Михайловский Николай Константинович - Еще о г. Максиме Горьком и его героях

   Н. К. Михайловский

  

  

   Источник: ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА: СТАТЬИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА. - Художественная литература, М., 1989.

   OCR: Primus, июль 2007.

  

   Рассказы г. Максима Горького обратили на себя общее внимание. О них говорят, пишут и, кажется, все более или менее признают за автором и дарование, и оригинальность тем. Однако "более или менее", и ес­ли одни, например, восторгаясь писаниями г. Горького вообще, подчеркивают господствующий будто бы в них художественный такт, то другие - и, надо признаться, с гораздо большим правом - утверждают, что именно художественного такта ему и не хватает ¹.

   Интересен отзыв литературного обозревателя "Рус­ских ведомостей" г. И - т ². От почтенного критика не укрылась часто впадающая в фальшь идеализация г. Горьким его излюбленных персонажей. Но мне кажет­ся, что представленная критиком общая схема этой идеализации не совсем верна. Лермонтовская царица Тамара была "прекрасна, как ангел небесный, как де­мон - коварна и зла". Такой же контраст между внешностью и внутренним содержанием представляют собою, по мнению критика, и персонажи г. Горького, "только с обратным математическим знаком". Там, где у Тамары стоит плюс, у босяков г. Горького - минус, и обратно. Внешний облик и, так сказать, внешняя сто­рона поведения босяков - безобразны: они грязны, пьяны, грубы, неряшливы, но зато коварство и злоба Тамары заменены у чандалов г. Горького "стремлением к добру, к истинной нравственности, к большей спра­ведливости, к заботе об уничтожении зла". В этом-то контрасте Ю la Тамара навыворот и заключается глав­ный интерес действующих лиц рассказов г. Горького. Чтобы вполне понять мысль критика, надо обратить внимание на его сопоставление босяков г. Горького с героем драмы Жана Ришпена ³ "Le chemineau" *. Ге-

  

   * "Бродяга" (фр.) - Ред.

  

   рой этот есть "прежде всего рыцарь свободы". Оковы общества, семьи, каких бы то ни было привязанностей к месту, домашнему очагу, одним и тем же впечатлени­ям, одной и той же страсти - ненавистны ему. Из всех сильных чувств у него постоянно живет только одно - любовь к передвижениям, к воле, "к простору полей, больших дорог, беспредельных пространств и постоян­ных изменений". Не сила обстоятельств создала из него блуждающего оборванца, сегодня отдающегося одному занятию, завтра остающегося без дела, полуголодного и бесприютного; но собственной волей он "взял свою судьбу" и сделал из себя бродягу по принципу ("Рус­ские ведомости". N 170). Эту черту мы знаем и в чандалах г. Горького; и им, как мы видели в прошлый раз, не "силою обстоятельств" - по крайней мере эти обстоятельства остаются в тумане,- а каким-то внутренним голосом предписано, как Агасферу: ходи, ходи, ходи!⁴ Но, судя по изложению г. И-т, герой драмы Ришпена (мне она, к сожалению, неизвестна) совершенно чужд другой стороне их быта и психологии - той стороне, которая ставит их в тесное соприкосновение с "тюрьма­ми, кабаками и домами терпимости". По словам крити­ка, le chemineau - не загнанный бродяга, к которому подозрительно относятся лица, вступающие с ним в сношение, не нищий, получающий подаяние и злобою отвечающий на презрение других. Как истинный ры­царь, он благороден, смел и откровенен; двери каждого дома открыты для него, потому что его ум, таланты, выдающиеся достоинства делают из него превосходного работника, общего благодетеля, устранителя зол и на­дежного покровителя слабых. Не таковы, как мы виде­ли, пьяные, циничные, всеми презираемые герои г. Горь­кого. В связи с этим находится и другое различие: le chemineau гуляет по белому свету бодрый и жизне­радостный, а в босяках г. Горького это настроение "за­меняется постоянным беспокойством, затаенной тоской, скрытой заботой, находящей исход в пьянстве". В конце концов г. И-т, возвращаясь к контрасту между безоб­разной внешностью и красивым внутренним миром, го­ворит, что в отношении этого внутреннего мира герои г. Горького распадаются на три разновидности: в одних преобладает искание истины и невозможность найти ее, в других - деятельное стремление к водворению спра­ведливости на земле, в третьих - разъедающий скеп­тицизм. Все это вместе взятое лишает их жизненности и правдивости, хотя и не в такой мере, в какой лишен этих качеств chemineau Ришпена. Таков окончательный вывод г. И-т.

