Дорошевич Влас Михайлович - Шаляпин в "Scala"

  

  

   Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.

   Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Я застал Милан, - конечно, артистический Милан, - в страшном волнении.

   В знаменитой "галерее", на этом рынке оперных артистов, в редакциях театральных газет, которых здесь до пятнадцати, в театральных агентствах, которых тут до двадцати, только и слышно было:

   - Scialapino!

   Мефистофели, Риголетто, Раули волновались, кричали, невероятно жестикулировали.

   - Это безобразие!

   - Это черт знает что!

   - Это неслыханный скандал!

   Сцены разыгрывались презабавные.

   - Десять спектаклей гарантированных! - вопил один бас, словно ограбленный. По тысяче пятьсот франков за спектакль!

   - О, Madonna santissima! О, Madonna santissima! {О, святая Мадонна! (ит.).} - стонал, схватившись за голову, слушая его, тенор.

   - Пятнадцать тысяч франков за какие-нибудь десять дней! Пятнадцать тысяч франков!

   - О, Dio mio! Mo Dio! {Боже мой! (ит.).}

   - Франков пятнадцать тысяч, франков! А не лир {Разница между франком и лирой в то время была 2,5 копейки. - Примечание В.М. Дорошевича.}, - гремел бас.

   - О, mamma mia! Mamma mia! {О, моя мама! (ит.).} - корчился тенор.

   - Да чего вы столько волнуетесь? - спрашивал я знакомых артистов. - Ведь это не первый русский, который поет в Scala!

   - Да, но то другое дело! То были русские певцы, делавшие итальянскую карьеру. У нас есть много испанцев, греков, поляков, русских, евреев. Они учатся в Италии, поют в Италии, наконец, добиваются и выступают в Scala. Это понятно! Но выписывать артиста на гастроли из Москвы! Это первый случай! Это неслыханно!

   - Десять лет не ставили "Мефистофеля". Десять лет, - горчайше жаловался один бас, - потому что не было настоящего исполнителя. И вдруг Мефистофеля выписывают из Москвы. Да что у нас своих Мефистофелей нет? Вся галерея полна Мефистофелями. И вдруг выписывать откуда-то из Москвы. Срам для всех Мефистофелей, срам для всей Италии.

   - Были русские, совершенно незнакомые Италии, которые сразу попали в Scala, но то другое дело! Они платили, и платили бешеные деньги, чтобы спеть! Они платили, а тут ему платят! Слыханное ли дело?

   - Мы годами добиваемся этой чести! Годами! - чуть не плакали кругом.

   - Пятнадцать тысяч франков. И не лир, а франков!

   И, наконец, один из наиболее интеллигентных певцов пояснил мне фразой, которую я поставил эпиграфом:

   - Да ведь это все равно, что к вам стали бы ввозить пшеницу!

   Было довольно противно. В артистах говорили ремесленники.

   - Он будет освистан! - кричали итальянцы, чуть не грозя кулаками. - Он будет освистан!

   - Да! Как же! - демонически хохотали другие. - Пятнадцать тысяч франков! Есть из чего заплатить клаке. Насажает клакеров.

   - Все равно, он будет освистан.

   - Надо освистать и дирекцию!

   - И Бойто! Зачем позволил это!

   Начало не предвещало ничего хорошего.

   И как раз в это время разыгрался скандал, "беспримерный в театральных летописях Италии".

   К супруге г. Шаляпина, - в его отсутствие, - явился г. Маринетти. "Сам" Маринетти, подписывающийся в письмах к артистам:

   - Marinetti e С°.

   "Шеф" миланской клаки, без услуг которого не обходится ни один артист.

   Эту шайку артисты называют "ladri in guanti gialli", - "негодяи в желтых перчатках", ненавидят и платят. "Маринетти и К°" - гроза всего артистического мира.

   Джентльмен в желтых перчатках явился и продиктовал свои условия:

   - Ваш супруг уплатит нашей компании столько-то сот франков от спектакля и тогда может иметь успех. В противном случае...

   Узнавши об этом, взбешенный артист ураганом налетел на дирекцию:

   - Ну вас к черту! Если у вас такие порядки, - я петь отказываюсь. Понравлюсь я публике или не понравлюсь, - другое дело. Но покупать себе аплодисменты! Я никогда аплодисментов не покупал и никогда покупать не буду!

