

И притащил из кухни какого-то насмерть перепуганного мальчишку.

- Знаешь, что... держи! Пусть все держат!

Хлороформу выписали, действительно, целую уйму. Лентовский с трудом поддавался хлороформу.

Воздух комнаты был напоен этим сладким, удушающим запахом. У всех кружилась голова. Хлороформ лили, лили...

Лицо Лентовского стало багровым. Посинело. Почернело. Жилы надулись как веревки. Он забился, заметался. Запел. Начал что-то бормотать.

- Держите! Держите! - кричал г. Фельдман.

Иван, здоровенный Матвей "налегли".

С трудом боролись с богатырем Лентовским. Доктор, державший пульс, твердил:

- Скорее!.. Скорее, господа!.. Скорее!

А г. Фельдман метался по комнате за перепуганным мальчишкой.

- Держи!.. Держи за ногу!.. Держи!..

Сам не свой, мальчишка с ужасом прикасался к ноге. Тревога дошла до последней точки.

- Да что же вы? - крикнули Фельдману. - Начинайте же, черт возьми!

- Держите его!.. Вы слышите меня? Вы слышите, Михаил Валентинович? Не пейте водки! Слышите? Я запрещаю вам! Я приказываю вам не пить водки! Вы будете слушаться? Водки не пейте! Водки!

- Да он в жизнь свою водки никогда не пил! - схватился за голову кто-то из присутствующих, подтащив г. Фельдмана силой к Лентовскому. - Да внушайте же ему!

- Да что же он пьет?

- Шампанское!

- Шампанского не пейте! Слышите? Шампанского не смейте пить! Я приказываю вам не пить шампан... Держите его!

- Рейнвейна!

- Рейнвейна не пейте! Рейнвейна! - повторял бедный перепуганный Фельдман.

- Портеру! - подсказывали ему.

- Портеру!

- Монахорума!

- Чего?

- Ах, Боже мой! Бенедиктина! Ликеру!

- А! Ликеру! Ликеру не пейте! Бенедиктина! Вы слышите?

- Красного вина!

- Коньяку!

- Коньяку! - как эхо повторял прейскурант Фельдман. - Все это пахнет керосином. Керосином! Слышите? Керосином!.. Кончено. Теперь, знаете что, кончено...

Когда на следующий день друзья приехали навестить Лентовского, - его застали в ужасном состоянии.

В один день его перевернуло.

У него разлилась желчь.

Он не мог двинуться.

Он лежал желтый, исхудалый в одни сутки, больной, слабый, почти без сознания.

Доктор Васильев ходил мрачный:

- Только Михайло Валентиныч и может такие пертурбации выдерживать!

Друзья хватались за голову:

- Да ну его к черту и дело! Стоит ли дело того, чтобы с собой такие опыты устраивать?!

Результат?

Когда недели через две, несколько оправившись, Лентовский, слабый как тень, вышел в столовую во время обеда, он поморщился:

- Отчего это так керосином пахнет?

Взял бутылку, понюхал и обратился к сестре Анне Валентиновне:

- Что это такое? Надо сказать! Там, в кухне, - руки в керосине, а они откупоривают вино! Вся бутылка в керосине! Я удивляюсь вам, господа! - обратился он к актеру Л. и другим обедавшим близким лицам. - Как вы можете пить? Вино пахнет керосином! А вы пьете!

Принесли другую бутылку. Лентовский понюхал:

- И эта с керосином! Все вино у вас керосином пахнет!

Рассердился и ушел.

Все молча переглянулись с торжеством.

Лицо бедной Анны Валентиновны, в те дни не знавшей ничего, кроме страданья, осветилось радостью.

- Все-таки! Удалось! Помогло!

Через месяц...

