Михайловский Николай Константинович - Герой безвременья

о разочарования и в эффектном костюме "нарядной печали"? Так и думают кокетничающие гам-летики и гамлетизированные поросята. Но Лермонтов слишком искренно и больно переживал волновавшие его вопросы, чтобы закрывать глаза на их колючие сто­роны, и слишком жаждал деятельности, чтобы ограни­читься нарядной печалью. Бывали и у него минуты сла­бости, оставившие свой след в его лирике. Но это имен­но только минуты слабости, за которые совершенно на­прасно хватаются ханжи, лицемеры и трусы, с одной стороны, кокетничающие красивой позой - с другой. Всею своею жизнью и деятельностью Лермонтов самым ярким и резким образом ставит дилемму: или звон во все колокола, жизнь всем существом человека, жизнь мысли и чувства, претворяющихся в дело, или - "пустая и глупая шутка", в которой даже красивого ничего нет. Выбирайте любое. Такая решительная по­становка вопроса вытекала из самых недр и цельной, и неделимой души Лермонтова. И он не переставал ис­кать точки опоры для "действия", для "борьбы с людь­ми или судьбой", ибо в ней видел высший смысл жизни. Но прежде чем перейти к самому поэту, отметим еще одну черту его созданий

   Приглядываясь к героям лермонтовских поэм из старой русской жизни и из жизни кавказских горцев, мы увидим, что если не во всех них, то в большинстве резко вибрирует одна и та же струна. То дело, которому они себя почти все посвящают, которому отдают цели­ком и свою мысль, и свое чувство, и всю жизнь свою, есть дело мести. Боярин Орша, Арсений, Вадим, Хад­жи-Абрек, Измаил-Бей, купец Калашников - все это мстители. Хаджи-Абрек поет настоящий гимн блажен­ству мести: "Блаженство то верней любви... за единый мщенья час, клянусь, я не взял бы вселенной". Орша скорбит в предсмертную минуту: "Но знай, что жизни мне не жаль, а жаль лишь то, что час мой бил, покуда я не отомстил". Арсений хочет "перед врагом предстать с бесчувственным челом, с холодной важностью лица и мстить хоть этим до конца" И т. д., и т. д. Напомню еще только позорный конец, постигший Гаруна ("Бег­лец") за то, что он "не отомстил". Напомню, что "Маскарад" весь построен на мести. Тот же мотив зву­чит и в лирике. Лермонтов с особенной энергией под­черкивает, что Пушкин умер "с жаждой мести", "с глу­бокой жаждой мщенья". Великолепное стихотворение "Поэт" кончается словами: "Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк, иль никогда на голос мщенья из зо­лотых ножон не вырвешь свой клинок, покрытый ржав­чиной презренья?" Этот особенный интерес Лермонтова к делу мести поддерживался в нем и известными чисто теоретическими соображениями, как видно из следую­щих, в высшей степени замечательных слов Печорина: "Первое страдание дает понятие об удовольствии му­чить другого. Идея зла не может войти в голову чело­века без того, чтобы он не захотел приложить ее к дей­ствительности. Идеи - создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие; тот, в чьей голове родилось больше идей, тот больше других действует. От этого гений, прико­ванный к чиновничьему столу, должен умереть или сой­ти с ума, точно так же, как человек с могучим телосло­жением, при сидячей жизни и скромном поведении, умирает от апоплексического удара".

   Много смутного в этих словах, но много и глубокого. Я обращаю пока внимание читателя все на ту же цеп­кость, с которою Лермонтов хватался за связь между мыслью -"идеей" и делом -"действием", и затем на ту специальную окраску, которую он в приведенных словах дает "действию",- окраску страдания за стра­дание, окраску мести. Откуда эта злобная нота и не­ужели на свете нет иного, более благородного дела, чем месть?

   С очень раннего возраста Лермонтова манила роль первого в своем роде человека, та власть, которая, не опираясь ни на какое "положительное право", тем не менее дает себя знать самым осязательным образом. Эти-то мечты он и объективировал в героях своих по­вестей, поэм, драм. Во всех героях повторяется, лишь слегка варьируясь, сам Лермонтов, каким он себя чув­ствовал или каким хотел бы быть.

   Интересно, между прочим, заметить, что Лермонтов получил в юнкерской школе прозвище "Маешка" и, очевидно, охотно носил эту кличку, потому что сам себя так называл в некоторых юнкерских стихотворе­ниях. Прозвище "Маешка" происходило от Maeyux - имени горбатого героя какого-то французского романа, и Лермонтов получил его за свою сутуловатость и во­обще нестройность стана. Быть может, этот физический недостаток, не слишком сильный, чтобы упоминание о нем было оскорбительно для самолюбивого юноши, но все-таки выделявший его, обращал на себя внимание и прежде, до поступления в юнкерскую школу. Быть может, он послужил одним из толчков для создания горбача Вадима. И если Вадим, при всем "величии души" своей, есть кровожадный злодей, так ведь около того же времени, когда создавалась эта неоконченная повесть, юный поэт писал уже прямо о себе в одном из очерков "Демона": "Как демон мой, я зла избранник". И в другом стихотворении: "Настанет день - и миром осужденный, чужой в родном краю, на месте казни, гордый, хоть презренный, я кончу жизнь мою, виновный пред людьми, не пред тобою, я твердо жду тот час". И еще в одном стихотворении: "Когда к тебе молвы рассказ мое названье принесет и моего рожденья час перед полмиром проклянет, когда мне пищей станет кровь и буду жить среди людей, ничью не радуя любовь и злобы не боясь ничьей" и т. д. Таким образом, сочи­няя своего свирепого горбуна, Лермонтов и сам мыс­ленно готов был совершать какие-то ужасные преступ­ления, упиваться кровью, заслужить проклятия полми­ра. Весьма возможно, что в стихотворении "Предска­зание", навеянном ужасами чумы, с одной стороны, и дуновением июльской революции - с другой, Лер­монтов именно о себе говорил: "В тот день явится мощ­ный человек, и ты его узнаешь, и поймешь, зачем в руке его булатный нож. И горе для тебя: твой плач, твой стон ему тогда покажется смешон, и будет все ужасно, мрачно в нем". И в то же время Лермонтов "и Байрона достигнуть бы хотел" ²¹. Этому вполне соответствует ха­рактеристика "детей рока" в "Измаил-Бее": они "хотят их ("рабов") превзойти в добре и зле, и власти знак на гордом их челе".