   "Отказал Маринетти!" Это моментально облетело весь артистический мир и настолько поразило всех, что об этом появилась даже статья в политической газете "Corriere délia sera".

   Статья, в которой рассказывалось о "благородном ответе русского артиста", произвела сенсацию.

   - Да он с ума сошел! - вопили одни. - Что они теперь с ним сделают! Что они с ним сделают!

   - Да этого никогда не бывало! С тех пор, как Милан стоит!

   - И так гласно! Публично! Черт знает, что с ним теперь будет!

   - Маринетти не простит!

   - Нет, это прямо сумасшедший!

   Другие зато горячо хвалили:

   - Молодчина!

   - Вот это ответ, достойный истинного артиста!

   - Довольно, на самом деле, пресмыкаться пред этими "негодяями в желтых перчатках!"

   И среди тех, кто еще вчера никак не мог простить "пятнадцать тысяч франков, а не лир", уже многие говорили о г. Шаляпине с восторгом.

   В ремесленниках проснулись артисты.

   На самом деле, надо знать, что такое эти "ladri in guanti gialli", и до какой степени зависят от них в Италии артисты, как позорно, как оскорбительно это иго.

   Человек несет публике плоды своего таланта, искусства, вдохновения, труда и не смеет сделать этого, не заплативши "негодяю в желтых перчатках". Иначе он будет опозорен, ошельмован, освистан. Его вечно шантажируют, и он вечно должен из своего заработка платить негодяям, жать им руку, даже еще благодарить их.

   Понятно, какой восторг вызвал этот первый отпор, который дал русский артист "негодяям" и шантажистам, державшим в трепете весь артистический мир.

   - Молодчина!

   - Настоящий артист!

   Тем не менее, те, кто его особенно громко хвалил, отводили меня в сторону и конфиденциально говорили:

   - Вы знакомы с Шаляпиным. Ну, так посоветуйте ему... Конечно, это очень благородно, что он делает. Но это... все-таки, это сумасшествие. Знаете, что страна - то свои обычаи. Вон Мадрид, например. Там в начале сезона прямо является представитель печати и представитель клаки: "Вы получаете семь тысяч франков в месяц? Да? Ну, так тысячу из них вы будете ежемесячно платить прессе, а пятьсот - клаке". И платят. Во всякой стране свои обычаи. Нарушать их безнаказанно нельзя. Пусть помирится и сойдется с Маринетти! Мы, бедные артисты, от всех зависим.

   - Но публика! Публика!

   - А! Что вы хотите от публики? Публика первых представлений! Публика холодная! К тому же она уже разозлена. Вы знаете, какие цены на места? В семь раз выше обыкновенных! Весь партер по тридцать пять франков. Это в кассе, а у барышников?! Что-то необыкновенное. Публика зла. Ну, и к тому же вы понимаете... национальное чувство задето... Всё итальянцы ездили в Россию, а тут вдруг русский, - и по неслыханной цене.

   И это каждый день.

   - Да скажите же вы Шаляпину, чтобы сошелся с Маринетти. Такой-то из участвующих в спектакле дал сорок билетов клаке, такой-то - сорок пять.

   - Отказываетесь посоветовать? Значит, вы желаете ему гибели.

   - Что теперь с ним будет! Что это будет за скандал! Что за скандал! Словом, как пишут в официальных газетах, "виды на урожай" были "ниже среднего". Вряд ли когда-нибудь артисту приходилось выступать при более неблагоприятных предзнаменованиях.

   А репетиции шли.

   Их было тридцать. В течение пятнадцати дней - утром и вечером. Только подумайте!

   Артистический мир жадно прислушивался ко всему, что доходило из-за кулис.

   - Ну, что?

   Маэстро, г. Тосканини, знаменитый дирижёр, первый дирижёр Италии, действительно гениальный за дирижёрским пультом, встретил русского гастролера волком.

   Когда г. Шаляпин запел, как всегда поют на репетиции, вполголоса, маэстро остановил оркестр:

   - И это все?

   - Что "все"?

