Раевский Николай Алексеевич - Орхания - София - Прага, 1934.

   Николай Раевский

  

   Мой болгарский дневник 1923 года случайно обрывается на словах Еклизиаста "Ranitas ranitutum et amnia ranitas...".

   Как сейчас помню эту прекрасную весну восемнадцать лет тому назад. Я всегда любил природу и с детства вид цветущих деревьев вызывал во мне радостно-грустное настроение. Радость от красоты и грусть от мысли, что она быстро, очень быстро пройдет. В тот год ощущения были особенно острыми. Мне еще не было двадцати девяти лет. Двадцати поступил в артиллерийское училище, пять лет провел на великой и гражданской войн. И та, и другая кончилась неудачей, оставившей непоправимое горькое воспоминание. С большим увлечением, напрягая все духовные силы и не щадя физических, работал в Галлиполи.

   Армия добилась своего. Французы и англичане не захотели в конце концов запятнать свою воинскую честь позорной победой над своими бывшими союзниками. Благодаря решительности генералов Врангеля и Кутепова и стойкости частей до вооруженного столкновения не дошло. Мы переехали на Балканы как воинские части, сохранив винтовки и пулеметы, вывезенные из России. Период большого времени и героического напряжения прошел. Началась будничная, гарнизонная жизнь и в тоже время мы почувствовали, что на этот раз и физически и духовно мы попали в тупик.

   Весь наш расчет был построен на выигрыше времени - переждать, оставшись организованной силой, пока вооруженная борьба с большевиками снова не станет объективно возможной. Мы надеялись либо на внутренний саботаж в России, либо на войну между Европой и большевиками, по инициативе последних. В интервенцию верил мало кто из политических, гражданских, офицеров. За то уверенность в том, что два идеологически непримиримо враждебных мира рано или поздно столкнуться с оружием в руках, эта уверенность была почти всеобщей. Я ее разделял в мыслях с подавляющим большинством белых офицеров.

   Очень скоро мы почувствовали, что история против нас. Никаких сдвигов ни внутри России, ни вне ее не происходило. Развертывались порой крупные события, но было ясно и не особо искушенному наблюдателю, что ветер дует не в наши паруса.

   Добровольческие части, стоявшие в Болгарии, держались стойко, так же как и полки, переведенные в Югославию [*]. Весной 1922 г. во время "гонений Стамболийского" мы были готовы защищаться с оружием в руках и с боями прорываться в Турцию. События и переживания этого времени подробно описаны в сохранившейся части моего дневника. Я отмечал в нем и периодическую смену настроений. Мы легко переносили напряжение и опасность и с трудом приспосабливались к тоскливой, будничной жизни в маленьких балканских городах. Гнетуще действовала неопределенность нашего положения. Средства главного командования истощались. Каждому приходилось думать, прежде всего, об обеспечении собственного существования. Подавляющее большинство офицеров и интеллигентных солдат принуждено было заниматься тяжелым и совершенно непривычным физическим трудом. Почти все они, надо сказать, обнаружили при этом большое мужество и душевную стойкость. В этом отношении сохранение воинских частей сначала реальное, а потом все более и более символическое несомненно сыграло очень благоприятную роль. Люди чувствовали себя офицерами и солдатами на работах, а не просто рабочими. Это сознание поддерживало многих и многих и помогало им не опускаться даже в крайне тяжелой обстановке болгарских рудников, где к началу 1923 г. работало множество офицеров и солдат.

  

   [*] - В 1923 г. она еще именовалась Королевством сербов, хорватов и словенцев.

  

   Общее моральное состояние было все же тяжелым. Особенно болезненно переживалось бесправное положение русских в Болгарии после сближения Стамболийского с советами весной 1923 г. В маленьких городах как Орхание административный гнет чувствовали много меньше, так как друг друга знали и с властями установились сносные отношения. В относительно крупных городах Болгарии и в особенности в Софии жилось крайне плохо и тревожно. Постоянные аресты, нередко сопровождавшиеся по балканскому обычаю избиением, волновали и возмущали работавших там и офицеров и солдат. Надо все же отметить, что воинские организации, несмотря на высылку всех старших начальников, разрушены не были. Когда-нибудь станет известно почему Стамболийский отказался от первоначального своего плана совершенно уничтожить воинские части и расселить русских партиями не более 50 человек под надзором полиции. По-видимому, в дело очень энергично вмешался французский посол и, кроме того, в столице всерьез побаивались концентрического движения наших гарнизонов на Софию, которое могло бы вызвать и выступление сил, враждебных земледельческому диктатору и вмешательство Сербии.

