Немирович-Данченко Василий Иванович - На кладбищах

орил: в груди арба скрипит... Лежал целые дни и только в окно любовался великолепными пальмами, магнолиями и такой святой чистотою лазури, какой не видел и в небесах родного ему Кавказа.

   Он знал, что дни его сочтены, и ждал спокойно. Любил повторять:

   - Я старый солдат, и если смерть до сих пор меня щадила, так уж никак не по моей вине. Каждый день для меня отсрочка и... не особенно ценю ее. Время такое, что мы с Милютиным не нужны. А так коптить небо скучно.

   В Ницце было сильное землетрясение.

   - Наш дом ходуном, - рассказывали мне на place Grimaldi. - Ждали, вот-вот рухнет. Все бежали, кого в чем застало (дело было ночью) - на улицу, на площадь, к берегу.

   Денщик (при нем остался такой) будит графа.

   - Вставайте, ваше сиятельство!

   - Зачем?

   - Земля трясется! Сейчас все провалится!

   - Что провалится?

   - Земля!

   - Куда?

   - Скрось землю!

   Как раз в это время глухой удар и судорога кабинета, где спал на диване Михаил Тариелович.

   - Что ж, ты думаешь, если я встану, земля успокоится? Ступай, не мешай мне спать!

   Перевернулся и заснул.

   А кругом росла паника, обезумевшие ниццарды чуть не кидались в море. Перепуганные иностранцы в костюмах, не поддававшихся описанию, сослепу носились по улицам, а великолепный Мамонт Дальский, как был в постели, так и влез на фонарный столб, весьма основательно сообразив, что дома, пожалуй, и не уцелеют, а столб во всяком случае устоит.

   Вечера он проводил за винтом. Постоянным партнером графа был Харитоненко. Вообще, это была не жизнь, а медленное, скучное доживание.

   - Я в первый раз узнал, что в сутках двадцать четыре часа! - говорил он.

   Ему некуда было девать их. Другой осколок эпохи Александра II - Д. А. Милютин, уединившийся под тень Симеизских тополей и кипарисов, разводил виноградники, писал свои воспоминания (интересно узнать, в каких кладезях государственного или семейного архива хранятся эти драгоценнейшие документы?). Его посещали выброшенные за борт уцелевшие работники "времени реформ". Наконец, когда ему надоедало однообразие крымского пустынножительства, он садился на пароход в Севастополь и делал экскурсии в Константинополь, Афины, Патрас и через Апулию в Неаполь и Рим. В одной из таких я его встретил, и изумился бодрости и неутомимости этого старца. Лорис-Меликов переходил от дивана к столу, и только. На его лице все чаще и чаще я замечал уныние. Как-то у него вырвалось:

   - Не знаю, зачем живу... Меня оторвали от живого и кипучего дела. Я ведь не знал минуты покоя. Все последние двадцать лет провел в бреши или, как один из ваших героев говорит, на Малаховом кургане.

   Действительно, до тех пор, до этой ниццской живой могилы, обвеянной шелестом пальм, дыханием поздних роз и ласковым трепетом моря, но все-таки могилы, он стоял на страде, не отрывая рук от государственного руля. Хорошо или нет, но делал свое дело. Во всяком случае, несравненно лучше, чем полуграмотные дворники Александра III. А тут вдруг - уходи в пространство - ты нам не нужен. Понадобились гробокопатели, которые сведут на нет все, что удалось до сих пор сделать, несмотря на невозможнейшие условия законодательного зодчества. Отнята надежда на лучшее завтра, право крикнуть предостерегающее "берегись", когда видишь, что корабль несется на подводные рифы или на утесы, не различимые слепотствующим кормчим в туманах такого близкого будущего.

   Он потому и дряхлел так быстро, - человек неутомимой борьбы, боевой тип. Он и в мирный труд в Петербурге, Харькове, на Кавказе, всюду, куда его бросала судьба или "высочайшее повеление", вносил решительные приемы военного времени, не знал сна и досуга, - а тут сплошное безделье, и некуда девать этих растягивавшихся в бесконечность, ничем не наполненных часов. И тянутся они для беспокойного характера, кипучей энергии и стальной воли так, что хоть головой в стену бейся...

   Я упомянул о Милютине и его записках.

   Лорис-Меликов вел тоже свои, но это был человек живого дела, а не письма, который сейчас же хотел видеть, что выходит из его работы. Милютин и на посту военного министра, и в бесчисленных комитетах - оставался профессором и писателем, обладавшим недюжинным талантом. Я помню его записки о Кавказской войне, в которой он участвовал еще при Николае I (ведь тогда все эпохи русской истории скрещивались не наиболее важными течениями народной жизни, - а вотчинным порядком - именами царей, часто враждебных собственному народу!). Не могу не повторить еще раз - авось это направит кого-нибудь, имеющего силы на такой подвиг, подобный Геркулесову в Авгиевых конюшнях - надо во что бы то ни стало найти мемуары Д. А. Милютина. Ведь они освещают дела и людей самой интересной эпохи нашей истории - эпохи, где этот просвещенный автор и по тогдашнему либеральный "сановник" был не только ответственным работником, но часто вождем и вдохновителем. Не ждать же нового беспардонного Носаря, который по малоумию и мстительному гневу возьмет да и сожжет государственный архив, как он жег такой же Петербургского Окружного Суда и Судебной Палаты. Там же ведь ждут во блаженном успении архангельской трубы многочисленные письма и записки М. Д. Скобелева. По повелению Александра III их отбирали у всех друзей и знакомых гениального полководца, может быть, для того, чтобы окутать непроницаемой тайной все обстоятельства его убийства спадассинами "священной дружины", убийства, совершенного по приговору, подписанному без ведома царя, - на это бы Ананас не пошел - одним из великих князей и "Боби" Шуваловым, считавшими этого будущего Суворова опасным для всероссийского самодержавия.