   - Все, что вы имеете? Весь ваш голос?

   - Нет, полным голосом я буду петь на спектакле.

   - Извините, я не был в Москве и не имел удовольствия вас слышать! - очень язвительно заметил маэстро. - Потрудитесь нам показать ваш голос.

   После первого же акта он подошел к г. Шаляпину, дружески жал ему руку и осыпал его похвалами.

   На одной из репетиций сам автор, Арриго Бойто, подошел к Шаляпину и сказал:

   - Я никогда не думал, что так можно исполнять моего Мефистофеля!

   Артисты, на вопрос, как поет Шаляпин, отвечали:

   - Очень хорошо. Превосходно!

   И как будто немножко давились этими словами. Секретарь театра говорил мне:

   - О, это великий артист!

   Таращил при этом глаза и показывал рукой выше головы, что по-итальянски выходит совсем уж очень хорошо.

   - Ну, а что говорят хористы? Хористы - что?

   Этим интересовались больше всего.

   Хористы - вот самая опасная инстанция. Вот - сенат.

   Нет судей более строгих. Ведь каждый из этих людей, томящихся на втором плане, мечтал разгуливать около рампы. Под этими потертыми пальто похоронены непризнанные Мефистофели, Валентины и Фаусты.

   Они злы и придирчивы, как неудачники.

   Но и хористы иначе не называли г. Шаляпина:

   - Великий артист!

   И по "галерее" шел недружелюбный шум:

   - Говорят, что действительно-таки великий артист!

   И вот, наконец, prova generale {Генеральная репетиция (ит.).} с декорациями, в костюмах и гриме.

   Всеми правдами и неправдами, через друзей, я прошел в это "святая святых", на генеральную репетицию Scala.

   В первых рядах сидел Арриго Бойто, внимательный, сосредоточенный, задумчивый.

   Эта опера надломила его жизнь.

   20 лет тому назад, при первом представлении, "Мефистофель" был освистан, провал был жесточайший, неслыханный.

   Потом опера шла много раз, но рана, нанесенная молодому сердцу, не заживала.

   Бойто написал эту оперу, когда был молодым человеком, с густой черной шевелюрой, с лихо закрученными усами, со смелым, вызывающим взглядом.

   Теперь в кресле, немного сгорбившись, сидел человек с редкими седыми волосами, седыми усами и грустным взглядом.

   Через 20 лет, почти стариком, он апеллировал почти к другому поколению на несправедливый приговор, отравивший ему жизнь. С иностранцем в качестве адвоката.

   Когда кончился пролог, действительно, удивительно исполненный, Бойто поднял голову и сказал, ни к кому не обращаясь. Громко высказал мысль, которая томила его 20 лет:

   - Мне кажется, это произведение вовсе не таково, чтоб ему свистать. Мне кажется, что это даже недурно.

   И Бойто пошел пожать руку Шаляпину:

   - Таким Мефистофелем вы производите сенсацию.

   На спектакле Бойто не был.

   В вечер спектакля он разделся и в 8 часов улегся в кровать, словно приготовившись к тяжелой операции.

   Каждый антракт к нему бегали с известиями из театра:

   - Пролог повторен.

   - "Fischio" покрыто аплодисментами.

   - Карузо (тенор) имеет большой успех.

   - Шаляпин имеет грандиозный успех.

   - Квартет в саду повторен.

   - Публика вызывает вас, маэстро.

   Но Бойто качал головой, охал и лежал в постели, ожидая конца мучительной операции.

   - Маэстро, да вставайте же! Идем в театр! Вас вызывают!

   Он молча качал головой.

   С тех пор, как освистали его "Мефистофеля", он не ходит в театр.

   Он не желает видеть публики.

   Он на нее сердит и не хочет, не может ее простить.

   Старик сердится за юношу, которому отравили молодость.

   А спектакль был великолепен.

   Самый большой театр мира набит сверху донизу. Толпы стоят в проходах.

   Я никогда не думал, что Милан такой богатый город. Целые россыпи брильянтов горят в шести ярусах лож, из которых каждая отделана "владельцем" по своему вкусу. Великолепные туалеты.

   Все, что есть в Милане знатного, богатого, знаменитого, налицо.

