Немирович-Данченко Василий Иванович - Святые Горы

ейкой не рискнут, если не надеются вернуть рубль... Как Соловки на севере, так и Святые горы здесь - типы кулачествующей общины. От кулака-хозяина одно отличие: тот на себя старается, а эти на обитель усердствуют.

   Поставьте в укор иноку слишком уж промышленный характер его деятельности - ответ готов:

   - Мы не на себя... мы на благолепие обители!.. Нам не надо! Мы нищетой возносимся и уничижением величаемся!

  

   В самом монастыре, посреди двора, уложенного плитами, громадный собор. Несмотря на всю свою массивность, он кажется чрезвычайно легким, с четырьмя угловыми и пятою - высокою, посредине его колокольней. Величавое здание это обошлось обители вчерне в 300000 рублей и, что замечательнее, строилось оно простым полтавским крестьянином подрядчиком, без всякой помощи ученого архитектора. Меня поразила в этом соборе соразмерность и красота линий, соответствие частей. Ни башенки не давили массу собора, ни самый корпус его не казался слишком велик для них. К сожалению - монахи думают, по своему обыкновению, аляповато расписать его стены снаружи и тем, разумеется, уничтожат впечатление, производимое им теперь.

   Крестьянин, строивший собор, работал почти безвозмездно из усердия.

   - В городах ему работы мало... Начальство воспрещает без архитектора, ну, а у нас он по своей вольной воле...

   Строитель при этом оказался еще и полуграмотный. То же явление, на какое я наткнулся и в Соловках. Только Святые Горы, разумеется, далеки от нашей северной обители. В Соловках каждый камень полон воспоминаниями. Целые века протекли над обителью. В ее башнях, келиях и стенах - живет летопись славного прошлого. Плесень и ветхость дряхлеющих построек, рядом с циклопическими сооружениями, пережившими четыреста лет, кажутся вам страницами открытой книги, на которых вы читаете красноречивые былины о борьбе и страданиях, о росте этого крестьянского царства. Самые типы монахов там чудятся вам теми же, какими они были во время шведского разорения. Тени Зосима и Савватия как будто еще бродят в дремучих лесах Анзер и Муксальмы. Тут иное дело. Святогорье пахнет не плесенью старины, а лаком, масляной краской и известкой. Оно возникло только вчера; от прошлого здесь, внизу, не осталось ничего. Это чистенький и богатый мещанин, строящий купеческие хоромы и расписывающий по-суздальски их внутренние стены. Это создание последнего времени, без старого величия. Там наворочены целые утесы, здесь всюду кирпичная кладка. Одно здание собора не изменяет еще этого впечатления. Сверх того, в Соловках повсюду вы видите могучую волю, богатырский размах. Там мужик строил мосты через море, заваливая его скалами. Некрасиво, зато прочно создавал, по-медвежьи. Здесь, через Донец, возят на пароме, хотя на противоположный берег рукой подать.

   - Отчего бы вам моста не поставить?

   - Летом ставим... деревянный... Теперь не время... Осенью снимаем.

   - Вам бы настоящий завести.

   - Это мирское дело.

   Тут есть тоже кулачество, но кулачество Соловецкое соединено с замечательною предприимчивостью. Соловки изобретательны. Это широкая натура, покоряющая море, срывающая целые горы себе в угоду. Здесь, в Святых горах, кулачество мещанское, наживное копеечное. Тут не рубль создает миллионы, а только копеечка рубль бережет... Это разница, и разница большая... Там соловчанин-монах не на одних даровых да наемных работниках выезжает; тут святогорец сам ни за что не возьмется. Соловецкого монаха вы увидите с топором, с сетью в руках, с киркой. Он и землю роет, и стену кладет, и лес рубит, и рыбу ловит, и зверя бьет, и соль варит, и доки строит, и мореходствует. Святогорец нанял себе человек двести рабочих и малодушествует в тепле благодатного юга. Место монастыря внизу все срыто. Тут прежде холмы стояли, их сняли. Лощины засыпали. Но все это сработано не монашескими руками. "Наймали грабарей". Иноки только присматривали за ними. На Соловецких островах дороги пробиты руками крестьян-монахов; здесь путь в Славянск, дорожки между пустыньками и скитами, все проделаны мужичками за поденную плату. Это именно разбогатевший мещанин. В окрестностях два села, Банное и Богородичное, которые почти сплошь заняты работами на монахов. Даже лес рубят курские наймиты. Одеваются святогорец одинаково с соловчанином - то же грубое платье, та же неуклюжая обувь. Но последний перед вами является мужик мужиком. И ходит он приседая, и лапища у него заскорузлая, и чрева нет (у мужика брюха не найдешь, оно ему не полагается). Святогорец же отрастил себе живот, а уж если истым монахом явится, так именно иконописным, с сухой складкой изможденного лица, с равнодушным, безучастным к страданию и радости своего ближнего, взглядом. Жилье его так же неказисто, как и у соловецкого монаха; но во всякой келье вы замечаете, что тут поселился не мужик, а именно мещанин. И картины не те, и книжки своеобразного пошиба. Куда ни посмотришь - везде эта разница. В Соловках пропасть лошадей. Богомольцев ко всем островам возят в монастырских экипажах. Кучера - непременно монахи. И настоящие, не послушники. А заправляет делом иеромонах, играющий большую роль в обители. В Святых горах содержится до тридцати коней, но ходят за ними и кучерами служат наемные люди. Донец богат всякой рыбой, но правильного промысла монахи не завели. Сами же говорят, что у них сомы ловятся пудов по десяти, а рыбу на уду добывают. В Соловках и сельдяные, и тресковые ловы организованы как большое промышленное предприятие. Святогорцы ссылаются на то, что Донец весь запружен корягами, рвущими сети. Но существовало ли бы такое препятствие для соловчанина, который английские доки ухитрился у себя устроить... Нужно приложить личный труд и сметку - а этого-то и нет. У кого они есть - тот в загоне. Потому что настоящему иноку "не подобает". Сравнивая дальше Святые горы с Соловками, всюду встретишь то же соотношение. Отчего же промысел, труд, изобретательность не прививаются здесь? Потому ли, что южное крестьянство бездеятельно? Разумеется, нет! Воронежские и харьковские крестьяне в Соловках являются дорогими помощниками и работниками. Я объясняю это иначе. В северной обители мужик всем правит и верховодит. К сожалению, только администрация у него отнята; к сожалению, потому, что в его руках не повторялись бы безобразные факты, недавно рассказанные корреспондентом "Церковно-общественного Вестника". Эти факты - сплошь создание монашествующей бурсы, а не иночествующего крестьянства.

   В Святых горах во главе стоят: дворянин, купец и мещанин. Именно, разбогатевший мещанин. К ним нужно присоединить и монахов из духовенства. Отсюда, при кулаческих порываниях, отсутствие изобретательности, предприимчивости, энергии. Оттого и келья, несмотря на свою неприглядность, все-таки не деревенским обиходом встречает вас, а затхлой, душной атмосферой городского мещанства... Соловецкий монах ничего не боится. Он говорит начистоту; все, что знает, выложит. Святогорец высматривает вас искоса, прикидывает каждое ваше слово. Вы высказываетесь, а он - молчок! Себе на уме! Нужно мне было посетить кой-какие хозяйственные учреждения. Просился показать мне грамотный и умный монах. Послали к архимандриту - благословит ли?

   - А кто он такой (это про меня)?

   - Писатель.

   - Нельзя, нельзя! Помалкивайте.

   И прислал ко мне послушника, от которого только и можно было добиться, что рассказов об удивительных качествах и святости отца архимандрита; поверить, так его преподобие только что чудес заживо не творит. Имя писателя, ученого открывает вам в Соловках все двери, архивы, библиотеку. Здесь оно же заставляет запираться от вас поплотнее. Опять-таки чисто мещанская черта. В Соловках монах свободен. Захотелось ему в лес - в лес уйдет, в море задумал - сел в лодку и был таков. Тут - дисциплина убийственная. Чтобы выйти за черту монастыря, инок, часто старец, спрашивается у архимандрита. В Соловках пользуются влиянием истые работники, а в Святых горах, напротив, верховодят уставщики, столпы монашеской обособленности и иноческого формализма. Северный монах здесь задохнулся бы несомненно. Он меньше всего черноризец. В Святых же горах инок византийского склада чувствовал бы себя как нельзя лучше. Разумеется, я говорю о Соловецком монастыре того времени, когда я там был, лет одиннадцать назад. Теперь и там сказывается монастырский бюрократизм, обличавшийся так энергично корреспондентами "Церковно-общественного Вестника". Теперь и туда нагнали византийцев, которые в эту рабочую, на религиозной подкладке, общину вводят такую мертвящую синодскую регламентацию, что, пожалуй, недавние работники и труженики уже рвутся из циклопических стен северной обители вон - на простор, на настоящий труд.

  

   - Казначей послал вас просить к себе, - разыскал меня монашек в ободранной ряске.

   - Куда это?

   - В келью к себе, поучительной беседы удостоиться.

   По-фарисейски сжал губы монашек, окидывая меня "пронзительным" взглядом и стараясь высмотреть насквозь, вероятно, для соответственного доклада тому же отцу-казначею.

   Я пошел к сановнику обители.

   Келья хоть куда! На столах узорочные скатерти, в окнах цветы, на полу ковер, две-три светские книжки даже, только не разрезаны, хотя, я думаю, пыль на них целыми годами копилась. Образа в окладах.

   Отец казначей оказался рязанским купчиком: тип, бьющий в глаза. Молчит и воздыхает, а сам взгляда с вас не спускает, точно взвешивает вас. Зорко, зорко... По-лисьи высматривает. На разговор не вызовешь; выжидает, и чуть вы слово - так и видите, как он его подчеркнет и закрепит у себя в памяти. Драгоценный субъект для какого-либо из наблюдательных учреждений. Вот бы в Питер к Путилину. Настоящий помощник и сотрудник!