   Естественно, что в таких условиях у очень многих офицеров и солдат появилось желание поскорее уехать из примитивной и в тоже время негостеприимной страны. Началась тяга во Францию, нуждавшейся в иностранных рабочих и охотно принимавшей офицеров и солдат армии генерала Врангеля. Командование всячески содействовало отъезжавшим при условии сохранении связи с частями. Нередко были случаи, когда во Францию переселялись целые организованные группы вместе со своими начальниками, также становившимся на работу.

   Лично я до поры до времени принадлежал к тому относительно привилегированному меньшинству, которому не приходилось заниматься физической работой. Жилось трудно и скучно, но знание иностранных языков помогало мне в болгарской глуши. Платили за уроки крайне мало, занимались обычно неаккуратно, но до лета 1923 г. я, все-таки кое-как сводил концы с концами. Кроме того, я состоял делопроизводителем батареи, вел всю официальную переписку с чинами батареи, находившимися на работах. На моей же обязанности лежало информировать офицеров и солдат о всех интересовавших их вопросах и исполнять разные поручения в Орхании. За это я пользовался даровым помещением при батарейной квартире, которым я заведовал, и всё зимнее время получал небольшое жалование из средств главного командования (если память не обманывает 400 лев). С наступлением весны оно по общему положению прекратилось.

   Очень скрашивало мне однообразие существования составление записок об учащихся-добровольцах на гражданской войне. Я начал их в февраль 1922 г. и закончил в июле 1923. Обширная рукопись (более 1000 страниц) впоследствии получило название "Молодежь на войне".

   В двадцать восемь лет надо жить, а не писать воспоминания. Я это хорошо понимаю, но жизни не было. Гарнизон разошелся по работам. Лекций и докладов, которые одно время очень меня занимали, уже как год не было. Прекратились и работы Исторической Комиссии Дроздовского Дивизиона, членом которой я состоял. Я штудировал труд Новгородцева "Об общесловесном идеале", читал случайно очутившуюся в Орхании "Geschichet des Materialismus" Ланге, писал воспоминания, дневник, многочисленные письма, но все время чувствовал - все это не то, не то... Бьюсь на месте, почти без смысла и с очень, очень отдаленной целью.

   А в то же время я по-прежнему любил нашу разошедшуюся, разъехавшуюся батарею, любил армию и в глубине души гордился тем, что с добрейшим и деликатнейшим полковником А.А. Шейном являюсь чем-то вроде хранителем батарейных пенатов. Полковник Шейн во время гражданской войны командовал 2-м дивизионом Дроздовской артиллерийской бригады, а с переездом за границу стал командиром 2-й сводной батареи Дроздовского артиллерийского дивизиона. В описываемый период, в виду выписки генерала Ползикова, командовал дивизионом и считался начальником русского гарнизона в Орхание. По утрам он обычно работал в управлении дивизиона вместе со своим адъютантом-делопроизводителем, чиновником военного времени Кравцовым и вольноопределяющимся П. Бураго, исполняющего обязанности писаря. Александр Аристионович Шейн был одним из самых сердечных и деликатных людей, с которыми мне приходилось встречаться в жизни. Лично доблестный человек он, благодаря своей мягкости, не был выдающимся начальником гражданской войны. Ему ставили в вину недостаточно волевой характер и неумение держать в руках чинов своего управления. За то в Галлиполи и Болгарии душевные качества полковника Шейна, его доброта и внимание к людям облегчили многим тяжелые первые шаги эмиграции. Надо сказать, что, обладая сдержанным и замкнутым характером Аристионович и здесь, быть может, мало проявил себя как начальник. Сам он к людям как-то не шел, за то к тем, которые шли к нему, относился с удивительной добротой и сердечностью.

   Он был одним из немногих людей, искренне меня любивших в послевоенные годы. Несмотря на большую разницу в летах (полковник Шейн старше меня лет на двадцать) в Орхании у нас установились очень сердечные отношения. Я видел в нем начальника-друга и до сих пор благодарен Александру Аристионовичу за душевное тепло, которым он в те времена щедро со мной делил. Он же всячески советовал мне поэнергичнее устраивать свою личную судьбу, помня, что армия в обычном смысле слова перестала существовать и с этим нужно считаться...

