Немирович-Данченко Василий Иванович - На кладбищах

   Василий Иванович Немирович-Данченко

   Сост., примеч. Т. Ф. Прокопова. Вступ. статья В. Н. Хмары. -

   М.: Русская книга, 2001 (Русские мемуары. XIX-XX вв.)

   OCR Ловецкая Т.Ю.

   От автора

  

   О Чехове

   Диктатор на покое. (М. Т. Лорис-Меликов)

   Отечественный Цинциннат. (Д. А. Милютин)

   Памятка о неугасимой лампаде. (Ф. Ф. Фидлер)

   Не герой. Воспоминания на кладбищах русской печати. (О.Е. Нотович)

   Погасшая звезда. Миниатюра. (М. А. Лохвицкая)

   Неудавшаяся дуэль

   Мои встречи с Некрасовым

   Рыцарь на час. Из воспоминаний о Гумилеве

   Как живут и работают русские писатели. Письмо из Москвы

  

   Примечания

   Аннотированный указатель имен

  

  

   "Воспоминания" писались в первые дни революции. На них поэтому отражаются впечатления так скоро минувших событий, великих облетевших надежд и ярких миражей, сменившихся суровою, беспощадною действительностью. Непонятною одним, страшною другим. Стихийное творчество, как и мировое разрушение не справляются ни с катехизисом, ни со сводом законов, как бы мудры они накануне ни казались всем, кто приговорен торжествующей новью к смерти и уничтожению. Ведь в Истории чаще, чем думают, логика сменяется неизбежностью. Бродя по полузабытым кладбищам, невольно воскрешаешь мертвецов, независимо от того, какие они играли роли - большие или малые. Ведешь с ними нескончаемые беседы, повторяешь прошлые. Впоследствии они понадобятся бытописателю, который пожелает, как библейская Руфь, со скошенных пажитей собрать и эти оставшиеся колосья. Медовый месяц революции прошел. Начни я эту книгу теперь, многое в ней написалось бы иначе. Но мне именно дороги тогдашние настроения. Хотелось сохранить в наши рабочие будни радужные отсветы погасших праздничных огней. Притом же мои "Воспоминания" печатались далеко от меня, и по старой рукописи нельзя было пройти корректирующему сегодня. Пусть же в них отражается то время, со всеми его плюсами и минусами. Это тоже нужно и имеет право на существование.

   Неодолимые условия нашей яви помешали сделать некоторые исправления и даже восстановить опущенные места. Записки о Чехове читались неоднократно публично, и из них выпали две-три страницы. Таким образом, на стр. 47, между строками 18-19, оказался досадный пропуск. Разумеется, не по вине типографии, а по моей: несколько анекдотический рассказ насмешливого Вас. Пант. Долматова о странствии его с А. П. Чеховым и Влад. Тихоновым по ранним обедням ведется как бы от моего лица. Далматовское "я" - оказалось моим.

   Беглые воспоминания о Д. А. Милютине - только дополнение к тому, что о нем было мною напечатано ранее {Вас. Немирович-Данченко. Зигзаги и Профили. Изд. "Просвещение", 1913.}. По цензурным условиям эта глава, разумеется, в свое время появиться не могла. О гр. Лорис-Меликове я тоже дал немногое, потому что мои записки о нем находятся в прекрасном далеке. Писать приходится в Петрограде, а дневники, которые я вел когда-то, и памятные книжки остались в Италии...

   Все, помещенное в эту книгу, - является в первый раз.

   Не раз хотелось писать об Антоне Павловиче Чехове, но мне было так трудно передать о нем мои воспоминания. Почему-то он мне представляется весь в нежных полутонах, неуловимых, как некоторые Мурильевские картины, где в сгущенных сумерках надо угадывать неясные фигуры.

   На юге есть такие туманы: палевые, и в них теряется определенность и четкость очертаний. Образы писателя были определенны и выпуклы, но он сам, удивительно зоркий наблюдатель струившейся мимо жизни, оставался в стороне красивою и милою загадкою для тех, кто, как я, встречался с ним то часто за границей, то с большими промежутками в России.

   Я никогда не был с ним очень близок, если исключить три месяца, проведенных вместе в маленьком русском пансионе в Ницце.

   Сейчас я роюсь в прошлом и, точно во влажный вешний день, любуюсь зыбкими, едва намеченными сквозною молодою листвою тенями. Может быть, он и не был таким, и, по всей вероятности, друзьям, лучше его знавшим, он является в более точных рисунках и ярких красках, но это все равно. Я говорю о моих личных впечатлениях, и только.

   Думаю, что негативы, взятые слишком близко, лицом к лицу, часто уступают таким же издали. В последних более цельности, особенно, когда дело идет о крупных величинах с их соотношениями ко всему окружающему.

   - Меньше всего знает мужа его жена именно потому, что видит его каждый день. Она хорошо помнит, где у него обрывались пуговицы, пришитые ею, но самого человека заслоняют такие мелочи, сквозь которые, как в ином лесу сквозь кустарник, не пробраться. Он, может быть, велик, а она никак не забудет, как он храпел и не давал ей спать или ссорился с нею из-за не вовремя поданного счета кухарки.

   Это - слова самого Антона Павловича, врезавшиеся в мою память. Мы с ним тогда смялись над тем, как одна итальянка определяла своего, ну мужа, что ли, - одного из крупнейших и талантливейших русских ученых и профессоров.

