Ожешко Элиза - Н. А. Славятинский. Элиза Ожешко

   Н. А. Славятинский.

  

   Источник текста: Избранные произведения в 2-х томах. Государственное издательство художественной литературы. Москва, 1948 г.

   Оригинал здесь: http://orzeszkowa.ru/biografia01.html

  

   Более восьмидесяти лет тому назад (1866) читатели тогдашнего польского журнала "Тыгодник Иллюстрованы" ("Иллюстрированный Еженедельник") прочли маленькую незатейливую новеллу никому дотоле не известной писательницы Элизы Ожешко - "В голодный год".

   На Западе в то время такой мастер художественной прозы, как Флобер, проповедовал "безличное искусство", а поэты-парнасцы отгораживались от народных масс пресловутой теорией "искусства для искусства", полной буржуазного самодовольства и самолюбования.

   Что касается Польши, то здесь разгром восстания 1863 года, не поддержанного крестьянством, заставил многих горько призадуматься. В шестидесятых годах тут возродилась начатая еще некоторыми романтиками пропаганда сближения верхних слоев общества и интеллигенции с народными массами. В те времена в Польше не было еще почвы ни для "безличного искусства", ни для "искусства ради искусства".

   "Послушайте, прекрасные дамы и господа, я расскажу вам коротенькую повестушку..."

   Как голос совести прозвучали среди трагической тишины тех лет эти слова молодой женщины, настойчиво звавшей "прекрасных дам я господ" спуститься со "сверкающих вершин" и "заглянуть пониже, в глубь тех общественных слоев, которые во тьме, в нужде, отторгнутые от красоты, трудятся так тяжко".

   Потрясти совесть высших классов, пробудить в них сознание своей вины и своего долга перед прекрасным, мужественным, трудолюбивым народом, - будь это поляки, белоруссы или литовцы, - вот к чему стремилась молодая писательница.

   Ее призыв к высшим классам оказался "гласом пророка" вопиющего в пустыне". Ибо польская аристократия и польская шляхта всегда отличались своей особенной кастовой спесью и своим презрением к народу, в первую очередь к крестьянству, которое представители высших классов часто называли "быдло" (скот) и "хамы".

   Зато к голосу писательницы, крепнувшему из года в год, все внимательнее прислушивалась польская интеллигенция. И этот полный искренней печали о судьбе народа голос, усиливаемый хором сочувственных голосов интеллигенции, несомненно, будил народные массы. Однако (и это надо подчеркнуть) развивавшееся сознание последних уже к началу двадцатого века увело их на самостоятельные пути, притом революционного действия. А перед этими путями робела мысль писательницы.

   Уже первое, еще очень несовершенное произведение Элизы Ожешко ("В голодный год", 1866) интересно чертами, характерными для всего ее творчества: прямым вмешательством искусства в жизнь, искренним, полным сердечного участия народолюбием, горячим сочувствием к судьбе обездоленного люда и, как прямое следствие, оценкой роли тех или иных социальных слоев по их участию в национальном труде, а также - нескрываемым презрением к социальному паразитизму.

   Крестьянская хата, где люди умирают от голода, все время противопоставляется в этой первой новелле Элизы Ожешко панскому двору, где, - даже в голодные годы ни в чем себе, не отказывая, - живут и развлекаются просвещенные, красивые, изящно одетые, остроумные паны и пани. Идиллическая любовь двух юных существ - белоруссов Василька и Ганки - заканчивается их гибелью. И от начала до конца этой трагической идиллии о мужицкой хате и помещичьем дворе лейтмотивом звучат слова:

   - Вот вам два мира... Два мира, две любви...

   Судьба угнетенного, обездоленного народа - это первое, что волновало писательницу.

   А народ на ее родине, - в имениях ее отца и мужа, - был представлен в первую очередь крестьянством: белоруссами по национальности, православными или (значительно реже) католиками, либо униатами по религии.

   Место действия многочисленных произведений Элизы Ожешко - это, главным образом, принеманская Белоруссия.

   И недаром эту выдающуюся польскую писательницу часто называют певцом Белоруссии.

   Кстати сказать, почти все произведения Элизы Ожешко, печатаемые теперь Гослитиздатом в двух томах ее избранных произведений, посвящены Белоруссии и охватывают жизнь последней со всем сложным социальным составом ее населения: тут и батраки, и деревенская беднота, и зажиточные крестьяне; тут и сельские кузнецы, рыбаки, паромщики; тут целая деревня однодворцев-шляхтичей, давно утративших свои дворянские грамоты и обрабатывающих землю собственными руками; тут мелкая и средняя шляхта рядом с несколькими представителями высшей аристократии края; тут же и еврейская беднота и богатые еврейские купцы, раввин, меламед, ученые еврейские схоласты - знатоки агады и талмуда. Огромно количество персонажей в этих произведениях Ожешко. А во всех четырех-пяти десятках томов сочинений Элизы Ожешко дан в художественной форме, порой высокого эстетического значения, обширнейший и исключительный по своей многосторонности познавательный материал. Но это уже итог ее творчества. А та маленькая новелла (1866 год), о которой говорилось выше, была еще только его началом.