   Ехать во Францию в качестве рабочего я не хотел, попытка попасть официальном порядке в Прагу для продолжения образования не удалась еще за год перед этим. Меня включили в число 50 студентов - армейцев, которые должны были ехать в чехословацкую столицу, но, в конце концов, визы никому не дали. В Праге того времени "врангелевцы" были для официальных кругов нежелательным элементом.

   Двигаться куда-нибудь из Орхании при Стомбулийском в самой Болгарии не было никакого смысла. Здесь хоть было тихо и ... начальник (начальник уезда) относился к русским военным вполне корректно. Оставалось попытаться устроиться на службу в самом городке. Язык я в то время знал не Бог знает как, за время войны порядком позабыл и традиционный в нашей семье французский, но для захолустной болгарской гимназии моих знаний, пожалуй, было достаточно. Во всяком случае, двое преподавателей, с которыми у меня установились приятельские отношения, очень хотели, чтобы я сделался их коллегой, и всячески уговаривали предпринять соответственные шаги. В гимназии уже была русская дама, преподавательница французского языка, но, по словам этих учителей, она собиралась перевестись в другой город, и место вот-вот должно было освободиться. Лично я знаком с ней не был, и обращаться к ней мне было неудобно, но я не имел оснований не верить тому, чему мне говорили. В конце концов, оказалось, что дама никуда уходить не собирается, а болгары просто намеривались выжить и посадить меня на ее место. Впоследствии я познакомился с этой преподавательницей, мы объяснились откровенно, и она сказала прямо, что видит во мне человека, который под нее подкапывается. На этом моя попытка устроиться в Орхании и закончилась. Впоследствии я был очень доволен тем, что там не обосновался. Получив казенное, прочное место, хотя бы и с балканским жалованием, я вряд ли бы уже куда-нибудь двинулся. Пришлось бы остаться на неопределенное время в крохотном захолустном городишке, где даже электрическое освещение было только в единственном кинематографе.

   Оставалось сидеть и ждать у моря погоды. Зиму 1922-1923 года я просуществовал сравнительно сносно, но с весной прекратилось и казенное пособие, и часть уроков. Опять началось недоедание, и появились признаки малокровия. Я брался за все что мне предлагали - преподавал французский и немецкий, и арифметику на болгарском языке, и русскую литературу, но у большинства учеников серьезного желания заниматься не было. В городке меня считали хорошим преподавателем, рекомендовали друг другу, но толку от этого было мало. Платили мне как и другим репетиторам очень мало. Плата за урок колебалась от 5 до 10 левов. На чешские деньги это составило приблизительно стоимость одного или двух трамвайных билетов, но, конечно, и цены в Болгарии несравненно ниже среднеевропейских. Бывали уроки и совсем неожиданного характера. Местному булочнику почему то вдруг захотелось изучать римское право, и он обратился за помощью ко мне. Тщетно я уверял этого слегка тронутого культурой толстяка, что никого понятия о римском праве я не имею. Он, все-таки стоял на своем - я, мол, разберусь быстрее, чем он. К тому же я знаю латинский язык, а он гимназии не кончал и все почти забыл. Месяца два мы дважды в неделю сидели над римским правом, но потом бросил эту мудреную науку.

   Другой урок, длившийся недолго, не требовал никакого умственного напряжения. В одной болгарской семье, где было трое детей-гимназисток, меня уговорили преподавать танцы. Черноглазые здоровые девушки умели танцевать только болгарские "хоро". Я обучал их вальсу и другим салонным премудростям. Мать кое-как играла на фортепьяно. В это время стояла уже летняя, сухая жара, а уроки наши происходили послеобеденное время. Костюмы наших учениц облегчались до чрезвычайности. Дома они ходили босиком и только во время уроков надевали туфли. В особенно жаркие жни я, танцуя с ними вальс, чувствовал, что ситцевые платья надеты прямо на голое тело. Младшая была еще почти ребенком, старшие две почти взрослые, и для двадцати восьмилетнего капитана лишенного общества женщин, это было испытание нелегким.

   В городе все и всё были на виду. При существовавших тогда в болгарских провинциях обычаях ухаживать за местными обывательницами нельзя. Они очень охотно выходили замуж за русских офицеров, несмотря на всю шаткость их положения, но всякие иные отношения, по крайней мере, в провинции, были исключены. В русском гарнизоне в Орхании было лишь несколько дам, жен офицеров и две-три сестры милосердия. Молодыми неженатым людям, жившим в армии, оставалось меланхолически рассуждать о несправедливости судьбы. Как видимо, не обходилось дело без сплетен. Однажды, еще зимой 1921-1922 г. мне пришлось потребовать от юного подпоручика Т. большого нашего приятеля, чтобы он при свидетелях перед мной извинился. Молодой человек в дружеской компании подшутил насчет близких отношений, будто бы существовавших между мной и молодой женой одного пожилого ротмистра. По правде говоря, этих отношений не было потому, что я их не хотел. Молодая женщина изменила мужу с одним моим товарищем, но офицерская этика требовала, чтобы я защитил ее имя.

   К большому моему удовольствию подпоручик сейчас же извинился. Откажись он, дуэль была бы неизбежна, а стрелять в милого Костика из-за дамы, к которой я был совершенно равнодушен, мне было бы очень тяжело.

   Мне остается повторить то, что я сказал в предисловии - личной жизни почти не было, а жить хотелось, и это была одна из причин моего меланхолического настроения в Орхании. Случалось, я навещал такого же как и я молодого капитана Д., жившего в маленьком домике со своей двадцатилетней подругой. В семнадцать или восемнадцать она ездила через фронт с секретным поручением в Москву и каким-то чудом уцелела. Все остальные агенты, вывезенные в тот раз на бронепоезде в нейтральную зону, были преданы провокатором и погибли. Теперь все необычайные приключения были в прошлом. Молодая женщина занималась несложным хозяйством, стряпала, шила и с увлечением работала вместе с капитаном на огороде и в саду. Как сейчас помню ее, босую, загорелую среди желтых ... роз и душистого табака. Молодые люди были очень счастливы. Официально они считались двоюродным братом и сестрой. Позднее, когда дивизион окончательно разъехался, обвенчались. Я смотрел на эту жизнерадостную молодую пару, и от вида чужого счастья становилось еще грустнее.

   По мере того, как уроков становилось меньше, я со скуки все больше и больше бродил по окрестностям. Городок Орхания стоял в котловине, со всех сторон окруженной лесистыми горами. В сторону Софии выделяется высокая шапка Мурчима. Поблизости от Орхании, около селения Врачешти проходили бои в русско-турецкую войну 1877 г. Местные жители говорили, что на горах кое-где еще уцелели остатки траншей, но мне не удалось их найти. Днем я гулял один. По вечерам меня обыкновенно сопровождали двое вольноопределяющихся. Павел Евгеньевич Бураго, о котором я уже упоминал и молодой студент-медик, служивший фельдшером в гарнизонном околотке. Фамилии его сейчас не могу вспомнить - она должна не раз упоминаться в моем болгарском дневнике. В простонародье его звали Женя. Павел Евгеньевич был порядком меня старше. Он окончил Московский университет и состоял уже во время войны помощником присяжного поверенного. На гражданскую войну пошел добровольцем, хотя тяжелый физический недостаток по закону совершенно освобождал его от воинской службы. Было что-то детское в этом высоком, длинноруком и длинноногом человеке с тонким, почти женским голосом и без всяких признаков растительности на лице. Физически он был очень слаб, а в конце 1923 года к его природной немощи прибавился еще туберкулез. Павел Евгеньевич слег в больницу и дальнейшей его судьбы не знаю. В то время, о котором идет речь, Бураго был болезненным, но не унывающим, замечательно милым человеком. Образованный, умный, обладающий прекрасным характером, интересным, несколько восторженным собеседником и прекрасным товарищем. Его страстная, жутковатая вспыльчивость только вначале знакомства бросалась в глаза, и вызывало какое-то неловкое чувство. К ней легко было привыкнуть и затем уже люди не обращали на нее внимание.

   Близским моим другом Бураго не стал, но мы очень любили встречаться и проводить вместе время, беседуя о чем придется. Гуляли с ним только по ровным местам и не торопясь. Горные прогулки, которые я очень любил, для Павла Евгеньевича были тяжелы.

   Другого моего спутника, студента Женю я знал меньше. Осталась в памяти постоянная, неутихающая его тоска по России. Первые годы все мы почти очень часто и притом не головой, а сердцем вспоминали о России. Горечь разлуки и утраты еще не притупилась. У подавляющего большинства тоска по родине все же появлялась лишь по временам. Кроме того, сильна была и надежда на возвращение в сравнительно скором будущем. Женя тосковал постоянно, говорил почти исключительно о России и на возвращение не надеялся. Был уверен, что умрет за границей. Не раз по вечерам, когда мы бродили втроем по шоссе на Софию он говорил: - Я погибаю, чувствую, что погибаю... - Я толком не понимал в чем дело. Речь уже явно шла не только о тоске по России. Впоследствии я узнал, что от этой тоски Женя стал морфинистом. Как фельдшер он имел возможность достовать наркотики, а врач обратил внимание на это слишком поздно. В конце 1923 года, когда меня уже не было в Орхании, Женя скоропостижно скончался от разрыва сердца. Такова была, по крайней мере, официальная версия. Я думаю, что он покончил самоубийством.

   В наши вечерние прогулки бедный Женя вносил трагические нотки. Ни Бураго, ни я, тогда, по крайней мере, к пессимизму не были склонны и очень были не прочь помечтать о грядущих лучших временах. В горы я ходил один. Батарейная квартира была на самом краю городка, и в костюме можно было не стесняться. Надевал вылинявшую панаму, когда-то полученную от американцев в Галлиполи, обувью служили болгарские копеечные лапти - "цирвули" на босую ногу. В карман пижамной куртки обыкновенно клал хлеб с куском брынзы, именующиеся по болгарски "сирене". Добравшись до места, снимал и куртку. Бродил по местным дорогам полуголым, и обыкновенно не встречалось мне ни единого человека. Стесняться было некого.

   Впоследствии я заправским туристом исходил должно быть не одну тысячу километров по горам Чехии. Был и европейский костюм, и немало вкусных вещей. В рюкзаке и в хорошие времена достаточно денег, чтобы останавливаться в средней руки отелях, особенно не стеснялся в расходах и вообще чувствовал себя путешественником не хуже других. В отличных условиях видел прекрасную природу, замки, соборы, дворцы, удивительные средневековые города, знаменитые на всю Европу парки и пруды. Есть о чем вспомнить.

  

  

   Поздним вечером 9 июня 1923 года я сидел один на батарейной квартире и читал мистический роман Амфитиаторова "Жар-птица". На душе была легкая жуть, я оторвался от книги и начал смотреть на звезды.

   Отлично помню, что именно в эту минуту, где-то совсем близко загремели ружейные выстрелы. Я выбежал на улицу. Выстрелы продолжались затем замолкли. Стрельба, видимо, происходила в стороне гарнизонной площади. Ходить во улицам в таких случаях не рекомендуется и я решил подождать утра.

   Когда рано утром 10 я пошел узнать, в чем дело, город был полон вооруженных крестьян, несших караулы и ходивших группами по улицам. Это по тревоги из окрестных сел оранжевая гвардия - партийная милиция земледельцев. Вела она себя прилично.

   От местных жителей я узнал, что в Софии будто бы произошел переворот или попытка переворота. Какой-то депутат приехал оттуда от имени новой власти. Но землевладельцы встретили его стрельбой и убили. С большим любопытством мы, немногие русские, жившие в это время в Орхании, ходили по улицам и наблюдали, как развиваются события.

   Я постоянно вынимал из кармана блокнот и записывал свои впечатления, чтобы затем переписать свои заметки в дневник. И у других, и у меня лично, было жизнерадостное и немного озорное настроение. Хотелось сказать что-нибудь вроде: - Держитесь, держитесь, братушки, а мы посмотрим, невмешательство, так невмешательство.

   Внутренне мы твердо надеялись, что правительство Стамболийского будет свергнуто. Но странное впечатление производил нейтралитет войск. Местная дружина не выходила из казарм. Ни солдаты, ни офицеры не появлялись вовсе в городе. С другой стороны было видно, что крестьяни - милиционеры чувствуют себя весьма неуверенно. Что происходило в стране мы не знали, так как почтово-телеграфную станцию занимал "оранжевый караул", да и движение по дорогам было прекращено. Однако, судя по настроению оранжевогвардейцев, дела их обстояли плохо. Подъема у защитников правительства Стамболийского не чувствовалось вовсе. Среди них пришел в Орханию и один солдат Дроздовского конного дивизиона. Он уже давно ушел из своей части, женился на болгарке и за неполные два года успел обратиться в болгарского мужика. Состоял и в оранжевой гвардии.