   При всем остроумии и соблазнительной закончен­ности этой критики я не могу с ней вполне согласиться. Герои г. Горького много философствуют, слишком мно­го, и в этих их философствованиях, часто превращаю­щих их из живых, от себя говорящих людей в какие-то фонографы, механически воспроизводящие то, что в них вложено,- в этих философствованиях можно действительно иногда усмотреть намеки на указанные три категории. Но большинство их, да и общий их ха­рактер никак в эти категории не затиснешь. Да и самая противоположность между внешностью и внутренним миром едва ли может быть в данном случае установле­на с такою ясностью и определенностью, как в лермонтовской Тамаре. Там дело действительно ясно и просто: прекрасна телом, коварна и зла душой, и отсюда выте­кает все остальное, со включением эстетического эф­фекта. В данном случае свет и тени, располагающиеся, по мнению критика, просто в обратном порядке, на са­мом деле гораздо сложнее. Прежде всего речь здесь не о теле идет и вообще не о наружности в буквальном смысле слова. Герои г. Горького не Квазимодо какие-нибудь. Если, например, Сережка довольно-таки безобразен, то Коновалов чуть не красавец, и, читая описа­ние его наружности, я невольно вспомнил фразу из ка­кого-то французского романа: "он обнажил свою руку, мускулистую, как рука кузнеца, и белую, как рука гер­цогини" ⁵. Или Кузька Косяк: "он стоял в свободно сильной позе; из-под расстегнутой красной рубахи вид­на была широкая, смуглая грудь, дышавшая глубоко и ровно, рыжие усы насмешливо пошевеливались, бе­лые частые зубы сверкали из-под усов, синие, большие глаза хитро прищурились" (I, 90). Это, конечно, не па­ра Тамаре, не "ангел небесный", но в своем роде очень все-таки красиво. Старуха Изергиль и сама когда-то была красавицей, и очень ценит красоту. Она уверена даже, что "только красавцы могут хорошо петь" (II, 306) и что "красивые всегда смелы" (317). Безобразна внешняя обстановка босяков, но и то не совсем верно, потому что г. Горький часто помещает их на море и в степи и вместе с ними восторгается красотою откры­вающихся при этом горизонтов. А кабаки, публичные дома, ночлежки, конечно, безобразны, равно как и лохмотья, в которые облечены босяки вместо "парчи и жемчуга" царицы Тамары, но ведь иначе они и не бы­ли бы босяками. А во всем остальном слишком трудно провести пограничную линию между внешностью и внутренним миром. Кабаки, тюрьмы, дома терпи­мости - бесспорно, внешность, но почему внешность то, что к ним приводит и в них совершается? Почему внешность - пьянство, цинизм, злоба, драки? Правда, из-за всего этого у г. Горького часто выглядывает нечто иное, что приподнимает босяков; но с какой точки зре­ния можно отнести ну хоть, например, ограбление и убийство "студентом" прохожего столяра ("В сте­пи") - к "исканию истины", или к "стремлению водво­рить справедливость на земле", или к "разъедающему скептицизму"? Дело в том, что взгляды босяков г. Горького на нравственность и справедливость не имеют ничего общего со взглядами, исповедуемыми огромным большинством современников. Недаром Аристид Ку­валда говорит, что он должен "смарать в себе все чув­ства и мысли", воспитанные прежнею жизнью, и что "нам нужно что-то другое, другие воззрения на жизнь, другие чувства, нужно что-то такое новое". Эти люди стоят на точке "переоценки всех ценностей" ⁶ и jenseits von gut und bЖse *, как сказал бы Ницше.

   Столь обаятельная личность, какою Ришпен изоб­разил своего chemineau, естественно притягивает к себе женские сердца, и он не отказывается от радостей люб­ви. Но, повинуясь инстинкту бродяги, он оставляет одну за другою осчастливленных им женщин, хотя и "с болью в сердце". Под старость, утомленный терния­ми жизни, он попадает в то место, где двадцать с лиш­ним лет тому назад он любил одну девушку и был лю­бим. Плод этой любви, до сих пор не изжитой, стал уже взрослым парнем, и бродягу манит перспектива отдыха в кругу семьи, у постоянного очага. Но после некоторо­го колебания, он "с рыданиями" уходит куда глаза гля­дят, и драма оканчивается словами: va, chemineau, chemine! ** Этим мелодраматическим концом, в сущ­ности просто комическим, подчеркивается присутствие в бродяге того внутреннего, почти мистически властного голоса, который обрекает его на существование Агас­фера. Босяки г. Горького хотя и не обладают достоин-

  

  - По ту сторону добра и зла (нем ) - Ред.

  - Иди, бродяга, бродяжничай! (фр.) - Ред.

  

   ствами chemineau, но тоже очень счастливы в любви. Правда, по показанию автора, они на эту тему много врут, хвастают, и скверно хвастают, но, например, Ко­новалову он безусловно верит. А у того "их", то есть женщин, "много было разных". И оставлял он их не по­тому, чтобы узы любви сами собою обрывались с той или другой стороны, и не потому, чтобы манила новая любовь, а в силу того же мистического внутреннего приказа, какой и chemineau не давал усесться. Разница, однако, в том, что герои г. Горького порывают узы любви без колебаний и без sanglots ¹. Самый чувстви­тельный из них, Коновалов, только впадает при расста­вании в некоторую грусть и меланхолию, но и то пото­му, что ему, при его чувствительности, жалко покидае­мую, жалко ее горя и слез, а сам он нимало не колеб­лется в выборе между домашним очагом и бродяжни­чеством. Был у Коновалова роман с богатой купчихой Верой Михайловной, прекраснейшей женщиной; все шло прекрасно, шло бы и дальше так же хорошо, "кабы не планета моя", говорит Коновалов, "все-таки ушел от нее - потому тоска! тянет меня куда-то". В другой раз Коновалов, по той же чувствительности своего сердца, помог одной проститутке выбраться из публичного до­ма. Но когда девушка поняла это в таком смысле, что он возьмет ее жить с ним "вроде жены", то, при всем своем к ней расположении, Коновалов даже испугался: "я есть бродяга и не могу на одном месте жить". Но Коновалов все-таки хоть грустит при расставании. А вот как утешает свою возлюбленную Кузька Косяк, уходя - без какой-нибудь особенной надобности - на Кубань: "Э, Мотря! Многие меня уже любили, со всеми я распрощался, и ничего себе - повыходили замуж да позакисли в работе! Встретишь иной раз, посмот­ришь - своим глазам веры нет! Да разве это они - те самые, которых я целовал да миловал? Ну-ну! Одна другой ведьмистей. Нет уж, Мотря, не мне на роду пи­сано жениться, да, дурашка, не мне. Волю мою ни на какую жену, ни на какие хаты не сменяю... На одном месте скучно мне". Случайно подслушавший этот раз­говор хозяин Кузьмы, мельник Тихон Павлович, о ко­тором у нас еще будет речь, говорит ему, что нехорошо он с девками поступает: "ежели, к примеру, ребенок? бывало ведь, а?"-"Чай, бывало; кто их знает",- от-

  

   ¹ Рыданий (фр ) - Ред.