   Страшно нервный маэстро Тосканини, бледный, взволнованный, занимает свое место среди колоссального оркестра.

   Аккорд, - и в ответ, из-за опущенного занавеса, откуда-то издали доносится тихое пение труб, благоговейное, как звуки органа в католическом соборе.

   Словно эхо молитв, доносящихся с земли, откликается в небе.

   Занавес поднялся.

   Пропели трубы славу Творцу, прогремело "аллилуйя" небесных хоров, дисканты наперебой прославили Всемогущего, - оркестр дрогнул от странных аккордов, словно какие-то уродливые скачки по облакам, раздались мрачные ноты фаготов, - и на ясном темно-голубом небе, среди звезд, медленно выплыла мрачная, странная фигура.

   Только в кошмаре видишь такие зловещие фигуры.

   Огромная черная запятая на голубом небе.

   Что-то уродливое, с резкими очертаниями, шевелящееся.

   Strano figiio del Caos. "Блажное детище Хаоса".

   Откровенно говоря, у меня замерло сердце в эту минуту.

   Могуче, дерзко, красиво разнесся по залу великолепный голос:

   - Ave, Signor! {Здравствуйте, господин! (ит.)}

   Уже эти первые ноты покорили публику. Музыкальный народ сразу увидел, с кем имеет дело. По залу пронесся ропот одобрения.

   Публика с изумлением слушала русского певца, безукоризненно по-итальянски исполнявшего вещь, в которой фразировка - все. Ни одно слово, полное иронии и сарказма, не пропадало.

   Кидая в небо, туда наверх, свои облеченные в почтительную форму насмешки, Мефистофель распахнул черное покрывало, в которое закутан с головы до ног, и показались великолепно гримированные голые руки и наполовину обнаженная грудь. Костлявые, мускулистые, могучие.

   Решительно, из Шаляпина вышел бы замечательный художник, если б он не был удивительным артистом.

   Он не только поет, играет, - он рисует, он лепит на сцене.

   Эта зловещая голая фигура, завернутая в черное покрывало, гипнотизирует и давит зрителя.

   - Ха-ха-ха! Сейчас видно, что русский! Голый! Из бани? - шептали между собой Мефистофели, сидевшие в партере.

   Но это было шипение раздавленных. Народ-художник сразу увлекся.

   Бойто был прав. Такого Мефистофеля не видела Италия. Он, действительно, произвел сенсацию.

   Мастерское пение пролога кончилось. Заворковали дисканты.

   - Мне неприятны эти ангелочки! Они жужжат, словно пчелы в улье! - с каким отвращением были спеты эти слова.

   Мефистофель весь съежился, с головой завернулся в свою хламиду, словно на самом деле закусанный пчелиным роем, и нырнул в облака, как крыса в нору, спасаясь от преследования.

   Театр, действительно, "дрогнул от рукоплесканий". Так аплодируют только в Италии. Горячо, восторженно, все сверху донизу.

   В аплодисментах утонуло пение хоров, могучие аккорды оркестра. Публика ничего не хотела знать.

   - Bravo, Scialapino!

   Пришлось, - нечто небывалое, - прервать пролог. Мефистофель из облаков вышел на авансцену раскланиваться и долго стоял, вероятно, взволнованный, потрясенный. Публика его не отпускала.

   Публика бесновалась. Что наши тощие и жалкие вопли шаляпинисток перед этой бурей, перед этим ураганом восторженной, пришедшей в экстаз итальянской толпы! Унылый свет призрачного солнца сквозь кислый туман по сравнению с горячим, жгучим полуденным солнцем.

   Я оглянулся. В ложах все повскакало с мест. Кричало, вопило, махало платками. Партер ревел.

   Можно было ждать успеха. Но такого восторга, такой овации...

   А что делалось по окончании пролога, когда Тосканини, бледный как смерть, весь обливаясь потом, закончил его таким могучим, невероятным фортиссимо, что казалось, рушится театр!

   Буря аплодисментов разразилась с новой силой.

   - Bravo, bravo, Scialapino!

   Все, кажется, русские певцы, учащиеся в Милане, были на спектакле. Многие перезаложили пальто, чтоб только попасть в театр.

