Немирович-Данченко Василий Иванович - Святые Горы

и притерпелся к людскому горю.

   - Чтобы вам почистить, - замечаю я монаху.

   - Чего тут чистить-то?

   - А вот, Господь дождика пошлет, получше станет.

   - От дождя еще больше грязи будет.

   - А тогда и чистить, значит, не надо.

   Скота у монастыря много. Одних волов до ста, но все это содержится очень плохо, главное - грязь везде, отдохнуть глазу не на чем. Опять разница с Соловками, и какая еще.

   - Скот любит, где ему грязно, - пояснял тот же монах. Вол мимо грязи не пройдет, сейчас в нее. Ему любо, а нам что! Блажен иже и скоты милует. Вон у иноверцев, сказывают, коровам под хвост мешочки такие подвязывают. По-вашему, и нам тоже?

   - У иноверцев любому, отец Милитон, поучиться можно.

   - Ну уж это, отец Серапион, напрасно: благочестивому иноку нечего у них позаимствовать.

   - Невежество! У германцев так рази скот содержат? - вмешивается вдруг неизвестно откуда явившийся строптивый отец Стефан. Точно с неба свалился!

   - А как?

   - Да так!

   - Да ты скажи, как!

   - Да так, что не так, как у нас, - смутился отец Стефан.

   - А еще восклицаешь в необузданности своей - невежество!

   - Ну прости меня!

   - Бог простит!

   И опять чмок друг друга в руку.

   Сколько раз отцу Стефану приходится таким образом, при строптивости своей, просить прощения; я думаю, он и сам счет потерял.

   Около фермы - бахча, где мальчики, при нас, под наблюдением смотрителя из монахов, сеяли арбузы.

   - Эх, вы, детишки, детишки! - умилялся отец Серапион.

   Те подняли утомленные головенки. Видимо, шея заболела от работы.

   - Ты уж очень их! - обратился он к приставнику.

   - Пущай, пущай!.. Не замай - потрудятся... На Бога! Не для кого больше. Поиграть бы им, порезвиться по-твоему. А бахчу нашу - кто приуготовит.

   - Все же.

   - Работайте, дети, работайте! Бог труды любит. Рабу ленивому не споспешествует. Ты что таращишься? Так рази грядки-то копают? Ах ты, плесень! Глубже бери! Бога надуть хочешь! Так Он, брат, раньше нас с тобой увидит... Он, брат, с неба зорко смотрит, как ты труждаешься.

   Мальчики еще торопливее принялись за дело.

   - Так-то лучше! Ну, благословенные, еще вот тут, а потом на отдых.

   Да и пора была. Теплая ночь уже окутала нас своими мечтательными сумерками. Опять соловьиные песни - так и льются кругом. Слушая соловья, одиноко поющего, вам и представить себе нельзя, что это за прелесть, когда целая роща полна ими, когда с каждой ветки несутся навстречу эти чудные строфы певца любви. Певца любви - здесь, в этом царстве отречения от нее!..

   Главою помавает И сердце веселит, От скорби помогает Пернатый сей пиит, -

   ни с того ни с сего произнес отец Серапион, вместо ожидаемого мною и столь же, разумеется, неподходящего текста.

   - Это вы о чем же? - изумился я.

   - О соловье. Имею слабость к стихосложению. Даже наказанию на теле в семинарии подвергали за оное, но не оставил. Я как бурсаком был, больше сатиры на начальство писал.

  