   - Не понимаю, почему его все так уважают, а он терпеть не может, когда мясо жарят на самом лучшем оливковом масле. И когда он спит - кажется, что рядом кто-то полощет себе горло.

   Только она и могла вынести из долголетней близости с ним.

   Сверх того, о таких любимцах своего интимного кружка, как Чехов, трудно писать потому, что многие "друзья", зачислившие себя в этот, если хотите, завидный чин уже после смерти писателя, - очень ревниво оберегают свое захватное право: свидетельствовать ложно о покойнике. Каждого, кто это делает, хотя и правдиво, они готовы взять за шиворот и сдать любому казенному городовому: "Караул, меня обокрали!"

   Кому случалось одиноко проводить вечера за письменным столом, тот знает, как из потемочных углов на него смотрело его прошлое, далекое-далекое, едва различимое.

   Оторвешься в раздумье от работы, откинешься, и за маленьким световым кругом от абажура лампы оно, это прошлое, мерещится отовсюду.

   Так именно намечается передо мною первое мое свидание с бледным и веселым юношей у другого - и тогда малоизвестного, а теперь и вовсе забытого - романиста, поэта и фотографа (за что только он ни брался!) Хрущова-Сокольникова. Случилось это в Москве. И Чехов еще не был Чеховым, а в печати впервые появился "Антоша Чехонте".

   Я вернулся из первой поездки в Италию и, должно быть, уже слишком был в восторженном угаре только что пережитых впечатлений. Рассказывал о них и вдруг из угла послышалось:

   - Эх, грошей не ма! А то бы и я... Нет, впрочем, не хочу туда!

   - Почему?

   - Слушайте же... Лакированная она у вас какая-то... Италия! Точно новый паркет, только что полотеры ушли - он весь и горит... И потом скользко...

   - Это в старых галереях, в развалинах?

   - И все-таки, хоть и обвалилась и потрескалась, а лакированная. Вот вы, например, о дожде в Вероне, так ведь дождь-то ее еще больше обмыл, и мокрая она так блестит на солнце. Потом вся она каменная. Домам на земле тесно, сбились в кучу и на небо лезут. Вон, по-вашему, в Генуе дылды в девять этажей.

   - И по двенадцати есть в порту.

   - Ну вот, это уж не жизнь, а воздухоплавание... С Ивана Великого только и приятно, что плюнуть на голову*** (он назвал одного тогдашнего издателя), когда он аванса не даст. Да и Вероны никакой нет. Ее Шекспир выдумал, а вы ее видели на декорациях "Ромео и Джульетты". Нет, я, слушайте, простор люблю и деревенский домик, и петуха на заборе, и гусей в пруду, и ракиты... И длинные сумерки на крылечке. А из кухни чтобы жареным поросенком пахло.

   Его все-таки через много лет вытащил А. С. Суворин, и именно в Венецию. Потом уже старик рассказывал мне.

   - Вот уж... Антон Павлович там ни на что не смотрел. Больше с Алешей (сын его) в винт играл. В Венеции мне хотелось, чтобы он памятник Кановы осмотрел. Знаете: на piazza degli Frari {Площадь Фрари (ит.).}. Взял с него слово. Утром спрашиваю: - Видели? - Видел! - Ну что ж? - Хоть сейчас на Волково кладбище! - Я даже плюнул. А потом добился: он там и не был. Купил себе открытку с этим памятником и на том успокоился. Упрекаю его - а он: "А зачем мне? Я ведь не собираюсь открывать мастерскую надгробных монументов для рогожских купцов". Идем мы с ним мимо великолепной конной статуи кондотьери Коллеоне. Я останавливаюсь, а он: "Да ну, Алексей Сергеевич, пойдем. Есть на что: мало вы в Берлине конных городовых видели!" Или винтит или сидит у Квадри и ест granita d'arancio {Апельсиновое мороженое (фр.).}. "Голуби-то, - радуется, - совсем, как у нас на Собачьей площадке".

   Было ли это безразличием, отсутствием любознательности? Нет, разумеется. Но он до болезненности страстно любил Россию. Зарубежные дива его занимали не много. Он проходил мимо, спокойный. У нас есть все, говорил он, и яркое, и тусклое. Почему-то нас называют серенькими в серенькой природе, - а мы раскинулись вон как, и у нас найдутся и краски, и такие эффекты, до которых, пожалуй, и вашей Италии далеко. Ее, эту Италию, еще здорово смыть надо, чтобы она уж не очень блестела.

   Разгадка такого отношения к странам, куда нас тянет так сильно, была в том, что как тонкий психолог Чехов интересовался больше человеком, чем сценой, на которой тот действует. И человеком у себя дома. Чужого - еще пойми, да и к чему? У него свои изобразители, а родное постоянно на глазах и мучит, и волнует, и требует воплощения в звуки и образы. Ему наши тусклые будни поэтому были понятнее и дороже и ближе солнечных раев...

   Все это уж было позже, когда Суворин влюбился в молодой талант и старался расчистить ему дорогу от неизбежных волчцов и терний. Сам Антон Павлович в этот медовый месяц так поздно выпавшего на его долю головокружительного успеха только отошел от себя в сторону, смотрел на восторги еще вчера неведавшего о нем читателя извне и даже недоумевал:

   - Вот еще нашли! Это все Григорович с Бежецким выдумали, а Суворин им поверил: он ведь сколько лет гения ищет. Многих на эту мерку прикидывал, вот и меня тоже. Талант! А Лейкин его по восьми копеек за строку ценит, и строка у него не строка, а дистанция. Сколько лет пишет Чехонте! Правда, Левинский меня по плечу хлопал: не без способностей-де парнишка, - но ведь до гения, как до звезды небесной...