   Да, Лорису было хуже, чем Милютину.

   Мне кажется, что он и записки свои бросил.

   По крайней мере, он не раз говорил:

   - Я привык, любезный друг, не писать, а подписывать.

   Еще диктовать туда-сюда, но и для этого в тогдашней ниццской русской колонии он не нашел бы достаточно грамотного и досужего человека. Визиты, сплетни, интриги вокруг русской церкви, файфоклоки, флирт и Монте-Карло поглощали все время этих в большинстве пустых и глупых недоносков. А кто был поумнее, у тех оказывались свои большие дела и неотложные работы.

   "Либеральный чиновник" - это теперь звучит наивно и смешно. Мы берем такие верхние ноты, чуть ли не в трехчетвертное ля-бемоль социального творчества попали, что средний регистр нас не удивляет, но в те времена, о которых я вспоминаю, даже такой слабительный лимонад, как "диктатура сердца", был в диковину. Лориса-Меликова, впрочем, всегда тянуло влево. Он в своем изгнании дружил с Белоголовым, с Джаншиевым, с эмигрантами-врачами. Как-то я застал у него зловещую и несколько театральную фигуру настоящего бундиста. Было ли это со стороны Лориса-Меликова лукавство, но он так заворожил мрачного незнакомца, что тот, выходя со мною, несколько раз повторял:

   - Вот это человек!.. Никогда не думал!

   А на другой день Михаил Тариелович мне: "Знаете, каждого купить можно. Одного звездою, другого деньгами... А этот, вчерашний, дешевле всего".

   - ?

   - Так... Он, уходя, так мне жал руки... А я, всего только, его внимательно не слушал!

   Потом он о таких же типах:

   - Страшные люди! Мы все не верим себе. Жизнь большинства из нас - сплошное ложное положение. Мы думаем одно, говорим другое и делаем третье. Эти верят тому, что они говорят. За ними большая сила. Весь их кругозор - в куриный нос, но у других он еще короче, а убежденность их, разумеется, увлекает массу. У них готовые лозунги, и они так же легко воспринимаются ею, как... впрочем, вспомните апостолов. Ведь и всю их философию, все учение можно уложить в десять строк всего - легко усвоить, выучить и повторить другим. А главное, не надо думать, догадываться. Я читал ваши книги давно, признал в вас революционера, но у них будет больше успеха. Вы доказываете - а народу это скучно... Эти проще: они приказывают, и толпе это понятнее.

   Блуждавшие по Европе сановники тоже заглядывали к нему. Но с опаской... Или точно совершая подвиг невероятного мужества.

   - Я ничего не боюсь... Я даже у Лориса был...

   И сам на себя любуется в зеркало: вот-де какая я цаца, смотрите на меня, православные.

   Даже заплечные мастера Ананаса III показывались у него, складывали губы пупоном и журчали: как-де у нас жалеют, что вашего сиятельства нет в Петербурге. А между тем стоило бы вам, граф, пожелать и... Наш Августейший сколько раз вспоминал... Ваша государственная мудрость... и проч. и проч. и проч., все, что полагается Иуде Искариоту говорить в таких обстоятельствах. После них, бывало, Лорис-Меликов отдувается, точно он воз в гору тянул.

   - Много я теперь согрешить могу. Два вечера с Дурново провел. Сейчас бы умереть - прямо в рай.

   Он с ними и говорить не умел, а может быть, и не хотел. Только с ласковою усмешкой слушал. Понимай-де, как хочешь.

   - И ведь всякий щучий мозг воображает, что он обвел меня вокруг пальца. А в Питере хвастаться будет: "Я-де армяшку так пронял. Он уж и туды, и сюды, а я его и в хвост, и в голову". Знай-де наших, какие мы богатыри.

   Я помню раз такое свидание.

   К Лорису приезжали "каяться" разные старые сослуживцы и единомышленники, побратавшиеся при дворе с Победоносцевыми и Толстыми. Вращаясь вокруг грузной фигуры А. III, поневоле ставили точки ко всему движению народа и государства, все-таки начавшемуся в прошлое царствование. И не только ставили точки, но и делали мерзости, а старое тянуло к другому, к либерализму интимных вечеров и товарищеских обедов в отдельных кабинетах у Донона. Отдыхая за рубежом, они считали долгом (заметая след лисьими хвостами) собеседовать с Михаилом Тариеловичем в минорном тоне. По Щедрину - являлись "сечься". Лорис, лукаво щуря глаза и пряча под большим армянским носом насмешливую гримасу, добродушно выслушивал все...

   А сам молчал.

   - Отчего же вы ему не отвечали?

   - Так ведь это он тут, в смокинге, между обедом в Кафе Режан и ужином в Арменонвиль. А как нацепит в Питере вензеля - сейчас опять будет каяться в другую сторону, с сокрушенным видом и столь же искренно и откровенно. Вот-де, что мне этот восточный человек, Карапетка, говорил... Ну уж... Только бы дожить.

   И вдруг:

   - Тяжело мне... Как тяжело, без дела.