  

   вечает Кузьма и на дальнейшие замечания мельника о "грехе" возражает: "Да ведь ребята-то, поди-ка, одним порядком родятся, что от мужа, что от прохоже­го". Мельник напоминает о разнице в данном случае между положением мужчины и положением женщины, и Кузьма на это уже не дает прямого ответа, а "серьез­но и сухо" говорит: "Коли покрепче подумать, так вы­ходит, что как ни живи, все грешно! И так грешно, и вот этак грешно. Сказал - грешно, промолчал - грешно, сделал - грешно и не сделал - грешно. Рази тут раз­берешь? В монастырь, что ли, идти? Чай, неохота".- "Легкая, веселая твоя жизнь",- замечает с некоторою смесью зависти и уважения мельник...

   Такую же легкую и веселую жизнь ведут и некото­рые героини г. Горького. Старуха Изергиль рассказы­вает, "как она любила". Ей было пятнадцать лет, когда она сошлась с каким-то черноусым "рыбаком с Прута", но он ей скоро надоел и она ушла с рыжим бродягой гуцулом; гуцула повесили (за что Изергиль сожгла ху­тор доносчика); она полюбила немолодого уже турка и жила у него в гареме, из которого убежала с сыном турка; затем следовали поляк, венгерец, опять поляк, еще поляк, молдаванин... Мальва, героиня рассказа, озаглавленного ее именем, живет с рыбаком Василием, заигрывает и кокетничает с его сыном Яковом и нако­нец, перессорив отца с сыном, сходится с удалым за­булдыгой Сережкой, с которым, судя по некоторым признакам, и раньше была одно время близка...

   Мальва - фигура чрезвычайно любопытная, и нам тем более надо на ней остановиться, что едва ли не во всех женщинах г. Горького есть так или иначе немнож­ко Мальвы. Это тот самый женский тип, который мель­кал перед Достоевским в течение чуть не всей его жиз­ни: сложный тип, тоже находящийся jenseits von gut und bТse, так как к нему решительно неприменимы обычные понятия о добром и злом - одна из вариаций на сочетание двух знаменитых тезисов Достоевского: "человек деспот от природы и любит быть мучителем", "человек до страсти любит страдание". Мужские вари­ации на эту тему, как бы ни были они исключительны и болезненны, часто поражают у Достоевского своею яр­костью и силой, но женские - в "Игроке", в "Идиоте", в "Братьях Карамазовых"- решительно ему не удава­лись. Все эти Полины, Грушеньки, Настасьи Филип­повны и проч. оставляют вас в каком-то недоумении, хотя Достоевский сводит иногда даже по две предста­вительницы этого загадочного типа (Настасья Филип­повна и княжна Аглая ⁷ в "Идиоте", Грушенька и Ка­терина Ивановна в "Братьях Карамазовых"). Вы толь­ко чувствуете, что у автора был какой-то сложный за­мысел, с которым, однако, не справился его жестокий талант. И недаром наша критика, много занимавшаяся женскими типами Тургенева, Гончарова, Толстого, Островского, обходила молчанием женщин Достоев­ского: это в художественном смысле наименее интерес­ный пункт его мрачного творчества. Мальва г. Горького принадлежит к этому же типу, но она яснее, понятнее загадочных женщин Достоевского. Я, конечно, далек от мысли сравнивать изобразительную силу г. Горького с мощью одного из истинно великих художников, и дело здесь не в силе г. Горького, а в той грубой и сравни­тельно простой среде, в которой выросла и живет его Мальва и благодаря которой ее психология элементар­нее, яснее, сохраняя, однако, те же типические черты, которые тщетно старался уловить Достоевский.

   Один русский философ разделял женщин на "зме­истых" и "коровистых" ⁸. В этой не лишенной остроу­мия юмористической классификации Мальве нет места (как, впрочем, и многим другим женским типам). О сходстве с коровой не может быть и речи: для этого Мальва слишком жива, гибка и изворотлива, да и нет на ней той всегдашней печати материнства, которая ле­жит на корове. Со змеей же мы привыкли соединять представление о чем-то красивом и вместе с тем неиз­менно злобном. А Мальва вовсе не неизменно злобная женщина, да и вообще в ней нет ничего неизменного. Вся она состоит из переливов одного настроения или чувства в другое, часто противоположное, но быстро переходящее, причем сама она не могла бы не только определить причины этих переливов, но даже указать их границы, моменты перехода одного настроения или чувства в другое. И если нужно искать для нее зооло­гической параллели, которая бы выпуклее представила ее основные черты, я сказал бы, что она, как и загадоч­ные героини Достоевского, напоминает собой кошку. Та же привлекательность, объясняющаяся сочетанием си­лы и мягкости (собственно Мальва, циничная и гряз­ная, привлекательна только для героев г. Горького и в людях с более тонкими требованиями вызвала бы, ко­нечно, совсем иные чувства; но я говорю о типе, оставляя пока в стороне специально босяцкие черты); та же лукавая изворотливость и ловкость, та же самостоя­тельность и всегдашняя готовность к самозащите иног­да бегством, но иногда открытым и упорным сопротив­лением, переходящим и в наступление; та же игривая ласковость и нежность, незаметно переливающаяся в озлобление, с которым кошка, играючи, придерживает ласкающую ее руку передними лапами, а задними ца­рапает и зубами грызет: ради этой смеси ощущений, она, как и кошка, сама вызывает известную примесь жестокости, и даже до боли, в ласке...

   Я вспоминаю, что Гейне поставил в преддверии своей "Книги песен" женского сфинкса ⁹ - существо с женской головой и грудью и с львиным туловищем и львиными, то есть преувеличенными кошачьими, ког­тями. И этот сфинкс в одно и то же время счастливит и мучит поэта, ласкает и терзает когтями:

  

   Umschlang sie mich, meinen armen Leib

   Mit den LЖwentatzen zerfleischend.