Слушая об интригах, гадостях, которые делались, чтобы "добить Лентовского", "упечь его в долговое", захватить "золотое дело", - Лентовский говорил с отчаянием, ероша свои седеющие кудри:

- А! Тяжело все это! Тяжело! Кто делает? Те, кто от этого же дела жить пошли! Тяжело! Гадко! Противно! Лучше не думать!.. Матвей! Посмотри, не осталось ли там у нас рейнвейна? Принеси.

Зато... Лентовский был настоящий москвич. Не говорил:

- Иванов, Сидоров, Карпов.

А "Иван Иванович Иванов", "Петр Николаевич Сидоров", "Николай Васильевич Карпов".

В адресах упоминал непременно и приход:

- На Спасской... это в приходе Спаса во Спасском!

Это была живая летопись, хронология, адрес-календарь Москвы.

Его память на события, имена, числа была изумительна, чудовищна.

После "операции" с гипнозом он забывал имена людей, с которыми приходилось встречаться каждый день.

Той энергии, той силы воли, из которых сложилась легенда "Лентовский", не было и в помине.

- Знаете, словно что-то у меня отняли! - с изумлением говорил он. - Себя не узнаю.

Словом:

- Хотели обстричь ногти, а отрезали руку.

"Уметь гипнотизировать"! Да ведь это только уметь держать в руке ножик!

Ведь с такими "познаниями" руки, например, не отнимают.

Как же совершать "операцию" в такой неизвестной, таинственной для нас области, как воля, энергия, характер.

Хотят отнять дурную привычку, а отнимают волю, калечат характер, делают смертельный надрез на энергии!

И решимость:

- Рискнуть жизнью для своего дела!

была для бедного М.В. Лентовского тяжелым и напрасным риском.

XVI

Напрасно в себе искал Алкивиад Москвы "причину перемены".

- Рыба-то осталась та же, - воду переменили!

Он-то был тот же. Кругом все изменилось.

Не та Москва была кругом.

Та, - старая, беспутная, но милая, широкая и вольнолюбивая, свободолюбивая, - Москва ушла, спряталась.

Настал пятнадцатилетний "ледяной период" истории Москвы. Период аракчеевщины.

Когда сам Фамусов ушел бы из такой Москвы. Когда сам Скалозуб нашел бы, что "фельдфебеля в Вольтерах" уж слишком запахли "хожалыми".

Пришли новые люди на Москву, чужие люди. Ломать стали Москву. По-своему переиначивать начали нашу старуху.

Участком запахло.

Участком там, где пахло романтизмом.

И только в глубине ушедшей в себя, съежившейся Москвы накопилось, кипело, неслышно бурлило недовольство.

Кипело, чтобы вырваться потом в бешеных демонстрациях, в банкетах и митингах, полных непримиримой ненависти, в безумии баррикад.

Барственный период "старой Москвы" кончился.

Ее "правитель, добрый и веселый" кн В.А. Долгоруков, мечтавший:

- Так и умереть на своем месте! Как "хорошему москвичу" подобает.

С отпеваньем в генерал-губернаторской церкви. С похоронами через всю Москву. С литией против университета. С чудовскими певчими. С погребением в монастыре: в Донском, в Ново-Девичьем.

"Хозяин Москвы" однажды и вдруг узнал, что:

- Его больше нет!

Старик так растерялся, что заплакал, и только спросил:

- А часовых... часовых около моего дома оставят? Неужели тоже уберут... и часовых?!.

Это он-то!

Он, который говорил:

- Если бы меня посадили в острог, - первый дом в Москве был бы, разумеется, острог!

И поехал старик, вдруг потерявший всякий смысл существования, умирать куда-то в Ниццу, под горячее, но чужое солнце, под синие, но чужие небеса.

И думал, быть может, в предсмертной думе о "своей" Москве:

- Ведь год, быть может, осталось бы и так подождать. Не больше!..

У нас, в Москве, в таких случаях говорят: "Над нами не каплет". И не торопятся.

Мне рассказывал о его смерти один из его друзей. И плакал: