Новорусский Михаил Васильевич - В Шлиссельбурге

  

  

   Въ предлагаемыхъ очеркахъ нѣтъ ни капли вымысла.

   Мнѣ пришлось провести въ Шлиссельбургѣ почти 19 лѣтъ: съ 5 мая 1887 года до 28 октября 1905 года. Когда я вспоминаю это время, въ головѣ сами собой выплываютъ отдѣльные, ничѣмъ не связанные эпизоды, почему-то сохранивш³еся въ памяти наиболѣе рельефно. Я старался воспроизвести ихъ здѣсь по возможности точно. Я старался записать ихъ такъ, какъ записалъ бы ихъ въ дневникѣ тотчасъ послѣ переживан³я, еслибы писалъ тогда дневникъ. Даже манеру обращаться къ себѣ во второмъ лицѣ я сохранилъ отъ того времени. Она развилась, какъ результатъ продолжительной одиночной жизни, когда можно было бесѣдовать только съ самимъ собой.

  

   Итакъ - навѣки... Оставь надежду навсегда. Правъ ты, или неправъ,- твое дѣло рѣшенное и отнынѣ непоправимое. Сиди и жди. Быть можетъ, дождешься лучшихъ временъ, быть можетъ, нѣтъ. Впереди ничего не видно и разсчитывать не на что. Предъ тобой безконечный рядъ унылыхъ дней, совершенно похожихъ на сегодняшн³й. Ни радости, ни развлечен³й, ни дѣла, ни смысла, ни цѣли. Ни порывовъ, ни стремлен³й. Стремиться - къ чему? Желать - чего? Можно ѣсть кой-какъ и кой-что, пить и спать и понемножку, апатично и непродуктивно, читать. Все остальное, рѣшительно все - недостижимо. Какой ужасъ въ этомъ "рѣшительно все"!

   Съ самаго утра голова не въ порядкѣ. Сонъ былъ плохой: прерывистый и сумбурный. Мстиславъ Удалой и Мстиславъ Храбрый, Игорь и Василько, печенѣги и половцы - все это какъ-то путалось въ головѣ всю ночь. Видѣлись не лица, а строки повѣствован³я о нихъ, слышались цѣлыя фразы, написанныя въ истор³и, которую ты весь день держалъ въ рукахъ и не могъ смѣнить ни на что другое. Словомъ, книга наяву и книга во снѣ. И весь день, цѣлыя сутки, безсмѣнно одно и тоже, одно и тоже!

   Чтобъ избавиться отъ такой кошмарной монотонности, нужно вызвать образы прошлаго. А вызывать ихъ очень опасно, потому что потомъ, какъ аэндорская волшебница, теряешь всякую власть надъ ними. Они заполняютъ все твое существо и, оживляя прошлое, разукрашиваютъ его необыкновенно яркими и соблазнительными красками.

   Удивительную прелесть имѣетъ для насъ недоступное! Хотя я прожилъ 26 лѣтъ, мое прошлое было бѣдно впечатлѣн³ями. Да и тѣ, что были накоплены, говоря правду, не заслуживали тщательнаго сохранен³я. Но здѣсь они стали необыкновенно дорогими и привлекательными и съ такою силой притягивали къ себѣ, точно всѣ они были необычайны, важны и возвышенны.

   Время тянется удивительно медленно. Тщетно напрягаешь умъ, чтобы изобрѣсти какое-нибудь занят³е. Читаешь, пробѣгаешь страницу за страницей, но безъ всякаго увлечен³я и съ весьма пониженнымъ интересомъ. Знан³я здѣсь, въ этой преисподней,- къ чему они?

   У меня никогда не было влечен³я къ наукѣ ради науки. Еслибы какой-нибудь искуситель предложилъ мнѣ обнажить предо мною всѣ тайны быт³я, но съ услов³емъ, чтобы я никому не открывалъ ихъ, меня не соблазнилъ бы такой подарокъ. Знан³я были нужны мнѣ, какъ точка опоры для дѣятельности, какъ богатый капиталъ, который я хотѣлъ расточать въ интересахъ другихъ. Эта цѣль служила для меня самымъ интенсивнымъ стимуломъ въ занят³яхъ; благодаря ей, я въ короткое время успѣвалъ совершать максимумъ работы.

   Все это рушилось, и теперь книга валится изъ рукъ. Четверть часа чтен³я и четверть часа ходьбы изъ угла въ уголъ. Затѣмъ можно четверть часа пролежать на кровати. И все-таки отъ боя до боя колокольныхъ часовъ остается неизрасходованной цѣлая четверть часа! Куда ее дѣвать? И сколько такихъ четвертей, ненужныхъ, скучныхъ и жутко-тягостныхъ, отъ 7 часовъ утра до 9 вечера!

   Вдругъ все радикально измѣнилось! Что ты приговоренъ къ сплошному лишен³ю всего, это еще не такъ радикально: было, и - нѣтъ, только и всего. Но въ наполнен³и времени произошелъ полный переворотъ. Прежде не хватало дня, чтобы исполнить все необходимое, теперь же не знаешь, куда дѣвать его, ибо весь онъ, въ цѣлости, свободенъ, и употреблять его не на что. Прежде рвали тебя на части. И умственные запросы, и дѣла житейск³я не давали ни минуты покоя. Теперь ничто тебя не ожидаетъ, кромѣ покоя, длительнаго, мертваго, уб³йственнаго покоя.

   Благодаря этому, въ самочувств³и сказался сразу рѣзк³й переломъ. Прежде жилъ какъ-бы подъ давлен³емъ трехъ атмосферъ, которое заставляло всюду стремиться, всюду поспѣвать, со всѣмъ спѣшить. Сознавалось это, какъ обязанность или какъ внутреннее принужден³е.