   - И ведь, что ужасно: ясно вижу, черным по белому, как бедной России придется расплачиваться за эти знаки препинания Александра III...

   Он так часто из своей ниццской кельи уносился тревожным предчувствием к далекой России, что и я, поневоле, вспоминая встречи с ним, возвращаюсь то и дело к этой излюбленной им теме. Он, казалось, читал в закрытой книге неумолимых судеб то, что ждало нас в очень близком будущем. Он даже предвидел неизбежную войну с Японией, и в его смятенной душе росло сознание общей вины перед народом, которому суждено пройти через катаклизмы: "И они будут так же неизмеримы, как громаден он. Маленькие политические единицы легко проходят через всякие потрясения. В какой-нибудь Португалии, напр., родовые боли революции пройдут в неделю-две, а в России даже не определишь, сколько этому чудовищному котлу надо будет перебродить, чтобы все в нем опять отстоялось... И это неизбежность! Пока еще есть время, и я в Петербурге говорил, писал туда - и в ответ: "Давно ли вы, граф, стали трусом..." Или: "У страха глаза велики". А Победоносцев даже в государственном совете отрезал мне: "Разумеется, злоумышленникам нужна будет диктатура сердца... Поставь кое-кого из их пособников и покровителей к рулю - тогда действительно и у нас повторится 93 год, и новый Людовик XVI взойдет на эшафот. Пусть нас не пугают инородцы (это, разумеется, - намек на меня). У русского царя найдется достаточно и кандалов, и штыков, и мест, которые на географических картах обозначаются точками, для тысячи самозванных Дантонов, Маратов и Робеспьеров..." Я поднялся и спрашиваю: "Кого это ваше высокопревосходительство считаете инородцами?" А кощей, сверля меня в упор злыми глазами: "Как кого? Ведь ваше сиятельство изволили только что говорить, что в России революция будет особенно ужасна потому, что наша страна представляет конгломерат десятков народов, интересы которых часто не только не сходятся, а противоречат одни другим. И что успокоение, которого можно достигнуть в одноплеменном государстве легко - идя навстречу его господствующим требованиям, - почти невозможно там, где все это сшито на живую нитку и готово расползтись при первом удобном случае". И потом ехидно подчеркнул: "Прошу заметить, что, по толкованию графа, любовь к царю, вере и отечеству является только живой ниткой... Ну что же, у его величества найдутся, когда понадобится, не только живые нитки, но и мертвые петли!"

   - Не могут, - волновался Лорис-Меликов, - такие преступления правителей проходить безнаказанно для их подданных. Народы, которые терпят подобную власть, так же виновны, как и она. Перед высшим судом истории они всегда в ответе. И, разумеется, к вашему социалистическому раю, - насмешливо подчеркнул он, - России, хоть она и православная, придется пройти через католическое чистилище.

   - Вы спрашиваете: откуда придет гроза? Почем я знаю. Я не сейсмограф, чтобы указать это. Да и сейсмографы отмечают только то, что уже где-то началось... Думаю, что созданная при благосклонном содействии российских императоров Голштейн-Готторпской династии могучая Германия толкнет нас куда-нибудь в опасную и, во всяком случае, безумную авантюру, чтобы ослабить нас и, обессиленных, утративших волю, гений, характер, - разгромить, расчленить и вернуть к границам Великого Княжества Московского. На нашем востоке растут страшные силы... Представьте, чем будет пробудившийся Китай... А что такое молодая, или, лучше сказать, воскресающая Япония? Я присматривался, когда стоял у власти, к их дипломатам. Могу сказать, они не по плечу нашим. Сюсюкающие, пронырливые, наблюдательные, они видят все... И их обязательная улыбка - является для меня зловещее трагической маски... Я когда-то заговорил об этом с государем накануне моей отставки... Он удостоил только засмеяться и потом - Черевин мне передавал - Александр III ему: "Представьте себе, Лорис меня Японией пугать вздумал". Ну, разумеется, общий хохот. А приглашенный в этот день к высочайшему столу Ванновский как будто вскользь заметил: граф видит, что почва под ним колеблется после ужасного события (1-е марта), ну и строит себе золотой мостик в государственные канцлеры и министры иностранных дел.

   - А теперь, ведь, немного прошло, посмотрите, кто остался в Петербурге. Кого оттуда гонят? Всех сильных людей, людей инициативы, способных брать все на свою ответственность. Глупым людям - нужны слепые исполнители, каменщики, а не архитекторы, писцы, а не законодатели. И ведь жизнь не ждет. Мировые воды бегут мимо, созидают рядом вавилоны. Под лежачий камень они не текут, а через него перебрасываются... Сейчас мне пишут о нашем способе защищать западную границу: немцы там - крепость, а мы против сейчас же церковь, две, три. В иноверной массе! По австрийскому рубежу - швабы нарыли сплошной ряд твердынь, которые придется одолевать нашим серым богатырям, а мы - визави - православные обители, точно Холмщина и вся эта окраина сразу воссоединится с нами от звона колоколов. Подумаешь, какие трубы израильские против новых иерихонов... А в военном ведомстве - полный простор безымянному доносу. Теперь начальству приходится трепетать не только своих помощников, но и писарей. Чуть что - сейчас же анонимное послание Ванновскому, а он на место командирует Баранка или кого другого. А роль жандармов в дивизиях и корпусах! Следи-ка за офицерами, за направлением умов... Да... Не сразу все придет. Сначала боевые неудачи... Потом крах внутри и развал всего Государства.

   - Ну уж и всего Государства!

   - Не так это глупо, как вам кажется. Какие обручи сбивают Россию в одно политическое тело? Ведь не внутренняя связь, не химическое сродство, а именно обручи... Хоть и железные. А если кто или что их собьет? Что же, доски сами удержатся? Разве это "отечество" для населяющих его народов? В лучшем случае, кордегардия или Управа Благочиния. Была когда-то такая. Пришел, дал взятку и грабь. Своего рода папская индульгенция вперед... Обеспечение полной безнаказанности... Эх, лучше не думать. А только вот что скажу вам: умру скоро, вы меня переживете и не раз позавидуете мне.

   Разве покойный не был хорошим пророком?

   Сколько раз в роковые дни всероссийского боевого позора, сначала у Тихого океана, а потом на западе, и теперь в страшную эпоху народного гнева, творческого, но беспощадного, я завидовал ему, лежащему в своей далекой могиле.

   Мертвые сраму неймут...

   Как жаль, что я не принадлежу к тем живым, которые его не чувствуют!

  

   Память Лорис-Меликова вся сплелась с эпохою хотя и лучшего из Романовых, но все-таки неустойчивого и слабовольного Александра II. При Николае I он только что был выпущен в офицеры и проходил боевую школу на Кавказе. В еще большей степени это должно сказать о личном друге царя и не только участнике, но и инициаторе многих реформ - Д. А. Милютине. Без него - начинания молодого императора оборвались бы в самом начале, потому что государь был именно тростью, ветром колеблемой, и неистовая реакция петербургского двора скоро бы свернула его с путей, о которых он мечтал еще наследником. Россия не получила бы и того малого, что он ей дал. Милютин, с одной стороны, Ростовцев, заглаживавший свое подлое предательство, - с другой, умели оборонять монарха от происков и интриг высокопоставленных вотчинников. И не в этом только роль, которую в нашей истории сыграл скромный профессор академии генерального штаба Милютин. На протяжении всего царствования Александра Николаевича он, и только он, будучи военным министром, в сущности, являлся и министром народного просвещения. Ему совершенно справедливо ставили в упрек, что он не столько заботился о подъеме боевой мощи России, сколько о распространении в ней грамотности, делая военные части настоящими школами. Говорю об этом вскользь, - ниже остановлюсь на образовательной деятельности Д. А. Милютина подробнее.

   Мы шли из Патраса в Бриндизи.

   Адриатика казалась совсем воздушной.

   Точно мы, не касаясь волн, неслись в сказочном царстве лазури, - так в этот удивительный день и море, и небо сливались в одно марево.

   Я вышел на палубу.

   Направо - белый Миссолунги с белыми свечками минаретов и тяжелыми, горевшими на солнце, изразцовыми куполами мечетей. Кто-то вспомнил, что тут умер и погребен был Байрон, дравшийся за свободу Греции, и мы все приподняли шляпы, чествуя память не только великого поэта, но и героя-человека.

   Вдруг слышу около несколько строк по-русски. Смотрю - Д. А. Милютин, цитирующий Пушкина о Байроне.

   Я искренно обрадовался этой встрече.

   Давно не видел его. Он жил отшельником в Симеизе, не в милости у Александра, которому бывший министр казался живым укором. Он называл графа в насмешку "Димитрий-Просветитель", считая это и злым, и остроумным. Жалка была аудитория, угодливо хохотавшая на эту царскую шутку, - бившую другим концом коронованный медный лоб. Ананасу III и еще неприятнее был Д. А. потому, что в свой либеральный период (у наследников - всегда бывают такие, почему легковерные народы связывают с августейшими лгунами все свои надежды на лучшее будущее...), до вступления на прародительский трон, он не раз повторял Милютину: я дам народу широкую конституцию. Срам, мы ввели такую в освобожденной нами Болгарии - и, вернувшись, обманули все упования русского общества. И по поводу только что составленного Александром II манифеста о выборах в государственный совет народных представителей:

   - Я бы постыдился обманывать Россию такими фальшивыми документами.

   И хотя это высочайшее повеление было уже подписано, но царь был убит до его обнародования.

   И как все наследники, когда пришлось уплачивать по принятым на себя обязательствам, он оказался банкротом. Вместо "широкой конституции" явился "Ананас", а прогрессивных деятелей так много обещавшего либерального кануна выкинули за борт, чтобы те... не мозолили глаз.

   - Я, должен сознаться, - говорил Д. А. Милютин, - верил Александру III. Ведь еще за несколько дней он называл Победоносцева старым подьячим, святошей, говорил, что от него пахнет лампадным маслом. И сейчас же после смерти отца он позвал к себе Константина Петровича... Говорят, что "Ананас" был продиктован этим кувшинным рылом петербургской реакции, сыгравшим на трусости растерявшегося и ограниченного царя. "Ананас", впрочем, стоил манифеста, написанного Лорис-Меликовым о цареубийстве, начинавшегося бессмертной фразой: "Воля Всевышнего свершилась". Таким образом, сделав Рысакова и Кибальчича верными и исполнителями Божьих велений, он все-таки их повесил, повесил бы и Бога, но тот оказался вне черты досягаемости.

   Многие считали смерть Александра II большим ударом по России.

   Были даже капитаны Копейкины, приписывавшие ее интригам малого двора и дворянской партии, испугавшейся даже призрака конституции.