   Такие типы, я думаю, каждому случалось встречать между кулачествующими купчиками. Стоит перед ним крестьянин, чуть не плачет, а он знай себе на счетах прикидывает и ухом не ведет, его не разжалобишь, он не сентиментален и каждого может разжевать и проглотить в лучшем виде. Рядом с ним улыбающийся духовник, черниговец, Кролевецкого уезда. Само добродушие, приправленное хохлацким остроумием. И клобук у него как-то назад сполз, открывая простое, честное лицо с живыми смеющимися глазами. Среди белого духовенства много таких, которые посытее, разумеется. У голодного попика все лицо в одну просительную складку сведено. И ответы какие различные.

   - Отчего у вас того нет, другого? - любопытствую я.

   - Не подобает монаху! - подумав, отвечает рязанский купчик.

   - Глупы еще мы, вот почему! Кабы за ум взялись, давно бы сделали, - завершает духовник.

   Нужно было видеть, какое смятение изобразил на своем лице отец казначей, когда я вынул записную книжку, чтобы внести туда несколько цифр самых невинных, вроде того, например, что всех монахов в обители 300.

   - Это у вас что же такое?

   - Для памяти, отец казначей.

   - Так-с, для памяти. - А сам ерзает, усидеть не может. Ишь, какая книжка. Много таких делают нынче... Затейливая!

   Рука то протянется к книжке, то назад. По пословице: "И хочется, и колется, и маменька не велит".

   - Хотите посмотреть?

   - Вот благодарю!

   Точно ястребиными когтями захватил. Перелистывает... Глаза так и впиваются. Видимо, все запоминает.

   - Это у вас что же? Про нашу обитель?

   - Да.

   - Писать будете?

   - Буду.

   Покачал головою. Так и изобразилось: не было печали...

   - А это что обозначает, буквы о, а?

   - Отец архимандрит.

   Казалось, он глазами пронижет книгу, впился - не оторвешь. Наконец насосался всласть, отпал.

   - Так-с. Нынче многие пишут... Занятно.

   Стал я его расспрашивать, - скорее у медного колокола ответа добьешься. Опасливо по сторонам оглядывается, воздыхает, всего даже в пот ударило. Хорошо еще, что духовник был здесь. Тот мне поведал, что когда возобновляли обитель, на версе гор оказалась старая, полуразрушенная казачья крепость; только уцелевшие башни да часть стены, словно орлиное гнездо, висели над Донцом.

   - Где они? - готовился я идти туда.

   - Куда с ними! Мы их срыли.

   - Вот тебе и на! Да это монастырь бы скрасило. Исторические воспом...

   - Помилуйте! Не монашеское дело совсем; Бог с нею и с крепостью этою.

   А башни, по рассказу, были очень красивы. И вся крепость оказывалась очень эффектною среди затянувшего ее лесного царства. Пушки там были. Одна из них и до сих пор перед собором жадно разевает свое черное жерло.

   - А другие где?

   - Да куда-то подевались, - совершенно равнодушно ответил отец духовник.

   Другие монахи отрицают, впрочем, и башни, говорят, что были только валы нарыты там.

   Заговорили о составе монастырской братии; оказалось, что публика у них чистая.

   - Половина из благородных, духовных и купцов. Крестьянства мало, да оно у нас немое, не слышишь их. Истинные агнцы Божии!

   Оно и понятно, что мужику не подняться в такой среде. В сорной траве всякая здоровая поросль заглохнет.

   - Работают мало-мало. Мы на работе не стоим, потому работа от молитвы отвлекает.

   - В Соловках иначе говорят. Работа на св. Зосима и Савватия - та же молитва.

   - Что Соловки - мужицкое царство! У нас устав святые Афонские горы. У нас на Господские и Богородичные праздники певцы поют: "Господи Боже мой, возвеличился еси зело" медленно, и прочие стихи, переменяя на лики, поют чинно. При "Господи возвах", на иеродиаконах - пелена с кивотом, а во время псалмов ризничий и экклесиарх кадят кациями.

   - Это что такое?

   - Кадильницы, имущие, вместо цепей, рукоятки. Пища у нас поставляется по достатку и по приличию дней, обаче без излишества, и питие - квас хлебный; пианственных же отнюдь да не бывает. И много другого... Возьмите архимандрита Филарета творение о нашей обители - там найдете обо всем подробно.

   Заговорили о красоте монастыря: тут вдруг на отца казначея точно благодать низошла - язык оказался.

   - Это что! Вы наш монастырь летом посмотрите, когда лес "потемнеет". Тогда у нас хорошо. Только внизу сыро, зато вверху воздух здоровый. Птицы всякой у нас - тьма! Тучами летит и на разные голоса поет - Господа своего славословит. Стоишь, стоишь, слушаешь и радуешься творению Божию. Малая птаха лесная, а и та сердечком своим к небу возносится. Ликует - солнцу радуется, псальму солнцу поет. Хорошо у нас тогда. Век бы с обителью не расстался.

   - Зачем же расставаться?

   - Как зачем. Случается, в другие монастыри посылают. У нас такие дела бывали. Старца Амвросия помните, отче?

   Духовник утвердительно кивнул головою.

   - Перевели его за неумеренные поступки - горд был - в другую обитель - не выдержал, через несколько месяцев от тоски помер. А то еще какое дело случилось. Послушника мы прогнали - он назад. Его опять прочь - он возьми да и утопись в Донце. Вот какую приверженность к обители чувствуют. Кажется, век бы не ушел отсюда.

   - А если обитель оскудеет?

   - Что же! У нас в уставе сказано: аще же будет оскудение в обители - все равно, да претерпевают скудость со благодарением. Воздуха нашего у нас не отымут, гор также не возьмут! Донец все так же будет струиться.

   - По Донцу вот скоро, говорят, пароходы пойдут.

   - Монахи заводят?

   - Нет. Начальство светское, от себя.

   - Отчего же вам не заняться этим?

   - Да не монашеское дело.

   И опять глаза вниз. Смотрит тупо. Соловчане, те не ждали, когда придет в голову архангельцам завести пароходы. Сами устроили все.

   Ужасно тяжело было вести беседу с отцом казначеем. Ни о чем не удавалось разговориться. Соловецкий монах сам толкует с вами, этот - высматривает и выслушивает. Каждое слово выжимать приходится. Чуть не клещами из горла вытаскивать. И притом образцовый формализм везде. В Соловецкие скиты, например, всякому открыта дорога. Здесь скиты открываются для богомольцев только четыре раза в год.

   - Отчего же это?

   - Иначе, какое же скитское жительство будет!

   Когда я вышел от казначея, ко мне подошел молодой, чрезвычайно симпатичный инок, с которым я познакомился накануне.

   - Не нравится вам у нас?

   - Как не нравится, эдакая красота!

   - Нет, я о людях. Людей у нас нет. Грехи нас заели совсем.

   - Какие это грехи?

   - Есть у нас!.. Поверите ли, иной раз так бы и улетел отсюда!.. На простор тянет! По ночам, особливо зимою, плачешь-плачешь. А куда пойдешь?

   - Помилуйте, вы молодой такой!

   - Да вы имеете понятие, что такое расстрига? Это отщепенец. Ему нигде места нет! В сторожа не возьмут. К крестьянину в батраки не попадешь!.. А сердце просится куда-то, рвется! Ведь я сюда двадцати лет пришел, да здесь и остался, ничего не изведавши... Колоднику лучше. Он знает, что сошлют его, срок кончится, все какая ни на есть свобода! А мы совсем как в тюрьме, хоть головой об стену!

   - Другие же сживаются.

   - Ну, как сказать! Все почти перешли через эту муку. Закостенели, потом настоящими монахами стали. И я тоже когда-нибудь закостенею! Тоже настоящим иноком буду... А тяжело, ох, как тяжело!.. Точно тебя живого в могилу... И отпели...

  

   Солнце сегодня печет вовсю. Даже неугомонные птицы над Донцом примолкли, и их заморило теплом. Только что я лег отдохнуть:

   - Молитвами святых отец! - послышалось за дверьми.

   - Войдите.

   - Это я-с! Вот обещанное принес вам.

   И отец Стефан, самоучка-фотограф, подал мне виды монастыря. Снимки были сделаны весьма тщательно; потом я их передал в Петербурге редакциям иллюстрированных изданий, и работа отца Стефана была воспроизведена граверами. Отчетливость, нежный колорит, умение выбрать пункт, откуда снимать вид, достойны были всякой похвалы.

   - Рад бы работать, да вот нельзя! Много нельзя.

   - Почему это?

   - Отвлекают! Прочим монахам неприятно. Говорят, не иноческое дело. А я так думаю, все же во славу святые обители... Ну и на пользу... Вот вы купите, другой, третий. Можно посылать и на продажу в прочие места... Ан и деньги! Другой бы монастырь еще и помог завести фотографию настоящую! А что у нас! Невежество во всем. Теперь как дразнят-то. Вчерась отец Апемподист: "беса тешишь" - на весь двор кричит. Ну что же я могу... Я человек слабый. У меня порок есть!

   Порок отца Стефана оказался очень прост: на него находило - и он пил. Потом вытрезвлялся. Случалось, на него и послушания накладывали за это. В Святогорском монастыре довольно строго. Даже и манатейных монахов не щадят. Проштрафится в чем-нибудь, на него, по приказанию настоятеля, надевают сермягу и посылают на самую черную работу, на самое тяжелое послушание: возить навоз, обирать грязь с дворов и еще хуже. Если проступок более крупный - вон из монастыря, к "расстригу". Послушникам, тем легче. Не понравится наказание - он сейчас может "разуказиться", то есть бросить монастырь и перейти в прежнее свое звание. Что проступок совершить здесь очень легко, видно из запрещений, существующих не только на вино, но и на трубки.

   - Дымить, брат, у нас монаху ни-ни! За дымок-то на черный двор! - пояснял мне добродушный старик отец Симеон, тайком покуривавший у меня в келье. - Теперь поймай меня - к настоятелю. Ну, тот и благословит навоз возить.

   Странно было даже видеть, как семидесятилетний монах оглядывался и, при малейшем шорохе, зажимал огонь папиросы пальцами, обжигая их и встряхивая. Ни один школьник не мог быть пугливее.

   Воспрещен даже нюхательный табак. Недавно одного монаха заставили мести двор в гостинице за то, что он во время всенощного бдения, опасаясь заснуть, зарядил нос табаком. На него донесли. Как и везде в монастырях, шпионство здесь в большом ходу. Нюхательный табак запрещен наравне с опьяняющими напитками.

   Архимандрит, славящийся строгою жизнью, и сам очень строг. Пастырь сей не жалеет свое стадо. Он был и певчим, и строителем, и уставщиком, весь чин монашеский произошел и всюду на 12 баллов за поведение. Оттого и к другим относится с строгостью беспощадною.

   Отцу Стефану часто доставалось за его слабость. Он только тем и держался, что уж очень полезен был обители. Понадобится кому снимок сделать с Святых гор, портрет снять - за бока отца Стефана. Он, впрочем, на все руки мастер был. Отец Стефан много читал. На каждую книгу бросался с жадностью, но все прочитанное перерабатывал на свой образец. Как будто он знакомился с чужими мыслями, с научными данными только для того, чтобы еще тверже убедиться в том, до чего он дошел своим умом. Книги уверяли его в том, что заблуждениям человеческим несть предела. Так, например, он, изучив астрономическую географию, пришел к отрицанию вращения земли вокруг солнца. Доказывал он это с большою логикою и против приводимых в космографии аргументов выставлял целую батарею своих. Говорил охотно и много. Вступал в спор со всеми, почему монашествующая братия особенно любила подразнить отца Стефана. Замечательно, что обо всем он спорил с одинаковым азартом. О движении ли планет небесных, или о способах печь хлеб. Точно обидится - и давай сокрушать выю противника диалектикою, иногда весьма бесцеремонною. Потом вдруг обрывался разом и смолкал. Смолкнет и станет робко смотреть и ежиться. Будто растеряется.

   - Что это он? - спросишь у монахов, знающих его.

   - О слабости своей вспомнил и смирился.

   Видимо, боится, чтобы кто другой ему не напомнил о ней. Насупится и уйдет, не окончив спора.

   - У нас тоже писатель есть! - огорошил он меня на этот раз...

   - Ну?

   - Я ему про вас сказал. Желаете познакомиться?

   - Я его рад видеть.

   - Только вот что. К вам ему нельзя. Сейчас станут говорить, до отца архимандрита дойдет... Еще что выйдет... Если бы вы к нему?.. А?

   И отец Стефан искательно заглянул мне в глаза.

   - Я с удовольствием.

   - Он недалечко тут. Ежели бы сейчас?

  

   Святогорский писатель оказался отец протоиерей Дюков, живший в монастыре на покое. Он занимал большую келью. Простой письменный стол был завален бумагами и книгами. Книги были на табуретках, и на подоконниках, и на полу... Одни на других. В большей части - вложены закладки и на закладках отметки. Отец Дюков работал много и охотно. Целые кипы заметок и выписок лежали у него на столе. Много книг было раскрыто. Видимо, старик трудился над чем-то, требовавшим тщательных справок, цитат, ссылок... В углу киот с образами. Перед ним столик с Библией и другими духовными книгами.

   Симпатичный, крепкий старик поднялся нам навстречу.

   - Мы светских писателей редко видим. Но все же по оружию братья! - приветствовал он меня. - А я тут вот трапезую... Простите, Бога-для.

   Отец Дюков, когда мы вошли, обедал. Перед ним стояла тарелка пустых щей и черный хлеб. Это все, что ему отпускалось. Грубая ряска, рясы вообще здесь на всех монахах грубые. Белье солдатское, иначе не знаю как и назвать эту дерюгу. И постель солдатская. Голые доски на деревянных чурбанах. Что-то свалявшееся под голову. Вместо одеяла кусок грубого сукна.

   - По афонскому уставу! - объясняют умерщвляющие свою плоть монахи.

   Разговорились мы с ним, и старик оказался прекрасным диалектиком и крайним консерватором. Он гремит против распределения приходов по одному на каждую тысячу душ, злобствует против разрешения попам служить соборне без дьякона.

   - Ересь это!.. Чем раскольники после того хуже!

   Еще больше беснуется он против мысли об устройстве для старообрядцев школ без преподавания закона Божия и т. д. Он и пишет в этом духе. Впрочем, в последнее время он занят каким-то большим трудом, о котором рассказывать воздерживается... проговорился только...

   - Коли бы Бог дал кончить. Всю бы жизнь завершил.

   Отец Дюков крайне любознателен. Между прочим, стал добиваться:

   - Скажите, господин Лесков, который "Соборян" написал, особа светского звания?

   - Да.

   - Духовное воспитание получил, значит?

   - Нет.

   - Быть не может. Как он хорошо духовенство наше описует. Впрочем, что ж, если Господь ему талант такой вложил!..

   - Ахиллу-то дьякона, как! - возвеселился вдруг отец Стефан.

   - А ты тоже читал?

   - Любопытствовал... Как же!

   - Ну смотри! Тебе за светские книги влетит!.. Дорогой человек отец Стефан... чистое золото - 96-й пробы. Всякое мастерство знает, способности какие. Ему бы поучиться...

   - Да вот что же... Слабость моя меня одолела! - вздохнул фотограф.

   - Благодари Бога за нее, за слабость эту.

   - Ну, что ж тут.

   - Без нее ты, может быть, как далеко бы, Господь знает, ушел. А она, слабость-то твоя, тебя тут держит, смирению учит. Без этой слабости ты бы и обитель оставил?

   - Пожалуй, что...

   - Ну вот. А с нею ты тут каешься. И в честном иночестве состоишь... В слабости этой спасение твое. Слабостию спасен будешь!..

   - А вы пчеловодство наше видели? - обернулся ко мне отец Дюков.

   - Нет, не видал.

   - Ну, что ж, наша пчела. Разве так надо? У нас что жук, что пчела - все одно, - возносился отец Стефан.

   - А то как? По-твоему-то как?

   - Совсем по-иному... Вон в Америке... Стеклянные ульи...

   - Что ж, по-твоему, у нас дураки все?

   - Не дураки, а в темноте запутались... В невежестве своем бродят. Истинное просвещение отметают...

   - Что же, ты всех умнее? Пчела!.. Давно ли ты пчеловодом стал-то?

   Отец Стефан обиделся. Дюков сейчас же это заметил.

   - Ну, прости, что оскорбил, Бога-для!..

   Чмок друг друга в руку, и оба успокоились.

   - Сделайте мне милость великую! - просил меня отец Стефан, когда я уезжал отсюда. - Знаете, тоска здесь такая обуревает... Будьте добры...

   - А что?

   - Пришлите из Питера лучшее и самоновейшее руководство по фотографии. Сколько следует, я хоть сейчас!.. Так буду благодарен, так благодарен... Век не забуду!

   Я предложил прислать ему даром, чтобы отблагодарить за превосходный снимок меловых скал Святогорских. Послал через несколько месяцев, но ответа не получил. Что с ним?.. Может быть, он уже вошел в колею. Совсем смирился и ни о чем не помышляет более...

  

   У келии отца казначея два каштановых дерева.

   Сегодня в них ярко светит солнце, обливая нежную молодую листву золотыми брызгами. По листве золотые брызги солнечного света скатываются вниз огнистым дождем, падая на гладкие плиты, на желтый песок двора. Еще не жарко. Еще нет-нет да и потянет с Донца прохладой; но воображаю, что тут должно быть в июле! Тогда монахи сидят на версте горы и только поневоле спускаются вниз, в эту теплую котловину... И на внутренний двор монастыря сегодня налетело всякой птицы пропасть. В листьях каштана щеглы даже драку затеяли...

  
- Описуете? - благодушно подошел ко мне толстый монах с улыбающимся лицом.

   - Что? - не понял я.

   - В книжку все?

   - Да, чтобы не забыть.

   - Не имели счастья, значит, в бурсе воспитываться, там память превосходно развивают. В наше время, преимущественно при помощи лозы! До сих пор и греков, и латынян памятую, ибо был за оные народы сечен нещадно!.. Одного я не могу понять, что вас в монастыри влечет?.. Житие у нас скудное... невеселое. Коли бы мне, я бы все по большим градам путешествовал.

   - Ну, тоже скудное житие! - вмешался мой спутник. - Вы бы, отче, помалкивали.

   - А разве вы что по сему предмету занотовали?

   - Да, есть...

   - А вы по-христиански - забудьте.

   - Да что же забывать-то, дурного ничего.

   - А хорошему отдавайте справедливость!.. Мы, черноризцы, столько раз уже были обруганы, что похвала нам в диковину. Светские писатели представляют нас вроде... как бы нечистыми свиниями. Это - не точно. Во всяком деле есть разные стороны... А вы наблюдайте свою совесть, еже бы всякое дело творити с благословением и по совести благо!.. Но только иногда и ругать нас следует. Преимущественно же за чревоугодие. Вот ваш спутник сообщит вам, что я, например, очень пунш люблю.

   - Какой же это пунш? Нальете воды в стакан, выполощете, потом воду за окно и доливаете до верху ромом.

   Монах расхохотался.

   - Бедная монашествующая братия! Во всем скудость, во всем претерпеваем лишения... Даже и в воде себе отказываем...

   Мы улыбнулись.

   - Ну что ж, на пасеку? - спросил меня мой спутник.

   - А вы на пасеку... нашего полковника посмотреть желаете? Чудо-юдо монастырское.

   - Почему же чудо-юдо?

   - Настоящий военный полковник и черноризец. Пчел во фрунт ставит и маткам ихним по всей форме учение производит.

   До пасеки было недалеко.

   Мы в час дошли туда. Едва достучались. Пасека плотно обнесена забором; видимо, хозяйство истовое, тщательно охраняемое... За забором, посреди пасеки, простая крестьянская изба, на две горницы. В одной - глубокое кресло, в кресле - помавающий бровями на монахов полковник черноризец. Это и есть наместник пасеки. Бледное, бескровное лицо... одутловатое. Чрево большое, но, видимо, не от излишеств, а от недуга... На столе "Сын Отечества" и несколько носовых платков. Большой киот в углу. Под образами ордена висят, боевые, с мечами. Чуть ли даже не георгиевский крестик белеет... В комнате душно. Мухи чувствуют себя хозяевами и бесцеремонно звенят по стеклам... Пахнет воском и медом... Полковнику и черноризцу, несмотря на жару, очевидно, холодно. Закутался во что-то теплое и ноги завернул одеялом... У него трое монахов.

   - Адъютанты мои! - старается он улыбнуться; но улыбка на этом бескровном лице является настолько странной, что сама, помимо воли черноризца, сбегает прочь.

   - А армия моя из трех сот колод состоит! - столь же неудачно шутит полковник.

   И опять молчание, и опять мухи бьются в стекла и звенят там.

   Получили, наконец, благословение осмотреть пасеку.

   Вся она на вершине горы, невысокой, зеленой... Деревья разбросаны везде. Нежная листва их млеет в солнечном блеске. Между деревьями пропасть колод. Мир и покой царят тут. Пчела жужжит над ухом. Ласково жужжит - точно приветствуя посетителей. Адъютант, в белой ряске и черной скуфейке на затылке, озабоченно тыкает в какую-то колоду... Каждая обтянута обручами и накрыта глиняной чашкой от дождя. Пахнет первым весенним цветом. В траве словно улыбаются голубоглазые барвинки.

   - Да, Господь благословил. Триста колод у нас!

   И монашествующий адъютант снял у себя пчелу с лица. Снял с лица, прилипла к пальцу.

   - Ишь, дурашка малоумная! Чего пристала? Ступай на цвет Божий - пей росу медвяную... Ступай, ступай, раб ленивый! - И он подбросил ее в воздух. Пчела зазвенела и скрылась в чаще.

   - Одного меду мы здесь получаем по 150 пудов в год... У нас еще и другая пасека есть, та подальше. Тоже на триста колод поставлена... Хорошо у нас тут, а?

   Я согласился, что хорошо.

   Скуфейка у монаха сползла еще дальше на затылок.

   - Наша обитель первая!.. Такой красоты богоданной по другим местам нет!.. И на пасеке у нас раздол... Ишь, воздуси какие духовитые!.. Вы потяните в себя - всяким цветом пахнет... У нас и соловьи гнезда вьют... Вот, погодите, к вечеру начнут песни петь. Божья птичка чувствует тоже, что здесь ей покой... Благословение на сих местах почиет...

   "Соловей гнезда не вьет, ему некогда, - вспомнились слова народной легенды, - поет все". Удивительно, как сказочная правда уживается в народном уме с правдою действительности. Взаимно противоречат, а уживаются... На пасеке соловьиных гнезд много. То-то песен будет...

   - Поверите ли, как запоют, так кажется, будто это воздух самый разливается... Глушат. Ну и пчела ихнюю песню соловьиную любит тоже... Другой не терпит, а соловья чтит. Одно только горе у нас... В этом году ульев пятьдесят погибло. Донец близко. В разлив пчела летит к нему. Чабрец-то по разливу раньше всего распускается, пчелка на чабрец и садится. А у нас весенние ветра шибкие... ее и гонит в воду, топит пчелку Божью... В одном месте было - вода от пчелы желтая стала!.. Вот оно горе-то наше какое. Холим, холим, молим, молим, а уберечь немощны. Не убережем. Пятьдесят ульев! Теперь бы, глупая, промеж деревьев летала, росу медвяную собирала... А потопла - и нет ее... Ох-хо-хо!

   - У вас и деревья-то здесь чудесные.

   - Мы дикому дереву не даем на пасеке цвести. Тут все яблони, груша, слива, вишня, черешня, абрикос. Как зацветут, да пустят дух свой по ветру, так по ветвям змея и ищем. Врага рода человеческого.

   - Какого змея?

   - Потому уж очень на рай земной похоже... Пчела тоже станет ласковая, цветов ей вволю... Сытая летит, тяжелая!.. Звенит густо; довольна, значит.

   Отсюда вниз заглядеться можно.

   Ниже фруктовых деревьев густолесье дубовое. Лощины к самому долу спускаются, где "святое место" с келиями схимников. За святым местом - Донец мерещится. Хоть и не близко - а смутно поблескивает... Нет-нет да и повеет оттуда прохлада.

   - Одно нам не хорошо, дятлы одолели, - продолжает монах. - Вот попозже услышите, точно ворота скрипят. Просто извести бы всех, да тоже творение Божие, тепла и света хочет... А вот вы послушайте у улья, - приложите ухо, - как наша пчела, мудрая, разговаривает.

   В ульях действительно шумело, точно тысячи пчел вели между собой беседу.

   - Она - птица Божья - пчела, умная. Ей разговор дан. Она так в улью не сидит, а все гу-гу-гу... Шумит... Где летает, что видит - обо всем рассказывает... Ну и другие ей тоже.

   Он открыл один улей и показал, как возятся пчелы.