   Все подходили друг к другу, сияющие, радостные, ликующие, почти поздравляли друг друга.

   - А? Что? Каковы успехи?

   - Молодчина Шаляпин!

   Все сходились в одном:

   - Что-то невиданное даже в Италии!

   А публика - не нашей чета. Слушая, как кругом разбирают каждую ноту, с каким умением, знанием, кажется, что весь театр наполнен сверху донизу одними музыкальными критиками.

   Простой офицер берсальеров разбирает ноту за нотой, словно генерал Кюи!

   Те, кто вчера уповали еще на "патриотизм" итальянской публики, имеют вид уничтоженный и положительно нуждаются в утешении.

   - Конечно, отлично! Конечно, отлично! - чуть не плачет один мой знакомый бас. - Но он, вероятно, пел эту партию тысячи раз. Всякий жест, всякая нота выучены!

   Представьте, Шаляпин никогда не пел бойтовского Мефистофеля. Это в первый раз.

   - Вы ошибаетесь! Вы ошибаетесь!

   - Да уверяю вас, не пел никогда. Спросите у него самого!

   - Он говорит неправду! Это неправда! Это неправда!

   И бедняга убежал, махая руками, крича:

   - Неправда! Никогда не поверю!

   А между тем Шаляпин, действительно, в первый раз в жизни исполнял бойтовского Мефистофеля. В первый раз и на чужом языке.

   Он создавал Мефистофеля. Создавал в порыве вдохновения: на спектакле не было ничего похожего даже на то, что было на репетиции.

   Артист творил на сцене.

   Во второй картине, на народном гулянье, Мефистофель ничего не поет. В сером костюме монаха {Соответственно одной старой легенде. Это вовсе не "вольность" Бойто. - Примечание В.М. Дорошевича.} он только преследует Фауста.

   И снова, - без слова, без звука, - стильная фигура.

   Словно оторвавшийся клочок тумана ползет по сцене, ползет странно, какими-то зигзагами. Что-то отвратительное, страшное, зловещее есть в этой фигуре.

   Становится жутко, когда он подходит к Фаусту.

   И вот, наконец, кабинет Фауста.

   - Incubus! Incubus! Incubus! {Домовой! Домовой! Домовой! (ит.)}

   Серая хламида падает, и из занавески, из которой высовывалась только отвратительная, словно мертвая, голова дьявола, появляется Мефистофель в черном костюме, с буфами цвета запекшейся крови.

   Как он тут произносит каждое слово:

   - Частица силы той, которая, стремясь ко злу, творит одно добро.

   Какой злобой и сожалением звучат последние слова!

   После Эрнста Поссарта в трагедии я никогда не видал такого Мефистофеля!

   Знаменитое "Fischio".

   Весь шаляпинский Мефистофель в "Фаусте" Гуно - нуль, ничто в сравнении с одной этой песнью.

   - Да, это настоящий дьявол! - говорила вся публика в антракте. Каждый жест, каждая ухватка! Удивительная мимика. Бездна чего-то истинно дьявольского в каждой интонации.

   "Fischio" снова вызвало гром аплодисментов.

   Теперь уже нечего было заботиться об успехе.

   Такой Мефистофель увлек публику.

   Говорили не только о певце, но и об удивительном актере.

   Фойе имело в антрактах прекурьезный вид.

   Горячо обсуждая, как была произнесена та, другая фраза, увлекающиеся итальянцы отчаянно гримасничали, повторяли его позы, его жесты.

   Все фойе было полно фрачниками в позах Мефистофеля, фрачниками с жестами Мефистофеля, фрачниками с мефистофельскими гримасами! Зрелище, едва ли не самое курьезное в мире.

   Сцена с Мартой знакома по исполнению в "Фаусте". Следует помянуть только об удивительно эффектном и сильном красном костюме по рисунку Поленова.

   Мефистофелю приходится заниматься совсем несвойственным делом: крутить голову старой бабе! Он неуклюж в этой новой роли. Он - самый отчаянный, развязный, но неуклюжий хлыщ.

   Каждая его поза, картинная и характерная, вызывает смех и ропот одобренья в театре.