   EntzЭckende Marter und wonniges Weh,

   Der Schmerz wie die Lust unermesslich!

   Die weilen des Mundes Kuss mich beglЭckt,

   Verwunden die Tatzen mich grДsslich. ¹

  

   Читатель, который, может быть, только что возму­тился не только вышеприведенным юмористическим разделением женщин на змеистых и коровистых, но и моим уподоблением известного человеческого типа кошке, теперь, пожалуй, подумает: с какой стати под­ниматься в высоты гейневской поэзии по поводу какой-то отверженной, грубой Мальвы? Не слишком ли это много чести для нее? Может ли она сама ощущать и в других возбуждать те тонкие оттенки сложных ду­шевных движений, которые описаны Гейне? Я думаю, однако, что читатель не сказал бы этого, если бы у нас шла речь о Грушеньке "Братьев Карамазовых" или Настасье Филипповне "Идиота", а между тем факти­чески ведь это продажные женщины, хотя им и доступ­ны высшие колебания и тяготения. Но всякому своя

  

   ¹ В переводе М. Л. Михайлова:

  

   Вот замерла - и меня обняла,

   Когти мне в тело вонзая

   Сладкая мука! блаженная боль!

   Нега и скорбь без предела!

   Райским блаженством поит поцелуй,

   Когти терзают мне тело.

  

   слеза солона. Да и, наконец, повторяю, не о Мальве собственно в эту минуту и речь. Несмотря на грязь, в которой она купается, в ней живут некоторые черты душевной жизни, которыми занимались люди высокого ума и сильного художественного дарования, но которые доселе мало изучены и недостаточно ясны. Черты эти сводятся главным образом к неопределенности границ между наслаждением и страданием, которые мы при­выкли резко противопоставлять одно другому, вследст­вие чего вкладываем слишком абсолютный смысл в хо­дячее положение: человек ищет наслаждения и бежит страдания. Мрачный гений Достоевского стремился вывернуть этот афоризм на изнанку, придавая ему в этом вывороченном виде столь же безусловный смысл. Это ему не удалось, конечно, но и многими своими об­разами и картинами, и своим собственным примером, характером своего творчества он дал блестящие ил­люстрации той entzЭckende Marter и того wonniges Weh, той смеси страдания и наслаждения, которая не­сомненно существует. Вопрос этот слишком обширный и сложный, чтобы трактовать его в заметках об очерках и рассказах г. Максима Горького, и мы подойдем те­перь прямо к Мальве. В таланте г. Горького нет ни си­лы, ни жестокости, ни бесстрашия Достоевского, но за­то он вводит нас в среду, где не стесняются в словах и жестах, поют откровенные песни, ругаются крепкими словами, походя дерутся и где поэтому известные ду­шевные движения получают осязательное, почти живот­ное выражение.

   Мальва живет с рыбаком Василием. Василий - по­жилой мужик, покинувший для заработков пять лет то­му назад деревню, где у него остались жена и дети. Живет он с Мальвой весело, но внезапно является к ним его сын, Яков, взрослый уже парень, с которым Мальва тотчас же начинает заигрывать. Делает она это, не только не стесняясь присутствием своего любов­ника, но еще поддразнивая его, и разговор кончается тем, что Василий ее жестоко бьет.

   "Она, не ахнув, молчаливая и спокойная, упала на спину, растрепанная, красная и все-таки красивая. Ее зеленые глаза смотрели на него из-под ресниц и горели холодной грозной ненавистью. Но он, отдуваясь от воз­буждения и приятно удовлетворенный исходом своей злобы, не видал ее взгляда, а когда с торжеством и презрением взглянул на нее - она тихонько улыбалась. Сначала чуть-чуть дрогнули ее полные губы, по­том вспыхнули глаза, на щеках ее явились ямки, и она засмеялась". Затем Мальва ластится к Василию, уве­ряет его, что она довольна его побоями, а что дразнила его -"так ведь это я нарочно... пытала тебя,- и, успо­коительно усмехнувшись, она прижалась к нему пле­чом. А он покосился в сторону шалаша (где оставался сын) и обнял ее.- Эх ты... пытала! Чего пытать? Вот и допыталась.- Ничего,- уверенно сказала Мальва, щуря глаза.- Я не сержусь... ведь любя побил? А я тебе за это заплачу...- Она в упор посмотрела на него, вздрогнула и, понизив голос, повторила: ах, как за­плачу!"

   Простодушный Василий видит в этом обещании не­что для себя приятное, но читатель может догадывать­ся, что Мальва затаила злобу и месть. Мальва и дей­ствительно делает большую неприятность Василию: ссорит его с сыном и доводит дело до того, что он ухо­дит домой, в деревню. Но план этот она задумывает уже позже, по совету забулдыги Сережки, а перед тем у нее происходит с этим Сережкой такой разговор. Она сообщила Сережке, что ее прибил Василий; Сережка подивился - как это она далась. "Кабы захотела, не далась бы,- возразила она с сердцем.- Так что же ты?- Не захотела.- Крепко, значит, любишь седого кота?- насмешливо сказал Сережка и обдал ее дымом своей папиросы.- Ну дела! а я было думал, что ты не из таких.- Никого я вас не люблю,- снова уже рав­нодушно говорила она, отмахиваясь рукой от дыма.- Врешь, поди-ка?- Для чего мне врать?- спросила она, и по ее голосу Сережка понял, что врать ей дей­ствительно не для чего.- А ежели ты его не любишь, как же ты ему позволяешь бить тебя?- серьезно спро­сил он.- Да разве я знаю? Чего ты пристаешь?"