  

   Спустя три года (1869) Элиза Ожешко выступила с большой повестью "Пан Граба". Писательница показала в ней недостатки воспитания девушек из "хороших домов" и шляхетскую "золотую молодежь". После четырех-пяти лет домашнего обучения или светского пансионата при монастыре девицы некоторое время "выезжают в свет", а затем обычно выходят замуж. При этом они, за отсутствием жизненного опыта, лишены возможности поглубже разобраться в характере своего будущего мужа, подчас человека, уже успевшего пожить в свое удовольствие. Замужняя женщина в богатых шляхетских или буржуазных Домах обречена на роль игрушки, куклы. Ее одевают и балуют, ею развлекаются. Она - предмет условного поклонения. Но даже и это поклонение - только мишурная эстетизация печальной сущности такого брака: порабощения женщины.

   Молодая писательница вложила в повесть "Пан Граба" тяжелый личный опыт.

   Она и сама происходила из богатой помещичьей семьи Павловских, воспитывалась дома, а затем в монастыре (1852-1857), выезжала в свет, пользовалась в нем успехом и, не засидевшись в девушках, рано, когда ей не было еще и шестнадцати лет, вышла замуж за крупного белорусского помещика, поляка Петра Ожешко.

   Но, несмотря на обычность, мы бы теперь выразились стандартность, и ее воспитания и всего начального этапа ее жизненного пути, в ней как-то незаметно даже для нее самой стали появляться ростки какого-то нового, непривычного в ее среде отношения к жизни, новые, еще неясные запросы и стремления.

   Быть может, вопреки полученному воспитанию, на ней стало сказываться очень отдаленное влияние ее рано умершего отца; вернее, того образа его, который постепенно складывался в душе осиротевшей дочери под воздействием разговоров о нем родных и близких, а позже и под впечатлением знакомства с библиотекой этого незаурядного человека.

   Бенедикт Павловский (1788-1843), по образованию юрист (умер председателем гродненского уездного суда), был воспитан на французской литературе эпохи "Просвещения", литературе, столь блестяще охарактеризованной Энгельсом. "Великие мужи, - говорил Энгельс, - подготовившие во Франции умы для восприятия грядущей могучей революции, сами выступили в высшей степени революционно. Они не признавали никакого авторитета. Религия, взгляд на природу, государственный строй, общество, - все было подвергнуто беспощадной критике. Все должно, было оправдать свое существование перед судилищем разума или же от своего существования отказаться. Мыслящий ум был признан единственным мерилом всех вещей".

   Павловский, идейно выросший на литературе "великих мужей" Франции - сочинениях Вольтера, Руссо, Дидро и многих других, вовсе не был революционером. Но он был полон "вольнодумных" стремлений, считался вольтерьянцем председательствовал в масонской ложе.

   Он открыто проповедовал необходимость всестороннего коренного обновления жизни Польши.

   По своим политическим убеждениям Бенедикт Павловский чуждался реакционного высокородовитого барства - тех собственников колоссальных земельных богатств ("латифундий"), могущественных польских магнатов, которые под вывеской "республики шляхетского равенства" правили в конце XVIII века Польшей, используя голоса и сабли пролетаризованной мелкой шляхты.

   Он примыкал к политическим традициям наиболее прогрессивной части польского среднего дворянства; в союзе именно с этой политической силой передовые элементы польских городов создали "конституцию 3 мая 1791 года", в ответ на провозглашение которой аристократическая олигархия предательски призвала иноземные войска для третьего и последнего (1795) раздела страны. Возрождение Польши на новых началах, прояснению которых весьма содействовал вдохновляющий пример французской революции конца восемнадцатого века, остановилось за политической смертью государства. Но активность политического блока, создавшего конституцию 3 мая 1791 года, не иссякла. Она проявила себя отчасти в восстании 1830 года и, особенно, в необычайном расцвете польской литературы в период романтизма (Мицкевич, Словацкий, Красинский и мн. др.).

   Таким образом, отец писательницы (по отзывам знавших, его, "человек великого ума и сильной воли") принадлежал к тем представителям родовитой средней шляхты, которые идейно были связаны с лучшими гуманистическими традициями периода европейского и польского "Просвещения".

   В доме Павловских оставалась собранная им ценнейшая библиотека, и она тоже говорила о его убеждениях, Здесь была "почти вся французская литература восемнадцатого столетия", рассказывала писательница. Было в доме и собрание редких картин. Все это оказывало свое, пусть незаметное, но бесспорное влияние на духовное формирование будущей писательницы.

   Лет девяти девочку отдали в светский пансион при женском монастыре в Варшаве. Здесь было до ста учениц в возрасте от десяти до пятнадцати лет. Обучение было поверхностное и носило светский характер, как об этом заявляла писательница.

   "Религиозных книг для чтения не давалось никаких. И вообще не делалось ничего, чтобы нас оставить в монастыре. Вербовка в монастырь была бы для пансиона невыгодной".