   Каждый старый монастырь вырабатывает непременно свой тип монаха. Так, например, соловчанина вы с одного взгляду отличите от инока Троице-Сергиевской лавры, а этого последнего от Киево-Печерской. Святогорская обитель как молодая, не может дать вам таких же резких отличительных черт. Здесь монах, поступивший сначала по набору из других обителей, не сложился еще, не успел закостенеть в определенную форму. Тут есть исторические воспоминания, но нет традиции, которая только одна воспитывает черноризца. Притом тут такая амальгама сословий и национальностей, что, как острограненые тела, смешавшиеся в одном тесном месте, они сглаживают друг друга. Отсюда, неблагодарная роль наблюдателя в Святых горах. Монастырь этот пока не складывается еще, не переваривает, а просто механически растет, как растут камни. Уже и теперь думают, например, переместить сто монахов на хутор, потому что здесь им стало тесно. Когда обитель дойдет до совершеннолетия, тогда только у нее будет своя определенная физиономия. Та же самая молодость монастыря отражается и в его ризнице, и в живописи стен, и в стиле построек. Все это пахнет казармой, известкой, лаком и маслом. Разумеется, в наших обителях нечего искать замечательных созданий живописи. Искусство тут имеет совсем другой интерес. В произведениях иноческой кисти вы можете изучать особенности народного вкуса. Та же, в сущности, суздальская картина - в высшей степени характерная, как и она, хотя, разумеется, безобразная до крайности. При общем низком умственном уровне наших черноризцев, хороший художник - монах или должен бежать из обители, или рисовать разных аллегорических змеев с надписями, исходящими в виде лент у них изо рта, быков с козлиными головами и т. п.прелести. В Святогорской обители даже этого характерного безобразия мало. Даже туляк-оружейник, встретившийся мне в одной из галерей святогорских, жаловался, что тут не занятно, нет той нравящейся народу и немного грубоватой иронии. В одном из маленьких монастырей, например, я видел целую стену под картиною Страшного Суда. Судьи сидят наверху, как и подобает, на облаке. Перед ними развернут свод законов. Внизу, во всю длину стены, разверстая пасть люциферова, с огнем, пышущим из нее. В пасть эту вступают, по два в ряд и по ранжиру (художник был из солдат), сначала черное, а потом белое духовенство в полном облачении, затем чиновники в мундирах, с портфелями под мышкой, точно они идут к докладу, и наконец, целый кавалерийский полк во всем параде, с трубачами, играющими марш, с начальством, обнажившим сабли. Еще одна подробность. Девица, в коротком платье, с чрезвычайно старательно, любовно отделанными икрами, танцуя с молодым человеком в зеленом фраке, тоже стремится в пламя адово, в пасть Люцифера.

   И здания здесь другого рода. Во всех старых обителях они оригинальны, в Святых горах - все больше к типу казармы подходят. В ризнице есть богатства, но остановиться не на чем.

   Спрашиваем, между прочим, относительно книг в библиотеке. Нет ли старых, или рукописей.

   - А на что нам они! Монаху одно Евангелие, да Четьи-Минеи надлежат.

   - Да ведь сколько ученых из монахов было.

   - Поверьте, все они не настоящие иноки. Все на том свете на сковородках жарятся. Чертовы котлетки! Невежество светскому человеку в стыд и поношение, а иноку в честь и прославление. Если который истый черноризец - то науку забыть должен. Разврат в ней! Без наук-то сколько праведников было; а как науки пошли, и праведников не стало. Моисей был душою прост, а как устыдил жрецов египетских с их волшебствами? У нас тоже, которые малограмотные монахи, те больше к иночеству прилежат. Вот отец Антонин, извольте знать? Что же доброго - все в книжку! Смирим мы его - оставит, а потом опять. Иоанн-Заточник из простых был, а каков? Аки адамант сияющий, аки венец светящий.

   - Да ведь и Иоанн сокрушался, что сам не мог читать и понимать отцов церкви.

   - Так это разве наука! Это премудрость, а не наука. Премудростью спасешься - наукою погибнешь! И то уже не иноческий дух у нас. Пожарный струмент завели. А зачем? С Богом спорить захотели. Гром небесный - глагол Господень; нет, громоотводы подавай! Слово-то Божие отводить! Как пошлет попущение - кишкой и заливай! Ересь!

   - Однако за эту самую кишку уж как мы вам и благодарны, - вмешался мужичок.

   - А что?

   - Да пожар у нас был; монастырь прислал кишку - чудесно залили.

   - Изорвали только!

   - Нам обитель благодетельствует! - слащаво вмешался мужичок. - Теперь погоревшим по 10 рублей денег отвалили, а кому и больше. Телегами благословили, скотом тоже. Одному избу на счет обители построили, триста рублей денег дали.

   - Вы к нам прилежите, а мы к вам. По завету евангельскому.

   - Это точно!

   Чрезвычайно трудно уловить особенность здешнего говора. Русские переселенцы быстро усваивают малороссийские окончания; произносят: не "торговать", а "торгуваты", не "покупать", а "покупаты". В то же время и коренное население, под влиянием обители, отстает от своего говора и принимает русский. Обитель в этом отношении заметно ассимилирует; через нее проходят, теряя особенности языка, но, к сожалению, взамен ничего не приобретая. В селах Банном, Малках и других уж говорят по-русски.

  

   Как пестра толпа богомольцев, снующих по дворам Святогорского монастыря. Я по целым часам всматривался в нее. Тут и казаки в бешметах, и женщины в белых свитках, с черными тесьмами, и бродяжки в подрясниках и скуфейках, и отставные солдаты, с обязательно торчащею щетиною на бороде, и пестрое цыганство, перекликающееся гортанным говорком, и гречанки с Дона - чернобровые, черноокие, и ростовские армяне, и болгарские колонисты, неповоротливые, тяжелые, и неведомо зачем - бойкие и юркие жидки, не то перекрещенцы, не то так себе вольнопрактикующие. Притом, тогда как в Соловках нищенства нет, здесь нищенство на каждом шагу, самое назойливое, самое безотвязное.

   - Дайте мини слепенькому, темненькому! - преследует вас повсюду назойливое причитание. Вы не знаете, куда укрыться от него... У ворот гостиницы сидят рядами. У входа в обитель - тоже. Безногие перекатываются по земле, безрукие ухитряются держать чашку пальцами ног, слепые старухи постукивают посохами по сторонам.

   - Тут, вы полагаете, все нищие?

   - А то как же.

   - Баснописец Крылов, кажется, заметил, что наружность обманчива бывает. Вот видите, здоровый мужик. Еще сапоги хорошие на нем, - указал мне монах, сопровождавший меня.

   - Вижу.

   - Выпрашивает тоже. Ты по обету? - обратился к нему инок.

   - По обету, отче.

   - Ну вот видите! У него дома хозяйство, а это он обет дал Богу месяц в виде нищего у ворот обители сидеть. Ну и сидит! Вы как думаете: тут одна барышня, благородная, тоже с нищими по обету пришла. Мы ее видели. Через неделю уже папенька ихний из города приехал, так увез. А то все у ворот сидела с чашечкой. Вот какие у нас нищие бывают.

   Больше всего здесь окрестного, монастырского крестьянства. Оно чуть не живет при обители. Правда, и кормится здесь хорошо. Например, бабы из села Банного присвоили себе монополию торговли при монастыре; мальчики - те при мельнице у монахов. Впрочем, обитель несколько деморализовала их всех. Ленивее работают. Даже иноки и те жаловаться стали.

   - Мы их не заставляем, впрочем. Как придется, так пусть и работают.

   Монахи поэтому предпочтительно нанимают работников из других губерний, преимущественно же курян. Куряне - работники чудесные, и обитель ими дорожит очень. Монастырь вообще ценит трудовые руки. На хуторе я сам видел, что и двух слепых не оставили без дела, приставили их месить хлеб в пекарне.

   Казаки снуют в толпе. В однобортных кафтанах и барашковых шапках. Перетянуты поясами, как жар горящими от медных блях. Эти, по словам монахов, вор-народ. Чуть не досмотришь, глядишь - уж и ахнуло! Их неохотно "Святогорье" и в монахи принимает.

   - Почему это?

   - Да все старая удаль. Те же воры - черкесы, что и прежде были. Есть для них отдельная столовая, нет, норовит все больше в трапезную к нам забраться.

   Трапезная святогорская очень бедна. На стенах плохо нарисованные образа. Между ними монах на кресте... Кругом него искушения: одно в виде сарацина. Изо рта ленточка, на ленточке надпись: "Плоть, сойди со креста". По другую сторону воин с ленточкой во рту: "Мир, сойди со креста". Внизу, под самым крестом, черт с длиннейшим хвостом и фигурой клоуна тоже приглашает инока оставить его местопребывание. Кругом летают головы с пылающими глазами и ртами. Лучше всего то, что в число "прелестных искушений" попало и не особенно привлекательное существо - лягушечья голова на змеином теле! Она тоже приглашает монаха к себе.

   - А лягушка сия обозначает дамский пол! - пояснил мне монах.

   - Ну что, потрудились? (потрудились на иноческом наречии значит - походили, посмотрели).

   Оглядываюсь - отец Стефан, мрачный, недовольный.

   - Что с вами?

   - Да с пасеки сейчас прогнали.

   - За что же это?

   - По невежеству своему.

   - Опять посоветовал что? - вмешался монах.

   - Разумеется! Если они по невежеству своему...

   - Что ж ты им посоветовал?

   - Дурного не пожелаю, - уклонился отец Стефан от прямого ответа.

   - А однако?

   - Да ульи стеклянные устроить.

   - Ну?

   - Обиделись пасечники и прогнали.

   - Достойно и праведно!

   - Почему?

   - А не лезь в чужое дело. Тебе-то что.

   - Не могу же я видеть, как в них темнота эта самая свирепствует.

   - А не можешь, не смотри.

   - Нет моей мочи - уйду я от вас!

   Кстати, в этот же день обозрели мы несколько хозяйственных учреждений в самой обители. Тут каждый клочок земли отнят у гор. Вот длинные строения кирпичного завода. Соломенные кровли его рдеют горячим золотом под солнцем. Монастырь с этого года уже перестает покупать кирпич - свой делают. "А скоро и продавать будем!" - замечают монахи. Санное заведение и тележное - невдалеке, до пятисот экипажей в зиму выходит отсюда. В здании обители механическая мастерская на пять станков, свечной завод, слесарня на четыре станка, лудильня, кузница на четыре горна, столярная на двенадцать станков. Все это заведено на хорошую ногу; видимо, хозяйство заводится прочное, во веки нерушимое.

   - Это еще что! - говорят монахи. - Вы нашу обитель годов через десяток посмотрите. Коли произволение Божие будет над нами, мы таких чудес тут наделаем. В Англию не надо.

   - Самим бы только работать следовало.

   Сейчас же и ушел в раковину.

   - Мы что, мы иноки - нам не подобает! Наше дело молитва. Мы за всех христиан православных.

   При самом выходе из монастыря - новая группа нищих попалась навстречу.

   Толстый одутловатый странник, в лохмотьях, которым нет имени. Слепой и глухой. От лица так и пышет жаром. Недуги послужили ему в пользу. С ним рядом хромая, безобразная жена. На плече рана, и, видимо, расковыряла она ее для пущего возбуждения сострадательных чувств, а около - дитя, прелестнейшее, с крупными, чудными, черными глазами, вишневым ротиком, улыбающимся так приветливо и наивно, что даже дико кажется видеть его здесь, на руках у этой отвратительной мегеры.

   - Я так полагаю, стеклянные ульи споспешествовали бы пчелам! - не выдержал отец Стефан.

   Я, разумеется, поспешил согласиться.

   - То-то и оно! Удивительно, как в необузданном невежестве своем погрязает человек. Помилуйте, я читаю, учусь. Всею душою готов для них, а они негодуют. Пасечник даже побелел, как я сказал. И не простил! Вот за какую обиду себе принял.

   - Не простил?

   - Я ему через ворота - захлопнул он их - кричу: прости, святой отец! А он ни слова, машет рукою и прочь идет. А вы знаете, вот на этих самых горах, - совершенно неожиданно заключил он, - прежде дикие козы жили, а теперь не живут. От людского запаху ушли. Им не по себе, если чье жилье около. А я так думаю: детенышами изловить их, да под ощенившуюся суку пустить, чтобы они от ее сосцов кормились, тогда они к человеку будут прилежать и вновь сии горы населять!.. Я к этому пасечнику еще пойду.

   - Зачем?

   - Пускай простит. Как же я теперь в церковь сунусь, когда он на меня зло имеет.

  

   Белые цветы райского дерева колышутся надо мною.

   Тонкий аромат их струится в теплом воздухе... Не надышишься. В весеннюю листву, еще подернутую желтизною, ярко бьет солнце. Точно золотые брызги сыплются по ней. Сквозь нее чернеют стволы и сучья... И они словно рдеть начинают, и их этот блеск полуденного светила зажигает алыми огоньками. По целым часам можно сидеть здесь и следить за переливами света и тени. Самая тень здесь лиловая, проникнутая теплыми тонами. Вон глубокое ущелье все в эту тень ушло... Только и светится там крест какой-то церковки.

   Потянуло ветром. Белые цветы заколыхались у самого лица. Точно прикосновение чьих-то нежных, лилейных пальцев. Лепестки осыпаются, будто крылья бабочек скользят по ветру.

   - Отдыхаете?

   - А! Отец Антонин! Что вы?

   - Да так! Тянет меня отсюда... Жизнь зовет... Как на картине: "сойди со креста", говорит.

   - И сойдите!

   - А обеты?.. Я монах... Я от всего земного отрекся... Нет уже... Для мира я мертвец. Что других-то пугать собою. В келью бы так спрятаться, чтобы ничей голос не дошел бы до тебя. Земли над собою насыпать повыше и камнем завалить.

   - Хотели вы нашу пещерную церковь посмотреть, - предложил он немного погодя.

   - Как же. Давно собираюсь.

   - Она во имя святых Антония и Феодосия ископана. А вы слышали, как мы ее нашли?

   - Нет.

   - Служение здесь древле еще совершалось, только никто у нас не знал об этом. Когда обновилась обитель, к нам старец один поместился - Мафусаил. Он еще в прежнем монастыре в детстве своем бывал.

   - Сколько же ему было лет, когда восстановили монастырь?

   - За сто, должно быть. Совсем ветхий деньми. Он нам и рассказал, что, ребенком еще, пася стада отца своего, он в лесу открыл сей пещерный храм. Случайно на слуховое окно оного набрел. Сообщил инокам тогда же; но те, терпя утеснение, не стали разрывать этого места. Сначала ему не верили и у нас, хотя он и указывал в чаще леса, на горе, малую яму, говоря, что это и есть слуховое окно в подземный храм; а потом приехал преосвященный Иннокентий и приказал начать разрывать гору в этом месте. Братия с отцом Веспасианом во главе раскопали яму и через оную вошли в алтарную часть подземелья. Тут жертвенник и престол оказались; стали дальше работать, весь храм очистили и его боковые входы и выходы. Землю выгребли оттуда руками и в своих одеждах выносили ее в слуховое окно.

   Черная щель, совсем нора, вела в этот храм. Нора шла вниз, так что нужно было некоторое усилие удержаться на месте. Сырой и тяжелый воздух этого мрачного подземелья стеснял дыхание. В ходах меловой скалы стены белые, здесь они совсем черны. Несмотря на свечу, я едва различал перед собою силуэт монаха. Капает сверху, течет с боков, мокро внизу. Щель эта идет в алтарь, для прихожан проведена другая. Странное впечатление производит бедная обстановка подземного храма. Не страшно, а жутко; тянет скорее на свет Божий.

   - Вот она эта самая могила! Зарыться бы, ничего не видеть, не чувствовать, - шепчет отец Антонин.

   Сурово смотрели лики икон, освещенные трепетавшими огоньками лампадок. Точно под стать этому подземелью поднялась с земли сгорбленная, хилая фигура монаха. Черная риза... Скелеты на ней, черепа... Капюшон на голове такой же... Шепчет что-то нам бескровными, совсем мертвыми губами. Уже не седая, а даже пожелтевшая борода падает космами. Не хочется вглядываться пристальнее в это лицо, так и кажется, что из-под капюшона неотступно вперились в тебя черные впадины голого костяка. Едва-едва идет к нам, видимо, не различая, где мы.

   - Схимонах! - шепнул мне отец Антонин.

   - Кто здесь?.. Кому надо?.. Что надо? - шептал схимонах, блуждая взглядом по всему подземелью.

   - Это мы, святой отец.

   - Монашествующие или мирские? Иноки?.. Иноки?.. Где?.. Простите меня недостойного.

   - Один мирской есть.

   - Где?.. Где мирской? Зачем мирской?.. Зачем мирской?.. Где он тут?

   Я откликнулся.

   Темные впадины глаз уставились в мою сторону. Смотрит и ничего не видит. Точно сквозь меня.

   - Отчего не монашествуешь? Почто не спасаешься? Почто? Адских мучений восхотел! Иди, скорее иди!.. Преклони колена, моли о посвящении. Иди, раб, иди!.. Се секира лежит у древа! Пламя геенское пышет, скрежет греховный слышен... О Господи! Господи! Господи!

   И схимник падает перед образом, всхлипывая совсем уже по-детски.

   Еще недавно здесь умер другой замечательный схимонах, в мире Семен Голубь; прослужил он в полку двадцать пять лет, был ранен. После отставки пошел на Афон, в Черноморский монастырь, где и постригся. Там он получил мантию и был назван Серафимом. Греки его стали выживать. Должен был он уйти и нашел себе приют в Киево-Печерской лавре, а потом в Глинской пустыни. Отсюда его перевели в Святые горы, где он, уже под именем Феодосия, принял схиму и даже пророчествовал. Этот прожил более ста лет и умер в полной памяти, даже работал накануне смерти.

   Мы поскорее вышли из подземелья.

   - Вот моя судьба, - тоскливо говорил отец Антонин. - Мечтал, мечтал, а под такую же схиму уйду. Что уж!.. Смерть зовет... Не совлечь!

   Как отраден показался теплый воздух и дневной свет. Из подземелья мы попали на кладбище, где схоронены разные благодетельницы и благодетели обители. На одном из памятников между прочим изображено:

   "Артиллерии подполковница Феодосия О."

   Хорошо здесь! Хорошо именно с пункта, где лежит эта артиллерии подполковница. Вдали смутно синеют таинственными очертаниями, уходя одни за другие, горы, покрытые сосновым бором. В расселине, налево, приютилось село, сползая в сочную понизь. Луга изумрудными коврами покрыли скаты позади... Кони бродят там...

   Вон, на мысу, точно сбежался в одну кучку, монастырь... Смотрится в донецкие воды. Лесные плоты ползут по ним... А в самой вышине - те же дивные меловые скалы, точно облитые солнечным блеском, сияющие будто в ореоле...

  

   - Что? Нашу больницу смотреть? Никого вы там не увидите.

   - Почему?

   - Не монашеское дело. Монах у медика небесного лечится!

   Действительно, больница почти пуста. Камеры выходят в церковь, так что прикованные недугом к кровати слышат службу. Воздух скверный, пахнет щами. Слоняются два монаха, страшно бледные. Отекшие, безнадежные лица; так и видно, что на днях придется опять монастырскому колоколу ударить три раза, оповещая скиты и пустыни святогорские о кончине еще одного из монашествующей братии. Большинство больных страдают малокровием и чахоткой. Весною и осенью больница переполнена тифозными. Чахоточных и между монахами, живущими в самой обители, чрезвычайно много. Видимо, не дешево достаются эти послушания, эта замкнутая, аскетическая жизнь. Сгорают чаще других иноки из образованных. Они, разумеется, находят в монастыре не то, чего искали. Назад возврата нет, и тают, "яко свечи возженные".

   - Брата Симеона Господь взял! - с завистью говорил мне совсем еще молодой монах, который чуть ли и университета не попробовал.

   - Вы выздоровеете... Лето придет...

   - Зачем? Кому я нужен?

   - Прежде всего самому себе.

   - Себе я тоже в тягость... Эх, если бы вы не как гость, а так здесь пожили года два. Такого бы насмотрелись! "Смерть величайшее из благ"... Это у Майкова, кажется... Я, знаете, даже и книжки забыл все. Да оно и лучше. Тут так: пока старое не погасло у тебя на душе - мученик ты. По горам ходишь, в лес уйдешь, а оно все перед тобой. И томит, и зовет... Возьмешь челнок, по Донцу вниз спустишься, а оно из каждой струи, из глубины речной на тебя знакомыми лицами смотрит. По ветру голоса милые до тебя долетают, точно манят! Могилы разверзаются, и из могил дорогие люди встают. Поневоле уйдешь по-монашески в келью, да двести поклонов в землю, пока тут же и не растянешься на полу одеревеневши... Что это за монастырь! Все ездят. На кого ни посмотришь, так на тебя и веет прошлым. Ах нет, не того искал я... Фиваидского жития хотел... На Афоне лучше; но там зависть, интриги, злоба взаимная!

   - Отчего же тогда не вернуться.

   - Легко! Я богатый человек был. Шел в монастырь, все сестре и братьям отдал, что имел. Да и много еще было другого. Не все расскажешь... Люди злы!.. Люди злы, вот почему вернуться нельзя. Кабы люди злы не были... Вот этот Симеон, о котором я вам говорил. Вы знаете, какая это душа была, чистая, незлобивая, как лампада перед Богом горевшая. Ребенок!.. А к нам ведь он из острога пришел. Довели люди до того, что человек вором стал. Нужно было так - сестру спасал от гибели. Ну, люди - разве Бог. Они судии факта. Налицо он - и в тюрьму! Из тюрьмы вышел сюда. Уже умирая, рассказал он мне всю свою жизнь. Поверите ли, такое ему счастье было, что за темничными затворами легче жилось, чем на свободе. С татями и разбойниками вольнее дышалось, чем с честными людьми... Да что!.. Говорить не хочется. И другие у нас то же чувствуют, только молчат. Случается, идешь тихо по лесу и видишь: сидит монах, голову опустил: услышит тебя - подымет глаза, а они в слезах у него... Много под этой черной рясой похоронено... Не умерло только, жаль, а лишь погребено. Живые мертвецы у нас в груди.

   - Я все-таки не понимаю, отчего же назад, в мир, не возвращаются?

   - По малодушию, может быть, по слабости характера. Ведь если бы характер был, разве пошли бы в обитель?

   Вот и другой монах то же самое говорил мне.

   Поехали мы с ним в так называемое "святое место", в скит. По пути горы, в горах пещеры, все руками первонаселенников святогорских ископанные, с узкими норами вместо входа. Дубовые рощи приветливо машут нам руками. Засмотрелся мой спутник на одну гору.

   - Это моя Голгофа!

   Я попросил объяснения.

   - Первое время, как поступил в монастырь, куда как жутко было, - рассказывал он. - Тосковал, мучился. Ну, как только придешь на это место, на самую высь, станешь на колени в одиночестве и молишься... и полегчает, как и Христу на Голгофе, когда он дух свой Отцу Небесному с креста предал. А там встанешь, начнешь места эти оглядывать, совсем светло на душе станет. Господи! - подумаешь: люди издалеча приезжают сюда только полюбоваться, только взглянуть, а ты здесь всегда... Всегда эта краса перед тобою, твоя она... Ну и легко станет, и духом воспрянешь. Вместо слез - смеешься.

   - А трудно бывало здесь?

   - Как же не трудно! Мука крестная!.. На этой самой горе упадешь и часа два лежишь пластом, словно мертвый. И в келье тоже. Как вечер, так тебя и бьет всего; и в голове мутится, и глаза не глядят. Бывало, в церковь пойдешь: запоют монахи - несносно тебе, так бы и крикнул на весь храм, а что крикнул - и сам того не знаешь. Доктора катарами это называют. Душевный, должно быть, катар, потому дух мятется, простору просит из-под черной рясы-то, как бес из одержимого - вон стремится.

   - Ну, я думаю, у отца Серапиона дух не мятется.

   - Это у которого? Не у того ли, что все текстами говорит?

   - Вот-вот.

   - А вы спросите, кого двенадцать лет тому назад из петли вынули. В другой обители это случилось с ним; тогда еще он у нас не был. Он, видите ли, в попы должен был поступить. Кончил семинарию. У него уж и приход имелся. Явился к архиерею, а тот и говорит: приход твой, только ты женись на дочери своего предшественника, попа тоже. Ну, а она баба рябая, злая... Подлая совсем баба. Серапион и докладывает: я, ваше преосвященство, другую люблю и ею любим... - Кого же? - Светскую, дочь чиновника одного себе наметил. - Ты, говорит архиерей, эту блажь из головы выкинь и не думай лучше. Я тебя в такой приход загоню, где ты как скнипа будешь в щели жить. Нет тебе моего благословения на священство, пока не женишься на поповне. Не подобает служителю алтаря на светских девицах жениться... Что ему было делать? Отец, мать - бедные, дьячки простые... Кончил тем, что в монастырь пошел. А года четыре спустя, его-то, на которой он хотел жениться, в обитель Богу помолиться приезжает. Уж и замужем, и дети у нее... Вот тогда-то, сказывают, отца Серапиона из петли и вынули... Иной веселый, веселый, а вы его копните, веселость-то и окажется.

  

   Лучше всего путь к Святому месту с пасеки. Не в смысле удобства, а красоты пейзажей.

   Он идет по крутому скату, по которому мы сползаем вниз, почти совсем окутанные зелеными облаками орешника и райского дерева. После дождя поднялись белые колокольчики ландышей, запах которых, смешиваясь с ароматом фиалок, густо переполнял воздух. Как все это не напоминало об умерщвлении плоти, о принципах сурового аскетизма! Любить и жить хотелось среди этих очаровательных мест, созданных для веселого пира и обращенных человеком в глухую тюрьму, в душную для мысли и чувства келью схимника. На самом дне зеленой лощины - дорога пропадает в вишневой чаще. Видимо, здесь редко ходят. Ветви хлещут в лицо, всякая лесная птица дерет горло, недовольная вашим приходом, и наконец, сквозь зелень, вы видите смутное очертание келий, обнесенных решеткой, наглухо запертой, и две золоченые главы скитской церкви. В стороне, в той же ограде - отдельно стоящая избушка на курьих ножках. В ней спасается какой-то совсем изможденный и мохом поросший схимник.

   - В затвор просится.

   - Зачем это?

   - Подвига жаждет! Его хотят тоже в меловую скалу. Может быть, скоро и келию ему там приготовят.

   Слышно, кто-то поет псалом. Сильный, красивый голос - всю окрестность наполнит собою.

   - Как пройти туда?

   - В скит?

   - Разумеется.

   - Этого нельзя. Только четыре раза в год отпирают ограду. А остальное время скитники ото всего мира отрешены. Только на третий день Рождества, в пятницу Светлой недели, 8 мая и 14 августа можно войти сюда. 8 мая память первого нашего настоятеля Арсения, а 14 августа освящение храма скитского.

   Вон вышло несколько скитников. Видимо, даже простое любопытство замерло в них. Скользнули сквозь решетку по моему лицу их глаза и опять вниз. Будущие схимники, совсем закостеневшие. Певца мы не видали, должно быть, совсем не похож на этих. Голос нервный. В каждом звуке его точно пульс бьется. Видимо, этот не окаменел еще, живет в душе прежний человек, струится в ней родник восторгов и печалей. Эти, что тут проходят мимо, не поют, а если и поют, то тихо, без экстаза. Обрядовые натуры: все ушло в исполнение устава. И говорят-то, будто боятся, что окрестные деревья соблазнятся звуками их святых голосов.

   А как хорошо здесь! Именно прелесть несказанная, как говорят монахи. Птицы заливаются в чаще. Зеленую листву сплошь засыпали цветы, как будто только и ждали дождя, чтобы распуститься. Так бы и ушел сюда забыться от тьмы и зол, отдохнуть душой от подлой клеветы. Где-то ручей звенит, точно в душу к тебе просится, ласково, ласково. От этой пустыньки - просека к берегу Донца.

   Словно заснул Донец. Лень ему всколыхнуться... Серая ящерица спешит поскорей зарыться в песок. Скользнула рыбка над водой и опять бултых в нее. Где-то кусок берега в воду рухнул, глухо... Зыбь пошла... А птицы заливаются все громче и громче, все задорнее. Вся природа полна жизнью и счастьем - рядом с этим царством смерти и покоем могилы!

   Нет, противны мне, живому, эти обители святые! Не глядел бы на них.

   Когда мы всходили на противоположный скат, по нему вниз катились казак с казачкой, оба старые-престарые.

   - Что вы опять, рабы? - спрашивает мой спутник.

   - Опять, отче, опять.

   - Трудно.

   - Богу трудимся. Дает Господь сил.

   - Поверите ли, двое этих вот уж второй месяц по этой горе в день десять раз, вверх и вниз. В том все свое время препровождают.

   - Что же это они?

   - По обету. Тут над ними смеются, а я не смеюсь. В чем бы душа ни находила мир и успокоение, лишь бы нашла. Вон, говорят, факиры в Индии на одной ноге по месяцам стоят. Что ж, если это усмиряет его совесть, либо соответствует потребности смущенного духа - пускай!

   Уже опустившиеся вниз старики, казак и казачка, когда мы взобрались наверх, медленно стали всползать туда же, чтобы сейчас опять скатиться в лощину.

  

   Прежде чем уехать из монастыря, надлежало проститься с отцом архимандритом.

   Признаюсь, мне вовсе не улыбалось это. Отец архимандрит очень благочестивый и строгий монах, так, по крайней мере, изображали его и Антонин, и Стефан, и Серапион с прочею братиею, но собеседник он невозможный. Куклы такие есть - сидят истово, главою помавают медленно, направо и налево взирают стеклянными очами.

   Когда я был в первый раз у отца архимандрита, я даже заподозрил его, не проник ли он в греховную душу мою и не обрел ли в ней чего-нибудь уж очень злоехидного. Но потом я отбросил это соображение в сторону, ибо сознавал, что к обители прилежу, к его особе лично отношусь со смирением и кротостью, и чина монашеского не отметаю вообще, а святогорскую обитель в частности и того менее.

   Тем не менее вот образчик нашей душеспасительной беседы.

   - Сколько иноков всех в вашей обители?

   - Иноков? О, Господи, Господи! Иноки есть... есть иноки.

   - Богомольцев много у вас? Из каких мест они больше сюда приходят?

   Кроткое помавание головою и взгляд в пространство.

   - Кушайте! Благословенное!

   И, поддерживая рукав ряски другою рукою, отец архимандрит осторожно берет орех, точно боится ожечься. Я, в свою очередь, отодвигаю угощение.

   - Остались ли еще монахи из Глинской обители, товарищи Иоанна-Затворника?

   - Не подобает говорить: товарищи.

   - А как же?

   - Сомолитвенники.

   - Так есть они?

   - Да, была Глинская обитель... Была... Иоанн-затворник был. Был и нет его!

   Хотя осторожность с мирским человеком и надлежит иноку, но все же не до такой степени. А то ведь эта смиренная овечка стада Христова ввела меня даже в соблазн.

   "Уж не болен ли он?" - думал я, созерцая помававшего главою отца архимандрита.

   Так и теперь, прощаясь с ним, я столь же был утешен сладкогласною беседою.

   Только когда я уже вставал, отец архимандрит мечтательно посмотрел на небо и изрек:

   - Сие небо - истинно небо афонское и обитель сия уставом афонским правоправится.

  

   Источник текста: Немирович-Данченко В. И. Сочинения, том 2. Из книги паломничеств и путешествий. М: Терра. 1996.

   Оригинал здесь: Машинный фонд русского языка.