   Я кстати вспомнил о Бежецком. Теперь он больной, со сломанной и плохо сросшейся ногой, старый писатель и профессор, мало оцененный по достоинству.

   Григорович в истории нашей литературы является чуть не Колумбом, открывшим Чехова. Это не совсем справедливо. Первый, кто не раз говорил об этой Америке Суворину, был именно Бежецкий (А. Н. Маслов), сам талантливый беллетрист и драматург, чуткий и не раз обращавший внимание на прекрасные миниатюры "Антоши Чехонте". Лейкин, потом не в меру гордившийся тем, что он приютил в своих "Осколках" будущего великого писателя, считал его чем-то вроде зауряд-прапорщика. Когда Антон Павлович потребовал с него прибавку в 2 коп. за строку, тот огорчился и вознегодовал.

   - Помилуйте, если Чехову платить по десяти за строку, сколько же я должен назначить...

   Не хочу раздражать самолюбий и потому умалчиваю имя одной инфузории, которая и под микроскопом-то едва различима в капельке из литературной Мойки. Родовые боли, пережитые Чеховым, были трудны и мучительны. Он бился из всех сил, работая по мелочам, слишком гордый для того, чтобы искать себе места в кружковщине крупных изданий. Он любил свободу и независимость прежде всего: не он искал - а его нашли.

   Кто-то изображал Чехова застенчивым.

   Совсем не то слово.

   Он, как всякая крупная творческая сила, был спокоен и скромен. Терпеть не мог разговоров о своих очерках. После его встречи с Вас. Вас. Верещагиным, например:

   - Точно им не о чем говорить. Уж кому-кому, а Верещагину стыдно, кажется. Сам головой в потолок, а тоже передней расписывается. Зато Левинский меня утешил. Вчера смотрит на меня с удивлением. Спрашиваю: "Чего вы? Как козел в зеркало". А он: "Кто бы мог думать! Правда, не без способностей, я всегда это говорил, но... Этак вы, пожалуй, потребуете теперь пять копеек на строчку надбавить".

   Раз, в театре Корша в Москве какая-то поклонница - настоящая песья муха - набросилась на него, точно ей до смерти пить захотелось. От восклицательных знаков перешла к цитатам, и не успел еще бедный Антон Павлович отчураться, как она одну из его страниц восторженно и крикливо наизусть, а кругом милостивые государи таращатся и по-собачьи заискивающе в глаза ему смотрят.

   Чехов весь пошел красными пятнами. И, скрывая негодование под улыбкой, обернулся к приятелю:

   - Слушайте же... Уведите ее. У меня в кармане свинцовка есть. Я ведь и убить могу.

   Помните А. М. Горького: что я вам балерина, что ли?..

   Но это была исключительная дура. Ее любил только покойный Мачтет, которого она усердно знакомила с его собственными произведениями (одарит же природа новую девицу Кукшину столь феноменальною памятью!). Он, бывало, уставится в нее и поглаживает себе длинную, как у библейских праотцев, бороду. А поклонница, закрыв глаза и взвизгивая, чеканит строчку за строчкой.

   Спрашиваю его: как вы ее выносите?

   - А что?

   - Да ведь липкая.

   - Гм... Не скажите: у нее большой литературный вкус есть. Она хорошо понимает писателей.

   Подчас гг. обыватели в этих случаях доймут так, что хоть пол провались под ногами, и то слава тебе Господи! Встреча с бенгальским тигром в джунглях не так ужасна! И, во всяком случае, более интересна.

   Чехов не выносил и более скромного любопытства на свой счет.

   - Слушайте же... Давайте о другом. Тоже нашли предмет.

   Или делался мрачным.

   - Знаете: заграница одним хороша - никому до тебя никакого дела. Ходи вольно! А то, помилуйте, пошел я к Тестову (очень подовые пироги люблю!), а напротив какой-то купец бараний бок с кашей ел. "Смотри, Чехов!" Выпучился на меня, поперхнулся и всю даму жирной гречихой обрызгал. Та ему благим матом: "Ты что ж, дурак, медведя на Кузнецком увидел, что ли? Все мне платье испортил, по двенадцати рублей аршин у Сапожниковых плачено. И Чехов твой этого не стоит!" Слушайте же - ну что тут красивого? Не дали подового пирога окончить.

   Но и заграница не долго его баловала таким сравнительным покоем. Заграница загранице рознь. Особенно Ницца - город тогда почти русский.

   Я не могу забыть встречи в Ницце с одною из самых неистовых наших соотечественниц. На беду А. П. Чехова мы с ним как-то пошли завтракать в "Reserve". Я был ей накануне представлен. Она оказалась за соседним столом. Ей сказали, кто со мной, и вдруг, не успели мы еще заказать себе, как она на всю залу мне:

   - C'est monsieur Tchekoff. {Это господин Чехов (фр.)}

   И произнесла, как будто забыла русские "ч" и "х" - Tшekoff.

   - Alors presentez le moi, je veux faire sa connaissance... {В таком случае представьте меня, я хочу познакомиться (фр.).} Пришлось представить. Какой-то недоносок рядом взбросил монокль в глаз и тоже: "Tiensi c'est monsieur Tchekoff" {Вот как! Это господин Чехов (фр.).}. И французу около - и француз-то был поганый с лакированной мордашкой и усами штопором: "Это русский писатель... Celebre!" {Известный, знаменитый (фр.).}. И во все глаза на Антона Павловича... Дама, разумеется, захотела сейчас же поразить всех своей образованностью, и с места:

   - Ах, я так люблю писателей... У меня бывают... M-sieur Forcer {Господин Форсе (фр.).}... Вы его знаете, он в Petit Nicois {"Маленькая Ницца" (фр.).}... Когда я приехала, он обо мне целую статью: La belle de Moscou {Московская красавица (фр.).}... Хотите, я вас ему представлю? Скажите, М. Tшekoff, вы в каком роде пишете?.. Вот князь (кивок по направлению к своему кавалеру) уверяет, что вы почти русский Мопассан... C'est tres joli - Maupassant {Это очень красиво - Мопассан (фр.).}... Хоть я больше люблю Шерлока Гольмса... У нас так не умеют. Я вашего Толстого не выношу, хоть он и граф... У него все а la moujik {Подобно мужику (фр.).}... А что вы теперь творите? (Не пишете, а творите!)

   И Чехов мрачно:

   - "Хороший тон" Германа Гоппе.

   - Это что же, роман?

   - Вроде...

   - А как Лейкин - вы не можете? Вчера у августейшего (подразумевался поклонник этого писателя, вел. кн. Алексей) читали его. Лейкин, это очень смешно... Се sont les купец, toujours les coupetz {Это [купец], всегда купец (фр.).}.

   Такие, разумеется, и между нашими редки... Но, действительно, бедному Антону Павловичу иногда от его поклонниц житья не было. Сядешь на скамейку Promenade des Anglais {Английский бульвар (фр.).}, засмотришься на сиреневое море, дышишь чудесным солоноватым воздухом, и вдруг рядом пара соотечественниц... И бесцеремонно.

   - Chere {Дорогая (фр.).}, ты читала последнюю вещь Антона Павловича Чехова?

   Как будто не знает его.

   - Ах, какая прелесть... Понимаешь...

   И начинает рассказывать содержание, разумеется, перевирая его.

   Но Ницца это - город в то время русский. Там, пожалуй, наш язык слышался чаще французского - а Европа была действительно отдыхом и для Чехова, и для более ранних писателей.

   Туда стремились все почти - и в самые глухие уголки ее.

   Как-то в Петербурге вышли мы с ним поздно ночью от Гнедича. Тогда еще его мучила свойственная каждому таланту неуверенность в себе.

   - Они говорят, а я им совсем не верю.

   - То есть?

   - Очень просто. Иной раз кажется: выдумали они меня нарочно и назло тычут мною в глаза кому-то. Только Далматов меня утешил: хороший ты, говорит, писатель, не стану спорить, а попробуй-ка Рюи-Блаза сыграть? Посмотрю я, как ты в окно вскочишь!

   Меня еще в "Чехонте" поражала своеобразная тонкая наблюдательность. От него ничто не ускользало. Он окружающее воспринимал полностью. Вот уж именно был без шор. И свет, и тени на его внутреннем негативе ложились со всех сторон с изумительною точностью и пропорциональностью. Ничто не выступало в ущерб другому преувеличенным, подчеркнутым. Он часто жертвовал рельефом и красками - простой будничной правде. Он не только не злоупотреблял ими - в нем было какое-то монашеское целомудрие, сдержанность и скромность. Бывало, говорит о чем-нибудь (редко, он чаще отмалчивался, слушал и занотовывал в памяти) и вдруг точно из мешка посыпятся у него и сравнения, и тонкие черточки, и неуловимые для других подробности. У наших крупнейших писателей они часто загромождают целые страницы. Но одно дело разговор - другое бумага. На бумаге Чехов был скуп на такую разменную монету. Он в письме любил характеризовать своих действующих лиц одною какой-нибудь совсем незначительною, по-видимому, мелочью. Но только по-видимому. Кажется, ни к чему она, а в ней весь человек, и она к нему приклеивалась, как ярлык. Вы видите "милостивого государя" живым. В интимном разговоре, случалось, А. П. уходил в подробности, нанизывал их, как зерна в четках, но стоило ему взяться за перо, как в его творческой работе начинала действовать точно какая-то веялка. Просеивалось настоящее, цельное, самое нужное, полновесное зерно и отбрасывались шелуха и сор. Возьмите карандаш, разверните наугад любую страницу наших первоклассных мастеров - Достоевского, Тургенева - вы найдете всегда, что можно без ущерба вычеркнуть. Но самому придирчивому критику не удалось бы совершить такой операции над Чеховым.

   Я сказал: аскетическое целомудрие творчества...

   Но оно предполагает нечто намеренное. Я думаю, что в Чехове его внутренний, подсознательный аппарат работал таким образом. Антон Павлович, если бы и хотел, не мог бы писать иначе. Или просто это была строгость к себе и порою мучительная неуверенность: все-де говорят, а вдруг это неправда. У него как-то раз вырвалось: "Счастливый человек Мачтет! Сам убежден, что он великий талант, и это помогает ему жить. Попробуй его переспорить. Он вас будет сверху слушать! А я вот... Вы, кажется, рассказывали о***. Целый театр ему восторженно аплодирует, а*** уходит в уборную переодеться и спрашивает у вас: "За что это мне?.. Я, кажется, сегодня совсем не в ударе был".

   В каждом талантливом писателе, как червяк в яблоке, живет и разъедает его сомнение: да, полно, стою ли я? А вдруг это наваждение, и завтра все от меня отвернутся? Не то ли самое выразил так ярко поэт: "Мысль изреченная есть ложь"? Все, что выйдет из-под твоего пера, а тем более из-под печатного станка, является и бледнее, и бессильнее того, что рисовалось в бессонные ночи и складывалось в молчании и самоуглублении писателя. Точно кто-то стер все рельефы и оставил одни только неясные очертания на плоской доске... Вероятно, и Чехову - все "изреченное" казалось недостойным того, что он задумывал...

   А работал он, действительно, - порою страдальчески, трудно, точно на каждом слове сам себя поправляя, проверяя, обрезывая крылья воображению, не давая ему простора ни вверх, ни в стороны. Как будто он боялся самого себя. Самоограничивал. Вначале, говорят, ему все давалось легко. За один присест набрасывал страницу за страницей. Потом выработалась требовательность к себе. Успех обязал. Думаю, что он больше всего боялся изменить правде жизни.

   В Ницце наши комнаты были рядом.

   Моя смотрела большими окнами на золотые закаты и горевшее под ними море. Чехов любил эти прощальные часы южного дня, но ему было предписано врачами ни под каким предлогом именно в эту пору не оставаться вне комнаты.

   - Мой враг умирающее солнце... А я его страшно люблю!

   Он приходил ко мне и подолгу смотрел в стекла закрытого окна. Золотились пальмы, розовело небо, ярким полымем тлели по краям облака. И дождавшись, когда солнце уходило в резкую черту морского горизонта, Антон Павлович возвращался к себе. От него - другая картина. Еще сияли аметистовые горы на северо-востоке и неясная полупрозрачная синь медленно ползла по садам и рощам...

   Как-то вечером я вернулся и вспомнил, что он просил меня заглянуть к нему. У него было темно. Электричество в наш скромный пансион проведено не было. У Чехова только и света, что под зеленым абажуром тусклой лампы на круглом столе посредине большой комнаты, довольно-таки мрачной в этот час наступающей ночи. Под абажуром начатый лист бумаги. Осматриваюсь. Точно утонувший во мрак, в углу едва-едва мерещится Антон Павлович. Уселся в глубокое кресло. И без того бледное лицо кажется еще более похудевшим, чуть намеченное. И глаза ушли, далеко, точно присматриваются к чему-то за этими стенами.

   - Сейчас...

   Встал. Подошел к столу. Написал строчку и опять в свой угол. Через минуту вновь под абажур. Вычеркнул набросанное. Я хотел уйти.

   - Погодите!

   И опять Чехов у стола. Новая строка... И еще раз то же - вычеркнул и опять вывел...

   - Слушайте же. Сегодня легко пишется.

   Смотрю на него - шутит он? Нет, лицо серьезное.

   - Вообще работается трудно, только не сейчас. Ужасно легко думать, что именно напишешь. Кажется, всего и остается: присесть - и перебелить готовое в голове. А начнешь - и пойдет московская мостовая. О каждый булыжник встряхивает... Спотыкаешься... А иногда как по рельсам целые страницы. По-старому, пожалуй, во вдохновение уверовал бы. Только такие страницы не очень удачны.

   Так у меня и осталось в памяти зеленое пятно от лампы в потемках и бледный неясный Рембрандтовский облик Антона Павловича в углу. Об одном из крупнейших писателей он говорил:

   - Слушайте же, я никому так, как Игнатию Николаевичу, не завидую... Его манере письма. Большой талант, и работник же! Заграницей у него бы давно и виллы были свои, и отель в Париже, и в Лионском Кредите, по крайней мере, миллион. А у нас он с хлеба на квас, милый человек, околачивается!..

   - Чему же вы завидуете?

   - Как же? Он всегда может писать. Надо, чтобы у него мигрень в висках сверлила и кругом все, кому не лень, шумели. А он присядет к уголку - непременно к уголку - стола, съежится над ним и мелко-мелко лист за листом исписывает...

   - Ночь хороша? - помолчав, спрашивает.

   - Да. Тепло и звездно. Море притаилось.

   - А что, если мы пойдем на набережную?.. Впрочем, нет. Слушайте, у меня сегодня в груди точно "мыши скребутся". Посидим лучше. Вот, Якоби! То совсем некстати шляется, а то точно утонет. Вытерли его резинкой и нет его. А сейчас я бы ему обрадовался. Все-таки живой человек, хоть надоедная страсть у него старые анекдоты рассказывать, такие, которые все попугаи наизусть знают. Верно, в Монте-Карло поехал на чужие выигрыши облизываться.