   Конечно, много даже комически-ребяческого в этих мечтах о роли хотя бы и злодея, но великого, первого, властного, и Печорин прав, когда говорит: "Мало ли людей, начиная жизнь, думают покончить ее, как Алек­сандр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титулярными советниками". Но Лермонтов был не из того материала, из которого делаются вечные титулярные советники. Он не в мечтах только, а и в действительности оказался способным "превзойти ра­бов в добре и зле" и носить "власти знак на гордом че­ле", хотя и не в тех грандиозных размерах, какие рисо­вались его юношескому воображению.

   В немногочисленных, к сожалению, письмах Лер­монтова, сохранившихся для потомства, мы постоянно наталкиваемся то на "мучения тайного сознания, что он кончит жизнь ничтожным человеком" ²², то на сообще­ния противоположного свойства, которые он сам готов называть "хвастовством", проявлениями "самого глав­ного его недостатка - суетности и самолюбия" ²³. В од­ном из писем к М. Лопухиной (1832 г.), извещающем о переходе из московского университета в юнкерскую школу, вставлено стихотворение личного характера, которое окончивается так:

  

   Ужасно стариком быть без седин.

   Он равных не находит, за толпою

   Идет, хоть с ней не делится душою.

   Он меж людьми ни раб, ни властелин,

   И все, что чувствует,- он чувствует один. ²⁴

  

   Это чрезвычайно характерные строки. Восемнадцатилетний юноша не находит себе равных, а так как за­тем остаются только положения раба, которым он быть не хочет, и властелина, которым он быть не может, то он становится вне общества в полном одиночестве. Так оно и было с Лермонтовым в университете. Как видно из записок его товарища Вистенгофа ²⁵, поэт держал себя от всех в стороне, пренебрежительно и заносчиво. Вистенгоф рассказывает, между прочим, как он однаж­ды обратился к Лермонтову с очень простым вопросом и как тот отвечал ему дерзостью. При этом "как удар молнии сверкнули его глаза; трудно было выдержать этот насквозь пронизывающий, неприветливый взгляд". О необыкновенных глазах Лермонтова упоминают и другие современники Так, Панаев вспоминает ²⁶, что у него были "умные, глубокие, пронзительные черные глаза, невольно приводившие в смущение того, на кого он смотрел долго. Лермонтов знал силу своих глаз и любил смущать и мучить людей робких и нервических своим долгим и пронзительным взглядом". Читатель благоволит припомнить описание глаз горбача Вадима.

   Презрительное отношение Лермонтова к универси­тетским товарищам было совершенно неосновательно, так как это было время пребывания в Московском уни­верситете таких людей, как Станкевич, Герцен, Белин­ский. Надо думать, что Лермонтов, уже тогда считав­ший себя "океаном", в котором "надежд разбитых груз лежит" ²⁷, даже не попытался вглядеться в товарищей сколько-нибудь пристально и не то что предпочел им светское общество, как, по-видимому, думает Вистен­гоф, а просто не выходил из этого светского общества, близкого ему по воспитанию и родственным связям. Да и слишком недолго пробыл Лермонтов в университет­ской среде.

   Причины, по которым Лермонтов променял универ­ситет на юнкерскую школу, не совсем ясны. По-видимому, главный мотив состоял в нетерпеливом желании поскорее покончить с школой вообще, поскорее выйти в открытое море жизни. Во всяком случае, в юнкерской школе оказалось больше простора для осуществления тогдашней, частью бессознательной, а частью и созна­тельной, программы Лермонтова: всех превзойти в до­бре и зле и носить власти знак на гордом челе. Здесь товарищи по школе были в большинстве случаев вместе с тем и товарищами в светском смысле, по своему общественному положению, воспитанию, привычкам. Здесь было, следовательно, больше той общей почвы, без которой никакой "герой" не может исполнять свою функцию - дерзать и владеть. И мы видим, действи­тельно, что Лермонтов, державшийся в университете от всех в стороне, поражавший товарищей своей угрюмою сосредоточенностью и серьезностью, в школе с первых же шагов старается стать, так сказать, в одну линию с другими, но по возможности впереди всех. "Старик без седин" становится во главе детских шалостей ²⁸ и слишком недетского разгула, из молодечества скачет на необъезженной лошади и платится за это повреждением ноги, связывает шомпола в узлы, соперничая с первым силачом школы, и, наконец, решительно превосходит всех в сочинении непристойных, цинических стихов вро­де "Петергофского праздника" или "Уланши".

   Всем этим Лермонтов удовлетворял своей потреб­ности дерзать и владеть, заложенной в него самою при­родою вместе с поэтическим даром. Были в нем и соот­ветственные этой потребности силы, но какое пошлое и мерзостное приложение получали эти силы! Нельзя без отвращения читать "Уланшу", и, право, ничего не потеряли бы читатели и почитатели Лермонтова, если бы эти мерзости не печатались в изданиях его сочине­ний даже отрывками. Однажды разгульная компания молодых офицеров, едучи из Царского Села в Петер­бург, вздумала дать себе шутливые прозвища, именуясь которыми и записалась у городской заставы. Один на­звался молдаваном Болванешти, другой - итальянцем Глупини, третий - маркизом Глупиньоном и т. д. Но одному из компании показалось, должно быть, этого мало: он назвался двойной фамилией и записался "российским дворянином Скот-Чурбановым" ²⁹. Это был Лермонтов...

   К счастью, в Лермонтове было еще нечто, кроме по­требности и силы всех превзойти, безразлично в добре ли или зле. Любуясь на непреклонный героизм горбача Вадима, на величие его души, он, однако, замечает: "Какая слава, если б он избрал другое поприще, если б то, что сделал для своей личной мести, если бы это терпение, геройское терпение, эту скорость мысли, эту решительность обратил в пользу какого-нибудь народа, угнетенного чуждым завоевателем. Какая слава, если бы, например, он родился в Греции, когда турки угне­тали потомков Леонида... А теперь?.. Разобрав эти мысли, он так мал сделался в собственных глазах, что готов был бы в один миг уничтожить плоды многих лет, и презрение к самому себе, горькое презрение обвилось, как змея, вокруг его сердца и вокруг вселенной, потому что для Вадима все заключалось в его сердце".

   Это презрение к себе было знакомо и самому Лер­монтову. В письмах к М. Лопухиной из юнкерской шко­лы он то с напускным цинизмом как бы хвалится свои­ми настоящими и будущими недостойными похождени­ями, то тут же, рядом, с явным отчаянием, дает этим похождениям ту именно цену, которой они стоят. Так, в июне 1833 года, он пишет: "Я, право, не знаю, каким путем идти мне, путем ли порока или пошлости. Оно конечно, оба эти пути часто приводят к той же цели. Знаю, что вы станете увещевать, постараетесь утешить меня - было бы напрасно! Я счастливее, чем когда-ни­будь, веселее любого пьяницы, распевающего на улице. Вас коробит от этих выражений; но, увы!- скажи, с кем ты водишься, и я скажу, кто ты таков!" В августе того же года: "Через год я офицер! И тогда, тогда... Боже мой! если бы вы знали, какую жизнь я намерен повести! О, это будет восхитительно! Во-первых, чуда­чества, шалости всякого рода и поэзия, залитая шам­панским. Я знаю, что вы возопиете, но, увы! пора моих мечтаний миновала; нет больше веры, мне нужны чув­ственные наслаждения". В 1834 году: "Милый друг! что бы ни случилось, я все буду называть вас этим именем: иначе мне придется порвать последние нити, связываю­щие меня с прошедшим, а этого я не хотел бы ни за что на свете, потому что моя будущность, блистательная, по-видимому, в сущности - пошлая и пустая. Нужно вам признаться, с каждым днем я все больше убежда­юсь, что из меня никогда ничего не выйдет". Произве­денный в офицеры, Лермонтов, оглядываясь назад, на­зывает в одном письме ³⁰ время пребывания в юнкерской школе "страшными годами". И действительно, это были страшные годы, несмотря на их слишком веселый раз­гул или, вернее, именно вследствие этого разгула. Лер­монтов был на волосок от окончательного погружения в омут пошлости, но, отдаваясь этому течению, по-ви­димому, с легким сердцем, хорошо знал его цену. Кроме писем к Лопухиной, в которых слышится отчаянный и тоскливый стон, мы имеем еще свидетельства его то­варищей по школе, что, открыто стремясь к первенству во всех шалостях и пошлостях, он втайне молился ка­кому-то другому богу. Так Меринский рассказывает: "В то время Лермонтов писал не одни шаловливые сти­хотворения, но только немногое и немногим показывал из написанного" ("Атеней". 1858 г. No 48. "Воспомина­ние о Лермонтове"). В воспоминаниях, напечатанных в фельетоне "Русского мира" 1872 года (No 205), гово­рится: "По вечерам, после учебных занятий, поэт наш часто уходил в отдаленные классные комнаты, в то вре­мя пустые, и там один просиживал долго и писал до по­здней ночи, стараясь туда пробраться не замеченным товарищами".

   Немудрено, что при таких обстоятельствах мрачные мысли все больше и больше накоплялись в голове юно­ши, в придачу к тем, которые уже осели в нем от тяже­лых впечатлений детства, а может быть, кроме того, и от слишком раннего проникновения в мрачную по­эзию Байрона. Как у Вадима, змея, обвившаяся вокруг его сердца, обвивалась и вокруг вселенной, гнетущая мысль о собственном ничтожестве разрасталась в мысль о ничтожестве жизни. Но натура "героя" брала свое, потребность дерзать и владеть искала случая удовлетворить себя чем бы то ни было.

   Только что произведенный в офицеры, Лермонтов пишет Лопухиной ³¹: "Я теперь бываю в свете для того, чтобы меня знали, для того, чтобы доказать, что я спо­собен находить удовольствие в хорошем обществе... Ах!.. я волочусь и, вслед за объяснением в любви, гово­рю дерзости. Это еще забавляет меня несколько, и хотя это не совсем ново, зато не все так делают. Вы думаете, что за такие подвиги меня гонят прочь? О, нет! совсем напротив: женщины уж так сотворены. Я начинаю при­обретать над ними власть".

   Итак, женщины - вот куда направится теперь жажда дерзать и владеть. Известно, что Лермонтов был, по его собственному показанию, влюблен десяти лет, чему придавал какое-то особенное значение, и затем в детстве и ранней юности еще не раз подвергался припадкам нежной страсти. Понятно, что все эти увле­чения должны были быть несчастны. Барышни, к кото­рым пылал любовью Лермонтов, либо издевались над ним, либо охотно слушали страстные или сентимен­тальные речи не по летам развитого, остроумного влюбленного мальчика, но потом выходили замуж или переносили свою благосклонность на более взрослых поклонников. А в сердце самолюбивого мальчика, уже мечтавшего о роли великого человека, эти "измены" отзывались страшною болью. Надо заметить, что лю­бовь для Лермонтова была всегда чем-то отличным от любви, как ее обыкновенно понимают и чувствуют. Она для него так или иначе, иногда неясными для него са­мого нитями, связывалась все с тою же жаждою дер­зать и владеть или по крайней мере стояла рядом с ней. В одной из его юношеских тетрадей есть заметка, оза­главленная: "Мое завещание (про дерево, под которым я сидел с А. С.)". Заметка оканчивается так: "Похоро­ните мои кости под этой сухой яблоней, положите ка­мень, и пускай на нем ничего не будет написано, если одного имени моего недовольно будет доставить ему бессмертие" ³² - бессмертие то есть загробное владение вниманием и сердцами людей. Печорин, говоря о на­слаждении власти, подчеркивает в особенности власть над женским сердцем. Измаил-Бей, этот "повелитель, герой по взорам и речам", есть вместе с тем покоритель женских сердец: "Для наших женщин в нем был яд! Воспламенив воображенье, повелевал он без труда". С другой стороны, Демон и Вадим готовы примириться с жизнью и отказаться от своей грозной властной роли, если их полюбят - одного Тамара, другого Ольга. Вы­ходит, что это как бы эквиваленты, легко замещающие друг друга. В "Горбаче Вадиме" есть одно место, в ко­тором смутная мысль о какой-то эквивалентности люб­ви и власти выражена настолько ясно, насколько это возможно для смутной мысли. Я выпишу это любопыт­ное место целиком, без всяких пропусков. Сказав, что Юрий сразу стал близок и понятен Ольге, юный автор продолжает:

   "Нельзя сомневаться, что есть люди, имеющие этот дар, но им воспользоваться может только существо из­бранное, существо, которого душа создана по образцу их души, которого судьба должна зависеть от их судь­бы... и тогда эти два создания, уже знакомые прежде рождения своего, читают свою участь в голосе друг друга, в глазах, в улыбке... и не могут обмануться... и горе им, если они не вполне доверятся этому святому, таинственному влечению... оно существует и должно существовать вопреки всем умствованиям людей ничтожных, иначе душа брошена в наше тело для того только, чтобы оно питалось и двигалось... Что такое были бы все цели, все труды человечества без любви? И разве нет иногда этого всемогущего сочувствия меж­ду народом и царем? Возьмите Наполеона и его войска! долго ли они прожили друг без друга?"

   Повторяю, я не пропустил ни одного слова; поворот мысли от любви к отношениям Наполеона и его войска является полною неожиданностью, и вероятно для са­мого юного поэта связь между этими двумя родами че­ловеческих отношений была не совсем ясна; он ее лишь чувствовал в себе, в своей собственной природе.

   Из юношеских любовных увлечений Лермонтова наибольшею известностью пользуется его роман с Хвостовой, урожденной Сушковой. Она сама расска­зывает этот роман в своих "Записках", и хотя рассказ ее вызвал сомнения и опровержения в частностях, но в общем фактическая его часть подтверждается самим Лермонтовым. Про свое в высшей степени недостойное поведение в этом деле он рассказывает в письме к Ве­рещагиной и, кроме того, целиком воспроизвел его в неоконченной повести "Княгиня Литовская". Пятна­дцатилетним мальчиком Лермонтов очень увлекался Сушковой, которая была несколькими годами старше его, а она забавлялась этою любовью, причем, по-види­мому, нисколько не щадила будущего знаменитого по­эта. Через несколько лет они встретились опять, и в Лермонтове, все-таки еще совсем молодом человеке, нашлось достаточно силы и желания дерзать и владеть, чтобы победить когда-то смеявшуюся над ним гордую красавицу, победить и компрометировать. Кроме непо­средственного удовольствия, которое доставляла ему эта игра, она ему была нужна, по его собственному вы­ражению, как "пьедестал". Он хотел играть роль в пе­тербургском светском обществе, быть замеченным, и, по его оправдавшемуся расчету, это удобнее всего было достигнуть громким, даже, пожалуй, скандальным ро­маном. Все было пущено для этого в ход, вплоть до подложных анонимных писем. И Лермонтов понимал, что он делает дурное, злое дело. О герое "Княгини Лиговской", который проделывает с Негуровой все то, что сам Лермонтов проделал с Сушковой, говорится: "Ему надобно было, чтобы поддержать себя, приобрести то, что некоторые называют светскою известностью, то есть прослыть человеком, который может делать зло, когда ему вздумается... В нашем бедном обществе фраза: он погубил столько-то репутаций, значит почти: он выиг­рал столько-то сражений". Таким образом, Лермонтов отлично понимал "бедность" общества, в котором же­лал блистать, равно как и значение "светской извест­ности". Что же касается собственно Сушковой, то без­жалостное издевательство над ней оправдывалось в его глазах местью. Он писал: "Я мщу за слезы, которые пять лет тому назад заставляло проливать меня кокет­ство m-lle Сушковой. О, наши счеты еще не кончены! Она заставила страдать сердце ребенка, а я только му­чаю самолюбие старой кокетки". В большинстве лю­бовных приключений Лермонтова чувственность, по всем видимостям, не играла никакой роли, и, во всяком случае, его гораздо больше занимали тонкие и сложные операции над сердцем женщины, самый процесс этих операций. В "Странном человеке" одно из действующих лиц объясняет задумчивость героя тем, что его занима­ет вопрос, "как заставить женщину любить или при­знаться в том, что она притворялась". В "Маскараде" Арбенин (между прочим, вспоминающий о "власти, с которою порою казнил толпу он словом, остротой") с каким-то диким психическим сладострастием добива­ется от Нины признания в том, что она притворялась. Это уже игра виртуоза.

   Печорин (в "Княгине Литовской") "знал аксиому, что поздно или рано слабые характеры покоряются сильным и непреклонным, следуя какому-то закону природы, доселе необъяснимому". Знал, конечно, эту аксиому и сам Лермонтов, и ему доставляло своеобраз­ное наслаждение практически осуществлять ее при ка­ких бы то ни было обстоятельствах, вполне сознавая мелочность, пошлость или даже преступность тех "пье­десталов", на которые ему приходилось иногда взби­раться, чтобы оттуда дерзать и владеть. Только этим и объясняется его будто бы пристрастие к светскому обществу, за которое его так часто упрекали. Упреки эти, как известно, доходили до того, что, признавая огромный талант Лермонтова (его мало кто решался отрицать), его самого как личность совершенно вдвигали в толпу светских хлыщей и фатов, из которой, де­скать, он выделялся разве только особенно несносным высокомерием и забиячеством, доходившим до бретерства. И много фактов, по-видимому, подтверждающих такой взгляд на Лермонтова. Даже Боденштедт, при всем своем глубочайшем уважении к нашему поэту, был неприятно поражен его личностью при первой встрече. Правда, на другой же день, при следующей встрече, это неприятное впечатление сгладилось, но и то Боденштедт находит возможным сказать только такие добрые слова: "Лермонтов вполне умел быть ми­лым. Отдаваясь кому-нибудь, он отдавался от всего сердца, только едва ли это с ним часто случалось... Людей же, недостаточно знавших его, чтобы извинять его недостатки за его высокие, обаятельные качества, он скорее отталкивал, нежели привлекал к себе, давая слишком много воли своему несколько колкому остроумию. Впрочем, он мог быть в то же время кроток и не­жен, как ребенок, и вообще в характере его преоблада­ло задумчивое, часто грустное настроение".

   Все это прекрасно, конечно, но далеко все-таки не соответствует тем высоким требованиям, которые не­вольно ставятся поэту, обнаружившему в своих произ­ведениях такую исключительную мощь и глубину. Одним талантом, как бы он ни был велик, нельзя объ­яснить эту огненную и вместе с тем глубокомысленную поэзию - она должна была быть порождением, кроме таланта, еще из ряда вон выходящего ума и великого духа вообще. К счастью, на этот счет имеется показа­ние, может быть, компетентнейшего из современников Лермонтова.

   В свете Лермонтов все больше и больше преуспевал, уже не нуждаясь более в низменной спекуляции за счет прекрасных девиц. Стихи на смерть Пушкина, ссылка на Кавказ, дуэль с Барантом, новая ссылка - все это приковало к особе молодого офицера внимание свет­ского общества, внимание частью почтительное, частью злобное. Одновременно шли и успехи в литературе. Он познакомился кое с кем из писателей, между прочим с Белинским, которого, однако, приводил в смущение отсутствием серьезности. По словам Панаева в "Лите­ратурных воспоминаниях", Белинский решительно не­доумевал. Он говорил: "Сомневаться в том, что Лер­монтов умен, было бы довольно странно, но я ни разу не слыхал от него ни одного умного и дельного слова; он, кажется, нарочно щеголяет светской пустотой". Пана­ев, с своей стороны, прибавляет, что "действительно, Лермонтов как будто щеголяет ею, желая еще приме­шивать к ней иногда что-то сатанинское и байрони­ческое: пронзительные взгляды, ядовитые шуточки и улыбочки, страсть показать презрение к жизни, а иногда даже и задор бретера". Мимоходом заметим, это слова Панаева; что же касается сообщаемых им фактов, то собственно в них довольно мудрено усмот­реть щегольство светскою пустотой. Факты очень, впрочем, скудные. Панаев рассказывает, как однажды Лермонтов ни с того ни с сего долгим взглядом черных глаз смутил некоего Языкова и даже заставил его вый­ти из комнаты в сильном нервном раздражении. Рас­сказывает еще об отношениях Лермонтова к Краевско-му, тогда еще только начинавшему свое издательское поприще: они были на "ты", и Лермонтов позволял себе всякие школьничества с Краевским и разбрасывал его бумаги по полу, производил в его кабинете всяческую кутерьму и раз даже опрокинул его самого со стулом. Быть на ты с Краевским и школьничать в его кабинете - это едва ли признаки щегольства великосветскостью. Рассказывает, однако, Панаев и еще один факт, в высшей степени интересный, а именно восторг Белинского, когда ему удалось наконец поговорить с Лермонтовым по-человечески. Случилось это в ордонанс-гаузе, где Лермонтов сидел под арестом за дуэль с Барантом. Белинский восторженно рассказывал Па­наеву об этом свидании. Г-н Пыпин в предисловии к од­ному из изданий сочинений Лермонтова (1873 г.) запо­дозрил Панаева в неточной передаче рассказа Белин­ского, а г. Скабичевский ³³ в предисловии к павленковскому изданию сочинений Лермонтова пошел гораздо дальше и усомнился в самом факте свидания. Г-н Пыпин заподозрил Панаева только в преувеличении или неверной передаче, г. же Скабичевский косвенным об­разом заподозривает либо Панаева, либо Белинского во лжи. И это на том единственном основании, что, по словам Шангирея, в ордонанс-гауз к Лермонтову никого не пускали. Да и "сам Барант, сын французского посланника, следовательно, человек со связями, мог ви­деть Лермонтова в ордонанс-гаузе лишь тайком. После этого невольно берет сомнение, как мог пробраться к Лермонтову Белинский, человек маленький и к тому же совсем чужой Лермонтову". Если бы г. Скабичевский внимательнее отнесся к своей задаче биографа и редактора собрания сочинений Лермонтова, он не впал бы в этот совершенно неуместный скептицизм. Из документов, частью приложенных к редактированной им книге, а частью в его собственном предисловии к ней напечатанных, он узнал бы, что Лермонтов был аресто­ван сначала в ордонанс-гаузе, а потом переведен в ар­сенальную гауптвахту, и Барант был у него не в ордо­нанс-гаузе, а на гауптвахте; а порядки в этих двух местах заключения могли быть и разные - в одном по­строже, в другом послабее. Правда, Шангирей дей­ствительно утверждает, что в ордонанс-гауз никого, кроме него, Шангирея, не пускали. Но позволительнее, я думаю, заподозрить Шангирея в ошибке (тот же Шангирей утверждает, например, что Лермонтов ро­дился в Тарханах), чем Панаева или Белинского в со­чинении небывалого факта. Во всяком случае, сущест­вует собственный рассказ Белинского о посещении им Лермонтова, вполне совпадающий с рассказом Панае­ва, и надо поэтому думать, что так ли, сяк ли, а Белин­скому удалось пробраться в ордонанс-гауз. Г-н Пыпин давно отрекся от своих подозрений ³⁴ и признал, что Панаев "очень верно передал сущность дела". Письмо Белинского (к Боткину), в котором он говорит о своем свидании с Лермонтовым, было напечатано г. Пыпиным в его почтенном труде: "Белинский, его жизнь и пере­писка" и затем неоднократно цитировалось в журна­лах; совершенно даже непонятно, как могло оно остаться неизвестным биографу Лермонтова...

   Белинский писал: "Недавно был я у Лермонтова в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух!" И далее: "Я с ним спо­рил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему, он улыбнулся и сказал: "Дай Бог!" Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве! Каждое его слово - он сам, вся его натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок - меня давят такие целостные полные натуры; я перед ним благого­вею и смиряюсь в сознании своего ничтожества".

   Наши художники-живописцы, вообще говоря, до­вольно равнодушны к русской литературе и в особен­ности к ее истории. Но фигуры Лермонтова и Белинского достаточно, кажется, популярны и крупны, чтобы за­интересовать художника, и мудрено найти тему для картины более благодарную, чем это собеседование ве­ликого критика и великого поэта в ордонанс-гаузе. Представьте себе Лермонтова с привычно насмешли­вым складом губ и пронзительными черными глазами, от взгляда которых смущаются те, на кого он смотрит. Смущается, может быть, и Белинский, что не мешает ему, однако, "упорствуя, волнуясь и спеша" ³⁵, в горячей речи отстаивать свои "понятия". Он твердо уверен в истинности и возвышенности этих понятий; но всем своим чутким и детски искренним существом чувствует, что в беседующем с ним гусарском поручике есть нечто, чего в нем самом нет и перед чем он должен прекло­ниться...

  

  

  

   В воспоминаниях известного в свое время и совер­шенно неизвестного ныне великосветского беллетриста гр. Соллогуба ³⁶, автора "Тарантаса", "Истории двух калош" и проч., много рассказывается о дружеских от­ношениях автора с Лермонтовым, о том, как Лермонтов с ним советовался, предлагал вместе издавать журнал и т. д. Соллогуб очень восторгается талантом Лермон­това и скорбит об его ранней кончине. Это понятно и приличествует всякому, знавшему и незнавшему по­эта лично. Но, будучи приятелем Лермонтова, гр. Сол­логуб может, конечно, сообщить нам о нем что-нибудь интимное, что-нибудь такое, что только наблюдению близкого человека доступно, и главным образом что-нибудь касающееся светских отношений Лермонтова. Но гр. Соллогуб почти совсем не трогает этого пункта, отсылая любопытствующих читателей к одному своему беллетристическому произведению. Он говорит: "Свет­ское значение Лермонтова я изобразил под именем Леонина в моей повести "Большой свет"". Гр. Соллогуб прибавляет, что повесть эту он написал "по заказу" одной высокопоставленной особы. Было бы в высшей степени любопытно знать, какую цель преследовала эта особа, заказывая гр. Соллогубу такое произведение. Из воспоминаний графа этого не видно, но не видно также и мотивов, руководивших графом при исполнении "за­каза". Действие повести происходит, как показывает и заглавие, в "большом свете", где, между прочим, ста­вятся за одну скобку "стихи Л-ва и повести С-ба", то есть Лермонтов и Соллогуб как писатели. Герой по­вести, молодой офицер Леонин, играет в "большом све­те" глупейшую роль сверчка, не знающего своего шест­ка и которого поэтому светские люди осмеивают и во­дят за нос сколько им угодно. Это просто дурачок ка­кой-то, ничтожный, сентиментальный и даже в мазурке не сильный, насчет которой он серьезно совещается с другим действующим лицом повести, Сафьевым, истинно светским человеком,- быть может, в нем мы должны угадывать самого гр. Соллогуба. Надо заме­тить, что "Большой свет" был напечатан в 1840 году, в год дуэли Лермонтова с Барантом и появления в пе­чати "Героя нашего времени". Спрашивается, как же отнесся пылкий, заносчивый, самолюбивый поэт, нахо­дившийся в это время на верху своей славы, к своему якобы портрету, написанному якобы дружеской рукой гр. Соллогуба? В том же 1840 году Белинский в письме к Боткину так характеризовал "Большой свет": "Много верного и истинного в положении, прекрасный рассказ, нет никакой глубокости, мало чувства, много чувстви­тельности, еще больше блеску. Только Сафьев - лож­ное лицо. А впрочем, славная вещь. Бог с ней! Лермон­тов думает так же. Хоть и салонный человек, а его не надуешь - себе на уме". Из этого следует, кажется, заключить, что ни Белинский не узнал в Леонине Лер­монтова, ни Лермонтов не узнал сам себя.

   Для славной памяти поэта не было бы, конечно, ни­чего оскорбительного в том, что какой-нибудь Сафьев превосходил его в танцевальном искусстве или в умении вести светские интриги, хотя с точки зрения Соллогуба это грехи не малые. Но в числе прочих биографических фактов нам нужно знать и "светское значение" поэта. И, по соображению со сведениями из других источни­ков, мы должны признать, что значение это не имеет ни малейшего сходства с изображением гр. Соллогуба. Общего между Лермонтовым и Леониным только то, что оба стремятся попасть в высший аристократический свет, но Лермонтов никогда не был тем робким траво­ядным, каким является в "Большом свете" Леонин; он был, как показывает уже его история с Сушковой, ско­рее слишком смелым и бесцеремонным хищником. Да и самые выражения вроде "попасть в высший аристо­кратический свет" требуют по отношению к Лермонтову оговорок. Правда, их иногда употребляет и сам Лер­монтов, говоря о себе, но совсем в особенном смысле. По свидетельству Вистенгофа, Лермонтов, еще будучи в Московском университете, вращался в светском обществе: "Он посещал великолепные балы тогдашнего московского благородного собрания, являлся на них изысканно одетым, в сообществе прекрасных светских барышень, к коим относился так же фамильярно, как к почтенным влиятельным лицам во фраках со звездами или ключами позади, прохаживавшимися с ним по за­лам". Таким образом, в смысле светского лоска Лер­монтов был очень рано вполне готовым человеком и ед­ва ли мог нуждаться, будучи уже офицером, в каких-нибудь уроках Сафьева или гр. Соллогуба. В юнкерской школе он был опять же товарищем и как бы даже пер­воприсутствующим в среде молодых людей так называ­емого высшего круга. Конечно, такого товарищества было еще мало, чтобы быть своим в аристократических салонах, но Лермонтов хотел быть в них не столько своим, сколько первым в своем роде, и новичком он был в них уже, конечно, не в смысле непривычки к светско­му обществу, как Леонин. И тем не менее повесть гр. Соллогуба, как она освещается его собственным признанием насчет ее происхождения, является очень ценным материалом для определения "светского значе­ния" Лермонтова. Если гр. Соллогуб решился поста­вить в своей повести рядом стихи Л-ва и повести С-ба, то из этого следует заключить, что талант Лермонтова признавался в большом свете. Но вместе с тем около него, очевидно, много накопилось нена­висти, потому что вот заказывается пасквиль на него, и дружеская рука великосветского беллетриста испол­няет заказ. Удар, по-видимому, не попал в цель, потому что Лермонтов даже не узнал себя ³⁷. Но ведь не это и нужно было; это даже совсем не нужно было, так как необузданный характер Лермонтова ничего хорошего персоне гр. Соллогуба не обещал, в случае если бы поэт узнал себя. Но где-то, в каких-то сферах нужно было изображение Лермонтова ничтожеством...

   Поневоле вспоминаются слова Лермонтова о Пушкине:

  

   Зачем от мирных нег и дружбы простодушной

   Вступил он в этот свет, завистливый и душный

   Для сердца вольного и пламенных страстей?

   Зачем он руку дал клеветникам безбожным,

   Зачем поверил он словам и ласкам ложным,-

   Он, с юных лет постигнувший людей!

  

   "Врачу, исцелися сам" ³⁸,- можно бы было, по-ви­димому, сказать по этому поводу Лермонтову, потому что ведь он и сам рвался "в этот свет, завистливый и душный", и судьба Пушкина не послужила ему уро­ком. Однако это только по-видимому. "Мирных нег и дружбы простодушной" Лермонтов почти не знал, а "словам и ласкам ложным" отнюдь не верил. В 1839 году, сообщая М. Лопухиной о своем петербург­ском житье-бытье, он писал: "Весь народ, который я оскорблял в стихах моих, осыпает меня ласкательст­вами, самые хорошенькие женщины просят у меня сти­хов и торжественно ими хвастаются... Я возбуждаю любопытство, меня ищут, меня всюду приглашают, да­же когда я не выражаю к тому ни малейшего желания, дамы, с притязаниями собирать замечательных людей в своих гостиных, хотят, чтобы я у них был, потому что ведь я тоже лев; да, я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы никогда не подозревали гривы. Согласи­тесь, что все это может опьянять... Эта новая опасность полезна; она дала мне оружие против этого общества, которое непременно будет преследовать меня своими клеветами, и тогда у меня есть в запасе средство для отмщения: ведь нигде не встречается столько низостей и странностей, как тут".

   Таким образом, Лермонтов шел в "свет", как на битву, хорошо подготовленный и вооруженный, и соот­ветственно вел себя там. Ходячее уподобление светских отношений Лермонтова и Пушкина решительно ни на чем не основано, кроме того чисто внешнего факта, что оба поэта вращались в большом свете и оба хотели в нем вращаться. Никогда Лермонтов не был и, на­сколько мы знаем его духовную физиономию, не мог быть в таких двусмысленных положениях по отношению к сильным мира, в каких не раз приходилось бывать Пушкину, никогда он ничего не просил, не получал, не брал на себя никаких поручений, никогда никаким по­кровительством не пользовался. Пушкину только слу­чалось призывать на себя своими стихотворениями гро­зу, Лермонтов же делал, кажется, все возможное, что­бы создать вокруг себя постоянную атмосферу недо­вольства, вражды, ненависти.