   Я сказал об этом Милютину.

   Его мнение сходилось с таким же Лорис-Меликова.

   - Вы знаете, я в Александре II потерял не только государя, но и друга. Мне тяжело вспоминать об этом, но уж если говорить правду: какая же это была конституция? Несколько совещательных голосов от земств, городов и сословий, без права решающего голоса, какого не имел и государственный совет, потому что царь то и дело соглашался с меньшинством... Эти "совещатели" не имели бы никакого значения, потому что старые служилые бонзы совета всегда бы их подавляли численностью. Они только и могли делиться с их высокопревосходительствами своими сведениями с мест. Нечто вроде справочного бюро при госуд. совете. И это была бы не реформа, а взятка общественному мнению...

   - Почему взятка?

   - Неужели вы не знаете: готовилось признание морганатического брака со светлейшей княгиней Юрьевской (Долгоруковой тож).

   - Да, мне говорил об этом Лорис-Меликов. Но ее бы не короновали.

   - О, нет! Не только предполагалась коронация, но и дарование всех великокняжеских прав ее детям. Манифестом о конституции предполагалось так восхитить народ, что он с энтузиазмом примет и благословит новую императрицу, приписывая Великую Реформу ее благодетельному влиянию. Если бы Россия осталась равнодушна к этой новой высочайшей милости, куцое {Четырехстишие Дм. Минаева тогдашнему временщику, диктатору политики сердца графу Лорис-Меликову:

  

   На первый раз, хоть куцую

   Нам дайте конституцию!

   Мы сами уж потом

   Снабдить ее хвостом,

  

   Это один из вариантов.} - вы помните Минаева - представительство впоследствии можно было бы и смазать. Тот же государственный совет, раболепный и угодливый, мог бы подать петицию о неудобстве нового порядка, "мешающего течению дел этого высшего в империи учреждения". Ведь трения с его старцами всегда можно было вызвать. Особенно на это пригодились бы прибалтийцы.

   Д. А. Милютин очень любил Александра II.

   В Милютине чувствовался не царедворец, а друг. Царедворцем он и не мог быть по характеру. И он с едва скрываемою грустью говорил, что государь в последние годы сильно изменился. Он так подпал под влияние Юрьевской, что министры, прежде чем являться к нему, заходили к светлейшей. В Александре II предполагали начало прогрессивного паралича, хотя, кажется, никаких задатков к этому у него не было. Глаза у него сделались точно стеклянные, и он всегда шел, глядя неподвижно и прямо перед собою, точно ноги у него были заведены скрытым механизмом. Он не замечал на пути никаких препятствий. Заботою окружавших было отодвигать по этой прямой линии столы, стулья, все, что он не видел или не удостаивал видеть. Потом я точно такие глаза, широко открытые и бессмысленно стеклянные, встречал у короля Италии Гумберта. У того и другого не мигающие и потому жуткие...

   - Это был в высшей степени человек личных отношений. Он не потерпел бы около гения, если бы тот не сумел быть ему приятен. Такая бездарность, как Краббе, окончательно сгубивший наш флот, только и держался на министерском посту благодаря умению хорошо рассказывать скверные анекдоты. Во сколько сотен миллионов обошелся народу веселый хохот государя! Повторяю то же, что вам говорил Лорис: Романовы вообще смотрели на Россию, как на вотчину, и раздавали ее всякому, кто умел вовремя подойти, занять их и, разумеется, понравиться. Так за семь миллионов рублей были проданы Соединенным Штатам наши Северо-Американские владения с Клондайком, давшим в первые же годы миллиарды предприимчивым янки. Так разбрасывались на ветер концессии в явный ущерб казне. Так, начиная с великих князей и кончая любым ловким проходимцем, разворовывался Кавказ, лучшие угодья которого они подобрали к рукам, так из государственного ящика платились долги всевозможной сволочи, умевшей вовремя попасться на глаза и выразить и глазами, и телодвижениями полную угодливость, выдавались сногсшибательные пособия, содержались всевозможные принцы иностранных династий. Выплачивались громадные суммы дон Карлосу, напр., Черногорским бедным князькам, и раз состоявшееся в этом смысле высочайшее повеление не отменялось никогда. Субсидия не прекращалась даже за смертью осчастливленного такой высочайшей милостью, а как недвижимое имущество переходило к наследникам. На воспитание светлейшего князя Суворова, когда он был еще ребенком, ассигновали довольно значительное ежегодное вспомоществование, и он продолжал его получать даже и тогда, когда ему стукнуло за семьдесят. Не знаю - уплачивают ли эту сумму его родственникам, когда он уже покоится во блаженном успении.

   - Как это ни странно, но в нем было что-то Фамусовское. Впрочем, ведь Фамусов - это общечеловеческий тип, в особенности заметный у нас. За рубежами фамусовщина ограничена законодательством, дисциплиною, свободою печати, а у нас ей простор. Александр II в своей "вотчине" - России, как помещик, считал себя единственным хозяином, которому принадлежат ее земли и воды. Так, когда его брату вел. кн. Михаилу - наместнику Кавказа - приглянулись Боржом и Аббас-Туман, два перла этого великолепного края, царь одним росчерком пера "быть по сему" отнял их у живых владельцев и без всякого вознаграждения отдал его высочеству. Настоящие собственники пошли по миру. И это часто повторялось в Грузии, Имеретии и по Черноморскому побережью. "В Берлине есть судьи" - ведь это было еще при Фридрихе Великом в Пруссии, ну, а у нас и до сих пор нет таких судей, потому что рядом с неограниченным самодержавием не существует законов, на которые они могли бы опираться в борьбе с самоуправством верховной власти.