   Главное внимание обращалось на языки (французский и немецкий), на музыку и танцы; к остальным предметам относились равнодушно.

   "Несколько роялей, - вспоминала потом Элиза Ожешко, - с утра до вечера бренчали в различных залах пансиона и даже в часовнях".

   Однако здесь оказался хороший учитель польского языка и литературы, превосходный лектор и декламатор, развивший у некоторых учениц вкус к поэзии.

   За пять лет пребывания в этом пансионе Эльжбета прочла не только значительное число французских книг, как это было принято в такого рода учебных заведениях (тайком сюда проникли и некоторые сочинения Жорж Санд), но она познакомилась также и с основными произведениями выдающихся старых и новых польских писателей.

   "Во мне, - говорила писательница, - зарождался тогда культ великих людей и дел".

   На пятнадцатом году Эльжбета простилась с "паннами сакраментками" и вернулась домой.

   Ее сразу же стали вывозить в "свет", в кипящую весельем среду белорусской шляхты в городе Гродно, на Немане.

   "Выйдя в "свет", я некоторое время была какой-то легкомысленной, - говорила на склоне своих лет писательница. - Шум ли светской жизни меня ошеломил, мое ли положение самой богатой и пользовавшейся наибольшим успехом барышни сделали меня такой поверхностной, не знаю. Знаю только, что из мечтаний в монастыре о бедном и благородном молодом человеке, об освобождении моих крепостных, о каких-то неопределенных, но красивых подвигах, в это время во мне ничего не осталось... Психический мир мой как-то сузился, уменьшился".

   И она добавляла при этом:

   "На новую жизнь я смотрела, как на игрушку, и будущее казалось мне игрушкой. Я хотела как можно скорее стать замужней только для того, чтобы иметь право распоряжаться своим домом, экипажем, слугами и быть самостоятельной, не ограниченной в своих желаниях волей матери, человека деспотического..."

   Мать Эльжбеты, давно уже вторично вышедшая замуж, по-видимому, непрочь была поскорее "пристроить" дочь. А та, от природы очень чуткая и наблюдательная, чувствовала это даже в свои пятнадцать лет.

   "Физическая сторона моего существа глубоко спала, нравственная и умственная - на некоторое время тоже погрузились в сон. Мне кажется, что если бы тогда из куска дерева сделали мужчину и сказали мне, что, когда я выйду за него замуж, я буду самостоятельно распоряжаться собой и всем моим имуществом, что он будет возить меня по различным местам и балам, я согласилась бы выйти замуж за дерево".

   Она считалась одной из самых богатых невест края, и у нее оказалось достаточно поклонников из среды провинциальной "золотой молодежи", выуживавшей в водовороте всевозможных развлечений девушек с хорошим приданым.

   Вспоминая тогдашнее настроение привилегированного польского общества, писательница потом говорила:

   "Кажется теперь поразительным и непонятным без подробных объяснений тот факт, память о котором, однако, свежа у многих еще живых людей, что накануне, должно быть, наименее веселой эпохи нашей истории для целой весьма влиятельной группы людей - одним девизом и самой яркой и привлекательной целью жизни было: веселье!"

   И писательница рассказывает:

   "Забавлялись везде и всюду, в любое время, всевозможными способами, под всякими предлогами. Визиты, обеды, вечера, танцы, псовая охота, карты, пикники, маскарады - все это било ключом по деревням, городам и местечкам. Дни тишины, сосредоточения и хоть какой-либо работы иной раз и выпадали, но уже недели - крайне редко, а месяцы - никогда!"

   А какое при этом равнодушие к народу было у всей этой веселящейся шляхты, мечтавшей в те дни о победе над царизмом. Это равнодушие разделяла тогда и невеста-подросток Эльжбета Павловская со своими ровесницами:

   "Диву я даюсь теперь, как мы - ну ничего-ничего не знали об окружавшем нас на улице народе, как мы были к нему совершенно равнодушны! В городе, довольно людном и довольно богатом, люди всевозможных состояний двигались по улицам, толпились, обгоняли друг друга, торопились. Но мы будто не слышали их и не видели - они не вызывали в нас ни любопытства, ни участливого внимания. Кто не принадлежал к кругу наших знакомых и, завидя наш экипаж, не кланялся нам, тот для нас вовсе и не существовал. У нас не было ни малейшего представления о том, чем все эти люди занимаются на свете, как они живут, что думают и чувствуют, страдают ли они, и даже искорки желания что-либо узнать об этом не было".

   И вот панна Эльжбета Павловская, подобно сотням панн ее круга, выходит замуж за помещика Петра Ожешко, высокого, красивого блондина с вьющимися волосами, как у пана Грабы, лет тридцати пяти.

   Она могла судить о нем только, как о хорошем танцоре.

   Он сделал предложение после двух визитов, "из которых один длился четверть часа", и получил согласие.

  

   В феврале 1858 года пан Петр Ожешко прибыл с молодой женой пани Элизой Ожешковой в свое родовое имение Людвинов, находившееся в отдаленном, пограничном с Волынью, Кобринском уезде Гродненской губернии.

   Помещичий дом был большой и комфортабельный, а имущество, привезенное Элизой Ожешко из отцовской Мильковщизны, очень его украсило.

   Два года прошли в пустейших развлечениях и забавах. Жена-подросток "вырастала из своих платьев, становившихся ей короткими и тесными, прежде чем она успевала их износить".

   Кругом по деревням с забитым белорусским людом, в стороне от покрытых прогнившей соломой хат, белели, утопая летом в зелени садов и парков, шумные "дворянские гнезда" польской шляхты. Одних только родственников было у Петра Ожешко в губернии до сорока домов - есть куда поехать, есть, кого принять, есть, где повеселиться.

   Пан Ожешко был жуир, бонвиван, игрок.

   Промотав свое состояние, он стал проматывать приданое своей молоденькой жены. Картинная галерея, значительная часть библиотеки отца, состоявшей из нескольких тысяч названий, часть обстановки отцовского дома, крупные денежные средства - все кануло будто в бездну.

   И вот жена-подросток, под ударами первых бед в жизни, начала и духовно "вырастать из своих платьев". И сказалось это не только на ее отношениях с мужем, но и в быстром росте всей личности этой выдающейся польской женщины.

   В деревне Элиза Ожешко стояла несколько ближе к народу, чем в Гродно. Ей случалось тут видеть людей бедных, замученных непосильным трудом, страдающих. И она уже начинала отдаленно понимать, что это значит. Ее прежние, как она их метко характеризовала, "инертные симпатии и жалости к народу" стали оживать и становиться все сознательнее.

   А тут подоспело время подготовки крестьянской реформы во всей Российской империи, включая и "Царство Польское".

   Поневоле прислушиваясь к горячим спорам, вспыхивавшим везде и всюду и неизменно касавшимся жгучего вопроса об освобождении крестьян, и притом с землей, а не без земли, Элиза Ожешко все решительнее стала склоняться на сторону более радикальной, вышедшей, частью, из университетов молодежи, собиравшейся среди прочих гостей в Людвинове у супругов Ожешко.

   "Это течение захватило меня, главным образом, со стороны чувства, но этот крючок потянул меня дальше, по направлению чувства, просветленного мыслью".

   А это значило, что в ней продолжало расти и обостряться чувство ее отличия от мужа, родовитого шляхтича, беспечно жившего на доходы от барщины и третировавшего белорусских крестьян, как "быдло".

   Испытав ряд личных разочарований в муже, теряя к нему уважение, молодая женщина почувствовала, что их разделяют и взгляды на внешний мир, на общество и на историю - на прошлое и настоящее Польши.

   Но что она могла противопоставить взглядам своего мужа?

   Пани Элизе Ожешковой было всего еще только семнадцать лет.

   У нее не было знания жизни и не было никакого образования - она это ясно чувствовала, когда вокруг спорили студенты и лица, окончившие университеты.

   По временам она сравнивала себя, как одна из ее будущих героинь, с камнем, занимающим место на засеянном пшеницей поле. "Она чувствовала в себе протест молодости, здоровья и сил, который всецело овладевал ею, нес куда-то, навстречу живому, настоящему делу. Ей хотелось куда-то идти, бежать, помогать кому-то, иметь какую-то цель в жизни. Но в ее положении не к чему было приложить силы".

  

   Тогда-то для нее начался период интенсивных духовных исканий, совпавший с порою великого социального и политического кризиса в истории Польши, отмеченного годами 1860-1864.

   Эти пылкие искания не прекращались всю ее жизнь.

   Она жадно набрасывалась на современную польскую прессу.

   Помогала уцелевшая часть доставшейся ей в приданое отцовской библиотеки, состоявшей из сочинений французских просветителей, откуда на нее хлынул такой благотворный поток идей, какого вообще человечество не знало со времен Возрождения.

   Из всех "великих мужей, просветивших Францию", ей ближе всех оказался демократический гений Руссо с его "евангелием природы", с его проповедью естественности и сближения с народом.

   Философия эпохи "Просвещения" помогла кристаллизации в мировоззрении Элизы Ожешко идей светской морали. Влиянием великих французских просветителей отчасти объясняется и ее пусть сдержанный, но все же несомненный антиклерикализм. В противоположность многим другим польским писателям Ожешко очень редко вводила в свои произведения духовных лиц и совершенно чуждалась мистики.

   Всю жизнь ее не покидал также и особенно характерный для польской и русской интеллигенции шестидесятых-семидесятых годов интерес к естествознанию, горячей пропагандисткой которого она стала после нескольких лет занятий им без всякой живой помощи знающих людей, да еще при тогдашнем недостатке пособий по самообразованию.

   "В своих мыслях, - вспоминала потом Элиза Ожешко, - я привыкла называть эту эпоху моим университетом... Я так много читала, что, как вспомню теперь, так удивляюсь, как я могла прочесть такую уйму книг. Все это было без складу и ладу, без выбора и без системы, но это наполняло мою голову массой знаний, вызывало во мне много новых мыслей и стремлений, определило новый взгляд на мир и жизнь. Так зарождался и все ярче выступал, все сильнее меня захватывал идеал жизни, с которым действительная жизнь находилась в безусловном и остром противоречии. Идеал этот я тогда же определила двумя словами: "любовь и труд". Вспыхнувшая в 1863 г. катастрофа задержала меня на месте и отодвинула мои личные планы на дальнейший срок. Но весь этот год я жила не для себя".

  

   Что же принес ей 1863 год - один из самых трагических годов польской истории?

   Поражение царизма в крымской войне, смерть Николая I (1855 г.), а главное, революционная ситуация, которая стала складываться в России с конца 50-х годов,- все это способствовало оживлению польского революционного движения. Борьба Польши за независимость, за отъединение ее от России наносила в те годы тяжелый удар царизму и вызывала горячее сочувствие и прямую поддержку со стороны как русских революционных демократов - Н. Г. Чернышевского, А. И. Герцена и др., так и демократов Европы во главе с вождями рабочего класса Марксом и Энгельсом.

   Наряду с вопросом о политической самостоятельности в Польше требовал разрешения и аграрный вопрос. Уже в 1860 году в стране начало сказываться общественно-политическое возбуждение. В деревнях и экономиях Польши, Литвы, Белоруссии растет стихийное крестьянское движение с требованием отмены барщины, чинша (оброка) и раздела всей помещичьей земли. В Варшаве и других городах демократические слои населения все решительнее высказываются за вооруженное восстание. Усиливается революционное брожение в среде офицеров и солдат царской армии.

   Восстание началось в ночь на 23 января 1863 года, быстро распространяясь по стране, перекинулось в Литву и Белоруссию, где приняло характер массового крестьянского движения против помещиков, в первую очередь - польских панов.

   В восстании участвовали разнообразные социальные слои населения: обедневшая и обезземеленная шляхта, ремесленники, рабочие, интеллигенция, низшее духовенство, но руководящая роль принадлежала революционной шляхте. В руководстве восстанием принимали участие такие выдающиеся деятели польского освободительного движения, как С. Падлевский, Бобровский, Людвиг Мерославский. В Литве руководил повстанцами Зыгмунд Сераковский, последователь Н. Г. Чернышевского и друг поэта-демократа Т. Г. Шевченко; в Белоруссии - революционер Кастусь Калиновский, ученик Герцена. На стороне восставших сражались многие офицеры русской армии, например А. А. Потебня и др.

   Повстанцы действовали против царских войск небольшими партизанскими отрядами, вооруженными старинными пистолетами, охотничьими ружьями, пиками, косами. И все-таки 10 тысяч человек в течение многих месяцев вели упорную борьбу против регулярной царской армии численностью в 83 тысячи штыков. Значительное участие в повстанческом движении принимали крестьяне. Они поддерживали восстание тем активнее, чем решительнее проводился декрет Временного национального правительства о наделении крестьян землей.

   Но паны цепко держались за землю. Своекорыстная и предательская политика помещичьего класса в корне подрывала успех борьбы. Отрицательно сказывалась нерешительность и непоследовательность шляхетских революционеров. Восстание, сломленное поражениями и репрессиями, резко пошло на убыль весной 1864 года.

   Польская буржуазная демократия не оправдала надежд на радикальное уничтожение феодальных отношений, но Маркс и Энгельс оценили восстание 1863 года, как прогрессивное. Ленин высоко оценивал роль польского восстания 1863 года. Он писал: "Пока народные массы России и большинства славянских стран спали еще непробудным сном, пока в этих странах не было самостоятельных массовых, демократических движений, шляхетское освободительное движение в Польше приобретало гигантское, первостепенное значение с точки зрения демократии не только всероссийской, не только всеславянской, но и всеевропейской".

   В этот трагический год Элиза Ожешко жила действительно не для себя.

  

   Она была товарищем и другом восставших, помогала им, как только могла, а в дни разгрома лично отвезла в Варшаву одного из военных руководителей восстания, полковника русской службы Ромуальда Траугутта, спасая его от ареста.

   Сама она каким-то чудом избежала репрессий. Муж ее был сослан в Сибирь (откуда он, спустя несколько лет возвратился и вскоре умер). Его имение было конфисковано. Пострадало много родственников и ее и мужа. Многие дома опустели, будто по краю прошла, как в иные годы средневековья, губительная "черная смерть" - чума. А среди лесов кое-где появились курганы - братские могилы павших героев восстания.

   Эти могилы позже оплакала и воспела Элиза Ожешко в романе "Над Неманом", в цикле повестей и рассказов "Gloria victis!" ("Слава побежденным!") и в других произведениях.

   Но была ли Элиза Ожешко националисткой, тем более шовинисткой?

   На это следует ответить отрицательно.

   Ее взгляды на независимость Польши можно вполне охарактеризовать словами Вацлава Вацлавовича Воровского, сказанными им о великих польских романтиках:

   "Национализм корифеев польской поэзии того времени вообще был чужд звериных черт: в то время ему, действительно, были чужды всякие завоевательные планы, он носил характер законной и справедливой самообороны, поэтому и отличительными чертами его были идеализм и гуманность".

   Этими тенденциями объясняется возвышенный, альтруистический характер мировоззрения Элизы Ожешко, выступавшей значительно позднее этих корифеев романтизма.

   Молодая писательница боролась на демократическом фланге восстания.

   Не будучи сторонницей экспроприации землевладельческой шляхты, она считала необходимой земельную реформу.

   И она видела одну из основных причин поражения этого восстания в отсутствии общего языка у восставших с народом - с крестьянством, прежде всего.

   Эта мысль повторяется в ряде ее произведений.

   Так, в повести "Гекуба" (из цикла "Слава побежденным!") изображен белорусс-крестьянин Тележук со своей женой Настей; они сердечно привязаны к бедной трудолюбивой, бьющейся как рыба об лед с пятью детьми, шляхтянке пани Тересе; однако, они неодобрительно относятся к тому, что их госпожа не удержала старшего сына от рокового участия в восстании.

   После гибели старшего сына пани. Тересы Тележук помогает ей (правда, тщетно) спасать двух ее сыновей-подростков. Но писательница четко показывает, что он это делает только по природному великодушию и из благодарности к хозяйке, самоотверженно спасавшей от черной оспы его детей, а не из сочувствия восстанию, к которому он относится даже с некоторой иронией.

   Еще прямее и непосредственнее мысль Элизы Ожешко о разрыве высших классов с народом выражена в повести "Они", из того же цикла "Слава побежденным!" Писательница рассказывает об участии женщин-шляхтянок в восстании (шитье одежды, связь, доставка продовольствия в леса, где засели восставшие, и т. п.):

   "Не один раз нас застигали дорогой звездные или пасмурные ночи, не раз в синюю предрассветную пору мы проезжали мимо какого-нибудь низенького дома, перед порогом которого рдели на грядках яркие цветы и из которого к нам неслись знакомые голоса, звавшие нас задержаться, отдохнуть. .. И какие бывали чудные восходы солнца, какие разгорались на небе розовые зори, когда мы, бывало, пили из глиняных кружек пенистое молоко, после ночи, проведенной без сна, в трудах и заботах, пили возле грядок с яркими настурциями и пионами.

   "И только - увы! - наши возы и повозки никогда не останавливались возле крестьянских хат.

   "Хаты эти были заперты для нас - увы!

   "Их запирали от нас разница в религии, в языке и ошибки наших предков - увы! увы!

   "И это была скала, о которую разбился вышедший в открытое, грозное море наш корабль - увы!

   "Скала, возле которой ветер порвал наш прекрасный парус - увы!

   "Скала, откуда после короткого солнечного дня пала на нас ночь - темная, глухая, холодная, неизбывная - увы!

   "Запертая перед нами мужицкая хата была этой скалой - увы! увы! увы!"

   Та же мысль и та же горечь в коротеньком аллегорическом рассказе "Эхо".

   Дед-белорусс, на морщинистом лице, которого время отгравировало страдания и муки трех мужицких поколений, сменивших друг друга на его памяти, представляется писательнице сфинксом, хранящим загадку многовекового прошлого, тяготеющего над настоящим и не забытого народной памятью.

   И другой образ в том же рассказе.

   Писательница сбегает вниз, до середины высокого берега Немана, и из-под серебристого тополя, как благостное заклятие, бросает звонкому лесному эху слово: "Любовь!" Но эхо упрямо искажает это слово, и вот, как упрек, несется из глубины далекого темного леса отраженный голубым Неманом отзвук. "А прошлое... прошлое?!" - "Что это? Каприз воображения или отголосок моих собственных мыслей?" - спрашивает себя писательница.

   И она еще раз бросает в пространство все то же, кажущееся ей чародейским, всемогущее слово. Но лесное серебряное эхо трижды отвечает ей напоминанием о прошлом.

   "- О скорбное эхо!"

   Этими словами заканчивает Ожешко рассказ о народном отчуждении, давно заслуженном господствующими классами и так трагически проявившемся, когда они опрометчиво кинулись решать эгоистически понятую ими, - да, эгоистически, несмотря на весь жертвенный пафос многих участников, - великую национальную задачу.

   В 1846 году польский романтик граф Зыгмунт Красинский в "Псалме любви", полном ненависти к демократам, говорил:

   "Народ один мертв... без шляхты нет народа".

   И несколько позднее он же в ответе другому романтику Юлию Словацкому восклицал:

   "Верь польской шляхте и могуществу господа!"

   В 1864 году, как фатум, явилось возмездие.

  

   Национальное унижение Польши заставляло многих польских писателей обращаться к ее истории и там искать подтверждения исторического и морального права Польши на независимое и достойное национальное существование в настоящем.

   Редкий польский писатель девятнадцатого века не обращался к темам из исторического прошлого своей родины.