   Оглядываешься назад - на все пройденные пути, и на них точно вехи - могилы. Позади не жизнь, а кладбище! С Якоби Чехов в Ницце встречался чуть не каждый день. Знаменитый художник только что рассорился тогда с Академией. Отряхнул прах от сандалий и, как всегда это бывает, чуть не отплевывался, вспоминая ее. Точно alma-mater на всю остальную жизнь ему поперек горла стала. Был он милый человек и хороший товарищ, но никак не мог позабыть, что когда-то считался красавцем, и до последних дней своих мнил себя таким, хотя в его вандиковском воротнике дряблая, морщинистая и худая шея - торчала, как у заколотой и ощипанной курицы в птичьей лавке. Волосы и бороденку он себе красил в разные сверхъестественные цвета - это под предательским южным солнцем - и, запахнувшись в чайльд-гарольдовский плащ, он так победоносно смотрел на всех женщин, что одна, в том же Монте-Карло, схватила его за хохолок (меланхолическое воспоминание о когда-то великолепной шевелюре!) и крикнула на всю террасу:

   - Bonjour, mon coco! {Добрый день, мой дорогой! (Фр.)}

   Я уже говорил о его великой страсти рассказывать такие похабные анекдоты и повторять старые заплесневевшие остроты, от которых любого купеческого почтенного кладеного кота стошнило бы.

   Он, впрочем, был очень добродушен. Раз А. П. Чехов не выдержал и остановил его:

   - И когда вы перестанете первый своим анекдотам смеяться? Вы посмотрите, Максиму Максимовичу (Ковалевскому) плакать хочется, а вы хохочете.

   - Разве не смешно?

   - Да ведь такие во блаженные памяти Императриксы Елисавет царствование наши прапрадедушки прапрабабушкам рассказывали, и то на ухо. Точно вы бригадир с полинявшего портрета в лавке старого старья у Сухаревской башни.

   - Ну, вы тоже!

   И Якоби надувался, но ненадолго и через минуту-две начинал снова.

   - Ну, уж на этот раз... Знаете, у нас на Васильевском острове брандмайор был...

   Я, думаю, не оскорблю прекрасной памяти крупного художника и гражданина Валерия Ив. Якобия, давшего русскому искусству ряд великолепных картин - таких, как "Петр и Царевич Алексей", "Утро во дворце Императрицы Анны", "Привал арестантов", "Ледяной дом", "Робеспьер", "Волынский в кабинете министров", "Светлый праздник нищего", "Смерть Бирона", "Соколиная охота" и ряд ярких солнечных этюдов африканской пустыни. У больших людей часты мелкие недостатки. Они делают еще милее и ближе нам, простым смертным, тех, кто несколькими головами перерастает толпу. Смотришь на них и думаешь: это плоть от плоти, кость от костей наших, и роднишь их со всем человечеством. Их недочеты - наши, их заслуги и гений - принадлежат им. Якоби в это время уже подтачивал недуг, который вскоре и свел его в могилу. Как-то он оказался особенно в ударе. Рассказывал нам о великой княгине Марии Павловне - жене Владимира, которая через несколько лет, уже после смерти его, была президентом Академии Художеств. Эта дама, поставленная, таким образом, во главе российской живописи и скульптуры, столько же понимала в них, сколько другой вел. князь - Алексей - в морском деле. Что эта знаменитая компания ухлопала народных денег на глупые опыты и еще более глупые покровительства всевозможной междуплеменной челяди, один Бог знает, да и тот никогда никому не расскажет. Ведь говорили же про любовницу нашего морского министра, жадную француженку Балетта, что она разъелась на русских дредноутах, получая за каждый заказ по нескольку миллионов и часто проглатывая, не поперхнувшись, целые днища океанских гигантов, выходивших из Тулонских верфей однодонными. Мария Павловна, в рассказах знавшего ее близко художника, являлась истинным изображением того изумительного времени, когда по высочайшему повелению безграмотные сибирские попы делались митрополитами, пьяные конокрады - ближайшими вдохновителями императорского правительства, кабацкие затычки и завсегдатаи публичных домов - вершителями верховной воли и блюстителями народного достоинства.

   Мария Павловна в Академии - она еще не была президентом этой художественной Сахары:

   - Это, разумеется, этюды Рафаэля? Я видела их в немецком журнале "Die Kunst" {"Искусство" (нем.)}.

   - Так точно! - угодливо забегает вперед художник - из желающих попасть под августейший взгляд.

   Я было заикнулся: "Это Иванова!" - как на меня со всех сторон угрожающие персты. А елейный (голова на бок и в глазах всеподданнейшая преданность) москвич шипит мне на ухо: "Разве великая княгиня может ошибаться?"

   - А это, узнаю, - разумеется, Константин Маковский.

   Тут уж и такой царедворец, как "тогдашний", Якоби не выдержал.

   - Ваше высочество, это мое!

   - Неужели... А ведь совсем Маковский!

   - Да... Да... Удивительное сходство в письме и в колорите! - восторженно заговорили вокруг алкавшие и жаждавшие высочайшей милости.

   За то эта августейшая невежда торговалась, как маклак, при жизни ее супруга, когда хотела купить что-нибудь нравившееся ей лично. Если автор не уступал, секретарь Академии и прочие придворные льстецы и прихлебатели - ему намекали: "Отдайте, мы вас компенсируем из других источников".

   И отдавал.

   Один из ловких малых все-таки поднадул ее.

   Продал ей какого-то Малафеева за Гверчино. Висит ли эта голова Христа до сих пор во Флорентийском палаццо на Дворцовой набережной, или ее убрали?

   После этих рассказов, ценных для летописца нашей неразберихи, Якоби опять утонул в банальщине затрапезных анекдотов и сам уже не хохотал над ними, а как-то надтреснуто дребезжал тошнотворным остротам.