   В стороне теплый сарай. Это пчелиное жилье на зиму. В колодах, которые приносят туда, оставляют им достаточно меду. Не выдают всего. Пчела за зиму изморится так, что как вылетит весной, так сначала только наружные стенки сарая облепит и сидит. Дышит воздухом вольным, к свету опять себя приучает, крылья потом пробует. И звенит же как первый раз в лет уйдет! Около сарая - печь для вытопки меду, и восчина на простынях.

   - А ихнюю пчелиную трапезную желаете видеть?

   Повел в тень. Звон там стоит и гам. На соломе выставлены две колоды с вареным медом. Тут пчелы едят, тут же и жучки разные возятся, и всякая муха на монастырский счет продовольствуется... Кишмя кишат.

   - Словно богомольцы! Каждый свою порцию получай - без запрету.

   - Отчего вы не заведете номеров для улья? Отмечать рождения, ход... - вспомнил мой спутник профессорские лекции.

   - Зачем это? - поднял брови монах.

   - Порядку больше, правильнее дело... - И он стал пояснять ему.

   - Ну их! - отмахнулась скуфейка. - Тоже и человек вот... Дадут ему имя, а он взял да помер!.. Вот тебе и имя, и число! Нет, уже мы здесь по Божью - без науки...

   В корытах около - вода для пчел. На воде мох, чтобы пчела, пивши, не тонула...

   - Теперь что... теперь тут гуляй сколько угодно. А вот как цвет облетит, да жары начнут, тогда наша пчела страсть кусается... Собачонка тут есть, Шарик, и та не сидит - уходит. - А еще хуже пчеле, если от кого табаком пахнет; жалит и на целые версты гонит прочь. Обороняет от дурного запаху свое царство. Она тоже монашенка, отшельница... Любит дух от цветков Божьих. А зелье это ей смерть. Если водкой от кого, еще хуже! Целым роем кидается и закусывает... В пасмурный день пчела сидит смирно.

   - Место у вас тут не медное? Липу бы посадили.

   - Речка дает "взятку". Там, по берегам, всякой поросли гибель. Пчела наша даже с вербы внизу взятку берет. Верба раньше всего распускается... А потом уже с клена, с черноплины. С липы взяток идет уже потом, как зацветает она.

   Пока мы ходили по пасеке, на небо набежали тучи. Зелень точно потемнела... Потемнела и лощина, идущая к святому месту вниз. Гуще запахло цветами... Маслистый запах даже в голову бьет. Точно над букетом дышишь... Вон, между колодами, сидит монах в белом подряснике и в сетке. Видимо, в улье возился да и заснул тут же, благо тень от черемухи падает сюда. Теперь уж тень на другое место перешла и косым лучом солнца, прорвавшимся сквозь тучи, прямо в лицо ему бьет. Но разоспавшемуся иноку еще слаще. Дышит не надышится; взбросит голову, удивленно раскроет глаза, потянет в себя запах цветов, и опять смыкаются веки... Тучи скоро совсем заполонили небо... Шибко-шибко бегут. Пчела отовсюду к улью летит. "Ишь, грузная, - словил одну на лету адъютант в скуфейку... - Ну лети, лети, божий работничек!" - взбросил он ее на воздух... Прокатилось в тучах, ударил гром... Разом как-то, неожиданно... Пчелы попрятались. Зашумело в зелени. Точно проснулась дремавшая листва и давай перешептываться. Запрыгали капли дождя по лесной чаще. Сбегают по листве, на головы нам катятся... А вдали уже опять солнце вовсю. Другим, золотым дождем брызжет. Серые тучи сползают, и через несколько минут от всего этого грома и дождя только благодатная свежесть в воздухе, да блеск на только что обмытых листьях... Кое-где капли висят; в каждой из них солнечные лучи дробятся.

   Мой спутник, адъютант в скуфейке, оказался поэтом. Посмотрел на эти сияющие капли и произнес:

   - Так и в каждом помышлении человеческом должно слово Божье отражаться, как солнышко в этих росинках... Она, пчелка эта, умная, - продолжал он. - Случается, непогодой колоды повалит. Весь мед может вытечь. Так нет же, пчелка не позволит... Вся по краю бросится, облепит так, что капли не пропадет. Земле-матушке ничего не достанется.

   В хорошие темные ночи чудесно спится этим монахам на пасеке. Пчела гудит в ульях, и под этот гул, наполняющий всю пасеку, сами собою смыкаются веки. - "Поверите ли, и во сне она снится!"

   Попробовал настоятель Святогорья взять этого монаха с пасеки в обитель. Затосковал по пчелам, заболел даже. В церковь придет, пения не слышит. Все ему чудится, что пчела гудит это. На берег Донца сунется, пчелки летят мимо, разговаривает с ними, плачет... Совсем было рехнулся. Должны были его вернуть назад.

   - Как вернулся на пасеку, так точно на светлый праздник попал!

   - И пчелки меня узнали, - рассказывал он, - звенят кругом, на руки садятся! Мы ведь сызмала пчеловоды. Курские мы. Только у нас пчела еще посильней будет. У нас с улья пудиков до пяти медку сымать случается. Зато здесь пчела безгрешная, священная пчела.

   - Это как?

  &