   И это привело к необычайному и очень своеобразному развитию исторического жанра в польской литературе; он стал здесь, как едва ли в какой-нибудь другой стране, поразительно актуальным, - актуальным в свете действительно крупных, острых, животрепещущих задач польской современности.

   Но при этом в исторических произведениях польской литературы часто восхвалялись реакционные стороны прошлого, и, например, государственная гибель Польши часто изображалась как следствие грубого внешнего насилия, без указания на внутренние причины, вызвавшие политическую смерть страны.

   Правда, такой крупный поэт, как упомянутый выше романтик Зыгмунт Красинский, идеализируя в своих поэтических мечтаниях польскую шляхту, временами в реальной действительности видел ее тунеядство и развращенность, ее классовый эгоизм и с ужасом говорил иногда о кровавом крепостническом гнете и других тяжелых сторонах жизни старой Польши. "Поэзия когда-нибудь покроет все это позолотой", предсказывал он.

   И действительно, многие польские писатели занялись позолотой исторического прошлого своей страны.

   Элиза Ожешко не принадлежала к их числу. Она не писала произведений на темы из польской истории и не занималась некритическим возвеличением польского прошлого - особенность, весьма характерная для ее общественно-литературных позиций.

   Но и она отдала дань увлечению историческим жанром.

   Так, "Миртала" Элизы Ожешко - это повесть о древней Иудее вскоре после ее покорения римлянами. Писательница показала еще свежие раны растоптанной, порабощенной страны и в национальной драме Иудеи дала, вольно и невольно, ряд аналогий тому, что пережила Польша после трех разделов и трех последовательных разгромов, повторявшихся чуть ли не каждое поколение (1794, 1830, 1864).

   Ее более мелкие произведения на древнеисторические темы собраны в сборнике "Старые картины"; среди них самое значительное - "Почитатель могущества" (1890) с его протестом против культа силы и денежного мешка.

   Искусство воскрешения далекого прошлого, а тем более времен античности, оказалось далеко не самой сильной стороной творчества Элизы Ожешко. В ее исторических произведениях попадаются хорошие страницы, но ряд ситуаций надуман, пафос ходулен, язык - напыщен, описания - растянуты и инертны, а в целом эти произведения Ожешко грешат такой модернизацией, которую быстрый прогресс наук об античном мире сделал спустя одно-два десятилетия совершенно явной для широкого круга читателей.

   Кроме названных двух книжек на исторические темы, все творчество Ожешко посвящено современности.

   В оценке этой современности и во всем вообще мировоззрении Элизы Ожешко два события сыграли определяющую роль: восстание 1863 года и немедленно последовавшая за ним крестьянская и земельная реформа в Царстве Польском.

   Оба события, как известно, повлекли за собой упадок средней шляхты. Разгромленная политически, она теряла свои экономические позиции и быстро деклассировалась.

   Молодая писательница, многие годы так энергично трудившаяся над своим развитием, выработала целую систему взглядов, которые помогали ей разбираться в окружающей действительности.

   Основой их был позитивизм с характерной для него верой в постепенное улучшение жизни людей, достигаемое реформой. С горячностью новообращенной она стала исповедовать культ "троицы" позитивизма: культ науки (естествознания, прежде всего), культ прогресса и культ человечества. К этому присоединилось "евангелие природы": вечная мелодия Руссо то нежной свирелью, то могучим рокотом органа пронизывает все ее творчество, и - "евангелие труда", ибо труд для нее, честный, святой, всенародный труд, призван объединить все слои польского общества, преобразовать Польшу и создать основную предпосылку для горячо желанной национальной независимости родины.

   Так, огромные усилия по выработке мировоззрения привели молодую писательницу после многих лет исканий в лагерь прогрессивных демократических деятелей Польши, лозунгом которых были тоже "позитивизм и органический труд".

   Позитивизм появился в Польше в начале второй половины девятнадцатого века. К этому времени, по словам Ленина, "революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела". Позитивизм и был там философской основой буржуазного либерализма, быстро освобождавшегося от малейшей тени революционности.

   На Западе позитивизм, появившийся после эры демократических революций, стал идейным барьером против революционной материалистической философии и передовых общественных учений. А в Польше буржуазно-демократическая революция была еще далеко впереди, и польский позитивизм сыграл довольно значительную прогрессивную роль. "И если теперь, - писал о нем В. В. Боровский вскоре после революции 1905 года, - это направление выродилось перед лицом других, более прогрессивных, в политический оппортунизм, то в этом отношении оно повторило лишь историю сходных течений в Западной Европе".

   Польский позитивизм был проникнут несвойственным западноевропейскому позитивизму народолюбцем, верой в нравственные силы народа, в то, что, только опираясь на народ, можно надеяться вывести Польшу из исторического тупика, в котором она оказалась, вернуть ей независимое национальное существование и повести страну по пути прогресса и демократии. Он быстро стал развиваться с середины шестидесятых годов, как реакция на политику, потерпевшую полное банкротство в 1863-1864 гг.