   Герои г. Горького вообще много дерутся, часто и баб своих бьют. Самые умеренные из них в этом от­ношении советуют: "никогда не следует бить беремен­ных женщин по животу, по груди, и бокам... бей по шее или возьми веревку и по мягким местам" (II, 219). И бабы не всегда протестуют против этих правил. Жена Орлова говорит мужу: "очень уж ты по животу и по бо­кам больно бьешь... хотя бы ногами-то не бил" (I, 265). Бывает, однако, и так, что прекрасный пол переходит в наступление. В числе "бывших людей" есть старик Симцов, необыкновенно счастливый на амурные похождения: он "всегда имел двух-трех любовниц из про­ституток, содержавших его по два и три дня кряду на свои скудные заработки. Они часто били его, но он от­носился к этому стоически - сильно избить его они по­чему-то не могли - может быть, жалеючи" (II, 235). Но кто бы кого ни бил у г. Горького - мужчина жен­щину или женщина мужчину,- а эти физические упражнения и сопровождающие их озлобление, обида, страдание, боль так или иначе оказываются в какой-то связи с лаской, любовью, наслаждением. И, читая опи­сания этих битв, поневоле вспомнишь героя "Записок из подполья" Достоевского и его изречения ¹⁰. "Иная сама, чем больше любит, тем больше ссоры с мужем заваривает: так вот, люблю, дескать, очень и из любви тебя мучаю, а ты чувствуй..." "Знаешь ли, что из любви нарочно человека мучить можно". Или: "Любовь-то и состоит в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать". Оттого-то "Игрок" и Полина, как и многие другие пары Достоев­ского, никак не могут разобраться - любят они друг друга или ненавидят, как не знает и Мальва, любит она или ненавидит Василия. Но у Достоевского люди "ти­ранствуют" и "мучат" друг друга утонченно, при помо­щи разных кусательных слов, мучительного давления на воображение и проч., а здесь, у г. Горького, просто дерутся. Эта грубая форма не только, однако, не меша­ет проявлениям того же переплета наслаждения со страданием, но даже особенно ярко подчеркивает его. Не одна Мальва додразнивает мужа или любовника до драки, за которою следуют нежные ласки. Вот и Мат­рена, жена Орлова ("Супруги Орловы"): "Побои озлобляли ее, зло же доставляло ей великое наслажде­ние, возбуждая всю ее душу, и она, вместо того чтобы двумя словами угасить его ревность, еще более подза­доривала его, улыбаясь ему в лицо странными улыбка­ми. Он бесился и бил ее, беспощадно бил". А потом, когда злоба, достаточно насыщенная, утихала в нем и его брало раскаяние, он пробовал заговаривать с же­ной и допытываться, зачем она его дразнила. "Она молчала, но она знала зачем, знала, что теперь ее, из­битую и оскорбленную, ожидают его ласки, страстные и нежные ласки примирения. За это она готова была ежедневно платить болью в избитых боках. И она пла­кала уже от одной только радости ожидания, прежде чем муж успевал прикоснуться к ней" (I, 267).

   Сюда же относятся следующие, например, случаи. Когда Коновалов объявил своей любовнице, Вере Ми­хайловне, что он больше с ней жить не может, потому что его "тянет куда-то", она сначала стала кричать, ру­гаться, потом примирилась с его решением, а на про­щанье - рассказывает Коновалов -"обнажила мне руку по локоть, да как вцепится зубами в мясо! Я чуть не заорал. Так целый кусок и выхватила почти... недели три болела рука. Вот и сейчас знак цел" (II, 13). Ста­руха Изергиль рассказывает про одного из своих мно­гочисленных любовников: "Был он такой печальный, ласковый иногда, а иногда, как зверь, ревел и дрался. Раз ударил меня в лицо. А я, как кошка, вскочила ему на грудь, да и впилась зубами в щеку... С той поры у него на щеке стала ямка, и он любил, когда я целова­ла ее" (II, 304).

   Старуха Изергиль называет свою жизнь "жадной жизнью" (II, 312). Буквально то же самое говорит в рассказе "На плотах" одно из действующих лиц про Марью: "жадна жить" (I, 63). Так же характеризуется и Мальва и др. Но таковы не только женщины г. Горь­кого. И у Челкаша "натура жадная на впечатления" (I, 19), и Кузька Косяк учит: "жить надо и так, и эдак - вовсю чтобы" (I, 88). И т. д. Этим объясняет­ся многое. Этим прежде всего снимается мистический покров с внутреннего голоса, предписывающего не­устанное бродяжество. В условиях жизни героев г. Горького везде "тесно", везде "яма", как они бес­престанно, даже несколько надоедливо-однообразно по­вторяют. Является желание если не расширить и углу­бить сферу впечатлений, то менять их в пространстве, и даже до того, что хоть хуже, да иначе. А если и это почему-нибудь невозможно, то оказывается необходимость искусственного возбуждения. Дается оно, конеч­но, пьянством, но не одним пьянством. Достойна вни­мания отметка г. Горького о чувствах избиваемой жены Орлова: "побои озлобляли ее, зло же доставляло ей ве­ликое наслаждение, возбуждая всю ее душу". Вся душа Матрены Орловой требует работы, хотя бы и мучитель­ной, лишь бы жить "вовсю". Эта потребность всесто­ронней душевной деятельности, покупаемой ценою при­меси страдания к наслаждению, интересно иллюстрируется рассказом "Тоска". Это -"страничка из жизни одного мельника".

   Мельник Тихон Павлович не босяк какой-нибудь. Он богат, пользуется уважением и почетом и наслаждается "ощущением своей сытости и здоровья". Но вдруг он с чего-то загрустил: тоска обуяла, скука, совесть за разные кулацкие успехи начала угнетать. И Тихон Павлович стал вспоминать, с какого это времени на не­го нашло. Был он в городе и наткнулся на похороны, в которых его поразила смесь бедности с торжествен­ностью: много венков, много провожатых. Оказалось, что хоронят писателя, и на могиле его один из прово­жавших сказал речь, которая растревожила Тихона Павлыча. Оратор, воздавая хвалу почившему, говорил, что он был не понят при жизни, потому что "засыпали мы наши души хламом повседневных забот и привыкли жить без души" и т. д. Красноречие ли оратора, осо­бенности ли обстановки похорон или еще что-нибудь повлияло, но с этих пор Тихона Павлыча засосала тоска, тяжелое раздумье о своей "засыпанной хламом повседневных забот душе". Затем Тихон Павлыч неча­янно подслушал вышеприведенный разговор своего ра­ботника Кузьки Косяка с девушкой Мотрей и сам имел с Кузькой беседу, в которой старался сохранять вид "нравоучительный и чинный", но в душе завидовал "легкой жизни" веселого собеседника. Заговорил было Тихон Павлыч с женой на тему о душе, заваленной хламом; та посоветовала в церковь что-нибудь пожерт­вовать, сироту в дом взять, за доктором послать, но все это не удовлетворяло мельника. Он решил ехать в со­седнее село Ямки к школьному учителю, который еще недавно обличил в газете одну его кулацкую каверзу. Кузька советует ему иное: "вы бы, хозяин, поехали до города, да и кутнули там вовсю; вот вам и помогло бы". Однако мельник даже несколько обижается этим сове­том и едет к учителю. Но тот, больной и желчный, не может вникнуть в состояние души обличенного им ку­лака и понять его бессвязные речи. Мельник едет в го­род, бессознательно исполняя совет босяка Кузьки, и там, в городе, закучивает. Все подробности этой оргии для нас неинтересны, но некоторые из них надо припомнить.

   Грязный трактир. Разные пьяные, пропащие люди. Собираются петь, музыка есть - гармоника. И вот как один из компании учит гармониста: "Нужно начинать с грусти, чтобы привести душу в порядок, заставить ее прислушаться... Она чувствительна к грусти... Пони­маете? Вот вы ей сейчас и закиньте удочку -"Лучи­нушкой", к примеру, или "Заходило солнце красное"- она и приостановится, замрет. А тут вы ее хватите сразу "Чоботами" или "Во лузях", да с дробью, с пламенем, с плясом, чтобы ожгло! Ожгете ее, она и встрепенется! Тогда и пошло все в действие. Тут уж начнется прямо бешенство: чего-то хочется и ничего не надо! Тоска и радость - так все и заиграет радугой..." Запели... Описание собственно этого пения (I, 128-133) при­надлежит к числу лучших страниц в обоих томах рас­сказов г. Горького. Здесь нет и тени той фальши и тех досадных нарушений меры вещей, которые слишком часто оскорбляют и эстетическое чувство читателей, и их требование правды. Из знакомых мне изображений эффекта пения с этими страницами можно поставить рядом "Певцов" Тургенева, и за г. Горького не стыдно будет от этого сравнения. И вы понимаете, что пьяный трактир действительно затих при звуках этой песни и что мельник действительно "давно уже неподвижно сидел на стуле, низко свесив на грудь голову и жадно вслушиваясь в звуки песни. Они снова будили в нем тоску, но теперь к ней примешивалось что-то едко-сладкое, щекочущее сердце... Было что-то жгучее и щиплющее во всех этих ощущениях - оно было в каждом из них и, соединяясь, образовало в душе мельника странную сладкую боль, точно большая, да­вившая его сердце льдина таяла, распадаясь на куски, и они кололи его там, внутри".

   "Сладкая боль"!- ведь это буквально гейневские entzЭckende Marter и wonniges Weh ("сладкая мука, блаженная боль" в переводе М. Л. Михайлова). Она одновременно счастливит и мучит мельника, и это со­стояние он старается выразить отрывистыми восклица­ниями: "Братцы! Больше не могу! Христа ради, больше не могу!", "Душу мою пронзили! Будет - тоска моя! Тронули вы меня за больное сердце, то есть часу у меня такого не было еще в жизни!", "Тронули вы мне душу и очистили ее. Чувствую я теперь себя - ах, как! В огонь бы полез".

   После четырех дней безобразного кутежа Тихон Павлович возвращается домой мрачный, недовольный. Автор в эту именно минуту покидает его, не сообщая ничего о его дальнейшей судьбе, но можно догадываться, что, вернувшись домой, он вернулся и к прежнему образу жизни, лишь изредка вспоминая мгновенья му­чительно-сладких ощущений, пережитых им по рецепту босяка Кузьки...

   Таковы окольные пути, которыми "жадные жить" герои г. Горького добывают нужные им полноту и раз­нообразие впечатлений. Пути эти, очевидно, должны быть поставлены отдельно от пьянства, хотя и соприка­саются с ним,- Матрена Орлова не в пьяном виде додразнивает своего мужа до взаимного озлобления, в котором находит, однако, источник некоторой "слад­кой боли". Но и самое пьянство этих людей, помимо его скотски-грубых проявлений, может получить то объяс­нение, которое Тургенев влагает в уста Веретьеву в "Затишье": "Посмотрите-ка вон на эту ласточку... Видите, как она смело распоряжается своим маленьким телом, куда хочет, туда и бросит! Вон взвилась, вон ударилась книзу, даже взвизгнула от радости, слыши­те? Так вот я для чего пью,- чтобы испытать те самые ощущения, которые испытывает эта ласточка. Швыряй себя куда хочешь, несись куда вздумается..."

   Пойдем дальше. Чтобы "швырять себя куда хочешь и нестись куда вздумается" в пьяном виде, то есть мыс­ленно облетать миры фантазии и действительности, требуется только водка. Но чтобы реально шагать с места на место по всей земле, как этого хотят герои г. Горького, нужна свобода. Не свобода передвижения только, засвидетельствованная законным документом, подлежащими властями выданным, а свобода от всяких постоянных обязанностей, от всяких уз, налагаемых су­ществующими общественными отношениями, проис­хождением, принадлежностью к известной группе, законами, обычаями, предрассудками, правилами обще­принятой морали и т. д. Мы и видим, что герои г. Горь­кого все отличаются свободолюбием в этом широчай­шем, безграничном смысле. Макар Чудра объявляет рабом всякого, кто не бродит по земле куда глаза гля­дят, а усаживается на месте и так или иначе пускает корни: такой человек "раб, как только родился и во всю жизнь раб". Для "жадного на впечатления" Челкаша Гаврила есть "жадный раб", и Челкашу обидно, что этот раб смеет по-своему "любить свободу, которой не знает цены и которая ему не нужна". Значит, есть жад­ность и жадность. Жадный Гаврила, набрав денег, за­роется в свою деревенскую "яму", а жадный Челкаш сейчас же разменяет эти деньги на острые и разнооб­разные впечатления севера и юга, востока и запада. На всякого рода границы, как географические, так и мо­ральные, реальные и идеальные, эти отверженные или, вернее, как я уже говорил, отвергнувшие смотрят сверху вниз, с высоты своего "жадного жить" я, как на нечто, урезывающее это я до непереносимости. Правда, некоторые из них иногда с грустью и даже с умилением вспоминают о своем прошлом, когда они еще входили в состав того или другого определенного общественного целого и сознательно или бессознательно подчинялись его распорядкам, но это настроение посещает их редко и ненадолго, и вернуться к прошлому они все равно не хотят и не могут. В настоящем их ничто не объединяет в какое-нибудь прочное, постоянное целое. "Народ... он огромный, но я ему чужой и он мне чужой... Вот в чем трагедия моей жизни",- говорит "учитель" в "Бывших людях" (II, 205). Образцы отношений к другим общественным узам мы уже в прошлый раз видели и дальше опять встретим. Для одних из этого происте­кает трагедия, для других комедия или даже водевиль, как для Кузьки Косяка, но это дело темперамента, и суть отношений от этого не изменяется.

   Иные из героев г. Горького временами как будто "грядущего града взыскуют", но это только разговоры, одна словесность, притом нисколько для них не харак­терная. Гораздо более свойственные им идеалы и мечты сводятся, как мы видели, к полному отчуждению от лю­дей, полному отсутствию "града", в смысле какого бы то ни было общежития, или к совершенно особому виду отношений, о котором сейчас поговорим подробнее, или же, наконец, к планам всеобщего разрушения. Замеча­тельно однообразие, с которым (как и многое другое) высказывают эти планы люди г. Горького, в других от­ношениях, казалось бы, очень различные. Так, мы ви­дели, Мальва "избила бы весь народ и потом себя страшною смертью". Так, Орлов мечтает "отличиться на чем-нибудь", хотя бы даже "раздробить всю землю в пыль", "вообще что-нибудь этакое, чтобы встать выше всех людей и плюнуть на них с высоты и потом вниз тормашками - и вдребезги!" А вот еще Аристид Ку­валда: "Мне,- говорит он,- было бы приятно, если б земля вдруг вспыхнула и сгорела или разорвалась бы вдребезги. Лишь бы я погиб последний, посмотрев сна­чала на других" (II, 234). Погибнуть, совершив нечто большое, огромное, грозное, не справляясь с существу­ющей моральной оценкой или даже вопреки ей,- тако­ва мечта.

   Но, кроме жития на манер Робинзона (причем и Пятницы не надо, и его можно за ненадобностью убить) и планов всеобщего разрушения, у героев г. Горь­кого есть и еще одна мечта, быть может, самая ин­тересная. Они "жадны жить", для чего им нужна без­граничная свобода и никому и ничему они не согласны подчиняться. Но из этого не следует, чтобы каждый из них в отдельности не хотел и других подчинять. Напро­тив, в подчинении и порабощении других они находят особое наслаждение. Челкаш "наслаждался, чувствуя себя господином другого"- Гаврилы. Он "наслаждал­ся страхом парня и тем, что вот какой он, Челкаш, грозный человек". Он "наслаждался своей силой, кото­рой он поработил этого молодого, свежего парня". От­того-то и Орлов мечтает "встать выше всех людей" и сделать им всем огромную пакость. Но встать выше людей можно не только пакостью, а и благодеянием. И тот же Орлов одно время был одолеваем "жаждой бескорыстного подвига"- вот по каким мотивам: "Он чувствовал себя человеком особых свойств. И в нем забилось желание сделать что-то такое, что обратило бы на него внимание всех, всех поразило бы и заставило убедиться в его праве на самочувствие" (I, 303). Поне­воле опять и опять вспомнишь Достоевского с его Ставрогиным ¹¹, который не знал разницы между вели­чайшим подвигом самоотвержения и каким-нибудь зверским делом, и с его многочисленными иллюстраци­ями наслаждения властью, мучительством, тиранством. Жажда благородного подвига сказалась в Орлове, ког­да он вместе с Матреной поступил на службу в холер­ную больницу. Но и там ему скоро показалось "тесно", и это место болезни, печали и воздыхания, поманившее его радостью любовного труда, оказалось "ямой". В кратковременный же период увлечения мечтой о по­двиге он рассуждал, например, так: "То есть если бы эта холера да преобразилась в человека... в богатыря... хоть в самого Илью Муромца,- сцепился бы я с ней! Иди на смертный бой! Ты сила, и я, Гришка Орлов, сила,- ну, кто кого? И придушил бы я ее и сам бы лег... Крест надо мной в поле и надпись: "Григорий Андреев Орлов. Спас Россию от холеры". Больше ничего не надо". Но когда ему показалось "тесно", он опять принялся за Матрену, постоянно переходя от страстных ласк к жестокой драке. Однажды, например, он было "поддался" жене - покорно выслушал ее упреки и признал, что нехорошо делает, что дерется. Но на другой же день раскаялся в этом душевном движении и "пришел с определенным намерением победить жену. Вчера, во время столкновения, она была сильнее его, он это чувствовал, и это унижало его в своих глазах. Не­пременно нужно было, чтобы она опять подчинилась ему: он не понимал почему, но твердо знал - нужно". Подобные же черты читатель найдет и в других ге­роях и героинях г. Горького. И, как бы проникаясь этим настроением своих созданий, сам автор от себя кладет в одном месте следующую психологическую резолюцию: "Как бы низко ни пал человек, он никогда не откажет себе в наслаждении почувствовать себя сильнее, умнее, хотя бы даже сытее своего ближнего" (II, 211).