   - Даже, - рассказывал Милютин, - когда "приятного человека" ловили на скверном деле: крупной взятке, перепроданной чудовищной концессии, проведенной через высокопоставленных хапуг неопрятной афере - такому почти всегда удавалось не только вывернуться из беды, но и сохранить свое положение. Надо было только подать это дело государю вкусно и смешно, и все оканчивалось цитатою из Гоголя: "Смотри у меня - не по чину берешь". Или еще проще и милее. Александр II добродушно замечал: "Бедный человек, пусть покормится. Россия от этого не разорится". Французы подняли гвалт по поводу Панамы. Да у нас такие Панамы случались в каждом министерстве, имевшем доступ к казенному сундуку, и все было и шито и крыто. Даже была в ходу сакраментальная фраза: надо держать высоко честь ведомства! И эта честь заключалась не в том, чтобы свернуть мошеннику голову, а в том, чтобы прикрыть его, лишь бы не узнал сосед. Если уж проворовавшийся был особенно противен, его выкидывали вон, но с мундиром, пенсией и знаком беспорочной службы. Сколько надо было усилий, чтобы поднять дело о грандиозном, превыше всяких Панам, и наглейшем мошенничестве с башкирскими землями. А ведь такая Башкирия у нас была в каждой губернии. Ведь из-за этих башкирских земель - я особенно настаивал о всей строгости законов по отношению к виновным - он сказал мне: "Нам с тобою, Димитрий Алексеевич, нельзя служить вместе. Лучше расстанемся добрыми приятелями". На другой день я приехал к нему с прошением об отставке, он расплакался - слезы у него были необыкновенно легкие! - и, обняв меня: "Прости, между такими старыми друзьями не должно быть никаких счетов. Я виноват"... И швырнул мою просьбу в камин. Но вся строгость законов осталась тоже в... камине.

   - Он, собственно, не был врагом представительного образа правления. Напротив! Я помню, как-то раз мы засиделись у него после карт. Кажется, Адлерберг заговорил о вырабатывавшейся Иванюковым (профессором) и Соболевым конституции для болгар. Она ведь куда шире бельгийской. Александр II обрадовался: мы-де зажали рот Джон Булю. "Воображаю, как Виктория оторопела, никак не ожидала!" - "Одно неловко, - заметил Адлерберг, - Болгарии дали, а дома..." И запнулся. Царь понял и с улыбкой ему: "Что ж, я не прочь, даже рад. Мне будет гораздо легче. Ну, а вот вам всем придется скверно. Это я не о тебе, Димитрий Алексеевич. Ты - либерал. Ты почувствуешь себя, как рыба в воде. Ну, а Адлербергу"... И расхохотался... И, разумеется, Адлерберг увял и остерегался возвращаться к этой теме.

   - Иногда он нас очень изумлял. Я помню, на интимном обеде его любимец и конфидент, немецкий посол Швейниц - которому Россия обязана самыми реакционными мерами Александра II и разорительнейшими уступками Германии - насплетничал Его Величеству, желая насолить чуть ли не Макмагону, тогдашнему президенту Французской республики, о том, что этот глупый, но самолюбивый генерал весьма непочтительно отозвался о царе. Александр II приказал, не скрывая, точно передать подлинные слова Макмагона. Швейниц, разумеется, только этого и хотел - и наврал, якобы с военного немецкою откровенностью, и обидно, и подло, и расшаркиваясь во все стороны. Государь задумался. Пауза продолжалась довольно долго.

   - Решительно не припоминаю!..

   Опять молчание.

   - Нет... Роюсь в прошлом...

   Наконец, Швейниц позволил себе спросить:

   - О чем угодно вспомнить Вашему Величеству?

   - Не понимаю. За что он меня так? Ведь я никогда не имел случая сделать ему доброе...

   - Влияние немецких послов в это царствование было ужасно, с ним никто не мог бороться, и только впоследствии, когда все тайное станет явным в России, поймут, сколько зла ее народам сделали немцы. Особенно старик Вильгельм, перед которым Государь благоговел. Мы всегда отмечали рост реакции - после каждой поездки Александра II в Эмс. Там два императора проводили вместе от месяца до шести недель. Пили воды и не разлучались. Они гуляли вдвоем, окруженные в почтительном отдалении германскими шпионами, оберегавшими их. Многие мировые вопросы были решены на этих интимных tete-a-tete в ущерб России. Раз Александр II, вернувшись из Эмса, сказал мне: могущественная Германия - наша единственная опора и естественная союзница. Впрочем, и вся его политика строго направлялась к этой цели. Вмешайся Россия в датскую авантюру Бисмарка - и Шлезвиг с Голштейном остались бы в рубежах маленького и дружественного нам народа. И Австрия не была бы разгромлена - если бы мы шелохнулись только в эту злополучную для нее войну. Александр II весь был одна открытая рана. Этакого самолюбия я не знаю другого в истории последнего времени. Он никогда не руководился пользами государственными или, лучше сказать, отождествлял их со своими личными счетами. Романовы вообще мстительны до слепоты. Желая наказать Австрию за ее роль в нашу Крымскую кампанию - он позволил Германии разбить ее и усилиться за ее счет, то же самое по отношению к Франции. Поставить войска на рубежах Австрии и удержать ее от реванша в 1870 году - мог только ослепленный жаждою мести, личной мести Наполеону III, император. Так мы, и именно мы, подняли на ноги и позволили создать чудовищную силу германскому престарелому государю, которому наш был не только преданным племянником, но и вернейшим вассалом. Лучше всего то, что после торжественного вступления германских войск в Париж Александр II сказал мне: ну, я теперь свел свои счеты с Францией... За меня заплатил ей с процентами император Вильгельм. - Таким образом, у него на первом плане были всегда свои счеты, и только. После нашей турецкой войны мы отдали румынам, нашим союзникам, болгарскую Добруджу, которою мы не имели никакого права распоряжаться, и вернули себе белградский уезд с Килией - чисто румынские, чего маленькое государство никогда нам не простит. Этот клочок нам вовсе не нужен. Мудрое правительство великодушно забыло бы о нем, ввиду боле крупных интересов и установления прочнейшей связи с народом, оказавшим нам в трагический момент прошлой войны важную услугу. Но, к сожалению, Романовы отличались всегда громадною памятью, особенно там, где это... было вовсе не нужно!