   Блестящие переходы от ухаживания за Мартой к наблюдениям за Фаустом и Маргаритой.

   Лицо, только что дышавшее пошлостью, становится вдруг мрачным, злобным, выжидающим.

   Как коршун крови, он ждет, не скажет ли Фауст заветное:

   - Мгновение, остановись! Ты так прекрасно!

   Это собака, караулящая дичь. Он весь внимание. Весь злобное ожидание.

   - Да когда же? Когда?

   Квартет в саду был повторен.

   Ночь на Брокене, - здесь Мефистофель развертывается вовсю. Он Царь здесь, он владыка!

   - Ессе il mondo! {Вот мир! (ит.)} - восклицает он, держа в руках глобус.

   И эта песнь у Шаляпина выходит изумительно. Сколько сарказма, сколько презрения передает он пением!

   Он оживляет весь этот акт, несколько длинный, полный нескончаемых танцев и шествий теней.

   Когда он замешался в толпу танцующих, простирая руки над пляшущими ведьмами, словно дирижируя ими, словно благословляя их на оргию, - он был великолепен.

   Занавес падает вовремя, черт возьми!

   На какую оргию благословляет с отвратительной улыбкой, расползшейся по всему лицу, опьяневший от сладострастия дьявол!

   - Какая мимика! Какая мимика! - раздавалось в антракте, наряду с восклицаниями:

   - Какой голос!

   Какой голос.

   Классическая ночь. Мефистофелю не по себе под небом Эллады, этому немцу скверно в Греции.

   - То ли дело Брокен, - тоскует он, - то ли дело север, где я дышу смолистым воздухом елей и сосен. Вдыхаю испарения болот.

   И по каждому движению, неловкому и нескладному, вы видите, что "блажному детищу Хаоса" не по себе.

   Среди правильной и строгой красоты линий, среди кудрявых рощ и спокойных вод, утонувших в мягком лунном свете, - он является резким диссонансом, мрачным и желчным протестом.

   Он - лишний, он чужой здесь. Все так чуждо ему, что он не знает, куда девать свои руки и ноги. Это не то, что Брокен, где он был дома.

   И артист дает изумительный контраст Мефистофеля на Брокене и Мефистофеля в Элладе.

   Последний акт начинается длинной паузой. В то время, как г. Карузо, словно гипсовый котенок, для чего-то качает головой, сидя над книгой, все внимание зрителей поглощено фигурой Мефистофеля, стоящего за креслом.

   Он снова давит, гнетет своим мрачным величием, своей саркастической улыбкой.

   - Ну, гордый мыслитель! Смерть приближается. Жизнь уж прожита. А ты так и не сказал до сих пор: "Мгновенье, остановись! Ты так прекрасно!"

   Чтобы создать чудную иллюстрацию к пушкинской "сцене из Фауста", чтоб создать идеального Мефистофеля, спрашивающего:

  

   А был ли счастлив?

   Отвечай!..

  

   стоит только срисовать Шаляпина в этот момент. А полный отчаяния вопль: "Фауст! Фауст!", - когда раздаются голоса поющих ангелов.

   Сколько ужаса в этом крике, от которого вздрогнул весь театр! И, когда Мефистофель проваливается, весь партер поднялся:

   - Смотрите! Смотрите!

   Этот удивительный артист, имеющий такой огромный успех, - в то же время единственный артист, который умеет проваливаться на сцене.

   Вы помните, как он проваливается в "Фаусте". Перед вами какой-то черный вихрь, который закрутился и сгинул.

   В "Мефистофеле" иначе.

   Этот упорный, озлобленный дух, до последней минуты споривший с небом, исчезает медленно.

   Луч света, падающий с небес, уничтожает его, розы, которые сыплются на него, жгут. Он в корчах медленно опускается в землю, словно земля засасывает его против воли.

   И зал снова разражается аплодисментами после этой великолепной картины.

   - Из простого "провала" сделать такую картину! Великий артист!

   И кругом среди расходящейся публики только и слышишь:

   - Великий артист! Великий артист!

   Победа русского артиста над итальянской публикой действительно - победа полная, блестящая, небывалая.

   - Ну, что ж Маринетти с его "ladri in guanti gialli"? - спрашиваю я при выходе у одного знакомого певца.