   Идет от него со мною Чехов.

   - А Якоби скоро умрет.

   - Это почему?

   - Самого себя обманывает. Вы всмотритесь: рассказывает гадости, а в глазах у него ужас. Слушайте, ведь это же видно... Да, впрочем...

   Он выдержал паузу.

   - Мы все... приговоренные.

   - С самого рождения.

   - Нет, я про себя. Мы в первую очередь. Вы еще жить будете. Вон у вас какие татарские ребра и легкие - меха кузнечные... Придете сюда к морю. Сядете на эту скамью... Какая даль сегодня! Посмотрите, вон парус. Совсем крыло. Это я у вас прочел. Сравнение очень верно. А вот какого оно цвета, море?

   Смотрел, смотрел. Думал.

   - Сиреневое! Слушайте же - сиреневое, ведь! Это уж мое. Завтра патент возьму, чтобы приятели не украли.

   Потом уже я у него прочел это сравнение.

   - Да, да... сиреневое и в складках!

   - Да, всем жить! - опять потемнел он: - И вон той паршивой собаке, если ее фурманщик не зацепит. А я буду упокояться во блаженном успении. А, ведь, слушайте же, так мне жить хочется... Чтобы написать большое-большое. К крупному тянет, как пьяницу на водку. А в ушах загодя - вечная память. Иной раз мне кажется - все люди слепы. Видят вдаль и по сторонам, а рядом локоть к локтю смерть, и ее нарочно никто не замечает или не хочет заметить. Точно сговорились, без слов. Вон Якоби, тот себя одурманивает смешными анекдотами. А ведь, как и я: видит ее, видит... В бессонницу воображает себя молодым красавцем, необыкновенно пленительным. Обманывается сказкой. Все люди трусы. Одни морочатся оккультизмом. Этакая, слушайте, цаца - тысячу раз жила! Другой матушка земля создать не может, все зады повторяет. Опять того же Ивана Ивановича на свет роди в новом издании. Подумаешь! Соломко, например, уверяет, что он был жрецом-скрибом в Мемфисском храме, а Далматов гладиатором и с самой Мессалиной путался. Луговой Алексис либр-пансером притворяется, а на спиритические сеансы бегает свою мамашу вызывать. Это же так понятно. Я вот помню: в Татьянин день у Яра Мачтет напился, влез на стол и умолял товарищей: похороните меня рядом с Гоголем... - Зачем? - спрашиваю. - А как же? Кто первый воскреснет, тот другого разбудит. - Кто-то ему, кажется, Гольцев: да, может быть, он уже воскрес и перевоплотился! - Ну нет, иначе я его в себе почувствовал бы.

   В этот день был такой великолепный закат.

   Как я уже говорил - перемена температуры в этот час гибельна для слабогрудых. Из своей комнаты Антон Павлович перешел ко мне. Весь запад в багрянце. На листве вспыхивало и трепетало пламя.

   Магнолии - их большие и белые, как молоко, цветы - порозовели, точно бледные лица, залитые румянцем. Лилии казались горевшими кадилами. Худые, тонкие пальцы Чехова поводило.

   - А все-таки я ее надую.

   - Кого?

   - Курносую. Врут все и вовсе мне не опасно... И зачем я только их слушаю? Сам доктор, и хороший доктор! - упрямо подчеркнул он, точно кто-нибудь его оспаривал. - Отчего вы у меня не лечитесь?

   - А потому, что я не болен.

   - Жаль, а то бы я вас, ей-Богу, вылечил. Не напрасно мертвецов потрошил, знаю. У кого нынче грудь сильна? У вас! Так разве вы человек?..

   - Благодарю.

   - Слушайте же. Я об организме. Ассирийские быки такие были. Видели - снимки с раскопок? Навуходоносор на подножном корму, когда его Иегова обидел. Так и вы. Разве это грудь? Наковальня. Ведь, в самом деле, чепуха. Вон пробирная палатка (о нем ниже) идет, снял шапо и лоб вытирает. Жарко, а я сиди дома. Мои родные и похуже меня были, а до семидесяти лет доживали. Я вот говорю: сам доктор. А самому доктором быть скверно. Все преувеличиваешь. Всякую мелочь на научную мерку. На что вам с вашей наковальней наплевать - для меня уже показатель. А показатели брешут и только жить Эскулапам мешают. Возьму и начихать мне на всех, и прежде всего самого себя надую. Пожалуй, еще до такого нахальства дойду, что, как Вейнберг, ни одних похорон не пропущу. Буду над каждой могилой речи произносить. С бюро похоронных процессий заключу условие: так и в счетах будет. "Купцу первой гильдии Синепопову за речь писателя Чехова над могилою родителя, коммерции советника и кавалера Ионы Синепопова тож - пятьсот рублей". При удаче - хорошенькая эпидемия, например, или широкая масленица с кислой капустой на первой неделе поста - все пятнадцать тысяч в месяц. Чем не заработок?

   И засмеялся, и повеселели и мы. Кстати, подошли другие русские, чуть не до двух часов ночи проболтали.

   С этого дня Чехов чувствовал себя повышенно бодро.

   И я от всей души верил ему.

   - Слушайте, врачи мне наврали про мою болезнь, а я им поверил. Еще как поживем! Потанцуем на вашей свадьбе. Куплю вот козу и буду ее сосать. Или коровьи сливки ведрами пить. А то, как нероновская Поппея, купаться в молоке девятисот ослиц!..