   Я написал: "как бы проникаясь настроением своих созданий". В действительности может быть совершенно наоборот: не автор, увлеченный самым процессом твор­чества, проникается настроением своих персонажей, а, напротив, автор творит людей по своему образу и по­добию, вкладывая в них нечто свое, задушевное. Во всяком случае, только что приведенная авторская резо­люция показывает, что, как бы мы тщательно ни всмат­ривались в босяков г. Горького, мы их не поймем и, в частности, не оценим степени их подлинности, пока не приглядимся к самому г. Горькому.

   До сих пор мы видели босяков, может быть и подкрашенных, но, во всяком случае, реальных. Но в со­брании очерков и рассказов г. Горького есть и такие, в которых изображаются босяки, так сказать, от­влеченные, очищенные или даже иносказательные, ал­легории и символы босячества. Таковы в первом томе "Песня о Соколе" и то, что Макар Чудра рассказывает про Лойка Зобара и Радду, а во втором - рассказ "О чиже, который лгал, и о дятле - любителе истины" и то, что старуха Изергиль рассказывает про Данко. Герои этих рассказов - существа фантастические или полуфантастические - столь же вольнолюбивы и жад­ны жить, как и заправские босяки в освещении г. Горь­кого, но совершенно чужды другой стороны реальной босяцкой жизни - мира тюрем, кабаков и домов терпимости. Понятно, какой интерес представляют эти от­влеченные, фантастические существа для уразумения точки зрения автора. Та скорбь и то отвращение, кото­рые он часто не может сдержать при описании пьянст­ва, грубости, цинизма, драк реальных босяков, при этом, естественно, отпадают, и мы можем рассчитывать получить в чистом виде то, что поднимает отверженцев над общим уровнем, как в их собственных глазах, так и в глазах автора.

   Начнем с рассказа Макара Чудры про Лойка Зобара и Радду. Это рассказывает старый цыган о молодых цыгане и цыганке, и рассказ его блещет роскошью вос­точных красок, гиперболических сравнений, сказочных подробностей, но я должен признаться, что он произво­дит на меня впечатление неудачной подделки. Дело, впрочем, теперь не в этом. Зобар - красавец писаный, притом смел, умен, силен, вдобавок поэт и играет на скрипке так, что когда в таборе, к которому принадле­жала Радда, в первый раз услыхали, еще издали, его музыку, то произошло следующее: "Всем нам,- рас­сказывает Чудра,- мы чуяли, от той музыки захоте­лось чего-то такого, после чего и жить уж не нужно бы­ло или, коли жить, так царями над всей землей". Ха­рактерно уже это "или - или": или ничто, небытие, или вершина вершин. Но Макар Чудра может испытывать это настроение во всей полноте только в минуты экста­за, вызванного чудодейственною музыкой. Другое дело Зобар. И Радда ему под пару: она тоже писаная краса­вица, тоже умна, сильна, смела. Естественное дело, что, когда судьба сталкивает молодого человека и молодую девушку таких исключительных и многоразличных достоинств, между ними возгорается любовь со всем радужным блеском страсти и нежности. Зобар и Радда действительно полюбили друг друга, но, как и у реаль­ных босяков г. Горького, любовь их до боли колюча - даже до смерти. Радда - та же Мальва, только подня­тая на некоторую поэтическую высоту. Отношения на­чинаются с того, что Зобар, привыкший "играть с де­вушками, как кречет с утками", получает от Радды жесткий и язвительный отпор. Она зло издевается над ним, но он или провидит под этим издевательством не­что иное, или уж очень в себе уверен, а только, при всем честном народе, обращается к ней с такой речью: "Много я вашей сестры видел, эге много! А ни одна не тронула моего сердца так, как ты. Эх, Радда, полонила ты мою душу! Ну, что же? Чему быть, так то будет, и нет такого коня, на котором от самого себя ускакать можно бы было. Беру тебя в жены перед Богом, своей честью, твоим отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не перечь, я все-таки свободный человек и буду жить так, как я хочу!" И с этими словами подо­шел к Радде, "стиснув зубы и сверкая глазами". Но Радда вместо ответа свалила его наземь, ловко за­хлестнув ему за ногу ременное кнутовище, а сама сме­ется. Зобар, пристыженный и огорченный, ушел в степь и там замер в мрачном раздумье. Через несколько вре­мени к нему подошла Радда. Он схватился было за нож, но она пригрозила разбить ему голову пистолетной пулей и затем объяснилась в любви; однако, гово­рит, "волю-то я, Лойко, люблю больше тебя; а без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня; так вот я хо­чу, чтоб ты был моим и душой, и телом". "Все равно, как ты ни вертись, я тебя одолею",- продолжает она и требует, чтобы он завтра же "покорился" и выразил эту покорность внешними знаками: публично, перед всем табором поклонился бы ей в ноги и поцеловал ей руку. Зобар на другой день является и держит перед табором речь, в которой объясняет, что Радда любит свою волю больше, чем его, а он, напротив, любит Радду больше, чем волю, и потому согласен на поставлен­н