   Тот только свистнул в ответ.

   - Вы видели, какой прием! Маринетти и К° не дураки. Они знают публику. Попробовал бы кто-нибудь! Ему переломали бы ребра! В такие минуты итальянской публике нельзя противоречить!

   И бедным Маринетти и К° пришлось смолчать.

   - Да разве кто знал, что это такой артист! Разве кто мог представить, чтобы у вас там, в России, мог быть такой артист.

  

  

   Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том "Сцена" девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905-1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.

   Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве "Петроград" небольшую книжечку "Старая театральная Москва" (Пг.-М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы - очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания ("Рассказы и очерки", М., "Московский рабочий", 1962, 2-е изд., М., 1966; Избранные страницы. М., "Московский рабочий", 1986; Рассказы и очерки. М., "Современник", 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти "возвраты" вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется "история с полтавским помещиком". Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, "швов" не только не видно, - впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: "Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми; все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований... Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге - сам Дорошевич, как журналист и литератор".

   В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран "средний вариант" - сохранен и кугелевский "монтаж", и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.

   Тем не менее за пределами и "кугелевского" издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.

   В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник "Старая театральная Москва", целиком включен восьмой том собрания сочинений "Сцена". Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики - "Одесского листка", "Петербургской газеты", "России", "Русского слова".

   Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.

   Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, "неправильного" синтаксиса Дорошевича, его знаменитой "короткой строки", разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.

  

  

   Старая театральная Москва. - В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.-М., "Петроград", 1923.

   Литераторы и общественные деятели. - В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.

   Сцена. - В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.

   ГА РФ - Государственный архив Российской Федерации (Москва).

   ГЦТМ - Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).

   РГАЛИ - Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).

   ОРГБРФ - Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).

   ЦГИА РФ - Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).

  

  

   Впервые - "Россия", 1901, 14 марта, No 676. Печатается по изданию - Сцена.

   Очерк посвящен первому выступлению Ф.И. Шаляпина за границей, началу его триумфальных гастролей в Италии в марте 1901 г. Их итоговую оценку Дорошевич дал в статье "Торжество Шаляпина в Италии" ("Русская музыкальная газета", 1902, No 12).

   Шаляпин Федор Иванович (1873-1938) - русский оперный артист (бас). Выступал на сценах Московской частной русской оперы, московского Большого и петербургского Мариинского театров, гастролировал в провинции и за рубежом.

   Scala (La Scala) - оперный театр в Милане, крупнейший центр итальянской оперной культуры, был открыт в 1776 г.

   В знаменитой "галерее", на этом рынке оперных артистов... - Галерея Виктора Эммануила в Милане была местом встреч артистов, певцов и антрепренеров. Виктор Эммануил II (1820-1878) - первый король объединенной Италии.

   Мефистофели, Риголетто, Раули волновались... - Мефистофель - герой опер французского композитора Шарля Гуно (1818-1893) "Фауст" (1859) и "Мефистофель" (1867) Арриго Бойто, Риголетто - герой одноименной оперы (1851) Дж. Верди, Рауль - герой оперетты Ж. Оффенбаха "Синяя борода" (1866).

   Десять лет не ставили "Мефистофеля". - См. комм. на стр. 739.

   И вдруг выписывать откуда-то из Москвы. - В 1900 г. предприимчивый директор "Ла Скала" Джулио Гатти-Казацца задумал поставить забытого "Мефистофеля" А. Бойто. Он не без труда уговорил не верившего в успех композитора, а затем пригласил неизвестного итальянской публике русского артиста на роль Мефистофеля и молодых итальянцев Энрико Карузо и Эмму Карелли на роли Фауста и Маргариты.

   Пятнадцать тысяч франков. - Эту цену за десять спектаклей назначил сам Шаляпин, предполагая, что дирекция театра не согласится на такой гонорар и гастроли, в успехе которых он не был уверен, не состоятся, но условия были приняты

   Есть из чего заплатить клаке. Насажает клакеров. - Клака (от франц. claque) - группа подставных зрителей - клакеров, нанимаемых антрепренером или актером для создания искусственного успеха или провала спектакля.