   Насколько я помню, в Орхании земледельцы пытались в частном порядке зазывали к себе офицеров и солдат, обещая им щедрое вознаграждение и всякие привилегии в будущем, но желающих, понятно, не нашлось. Впоследствии я узнал во всяком случае, что такие предложения делались чинам армии в других местах Болгарии. Желающих защищать правительство, сделавших нам столько зла, не было.

   Такое неопределенное положение продолжалось в Орхании двое или трое суток. 11 или 12 числа, около полудня,

   Дружина, получившая наконец приказание из Софии, вышла из казарм и в боевом порядке двинулась в город. До столкновения, по крайней мере, в самой Орхании, дело не дошло. Узнав о том, что войска идут в город, оранжево-гвардейцы разбежались, бросая на ходу винтовки. Я с биноклем в руках стоял на площади и наблюдал. Милиционеры небольшими группами бежали по улицам по направлению к ближайшим горам. Часть дружины была развернута в цепь в направлении на село Врачешты и охраняла подступы к городу. С офицерами кроме одного только поручика Цанева, ярого земледельца, не любившего русских, у меня были очень хорошие отношения, и я ходил всюду, куда хотел. Несколько раз был и на "позициях". Мог удостовериться в том, что солдаты, среди которых было не мало партийных землевладельцев, беспрекословно исполняют приказания офицеров. Поручика Цанева между последними не было.

   Вскоре после того, как дружина заняла позиции, на шоссе появились два велосипедиста в трусиках и сандалях на босую ногу. Солдаты сделали им знак остановиться. Оказалось, что это молодые немецкие рабочие, совершавшие велосипедную прогулку по Балканам. Они впервые попали в зону, если не военных действиях, то военных намерений, и совершенно не понимали в чем дело. Из наличных офицеров-болгар никто не мог объясниться по-немецки. Обратились ко мне. Я объяснил молодым людям, что в стране революция и им придется остаться в Орхании, пока положение не выясниться.

   В местных болгарских городках существует должность городского барабанщика. Обыкновенно это старый солдат, на обязанности которого лежит ... барабанным боем и читать всевозможные официальные объявления и обращения. Орханийский барабанщик и на этот раз аккуратно исполнил свою повинность. Через каких-нибудь полчаса после выхода дружины из казарм и бегства землевладельцев он уже выбивал на перекрестке дробь и монотонным, но четким голосом объявил, что во столько то часов власть перешла в Орхании к новому правительству.

   К вечеру (11 или 12 июля) из Софии прибыл на грузовиках летучий добровольческий отряд. На передней машине стояла полевая 10 сантиметровая гаубица. Часть добровольцев была в штатском. Грузовики медленно катились по улицам городка. Жители сбегались толпами. Большинство населения Орхании несомненно была против Стамболийского и Софийский отряд был встречен очень радостно. Кричали ура, махали шапками, женщины бросали в автомобили наспех сорванные цветы. Мы, русские, помня инструкцию главнокомандующего ни во что не вмешивались, молча держали под козырек, но вряд ли кто из окружающих сомневались в том, что перевороту мы от всей души сочувствовали.

   Маленький отряд состоял из офицеров запаса и интеллигентной молодежи. Были там и студенты и гимназисты старших классов. Бросилось в глаза возбужденное и радостное настроение "переворотников". Гаубицу установили в направлении Врачешты и из нее было сделано 2-3 выстрела по сему направлению - больше, кажется, для острастки, я в это время стоял недалеко от орудия и, несмотря на хорошее зрение, никого движения у Врачешты не видел. На этом "военные действия" в ближайших окрестностях Орхании и закончились.

   Газета "Русь", выходившая в Софии, в номере от 15 июня 1923 сообщала: "Вчера же в районе Орхание захвачен б. депутат Георгий Доманов, также организовавший разбойничьи банды оранжевой гвардии". По все видимости, выражение "вчера" относиться к 13 июня, так как иначе сообщение не пошло в газету, выходившую утром. Таким образом, в районе Орхании происходили какие-то операции, свидетелями которых мы не были. В другом номере той же газеты от 12 июня сообщалось, что банда Доманова окружена под Орханией. Зная болгарские нравы, я очень сомневаюсь, чтобы этот депутат мог остаться в живых.