   И вдругъ - нѣтъ больше никакихъ внутреннихъ давлен³й! Ничто и никто и ни къ чему тебя не обязываетъ. Полный просторъ для сплошного отдыха и непробудной лѣни. Саморегуляторъ въ этихъ услов³яхъ не дѣйствуетъ, потому что исчезъ всяк³й смыслъ его дѣйств³я. Побужден³й со стороны другихъ людей здѣсь ты уже не встрѣтишь. Сиди и спи. Вотъ онъ, вожделѣнный покой! Вотъ тебѣ безконечный отдыхъ, котораго прежде напрасно жаждала твоя мятущаяся душа, потому что даже во дни вакац³й ты всегда что-нибудь замышлялъ, строилъ планы и развивалъ виды на будущее, какъ свое личное, такъ и общественное.

   Теперь конецъ всякимъ видамъ и планамъ. Мысль о будущемъ никогда не омрачитъ твоего сознан³я и не встревожитъ твоей совѣсти. То безпокойство о завтрашнемъ днѣ, которое неразлучно съ жизн³ю и неотъемлемо у всякаго осмысленнаго существа, здѣсь исчезло безслѣдно, и внутренняя тревога, сопровождавшая его, улеглась навѣки.

   Успокоен³е полное. Здѣсь ты, дѣйствительно, отдохнешь, и отдохнешь до сумашеств³я.

   Тоска стоитъ несносная. Должно быть, по ея винѣ и въ книгу смотришь такъ разсѣянно. Умъ блуждаетъ гдѣ-то далеко, въ тщетныхъ поискахъ найти какое-нибудь "противояд³е". Подъ ложечкой сосетъ непрерывно, и отъ этой боли лекарства не предвидится. Не видно и того, пройдетъ она, или такъ и останется на всю "безсрочную" жизнь неразлучнымъ спутникомъ ея.

   Боль эта, вѣроятно, аналогичная носталг³и, не остается неизмѣнно однообразной. Ей свойственны, какъ и зубной боли, моменты "схватокъ" и моменты притуплен³я. И моменты "схватки" всегда совпадаютъ здѣсь съ какимъ-нибудь особенно яркимъ воспоминан³емъ, съ какой-нибудь особенно живой картиной, обостряющей сознан³е безпросвѣтности и безнадежности.

   Наконецъ, безконечный день, пересыщенный ужасающей скукой и неизбывнымъ тоскливымъ нытьемъ, близится къ закату. Но не появится вздохъ облегчен³я. За нимъ послѣдуетъ ночь, которая даже и сонному представляется очень длинной. Послѣ бездѣльнаго дня сонъ приходитъ не скоро, не освѣжаетъ и не укрѣпляетъ. И утро послѣ него, сулящее новый, такой же длинный и ненужный день, не принесетъ ни бодрости, ни оживлен³я.

   На дворѣ, быть можетъ, ярко свѣтитъ солнце; тамъ майск³й {Я привезенъ былъ въ Шлиссельбургъ 5 мая 1887 года.} день. Но къ тебѣ ничто не проникнетъ. Твой мрачный склепъ съ матовыми стеклами, пропускающими не отблескъ неба, а тѣнь стоящей рядомъ вѣковой стѣны, остается тѣмъ же - какъ въ маѣ, такъ и въ сентябрѣ. И небольшой кусочекъ голубой лазури, который ты съ трудомъ могъ подсмотрѣть близь верхняго косяка окна, не сулитъ тебѣ ни утѣшен³я, ни радости.

   При общей подавленности психики, воображен³е также спитъ и не можетъ создать какихъ-нибудь увлекательныхъ образовъ, способныхъ заглушить и сознан³е своего я, и сознан³е окружающей безысходности.

   Никакое напряжен³е воли, никак³я героическ³я усил³я не помогутъ въ эти дни забыться хоть на часъ, отвлечься отъ окружающихъ стѣнъ и отъ пониман³я всѣхъ ужасовъ своего положен³я. Точно кошмаръ, давятъ эти стѣны, и не чувствовать ихъ такъ-же невозможно, какъ невозможно вольной птицѣ, посаженной для опыта подъ колоколъ воздушнаго насоса, не биться и не задыхаться.

  

  

   Первый годъ заключен³я.

   Среди обычной одуряющей тишины, которая тотчасъ начинаетъ казаться могильной и удручающей, какъ-только бросишь книгу и обратишь на нее вниман³е, раздается частое постукиванье сосѣдей другъ къ другу.

   Эта легкая трель, напоминающая своею пер³одичностью стукъ телеграфнаго аппарата, но слабая, какъ тиканье часовъ, дѣйствуетъ здѣсь, точно самая очаровательная музыка.

   Теперь идетъ предпраздничный говоръ. Скоро полночь. Воспоминан³я о прежнихъ встрѣчахъ новаго года еще бурлятъ въ насъ и не даютъ намъ спать. Поэтому мы ждемъ условнаго часа въ приподнятомъ настроен³и и будемъ поздравлять другъ друга - не съ бокаломъ и не съ рѣчью, а со "стуколкой". Кто вооружился грифелемъ, кто карандашомъ или ложкой, а болѣе изобрѣтательные давно уже слѣпили себѣ палочку изъ мякиша хлѣба и высушили ее на печкѣ. При небольшой прибавкѣ песку получался прекрасный и долговѣчный "языкъ" для разговоровъ на болѣе значительныхъ разстоян³яхъ. Вооружившись, мы ждемъ. Кой-кто изрѣдка и лѣниво перебрасываются фразами.

   Вотъ часы на колокольнѣ бьютъ 12. Стуки срываются съ цѣпи, трещатъ громко, быстро и нервно, и волнуютъ еще больше и поздравителей, и поздравляемыхъ. Мы стараемся простучать каждому, кто находится "въ предѣлахъ досягаемости", хоть пару словъ привѣта и пожелан³й.

   Часто мы облекаемъ свои поздравлен³я въ стихотворную форму,- такъ звучнѣе и красивѣе. Кто можетъ, даетъ свои стихи; кто не можетъ, довольствуется чужими, которыя онъ заблаговременно принесъ изъ другого угла тюрьмы отъ болѣе плодовитаго и поэтически настроеннаго товарища. Прогулка вдвоемъ разрѣшалась уже, и только такимъ образомъ могли быть связаны разные углы здан³я.

   Мы съ Лукашевичемъ {Вышелъ изъ Шлиссельбурга одновременно со мной: 28 октября 1905 г.} беремъ по кружкѣ съ водой, чокаемся ими въ стѣну такъ, что вода плещется вонъ и кружка даетъ трещину, и я стучу:

  

   Новый годъ водой встрѣчаю,

   И хотя не унываю,

   Все-жъ душевно я желаю,

   Чтобъ кончать его виномъ

   Намъ пришлось въ краю родномъ.

  

   Изъ одного угла Юрковск³й принесъ стихотворен³е Поливанова:

  

   Поздравляя съ новымъ годомъ,

   Я желаю вамъ, друзья,

   Чтобъ подъ тяжестью невзгоды

   Не сломились вы, какъ я,

   Чтобъ вы вѣру сохраняли,

   Чтобъ въ стѣнахъ глухой тюрьмы

   Вы надежды не теряли,

   Чтобы были вы бодры...

  

   Изъ другого угла Мартыновъ принесъ стихотворен³е Богдановича; въ немъ говорилось о насъ:

  

   "Вы свершили подвигъ честно"...

  

   Что же касается поздравлен³й, поэтъ заявлялъ:

  

   Съ новымъ годомъ я не стану

   Поздравлять васъ, мои братья,

   Чтобъ не трогать вашу рану...

  

   Къ стихамъ всѣ мы чувствуемъ необыкновенную слабость. Всякая беллетристика - какъ въ прозѣ, такъ и стихахъ, тщательно изгонялась въ это время изъ нашей библ³отеки. И люди, привыкш³е иногда жить воображен³емъ, жаждавш³е красивыхъ образовъ и красивыхъ звуковъ, не находили здѣсь ни малѣйшаго удовлетворен³я.

   Быть можетъ, поэтому мы напрягали свою фантаз³ю и старались даже обыденныя фразы и мысли выразить въ стихахъ. Быть можетъ, чувства, волновавш³я насъ тогда, не находя себѣ исхода, отличались особой повышенностью и для своего выражен³я нуждались въ не совсѣмъ обычной формѣ.

   Долго приходится выстукивать. Но мы терпѣливо выслушиваемъ поздравлен³я товарищей и тщательно записываемъ всѣ поздравительные стихи въ свои тетради.

   Затѣмъ, крайне утомленные, но съ умиленной и и просвѣтленной душой, безпечно засыпаемъ...

  

   Второй годъ заключен³я. Лѣто. Вечеръ. Тишина, жара и жуть.

   Закупоренъ, какъ въ бочкѣ. Ни откуда не донесется ни малѣйшаго дыхан³я вѣтерка.

   Накаленная за день южная стѣна моей камеры такъ и пышетъ жаромъ. Вода, нагрѣвшаяся въ бакѣ водопровода подъ желѣзной крышей, не освѣжаетъ блѣднаго и потнаго лица. Во всемъ тѣлѣ истома. Мозгъ не работаетъ, читать безполезно. Ходить изъ угла въ уголъ больше не въ мочь.

   Вдругъ - вялый и апатичный мозгъ точно клещами сжимаетъ чей-то глухой стонъ. Слухъ напрягается, вниман³е сосредоточивается и чаще и чаще начинаетъ улавливать тѣ-же болѣзненно заглушенные стоны. Это Ю. Богдановичъ борется со своей смертельной болѣзнью, и какъ ни старается подавить стоны, чтобы не тревожить товарищей, не можетъ.

   Къ моему физическому изнеможен³ю неожиданно прибавляется чудовищная нравственная пытка. Праздное воображен³е живо переносится въ камеру больного и ярко представляетъ весь ужасъ его положен³я. Никто не подастъ ему освѣжающ³й глотокъ воды. Никто не поправитъ ему голову, скатившуюся съ подушки. Никто не поможетъ ему перемѣнить положен³е на болѣе удобное и не устранитъ боли, отъ которой такъ легко было бы избавиться. Слабые и изможденные члены испытываютъ все большее и большее раздражен³е, пока боль не станетъ окончательно невыносимой, пока рѣзк³й, громк³й крикъ не раздастся на всю тюрьму.

   Дверь тогда отворяется, два дежурныхъ унтера входятъ къ нему,- два потому, что даже къ умирающему они не смѣли входить въ одиночку. Они равнодушно и безучастно сдѣлали что-то и торопливо вышли. Зашли не съ тѣмъ, чтобы облегчить страждущаго,- отъ подобной сантиментальности они были совершенно застрахованы,- а съ тѣмъ, чтобы предупредить дальнѣйшее нарушен³е тишины въ этомъ святилищѣ сатанинской зложелательности и свирѣпой, ненасытной мстительности.

   Стоны немного затихли, чтобы черезъ полчаса повториться снова и снова,- опять вплоть до рѣзкихъ криковъ, отъ которыхъ каждый разъ вся душа переворачивается. Не трудись спрашивать окружающихъ исполнителей предначертан³й начальства, что съ нашимъ товарищемъ, и почему не облегчатъ ему послѣдн³я минуты? Тебѣ ничего не отвѣтятъ, или отвѣтятъ, что тебя это вовсе не касается.

   Уже сколько разъ объ это "некасательство" разбивались самыя благ³я и скромныя попытки вмѣшаться въ судьбу ближайшаго сосѣда и, можетъ быть, друга! Принципъ одиночной тюрьмы, свято соблюдаемый, требуетъ, чтобы ты не зналъ и не слышалъ ничего, что совершается внѣ предѣловъ твоей камеры.

   Какъ ни безправно положен³е "ссыльно-каторжнаго", законъ не забываетъ видѣть въ немъ человѣка и въ нѣкоторыхъ случаяхъ, хоть и очень рѣдкихъ, гарантируетъ ему снисходительное обращен³е. Слабаго не могутъ сѣчь. Больного должны положить въ госпиталь, гдѣ и фельдшеръ, и друг³е товарищи-больные могутъ присмотрѣть за нимъ.

   Лишь у насъ, въ Шлиссельбургѣ, безчеловѣч³е царило, ничѣмъ не прикрытое, и послаблен³й никакихъ и ни въ чемъ не допускалось. Малѣйш³й намекъ на нихъ разсматривался вверху, какъ либерализмъ, а либерализмъ, по тогдашнимъ понят³ямъ, носилъ всегда кличку "зловреднаго".

   Я пережилъ смертный приговоръ; я смотрѣлъ уже въ лицо смерти. Я перенесъ всѣ муки, которыя можетъ вынести человѣкъ, вынужденный неожиданно распрощаться съ жизн³ю на самой зарѣ этой жизни. У меня, затѣмъ, отнято было все, и я обреченъ былъ на "безконечную" жизнь, полную однихъ только лишен³й.

   Мнѣ знакомы поэтому всяк³я страдан³я. Но такихъ страдан³й мнѣ не приходилось еще переживать, и мучительнѣе ихъ я ничего въ своей жизни не испытывалъ.

   Мнѣ извѣстно, конечно, было изъ истор³и, какъ зрѣлищемъ пытаемаго товарища пытали другого, чтобы воздѣйствовать на него въ желаемомъ смыслѣ. Но тамъ была все-таки цѣль, было, дѣйствительно, зрѣлище, гдѣ присутствующ³й видѣлъ только то, что было.

   Наши муки отъ сосѣдства со страждущимъ товарищемъ не могли поэтому идти въ сравнен³е съ тѣми. Мы не видѣли страждущаго, а только слышали объ его мукахъ и силою разстроеннаго воображен³я рисовали ихъ, можетъ быть, болѣе тяжкими, чѣмъ онѣ были на дѣлѣ. Притомъ, тутъ не было ни цѣли, ни смысла, если не предположить сознательнаго намѣрен³я устраивать мучен³я для мучен³й, т.-е. для возмезд³я.

   И эта жестокость, неизвѣстная варварскимъ временамъ, поистинѣ можетъ быть названа утонченной и "человѣческой", потому что варвары и звѣри не могли еще додуматься до такихъ душевныхъ пытокъ.

   А между тѣмъ, какъ убѣдились мы впослѣдств³и, достаточно было чрезъ товарища, допущеннаго къ больному, освѣдомить насъ о положен³и дѣла, и нервы наши скоро успокаивались, а тревога за участь близкаго человѣка совершенно стихала.

  

   Пятый годъ заключен³я. Пасхальная ночь.

   Еще живы отголоски дѣтства, и длинной вереницей выступаютъ въ памяти, одна за другой, цѣлый рядъ этихъ торжественныхъ ночей, которыя я встрѣчалъ, бывало, вмѣстѣ съ толпой крестьянъ въ разныхъ мѣстахъ Новгородской губерн³и, въ тиши и убожествѣ нашей деревни...

   Но здѣсь я одинъ... Мнѣ недоступна толпа и богослужебныя чары, которыя вдохновляютъ и возбуждаютъ ее. Тѣмъ не менѣе, я не могу оставаться спокойнымъ: эти волнен³я, когда-то многократно пережитыя, еще не умерли во мнѣ, и отзвуки ихъ властно овладѣваютъ мной. Сегодня первая Пасха, когда я могу видѣть изъ своего окна, недавно освобожденнаго отъ матовыхъ стеколъ, часть пасхальныхъ церемон³й.

   Начинается благовѣстъ, какъ-то необычайно длительно разносящ³йся въ тихомъ и чистомъ ночномъ воздухѣ. Я лѣзу на окно, цѣпляясь за скользк³й и покатый подоконникъ, и вижу огни зажженныхъ смоляныхъ бочекъ. При ихъ таинственномъ отблескѣ выплываетъ церковная процесс³я. Въ воздухѣ тихо; свѣчи у большинства мерцаютъ, но не тухнутъ.

   - "Воскресен³е твое, Христе Спасе"...- доносится въ мою раскрытую форточку.

   Я жадно провожаю взоромъ медленно двигающуюся небольшую толпу изъ обывателей крѣпости и мысленно слѣдую за нею, когда она удаляется за уголъ здан³я.

   И вдругъ всѣ пережитыя когда-то картины этого торжества и всѣ чувства, сплетенныя съ ними, ярко вспыхиваютъ во мнѣ съ неожиданной и поразительной живостью...

   Взволнованный до глубины души, я соскакиваю со своей ненадёжной обсерватор³и, падаю на кровать и отъ волнен³я не слышу болѣе ни пѣн³я, ни звона.

   Нѣтъ! Твой Христосъ еще не воскресъ! Сиди и терпи. Воскреснетъ и онъ, но тебя уже не будетъ тогда въ живыхъ. Всегда вѣдь были пророки, и всегда ихъ убивали при жизни, чтобы чтить послѣ смерти. Человѣческая глупость, какъ и человѣческ³й разумъ, имѣетъ свои прочные законы; измѣнить тутъ ничего нельзя!

   Распятые и замученные всегда воскресали въ памяти потомства. Ихъ образы и тѣни часто терзали, какъ. тяжк³й кошмаръ, мучителей и распинателей. Ихъ возвышенный обликъ неизмѣнно вдохновлялъ толпу своимъ велич³емъ и трагизмомъ. Терпи смѣло и бодро и въ страдан³яхъ своихъ ищи крѣпкой опоры и утѣшен³я. Оставайся до конца вѣрнымъ идеѣ, которой принадлежитъ будущее. Нѣтъ ничего устойчивѣе и заразительнѣе тѣхъ убѣжден³й, которыя подкрѣплены готовностью все претерпѣть за нихъ.

   На другой день послѣ этого равнодушно смотришь на пасхальныя яства, которыя преподносятъ тебѣ твои бездушные стражи. Еще недавно они готовы были изувѣчить тебя {Въ первые годы здѣсь нерѣдко связывали и били.}, стереть тебя съ лица земли во имя того Бога, воскресен³е котораго они сегодня празднуютъ. Еще сегодня ночью они хладнокровно застрѣлили бы тебя, еслибы ты, не желая считаться съ ихъ порядками, вылѣзъ какимъ-нибудь образомъ за окно и спокойно пошелъ къ церкви - принять участ³е въ этомъ торжествѣ. Даже теперь, сохраняя механически всѣ формы праздника, принятыя обычаемъ, они остаются тупы и глухи къ самому существу его и никогда не вспомнятъ, что Христосъ "пришелъ отпустить измученныхъ на свободу", и что невозможно одновременно и ликовать во имя Его, и дѣйствовать вопреки Его завѣтамъ.

  

   Любой годъ, день и часъ дня.

   Настала опять знакомая полоса. Апат³я и лѣнь. Все валится изъ рукъ, за что ни возьмись. Все противно, отвратительно и несносно.

   Еще вчера ты что-то дѣлалъ, чѣмъ-то интересовался и увлекался. Сегодня ничего этого не нужно.

   Къ чему?

   Этотъ роковой вопросъ всталъ опять передъ угнетеннымъ сознан³емъ. Вѣдь во всемъ, что дѣлаешь ты здѣсь, ни цѣли, ни смысла. Одна сплошная нелѣпость, раздражающая и обезсиливающая.

   Удивительно скверно устроенъ м³ръ! Вонъ как³я глупыя рожи смотрятъ на тебя ид³отскими глазами,. воображая, что они исполняютъ какой-то долгъ. У жандармовъ - долгъ! Дай имъ по 30 руб. въ мѣсяцъ, такъ они родного отца будутъ караулить съ такою же старательностью "по гробъ его жизни."

   Чего имъ, въ самомъ дѣлѣ, нужно? Пялятъ на тебя глаза, точно увидали сегодня впервые!

   Да и есть на что посмотрѣть! Клѣтка, и въ клѣткѣ какой-то звѣрь, должно быть, рѣдк³й, если сами министры ѣздятъ взглянуть на него.

   Хороша и клѣтка! Заборъ, заборъ и заборъ, да старинная, изгрызенная временемъ стѣна, отъ которой вѣетъ всѣми насил³ями, как³я только могъ придумать злой человѣкъ, назвавш³й ихъ, для отвода глазъ, государственной необходимостью.

   И вѣчно торчатъ передъ глазами эти заборы и эти стѣны, одинъ видъ которыхъ способенъ довести до бѣшенства. Да, прочно устроили, чортъ ихъ возьми! Старательно, предусмотрительно и капитально! Не выскочишь, какъ ни мечтай объ этомъ!

   И чего ради, въ самомъ дѣлѣ, канителиться здѣсь? Вѣдь нѣтъ иного исхода...

   Брось несбыточныя фантаз³и. Неужели тебя радуетъ торчать цѣлыми днями за верстакомъ, стругать доски да выпиливать шипы? Кому это нужно? Тѣмъ же "иродамъ," которые съ такой готовностью и усерд³емъ оберегаютъ тебя отъ всякихъ оживляющихъ и оздоровляющихъ вл³ян³й?

   Вѣдь ни одна твоя разумная мысль не выскользнетъ отсюда! Ни одно твое издѣл³е не минуетъ жандармскихъ рукъ! Все будетъ конфисковано и отобрано, какимъ бы путемъ ты ни старался выпустить отсюда маленькую частицу своего я.

   Твое я похоронено безповоротно. Ты - номеръ двадцать пятый, и подъ этимъ номеромъ сойдешь въ могилу, безвѣстно и безшумно. Живи хоть десятки лѣтъ. Тюрьма изуродуетъ тебя. Все живое замретъ въ тебѣ. И еслибы тебѣ удалось выскользнуть отсюда какимъ-нибудь чудомъ, ты окажешься отупѣвшимъ монстромъ, отъ котораго съ болью и сожалѣн³емъ отшатнутся всѣ, знавш³е тебя когда-то.

   Чего же ждать еще? Возьми ножъ, которымъ рѣзалъ вчера картонъ: одно движен³е,- и готово!

   Вѣдь все равно къ этому придешь. Зачѣмъ же медлить? Кончай скорѣй, и ты избавишь себя отъ лишняго года такой постылой и рѣшительно никому ненужной жизни. А товарищи твои будутъ избавлены отъ печальной необходимости встрѣчать и созерцать такую кислую физ³оном³ю, съ какой теперь ты ходишь, и какая для всѣхъ, должно быть, тягостна.

   И течетъ, и течетъ, непрерывной струей, безконечный рядъ совершенно аналогичныхъ мыслей, совладать съ которыми ты не въ силахъ.

   Прострац³я полная. Усталость такая, точно передъ этимъ горами ворочалъ. Въ безсильномъ мозгу, неспособномъ ни на малѣйшее активное стремлен³е, звучитъ непрерывно одна больная струна, остановить которую нѣтъ силъ.

   И все, что скоплялось въ тебѣ цѣлыми мѣсяцами твоей подневольной и съ виду уравновѣшенной жизни, все это вдругъ прорвалось, точно плотина, размытая общимъ напоромъ скопившихся водъ, и сразу завладѣло всѣмъ твоимъ существомъ, и наложило на все печать мрачной безнадежности.

   Кажется, одинъ ничтожный толчокъ, одно совершенно незначительное обстоятельство, которое толкнуло бы слегка въ эти минуты въ опредѣленномъ направлен³и,- и отъ меня осталось бы одно воспоминан³е.

  

   Лѣто 1896 года.

   Предупредили насъ, что завтра будетъ самъ министръ внутреннихъ дѣлъ Горемыкинъ. Просили прибрать въ камерахъ и мастерскихъ лишн³й накопивш³йся хламъ. Начальство подтянулось и ходитъ съ видомъ сосредоточеннымъ и напряженнымъ. На корридоръ нагнали солдатъ и задали тамъ генеральную чистку. За нѣсколько часовъ до предположеннаго прихода, по корридору и по галлереямъ второго этажа разостлали дорожки цвѣтной матер³и.

   На душѣ невесело. Поднимается раздражен³е. Къ чему эти визиты? Что вы хотите тутъ видѣть? Человѣка-ли, одѣтаго въ мягк³я одежды, или мум³ю, высохшую отъ вашихъ попечительныхъ заботъ и готовую разсыпаться при первомъ прикосновен³и?

   Или вы хотите убѣдиться, что всѣ мы цѣлы? Вы знаете это по спискамъ; могли бы пересчитать въ "глазокъ" дверной.

   Или вамъ хочется знать, какъ мы чувствуемъ себя? Этого вы все равно не узнаете...

   Или привело васъ праздное любопытство, единственное доступное вамъ чувство, которое еще волнуетъ иногда ваше окаменѣвшее сердце?

   Или вы, "въ видахъ правительственныхъ соображен³й", размягчились душой и дѣйствительно намѣрены сдѣлать что-нибудь въ пользу вашихъ жертвъ въ предѣлахъ вами же сочиненныхъ рамокъ? Такъ зачѣмъ же тогда тѣшить себя, выслушивая еще наши жалобы и заявлен³я? Для человѣка, у котораго вы отняли все,- что ни возврати, все будетъ находкой.

   Вы окружили насъ насил³емъ и произволомъ, попрали всѣ божеск³е и человѣческ³е законы, задушили добрую половину нашихъ брат³й и идете сюда точно на увеселительную прогулку! Чего-же вы ждете отъ насъ? Как³я чувства въ насъ предполагаете? Какихъ просьбъ ожидаете? ³

   Навѣрное, вы ѣдете не затѣмъ, чтобъ даровать "льготы" и "милости"! Навѣрное, вамъ пр³ятно посмотрѣть, какъ мучаются ваши жертвы. Пр³ятно показать свою власть надъ ними, и рѣзкимъ контрастомъ вашихъ раззолоченныхъ мундировъ съ убожествомъ нашей обстановки доставить себѣ безнравственный, но очень интенсивный родъ удовольств³я.

   Идите и смотрите. Я сдѣлаю такое деревянное лицо, какое только сумѣю сдѣлать. Моихъ чувствъ вы все равно не узнаете. Для этого я слишкомъ хорошо тренированъ здѣсь. Я не привыкъ обнажать душу передъ гостями, которые незванно, нежданно, непрошенно вторгаются въ мое жилище, осязательно показывая мнѣ, что сила въ ихъ рукахъ, и что вторгаться они могутъ. Хочется мнѣ видѣть ихъ, или не хочется,- какое имъ до этого дѣло?

   Идите и смотрите. Вы, навѣрное, не догадаетесь, что первый мой порывъ - повернуться къ вамъ спиной въ отвѣтъ на вашу властную грубость и безцеремонное вторжен³е.

   Пока эти мысли проносятся въ сознан³и, наблюдатели верхняго этажа уже усмотрѣли изъ оконъ парадное шеств³е въ нашу сторону и стучатъ въ дверь на весь корридоръ:

   - Идутъ!

   Увидали, можетъ быть, и дежурные. Все притихло. Слышенъ только голосъ Конашевича. За годъ до этого онъ сошелъ съ ума. Онъ изводилъ насъ, громко напѣвая одну и ту же фразу собственнаго сочинен³я, которая начиналась словомъ "красавица" и которую не возможно передать въ печати. Ему нѣтъ дѣла до пр³ѣзда министра. Онъ и теперь тянетъ свою "красавицу" - однообразно, монотонно, какъ всегда дѣлаютъ сумасшедш³е.

   На корридорѣ зазвякали шпоры. Слышатся сдержанные шаги многихъ ногъ. Лязгаетъ замокъ; чью-то дверь отворили и зашли. Минуты черезъ двѣ-три замокъ лязгаетъ вновь, дверь заперли и тотчасъ отворили другую. Затѣмъ третью, четвертую и т. д.

   Приближаются ко мнѣ...

   Эхъ, дуй ихъ горой! Прошли бы лучше мимо! Но нѣтъ!

   Дверь моя открывается, и камера медленно наполняется народомъ. Столько мундирныхъ особъ не часто видать приходится. Всюду блескъ, блескъ и блескъ...

   Ближайш³е воззрились на меня, какъ на чучело. Дальнѣйш³е вытягиваютъ шеи, чтобы изъ-за головъ и плечъ ближайшихъ - взглянуть на эту блѣдную и угрюмую фигуру "важнѣйшаго" государственнаго преступника.

   Ничего важнаго въ этой фигурѣ не оказывается: на лицахъ нѣкоторыхъ разочарован³е... Иные уже складываютъ въ умѣ фразу, которой они отвѣтятъ на вопросъ какой-нибудь Марьи Алексѣевны, желающей знать отъ очевидца: "ну какъ они тамъ выглядятъ?"

   Министръ смотритъ сурово, дѣлаетъ едва замѣтный кивокъ и подходитъ почти къ самому столу. Его предшественники предпочитали останавливаться въ дверяхъ.

   Онъ выражаетъ готовность выслушать, не будетъ-ли какихъ заявлен³й.

   Въ только-что открытую дверь рѣзко доносятся дик³е напѣвы Конашевича, усиленные резонансомъ корридора и абсолютной тишиной, сопровождающей высокихъ посѣтителей.

   - Как³я же тутъ нужно еще дѣлать заявлен³я? Вы слышите? Я живу здѣсь, какъ въ сумасшедшемъ домѣ, и, окруженный ежедневно такими звуками, могу и себѣ ожидать только подобной же участи...