   Один из самых выдающихся вождей этого направления, Александр Свентоховский, в своем манифесте 1871 года прямо говорил представителям старого поколения. "Вы обессилены трудом и годами, ваш взор утратил способность воспринимать новые виды, ваши чувства утратили понимание новых потребностей, ленивая мысль, лишенная жизни, вращается лишь в круге старых целей и бессильна постигнуть новые... Так уйдите же с дороги вы все, - гневно восклицал А. Свентоховский, - которые в состоянии только загромождать ее, а другие - догоняйте тех, что бегут быстрее вас".

   "Фантазерству и романтике стариков,-говорит В. В. Воровский, приведя эти слова лидера польского позитивизма, - Свентоховский противопоставил труд, органический труд, их застойной приверженности к старине - прогресс, их патриархальному невежеству - знание".

   Замечательная статья В. В. Воровского "Александр Свентоховский", напечатанная в 1908 году по поводу сорокалетия (1868-1908) публицистической деятельности этого польского литератора, содержит превосходную характеристику того литературного направления, под знамя которого стала и Элиза Ожешко, кстати сказать, впервые выступившая в печати почти в одно время со Свентоховским. Ряд тезисов В. В. Воровского о Свентоховском применим и к характеристике важнейших сторон мировоззрения Ожешко.

   Оба писателя, Свентоховский и Ожешко, были "глашатаями своего рода мирной революции", и для обоих характерно метафизическое искание "правды".

   Оба они, сторонники "широкого просвещения, безусловного прогресса, торжества правды и справедливости, освобождения личности", не могли стать идеологами "верховодящих классов, какими являлись в то время пережившие кризис землевладельческая аристократия и новоиспеченная буржуазия". Их "идеалы складывались под влиянием пробуждения громадной массы мелких собственников, главным образом крестьянства".

   Глубокая и меткая характеристика, данная В. В. Воровским целому литературному направлению в Польше, прямо характеризует также и основные общественно-политические взгляды Элизы Ожешко, которая была одним из самых выдающихся деятелей этого направления.

  

   После разгрома восстания Элиза Ожешко оставила конфискованный Людвинов и переехала (1864) в разоренное отцовское имение, расположенное возле Мильковщизны, на берегу Немана, в сорока двух километрах от Гродно.

   Началось одинокое деревенское существование, наполненное материальными заботами и подвижническим литературным трудом, проникнутое скорбью о трагической судьбе Польши.

   "Возлюбленная моих детских лет, родина, - вспоминала потом эти годы Элиза Ожешко, - возвратилась ко мне, вступила в меня и наполнила рыданием сердце женщины, которая столько лет была пустой, веселой, праздной. Временами мне казалось, что это меня кинули на землю и тяжелыми сапожищами топтали мое тело и мою душу. Или появлялось такое чувство, точно это я, закинув назад голову, с замирающим сердцем падаю в пропасть, бездонную, без проблеска света и без надежды на спасение".

   Переезд в Гродно (1870), где она прожила до самой смерти, внес мало изменений в эту жизнь, целиком отданную литературе.

   В личной жизни писательницы событий было немного.

   Возвращение и смерть мужа, Петра Ожешко.

   Основание писательницей в г. Вильно польского книгоиздательства, просуществовавшего с 1880 по 1882 г. и закрытого властями.

   Ее энергичная кампания помощи погорельцам после страшного пожара Гродно в 1885 г.

   Счастливое, но очень короткое, позднее второе замужество (1894-1896).

   И это почти все.

   Зато литературный труд писательницы был огромен.

   С "Пана Грабы" (1869) начался цикл произведений по женскому вопросу. Сюда относятся еще: "Дневник Вацлавы" (1869-1870), "Марта" (1872) и др., а также публицистическая работа Ожешко: "Несколько слов о женщинах" (1870).

   Политические репрессии, обрушившиеся на шляхту, ее хозяйственное оскудение сильно изменили положение женщины в дворянских семьях. Многие девушки остались без женихов, жены - без мужей и без средств к существованию, многим шляхтянкам пришлось взяться за труд, которого они, праздные посетительницы и хозяйки салонов, не знали и к которому совершенно не были подготовлены воспитанием. На почве этой неприспособленности возникало множество трагедий, одна из которых ярко изображена в "Марте".

   Эта простая повесть, не лишенная сентиментальности и мелодраматизма, произвела в то время сильнейшее впечатление, особенно на женщин, и не только на польских шляхтянок. Рост капитализма, вызвавший длительный кризис мелкой буржуазии во всей Европе, разрушал повсюду сотни тысяч семейств. Перед миллионами девушек, молодых женщин, матерей возникали вопросы: "Что делать? Куда деваться самим, как спасать своих детей? Как их готовить к неизбежной, неотвратимой битве жизни?"

   "Марта" Элизы Ожешко снискала себе огромную популярность. Некоторые видные польские историки литературы, говоря о впечатлении, произведенном "Мартой", вспоминали, по аналогии, об успехе таких книг, как "Х