   В заметке, отнюдь не в пользу Лермонтова при­страстной, кн. А. И. Васильчиков говорит: "Лермонтов не принадлежал к числу разочарованных, озлобленных поэтов, бичующих слабости и пороки людские из за­висти, что не могут насладиться запретным плодом; он был человек вполне своего века, герой своего времени: века и времени, самых пустых в истории русской граж­данственности. Но, живя этой жизнью, к коей все мы, юноши 30-х годов, были обречены, вращаясь в среде великосветского общества, придавленного и кассированного после катастрофы 14 декабря, он глубоко и горько сознавал его ничтожество и выражал это чув­ство не только в стихах "Печально я гляжу на наше по­коленье", но и в ежедневных, светских и товарищеских своих сношениях. От этого он был вообще нелюбим в кругу своих знакомых в гвардии и в петербургских салонах; при дворе его считали вредным, неблагонаме­ренным и притом, по фрунту, дурным офицером, и когда его убили, то одна высокопоставленная особа изволила выразиться, что "туда ему и дорога". Все петербургское великосветское общество, махнув рукой, повторило это надгробное слово над храбрым офицером и великим поэтом" ³⁹.

   Г-н Висковатов рассказывает про одного товарища Лермонтова по юнкерской школе, "достигнувшего по­том важного государственного положения": человек этот, говорит г. Висковатов, "приходил в негодование каждый раз, когда мы заговаривали с ним о Лермонто­ве. Он называл его самым "безнравственным челове­ком" и "посредственным подражателем Байрона" и удивлялся, как можно им интересоваться до собира­ния материала для его биографии. Гораздо позднее, когда нам попались в руки школьные произведения на­шего поэта, мы поняли причину такой злобы". Дело идет, очевидно, о каком-нибудь обидном стихотворении, которого злопамятный товарищ не простил поэту даже после его смерти ⁴⁰.

   В вышеприведенном письме к Лопухиной Лермонтов говорит о людях, которых он "оскорблял в стихах сво­их" и которые, дескать, теперь окружают его лестью и ухаживанием. Весьма возможно, что многие из сти­хотворений, о которых тут упоминает Лермонтов, зате­рялись или даже намеренно уничтожались. Пропали же для русской литературы чрезвычайно характерные мелкие стихотворения его, сохраненные лишь Боден-штедтом в немецком переводе. Все эти "Kleine Betrach­tungen" и "Kleine Einfalle und Ausfalle", как они озаглавлены у Боденштедта, носят печать страстной враж­ды и презрения к каким-то людям, судя по усваиваемым им атрибутам, принадлежащим к так называемому светскому обществу. "Всегда я чувствовал к вам полное презрение, названием ослов клеймил вас, шельмовал, и вы же у меня просили извиненья в том, что я вас осла­ми величал". Это - начало одного из стихотворений в не совсем удачном пере-переводе Минаева ^4l. А вот два куплета другого стихотворения в немецком оригинале-переводе Боденштедта ⁴²:

  

   Weil ich bei ihrem Thun vor Scham oft roth bin,

   Mir nicht Musik erscheint Geklirr von Ketten

   Und mir nicht lockt der Glanz von Bajonetten:

   Behaupten sie, dass ich kein Patriot bin !

  

   Weil ich nicht ganz von altem Korn und Schrott bin

   Und nicht mit jedem Schritte rЭckwerts gehe:

   Wehaupten sie, dass ich kein Patroit bin,

   Mein Land nicht liebe und es nicht verstehe !

  

   Это стихотворение, напоминающее мотив "Родины" ("Люблю отчизну я"), но с острой полемической при­правой, свидетельствует, что Лермонтову приходилось иметь дело и с столь обычною у нас клеветою без­застенчивых врагов насчет недостатка любви к оте­честву. Вообще взаимные отношения между поэтом и окружавшею его светскою средою были самые на­пряженные. Есть доля фактической правды даже в от­дающем цинизмом замечании кн. Васильчикова, что если бы и не Мартынов, так все равно кто-нибудь дру­гой рано или поздно убил бы Лермонтова. Последняя драма в жизни поэта, несмотря на свой, по-видимому, бессмысленно случайный характер, подготовлялась давно. Г-н Висковатов сообщает со слов современни­ков, что "многие" из бывших в то роковое лето в Пяти­горске светских людей называли Лермонтова "ядовитой гадиной" ⁴³. Эти благородные люди подговаривали мо­лодого офицера Лисаневича вызвать поэта на дуэль, но Лисаневич объявил, что у него "не поднимется рука на такого человека". У Мартынова поднялась... Все те резкие укоры, с которыми Лермонтов обращался к за­кулисным виновникам смерти Пушкина, вполне прило-жимы и к обществу, выдвинувшему Мартынова. Но надо все-таки признать, что сам Лермонтов был отнюдь не невинен в той атмосфере вражды и ненависти, кото­рая вокруг него создалась. По свидетельству всех, оставивших какие-нибудь воспоминания о Лермонтове, как людей благорасположенных к нему, так и нераспо­ложенных, немногие из его знакомых пользовались его искреннею и нежною привязанностью, а ко всем остальным он относился презрительно, заносчиво, враждебно, точно нарочно изыскивая предлоги к неприятностям и открытым столкновениям.

   Мы поймем это, разумеется, неприятное для окру­жающих поведение, припомнив слова Печорина: "Я люблю врагов, хотя не по-христиански. Быть всегда на страже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерение, разрушать заговоры, при­творяться обманутым, и вдруг одним толчком опроки­нуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов,- вот что я называю жизнью". Странная задача, странное понятие о "жизни"! Но такого рода странностями переполнена, можно сказать, жизнь как самого Лермонтова, так и действующих лиц его произ­ведений. И во всех этих странностях виден все тот же человек, страстно жаждущий деятельности, именно в смысле психического воздействия на людей, задаю­щ