   - Скажите, граф, правда ли, что существовал такой план: ввиду обеспечения России от польской опасности - начать фиктивную войну с Германией, причем наши войска должны были отступать до линии Вислы, не принимая боя. Затем, уступив всю эту часть бывшей Речи Посполитой, заключить с империей Вильгельма мир, получив взамен какой-то совсем не нужный нам клочок в Турции...

   - Кто вам говорил об этом?

   - Секрета тут нет. Генерал Черняев и потом Скобелев.

   - Вы позволите мне не ответить на ваш вопрос?.. Вообще, как это ни горько, но последние годы покойный император, особенно во внешней нашей политике, делал одну ошибку за другою. Страшно сказать - особенно мне, его другу, но судьба вовремя вычеркнула его... Теперь хуже, но я думаю, если бы жил Александр II, мы играли бы в Европе очень плачевную роль...

   Александр И плохо разбирался в своих симпатиях и антипатиях. Одно время он считал своими злейшими врагами всех Крапоткиных, потому что от души возненавидел бывшего камер-пажа, талантливого социолога и крупного ученого анархиста-эмигранта, князя Крапоткина. Когда ему доложили о его бегстве из Петербургской тюрьмы - одной из самых героических в истории революционного движения страниц - у государя вырвалось:

   - Жаль, нет Муравьева... Он умел справляться с ними... Повешенные не бегают.

   - Царь менялся в лице, когда кто-нибудь называл Крапоткина. Опять личное самолюбие... "Мой камер-паж, подумай, мой камер-паж!" Это была какая-то слепая злоба. Я вспоминаю случай, который был бы забавен, если бы от него не пострадал совсем невиновный человек. Он где-то в числе дворцовой прислуги (кажется, если мне не изменяет память!) увидел новое лицо. Подозвал. Спросил, откуда. Оказался костромич. Давно ли назначен?

   - Два дня, ваше императорское величество!

   - Как зовут?

   - Иван Крапатин.

   Государь подался назад и приказал:

   - Убрать!

   И потом, негодуя:

   - Только у меня Крапоткиных и недоставало. Узнайте, кто его назначил.

   Вечером ему Адлерберг осторожно: управляющий дворцом не виноват. Фамилия нового лакея не Крапоткин, а Крапатин.

   И чтобы государь не принял это за дерзость министра, осмеливающегося поправить его ошибку, пояснил: лакей, верно, перепугался и неясно произнес свое имя.

   -Да?

   Александр подумал.

   - Ну все-таки пусть он переменит его.

   И Крапатин стал Крапоткиным. Ведь вы знаете: цари ошибаться не могут. Александр Благословенный раз по ошибке какого-то генерала вместо Петра назвал Ардалионом, и в ту же ночь были переделаны все документы его превосходительства. И. Ф. Горбунов сделал из этого один из остроумнейших своих рассказов.

   После Петра это, пожалуй, был лучший из царей, но интересы государства он понимал, повторяю, только по отношению к своему "я". Вы помните назначение Александра Баттенберга на Болгарский престол? Мы все умоляли его не делать этого. Знали, какими бедами грозит России такой выбор. Ведь германский князек не скрывал своей ненависти к народу, освободившему придунайские провинции. Адлерберг даже стал на колени. Царь милостиво его поднял.

   - Я верю, что ты предан мне... Но я обещал императрице. Которая, разумеется, служила своим германским родным.

   Она не обращала внимания на его внебрачные привязанности, а он ее компенсировал, поступаясь, где это случалось, нашими кровными выгодами.

   Это "я дал слово императрице" долго и тревожно звучало в наших ушах. Тем более, что оно было повторением другого такого же, но, пожалуй, еще более изменнического по отношению к родине. Вы помните, когда мы остановились в Сан-Стефано у ворот Царьграда? Пришли англичане. Их была горсточка - до смешного перед нашей победоносной армией. Ведь вы сами были там, на месте. И Галлиполи был тоже в наших руках. Мы могли бы эти шесть маленьких мониторов не выпустить из Мраморного моря. Даже Бисмарк дал царю, едва ли не в первый и не в последний раз, искренний, дружеский совет: beati possidentes {Счастливы обладающие (лат.).}. Великий князь Николай Николаевич умолял его согласиться на бескровное занятие Константинополя. Армия дрожала от нетерпения - ведь для нее это было бы единственным заслуженным удовольствием за все перенесенное ею. Скобелев из Сфунто-Георгио ночью прискакал к главнокомандующему, предложив ему сейчас же занять город с его дивизией и завтра судить его, генерала, по всей строгости военно-полевых законов, только не отдавать обратно Византии. Весь Петербург, вся Россия ждала этого заключительного аккорда, раз и навсегда решавшего кровавый восточный вопрос... И что же: мне и всем, всем царь упорно повторял одно и то же:

   - Я дал королеве Виктории слово.