   - Знаю, знаю! Мнѣ уже говорили,

   Небольшая пауза. Дальнѣйшихъ заявлен³й не находится. Слѣдуетъ опять подоб³е поклона, и посѣтители быстро другъ за другомъ выскакиваютъ за дверь, точно опасаясь, не захлопнули бы здѣсь кого изъ нихъ по ошибкѣ.

   Дверь запираетъ та-же привычная, опытная рука нашего вахмистра, замокъ щелкаетъ сочнымъ, ядренымъ, какъ бы радостнымъ звукомъ, и я испускаю вздохъ облегчен³я.

   Раньше, чѣмъ черезъ годъ, такая церемон³я едва-ли повторится!

  

   Восьмой годъ заключен³я. 29 сентября.

   Завтра я именинникъ. Возвращаюсь домой изъ мастерской въ обычный часъ къ чаю и останавливаюсь у порога, пораженный изумлен³емъ. Своего жилища я не узнаю.

   Чьи-то дружеск³я руки изукрасили мою келью своеобразными гирляндами изъ цвѣтной бумаги, которыя въ живописномъ безпорядкѣ развѣшаны по всѣмъ четыремъ стѣнамъ. Навѣрное, это Людвигъ Фомичъ! Пришлось ему поработать, склеивая эти гирлянды! Навѣрное, не одинъ, а двое сидѣли за работой цѣлый день!

   Столъ покрытъ бѣлоснѣжной скатерью, и весь уставленъ совершенно необычными въ нашей жизни предметами, напоминающими давно забытыя времена...

   Тутъ и букетъ живыхъ цвѣтовъ, еще не успѣвшихъ погибнуть при недавнемъ заморозкѣ, и тортъ, и фрукты, и плитка шоколаду, и как³я-то самодѣльныя конфекты, и коробка монпансье. Еще не то сушки, не то "стружки," не то "хрусты" - тоже необыкновенной самобытности, и, наконецъ, варенье. А какъ вѣнецъ всего, торчатъ кой-гдѣ записки, одна, другая, третья. Кто лаконически, кто сдержанно, кто задушевно - поздравляютъ меня съ именинами и желаютъ на мног³я лѣта (конечно, не здѣсь только!) тѣлесной и душевной бодрости и всевозможныхъ радостей.

   Милые, добрые люди! Сколько усерд³я, вниман³я. и заботливости потратили они, чтобы въ рутину безцвѣтной, унылой жизни внести частицу разнообраз³я и поэз³и! Какъ странно выглядитъ все это на фонѣ будничной и мрачной обстановки каменнаго мѣшка!

   Тотчасъ же летятъ отъ меня благодарственныя телеграммы! Конечно, здѣсь работали также дамск³я руки, и, конечно, Вѣра Николаевна Фигнеръ побила здѣсь рекордъ. Она сидитъ какъ разъ надо мной. Вызываю ее стукомъ и изливаю свои восторги въ выражен³яхъ сбивчивыхъ и безсвязныхъ.

   На другой день все это изобил³е благъ земныхъ разрѣзается и раздѣляется на порц³и и, согласно установившемуся обычаю, разносится по камерамъ. Тѣ, кто не участвовалъ въ создан³и или покупкѣ этихъ яствъ на счетъ своей такъ называемой "хлѣбной эконом³и" {Въ это время каждый могъ превратить въ деньги свою ежедневную порц³ю хлѣба и брать одну часть ея натурой, другу. деньгами. Изъ этихъ дробныхъ долей въ течен³е мѣсяца можно было накопить до 1 руб., который и употреблялся въ экстренныхъ случаяхъ на угощен³е.}, спокойно истребляютъ свои микроскопическ³я доли, замѣчая про себя:

   - Должно быть, сегодня именины.

   Иные же, менѣе проницательные, вопрошаютъ на другой день своихъ ближайшихъ сосѣдей.

   - А по какому это поводу вчера было угощен³е?

  

   Девятый годъ заключен³я.

   Сегодня 8-ое ³юля, праздникъ Казанской Бож³ей Матери.

   По какому-то случаю къ этому дню пр³уроченъ крестный ходъ на "братскую" могилу, гдѣ похоронено слишкомъ 200 человѣкъ, павшихъ при взят³и крѣпости Петромъ I отъ шведовъ.

   Могила эта,- широкая, плоская насыпь, аршина въ три высотой,- прилегаетъ почти вплотную къ кирпичной стѣнѣ, окружающей нашъ тюремный дворъ, и находится какъ разъ подъ самыми окнами тюрьмы, въ разстоян³и не болѣе восьми саженъ. Вся церемон³я проходитъ у насъ передъ глазами и хорошо видна изъ всего южнаго угла тюрьмы.

   Моя камера внизу, какъ разъ противъ могилы. Ко мнѣ пришелъ Людвигъ Фомичъ Яновичъ посмотрѣть на это зрѣлище, котораго ему, какъ католику, можетъ быть, ни разу не приходилось видѣть вблизи.

   Какъ разъ посрединѣ широкой четырехугольной площадки могилы водруженъ желѣзный золоченый крестъ съ прибитой къ нему мѣдной дощечкой. Кругомъ креста площадка усыпана пескомъ, а по угламъ посажены солдатами цвѣты, взятые изъ нашихъ же парниковъ и разсадниковъ.

   При начавшемся перезвонѣ мы встали оба на одинъ табуретъ; головы наши очутились на уровнѣ нижняго ряда стеколъ рамы, и всѣ, кто поднимется на могильную насыпь, видны намъ, какъ на ладони.

   Публика все наша же, почти исключительно изъ жандармовъ. Пѣвч³е - изъ ихъ же дѣтей. Во главѣ процесс³и идетъ въ митрѣ протопресвитеръ Желобовск³й, а съ нимъ мѣстные священникъ и д³аконъ. Поютъ и служатъ бездушно, какъ всегда въ оффиц³альныхъ церемон³яхъ, гдѣ всѣми чувствуется, что они призваны сюда отбыть повинность, и отбываютъ ее покорно и по уставу. Заученные жесты, механическ³я движен³я...