   Потом, когда я уже встречал его в Петербурге и в Ялте, он сильно в этом отношении переменился. О болезни избегал говорить и терпеть не мог, когда ему замечали: "Вы сегодня очень хорошо смотрите! Отличный вид у вас!" Он морщился и ронял: "У меня всегда хороший вид!"

   Он даже сделался суеверен в этом отношении. Запоминал сны, интересовался приметами.

   Еще за год до "русского пансиона" в Ницце мы встретились в Больё, в прелестной Villa Batavia у Максима Максимовича Ковалевского. Тогда на Ривьере жило много наших писателей, профессоров и врачей. Между прочим, Джаншиев и, кажется, А. Н. Плещеев. А. П. Чехов чувствовал себя великолепно и только понять не мог: зачем его сюда послали - на юг? На одном из завтраков у Ковалевского он вдруг ни с того ни с сего:

   - Слушайте же, я, ей-Богу, буду теперь некрологи писать.

   - Какие некрологи?

   - Почему именно некрологи?

   - А вот чувствую, что я именно для этого создан. Человеку с фантазией воспоминания - лафа. Ври, сколько хочешь. Нынче покойники не стучатся в окно. Я так и сделаю: сначала буду морить больных за хороший гонорар, а потом за еще лучший вспоминать их.

   В Ницце по субботам в одном из пансионов давали так называемые "русские обеды". На них бывал и Чехов.

   У Антона Павловича то и дело вырывалось:

   - Ну, зачем я здесь?

   - Разве плохо?

   - Нет, а только все чужое. В Москву хочу.

   Потом в "Трех сестрах" это "в Москву, в Москву!" прозвучало, как лейтмотив. Так и у него оно выходило - подчеркнуто, с особенным ударением. Те, которые не слышали этого от самого Чехова, не понимали всей тоски и мечтательности его восклицания "в Москву, в Москву".

   - А то еще куда меня гонят? В Африку. Что я Васко да Гама, что ли? Ведь это, слушайте же, в опере хорошо... Ни за что не поеду. Тоже нашли Стенли. Пусть Василий Иванович едет. Его мамка в детстве ушибла. Ему чем дальше, тем лучше... А я ни за что. Мало я черномази видал! Даже если мне еще тарелку гречневой каши дадут, не поеду!

   И, разумеется, на зиму все-таки поехал, если мне не изменяет память.

   Как-то выходим от Ковалевского.

   В его саду только что поднялась великолепная пальма. Ствол еще не подрос, и вся она роскошным венцом точно к земле припала.

   - В Москву хочу!

   - Ну что в Москве хорошего? - смялся я. - Посмотрите здесь - какая это прелесть!

   Чехов с ненавистью взглянул на пальму.

   - Нашли тоже: жирная индюшка села, и встать ей трудно. То ли дело наши березки. Скромные, стыдливые, беленькие. Совсем мещанские невесты из старозаветной, хорошей семьи. Вывели Феничку к жениху, а она не знает, куда ей глаза девать. А то еще сравнение - пальма! просто громадный кочан какой-то - нашли красоту!

   В последние годы он стал молчалив, а тогда любил думать вслух.

   - Я только что из Ментоны. Сидели рядом на берегу в креслах чахоточные. Ноги в толстых пледах, теплые шапки на нос надвинуты. Злятся и плюются. А море, здоровое, сильное, смелое, катится к ним. У кресел жены или мужья. Хорошо бы написать, как они ненавидят этих умирающих, как рабы, прикованные к галерам. И про себя думают: скоро ли тебя, подлеца, черти унесут... И только природе нет дела ни до тех, ни до других.

   Немного спустя:

   - Пришло мне, слушайте, очерк один. Сельская учительница в крестьянском возке. Едет в город за жалованьем. Наголодалась и нахолодалась. Сама в овчинном тулупе, в сапогах. Лицо бурое, грубое, обветренное. Грязью захлестало всю. Шелудивая лошаденка добежала до чугунки и стоп - проезду нет. Опустила голову, тяжело дышит. Мимо громыхают вагоны. В окнах первого и второго классов мелькают молодые, нежные девушки. Хорошо одетые. Вот и вагон-ресторан бежит. Чисто, тепло, сытно. Учительница смотрит, в каждом улыбающемся тонком личике себя узнает. Такой, какою сама была несколько лет назад... Подняли шлагбаум. Возок покатился. Мужичонка корявый, жесткий, как мозоль, оглядывается, что это-де случилось? Видит и понять не может, чего это учительша ревет. - "Нешто кто тебя обидел?" - Сама себя обидела.

   Мне это понравилось.

   Через несколько лет спрашиваю:

   - Написали?

   - Нет, что ж... И не буду. Не выходит как-то. Не стоит.

   Я начал возражать.

   - Если хотите, вставьте при случае главку. А мне... я пробовал и разорвал.

   Рвал он много начатого и неудававшегося ему. Неудававшегося, разумеется, по его мнению.

   Я прожил большую жизнь. На моих глазах ушло, родилось и выросло много пишущей братии, но, повторяю, я не знал никого, кто бы так строго относился к себе, как А. П. Чехов. Легендарные десять лет, которые выдерживал в своем письменном столе рукописи И. А. Гончаров, - по нынешнему времени уходят в область дидактического баснословия. Всякая работа нынче утратила бы свое значение, особенно при ускоренном