   - Но ведь Англия сама нарушила свои обещания, помогая туркам в эту войну.

   - Все равно. Она могла обмануть меня, но русский государь должен держать свое слово!

   Горчаков убеждал его, что впоследствии Россия морями народной крови своей заплатит за эту роковую ошибку. Мы все доказывали черным по белому, чем это грозит нам в будущем.

   - Да... да... Я сознаю... Все это верно... Вы правы. Разумеется, мы за это поплатимся... Но я дал слово.

   Наконец, он согласился и послал главнокомандующему телеграмму. Но прямого провода в армию не было, и с этой высочайшей телеграммой случилось нечто невероятное. Она не дошла до Николая Николаевича. Меня уверяли, что сам Александр ее вернул тайком от нас... Он ведь дал слово!..

   - Бывало, окружающие настроят его как следует. Ведь он сам по себе не был ни зол, ни деспотичен, но эти очередные поездки в Эмс - уничтожали всю нашу работу. Великий германский император был - под грубоватою внешностью тяжеловатого солдата - одним из самых лукавых людей. Кровь Фридриха сказалась в этом. Меня, напр., он ненавидел и внушал своему племяннику, что я "слишком русский", это, видите ли, было преступлением в его глазах. Когда это не помогло, он советовал Александру II назначить меня или наместником на Кавказ - лишь бы подальше от Петербурга - или министром народного просвещения и оставил меня в покое, получив от царя категорическое: "Я могу переместить Милютина только на пост государственного канцлера и министра иностранных дел".

   Это уж, разумеется, не входило в виды Вильгельма. Он со своими немцами уже работал, выдвигая Ламсдорфов, Гирсов и tutti quanti {Поголовно все (ит.).}.

   А, говоря правду, Милютин в министерстве иностранных дел был бы гораздо более на месте.

   - На Александра II трудно было угодить. Его не так озабочивали крупные события, как выводили из себя мелкие, на которые другой не обратил бы никакого внимания. Я помню, на одном из дворцовых балов капитан граф Келлер обратил на себя внимание государя. Граф носил маленькую Henri IV бородку, и очень щеголял ею. Половина ее была совсем серебряная, а другая - русая. К молодому офицеру генерального штаба это очень шло. Александр II шел мимо с дамой, которою интересовался, - кажется, англичанкой. Он в этом отношении был очень слаб. Злые языки под сурдинку называли его "Августейшая беда от нежного сердца". Его дама залюбовалась бородою Келлера. Этого было совершенно достаточно, чтобы царь, проходя мимо, заметил: "У тебя бороденка в два цвета? Где ты ее взял?" - и нахмурился. Келлер, впоследствии отличный боевой начальник штаба и потом генерал, показал себя еще лучшим придворным. Не выходя из Зимнего дворца, сбежал вниз к приятелю, приказал подать себе бритвенный прибор и... бороду прочь. Вернулся, как ни в чем не бывало, и постарался попасться опять на глаза его величеству.

   - Это ты, Келлер?

   - Так точно, ваше императорское величество.

   Пауза. На лице у государя улыбка.

   - Поздравляю тебя моим флигель-адъютантом.

   Как-то в Царском Селе. Выходит государь с собакой. Мимо гвардейский офицер, под руку с дамой. Так бы царь не обратил на него внимания, но собаке он почему-то понравился - она ему лапы на плечи. Штабс-капитан и не думал встретить императора в неурочный час и гулял по парку без сабли.

   - Поди сюда... Ты почему не по форме?

   Разумеется, вместо ответа ряд междометий.

   - Твоя жена?

   - Виноват! - наконец нашелся офицер, - не заметил.

   - Я тебя не о сабле, а о твоей даме.

   - Так точно, ваше величество, жена.

   - Отправляйся на три дня на гауптвахту. Стыдно гвардейцу показываться таким лодырем. Скажешь, что я тебя прислал. О жене не беспокойся. Сударыня, вашу руку.

   И, как истинный рыцарь, довел ее до дому, изумив по пути всех встречных.

   Квартира ее была довольно далеко. Вернувшись, он приказал послать ей из своих оранжерей букет великолепных цветов и особых, готовившихся в дворцовых кондитерских, конфет. Дама была прехорошенькая. Когда об этом узнали при дворе, многие бросились знакомиться с нею... но быстро охладели.

   - Знаете, она бы себе и мужу могла сделать какую карьеру!

   - Ну?

   - Всю дорогу, дура этакая, промолчала.

   - Дура не дура... Но у нее большой порок. Слишком верна своему поручику.

   - Я думаю, и он ее не похвалит. Могла бы попасть "в случай".

   Таковы были нравы.

   Потом царь встретил этого офицера. Память у всех Романовых на лица была удивительная.

   - Ты на меня не сердишься? У тебя милая жена. Цени ее. Таких мало. Когда ее именины?

   И в этот день она получила