   Старшая жандармер³я, въ блестящихъ парадныхъ мундирахъ, стоитъ гордо, выпятивъ грудь, съ такимъ выражен³емъ, точно они дѣлаютъ кому-то одолжен³е тѣмъ, что явились сюда, куда являться имъ по долгу службы необязательно. Мертвые вѣдь не подлежатъ ни сыску, ни надзору.

   Для людей, не видавшихъ подобной церемон³и лѣтъ десять, она кажется необыкновенно странной...

   Словомъ, почтили, какъ это принято, память тѣхъ, кто былъ безсознательнымъ оруд³емъ историческихъ судебъ, кто своею кровью предуготовилъ разомъ и "велич³е" Росс³и, и историческ³й застѣнокъ для безкровнаго умерщвлен³я и насъ, и множества другихъ, подобныхъ намъ.

   - "Спите мирно, животъ свой на брани положивш³е. Благодарная родина не забудетъ васъ",- говорили про себя активные участники церемон³и, представители торжествующаго сейчасъ уклада жизни, и затѣмъ расходились помянуть ихъ добрымъ обѣдомъ, какъ это водится повсюду у "истинно-русскихъ" людей.

   - "Спите мирно",- сказали и мы.- "Спите мирно вы, отнявш³е цѣлый край у культурнаго государства и пр³общивш³е его къ московскому безправ³ю, невѣжеству и варварству.

   "Вы отняли эту страну у шведовъ и затормозили въ ней развит³е народа ровно на 200 лѣтъ".

   "Да, на 200 лѣтъ! И теперь вѣдь существуетъ Швец³я: и она, и недавно отторгнутая у нея Финлянд³я могутъ служить для всякаго патр³ота своего отечества завиднымъ образцомъ того, какъ нужно устраивать свою общественную жизнь. Нѣтъ въ Европѣ народа, болѣе здороваго, честнаго, просвѣщеннаго, зажиточнаго и благоустроеннаго, чѣмъ шведы. Финлянд³я, которую при Петрѣ I не успѣли еще пр³общить къ русскому одичан³ю и обнищан³ю, сумѣла какъ-то сохранить и самобытные порядки, и самобытную культуру.

   "Все же остальное, что вы отняли тогда отъ шведовъ, до сихъ поръ изнываетъ подъ гнетомъ произвола и не можетъ выбиться изъ нищеты, постоянно и неизмѣнно ему сопутствующей.

   "Спите мирно. Вы не знали, что творите; истор³я проститъ васъ. Но мы-то, отдавш³е жизнь за истинное благо своей родины, мы всѣ, здѣсь замученные, задушевные, загубленные, мы-то хорошо знали, за что шли на смерть. Ни наши имена, ни наши могилы неизвѣстны. Оффиц³альная Росс³я окружаетъ ихъ или забвен³емъ, или презрѣн³емъ. Неоффиц³альная спитъ еще безпробудно. Никто не почтитъ насъ надгробнымъ словомъ, не преклонитъ колѣнъ предъ мѣстомъ нашего упокоен³я. Но это насъ не смущаетъ. Мы подождемъ еще, потому что хорошо знаемъ, что такое вѣчная память, кому и за что она достается.

   "Это знан³е останется навсегда отрадой и утѣшен³емъ въ нашей долѣ. Ваша панихида лишь обострила въ насъ воспоминан³е о нашей собственной исторической мисс³и, посвященной тоже велич³ю и благу Росс³и, но совершенно иначе понятому.

   "Ваша мертвая и наша живая могилы удивительнымъ капризомъ истор³и поставлены рядомъ. И пока мы живы, мы ежегодно должны производить сравнительную оцѣнку этихъ историческихъ могилъ"...

   Мы съ Людвигомъ сошли со своей обсерватор³и и долго еще бесѣдовали между собою. Мы говорили, какъ трудно даже развитымъ умамъ отказаться отъ господствующихъ взглядовъ, особенно когда на сторонѣ этихъ взглядовъ физическая сила и авторитетъ власти. И какъ трудно, почти невозможно, производить оцѣнку историческихъ событ³й не съ точки зрѣн³я одного какого-нибудь народа или историческаго пер³ода, а съ общечеловѣческой точки зрѣн³я.

   Она - единственно правильная. Между тѣмъ съ этой точки зрѣн³я всѣ человѣческ³я группы, по которымъ движется колесница истор³и, равноцѣнны; ихъ матер³альная и духовная культура есть единственное благо, имѣющее цѣну и стоящее кровопролитной борьбы и великихъ жертвъ.

  

   "Сараемъ" мы прозвали старую тюрьму, низкую, темную и сырую. Въ ней каждый изъ насъ сидѣлъ первые мѣсяцы заключен³я; на первыхъ порахъ она служила также карцеромъ. Въ 1890 году въ ней устроили мастерск³я, а съ перемѣной режима, постепенно завоеванной нами, мы превратили "сарай" почти въ общежит³е и пользовались тамъ въ течен³е рабочихъ часовъ относительной свободой. Тамъ была особая кухня, которую мы топили для своихъ мелкихъ надобностей. Пища же для насъ готовилась солдатами въ другомъ здан³и, и насъ туда никогда не допускали.

   Тринадцатый годъ заключен³я.

   Въ кухнѣ постоянная толкотня. Я стою съ утюгомъ въ рукѣ и тутъ же, на краю плиты, гдѣ не очень горячо, сушу растен³я для гербар³я. Одинъ утюгъ постоянно стоитъ на плитѣ, другой въ рукахъ. Рядомъ на табуретѣ пукъ только-что сорванныхъ сочныхъ огородныхъ растен³й, которыя безъ такого пр³ема высушить зелеными невозможно.

   Надъ плитой висятъ два пресса съ досыхающими растен³ями и проволочныя петли, въ которыхъ укрѣплена для просушки газетная бумага; она нужна для гербар³я. Этимъ запасомъ бумаги мы обязаны "Вѣстнику