   И Бойто! Зачем позволил это! - Бойто Арриго (настоящее имя Энрико, 1842-1918) - итальянский композитор, поэт и либреттист. 11 февраля 1901 г. директор "Ла Скала" Дж. Гатти-Казацца писал Шаляпину: "Маэстро Бойто напишет сегодня же директору Императорских театров, адрес коего Вы мне оставили, прося освободить Вас на несколько дней раньше, чтобы Вы, таким образом, могли быть в Милане 23 или 24 февраля, чтобы начать сейчас же репетиции Мефистофеля" (Федор Иванович Шаляпин. В 2-х томах. Т. 1. Литературное наследство. Письма. И. Шаляпина. Воспоминания об отце. М., 1960, с. 620).

   К супруге г. Шаляпина, - в его отсутствие, - явился г. Маринетти. - Супруга Шаляпина - Торнаги Иола Игнатьевна (1878-1964), прима-балерина Русской частной оперы, итальянка по происхождению. Маринетти - в письме к Шаляпину шеф тогдашней миланской клаки называет себя Мартинетги (см. Федор Иванович Шаляпин. В 2-х томах. Т. 1, с. 689).

   ...взбешенный артист ураганом налетел на дирекцию... - Впоследствии Шаляпин вспоминал об этом случае в "Страницах моей жизни": "Возмущенный и взбешенный я отправился к директору театра и сказал ему:

   - Я приехал к вам сюда с таким чувством, с каким верующий идет причащаться. Эти люди действуют на меня угнетающе. Я и без их помощи ночей не сплю, боясь провалиться. Уж лучше я вернусь в Россию, у нас там таких штук не делают!

   Директор принял все это очень близко к сердцу, успокоил и обещал охранить от нахальных притязаний клаки" (Федор Иванович Шаляпин. В 2-х томах. Т. 1, с. 152).

   Об этом появилась даже статья в политической газете "Corriere délia sera". - "Corriere délia sera" ("Вечерний вестник") - влиятельная ежедневная газета, выходит в Милане с 1876 г. Статья в защиту Шаляпина была напечатана 10 марта 1901 г.

   Тосканини Артуро (1867-1957) - оперный и симфонический дирижёр, много лет возглавлял миланский театр "Ла Скала".

   ...Валентины и Фаусты - персонажи оперы Ш. Гуно "Фауст".

   20 лет тому назад, при первом представлении, "Мефистофель" был освистан, провал был жесточайший, неслыханный. Потом опера шла много раз... Бойто написал эту оперу когда был молодым человеком... - А. Бойто работал над оперой по 1-й и 2-й частям "Фауста" Гёте много лет и закончил ее в 1867 г. Опера была впервые поставлена в Милане 5 марта 1868 г., Бойто сам дирижировал на премьере, но спектакль провалился. Композитор потратил несколько лет на переделки либретто и клавира. Постановка оперы в новой редакции в Болонье в 1875 г. принесла успех. Триумф сопровождал и ее постановку в "Ла Скала" в 1881 г. В окончательной редакции она была поставлена в том же театре в 1886 г., но с той поры, вплоть до гастролей Шаляпина, более не шла на его сцене. Ошибки Дорошевича, касающиеся времени премьерного провала оперы в "Ла Скала" ("20 лет тому назад", а в очерке "Шаляпин в "Мефистофеле" утверждается, что провальная премьера состоялась "пятнадцать лет назад") связаны с тем, что автор не только не был осведомлен относительно точной даты первого представления (1868 г), но и перепутал сам провал с забвением оперы Бойто в Милане после 1886 г. 23 марта 1901 г. миланская газета "Il Trovatore" писала: "Запишем эту дату золотыми буквами: в субботний вечер 16 марта 1901 года, после пятнадцати лет забвения (не будем говорить - остракизма) на сцене театра "Ла Скала" вновь появился Мефистофель - этот все отрицающий дух, этот сын мрака... Новым для "Ла Скала" и для всей Италии был русский бас Шаляпин, игравший нелегкую роль Мефистофеля... Шаляпин победил нас прежде всего своим гримом, потом очаровал нас своей блестящей и в то же время непринужденной игрой и, наконец, своим пением". Своя символика