   В самом городе, во всяком случае, единственной жертвой был депутат Марков, убитый на площади Орхании вечером 9 июня. Когда тяжело раненный Марков упал, к нему подбежал ученик местного ремесленного училища, состоящий в оранжевой гвардии, и приколол его потом. Я хорошо знал убийцу, так как за год перед этим преподавал в этом училище раз в неделю немецкий язык. Молодому парню было лет восемнадцать, и он, кроме более взрослого возраста, ничем от своих товарищей не отличался. Послесвержения Стамболийского он, естественно, изчез из Орхании. Я думал, что убийца бежал в Сербию и сказал об этом одному из преподавателей, которого хорошо знал. Тот удивился моему предположению.

   - Ну, что вы, что вы... Никуда он из дому не бежит - молод. Увидите, что вернеться. Я расказал учителю, как у нас в России, 14-15 летние мальчики пробирались когда нужно было не только сотни, но и за тысячи верст.

   - Ну, это в России... У наших другая психология. Из дому не уйдет - кто его кормить будет.

   Я все-таки оказался прав. Молодой человек исчез из Орхании окончательно. Понимал, видимо, что попади он противникам Стамболийского, смерти не миновать - если не по суду, так и без суда. На следующий день после прибытия Софийского добровольческого отряда на площади состоялась торжественное панихида по убитом депутате Маркове. Один из местных священников "пан Василий" сказал памятное слово, назвал покойного "нашим Левским". Затем открытый гроб поместили в автобус, убранный зеленью. Мелькнуло желтое лицо покойника и восковые руки. Женщины громко плакали. Духовенство благословляло крестами тронувшийся автобус, который должен был отвезти тело в Софию. В горах еще было неспокойно и покойника сопровождала вооруженная охрана. Рядом с шофером сидел офицер с ручным пулеметом.

   Вечером отряд разошелся по казармам. Положение окончательно упрочилось и можно было отпраздновать. В большом количестве пили красное вино, пели песни. Среди чинов отряда было несколько болгарских запасных офицеров, кончивших русские корпуса и училища. Они зачастую пели по-русски и притом, конечно, без всякого акцента. По всей вероятности отсюда и пошли рассказы о том, что русские военные участвовали в перевороте.

   Я уже упомянул о том, что все мои записи, сделанные во время событий, пропали. Сохранилось лишь несколько строк записанных в виде вставки в моей рукописи "Молодежь на войне", над которой я тогда работал (стр. 918):

   "Болгарский переворот мешает писать. Не могу сосредоточиться на прошлом, когда настоящее вдруг ярко заблестело. Хотя чужая радость, но, все-таки, радость. Так похоже на наше и в то же время так непохоже. Порядку гораздо больше, крови меньше. Зря только око... начальника Попова убили... Хороший, порядочный был человек".

   По слухам Попов, руководивший отрядом оранжевой гвардии был захвачен и расстрелян где-то недалеко от Орхании. Будучи исполнительным и честным администратором он, по всей вероятности, сяел своим долгом защищать до последней возможности правительство, которым был назначен. Несмотря на ненависть к Стамболийскому и его режиму русские жители Орхании дружно жалели Попова. Он относился к нам вполне корректно и ничего ему лично в вину поставить мы не могли.

   В общем, свержение Стамболийского действительно вызвало лишь очень мало жертв и добровольческие отряды, образовавшиеся по всей стороне, вели себя отлично.

   Как только стало ясно, что новое правительствоовладело положением и землевладельцы к власти вернуться не могут, я написал письмо вроде циркулярного письма нашим офицерам и солдатам, находившимся на работах. Запросил их, как прошел переворот, не пострадали ли случайно русские и не участвовал ли кто-нибудь из них в событиях. Многочисленные ответы не сохранились, но я отлично помню общее их содержание.

   Благодаря полной внезапности хорошо подготовленного переворота и сочувствия большинства городского населения верные Стамболийскому деревни были захвачены врасплох и не успели почти нигде оказать серьезного сопротивления. Большую роль сыграл тот факт, что маленькая болгарская армия осталась в руках начальников и беспрекословно исполняла все директивы из Софии. Замечательно дружно взялись за оружие запасные офицеры и большинство интеллигенции враждебной Стамболийскому, и не было русского выжидания и нерешительности. Некоторые из моих корреспондентов прямо указывали на то, что по их мнению болгарская консервативная интеллигенция учла опыт русской гражданской войны и отлично понимала, чем ей грозит неудача переворота.

   Сколь-нибудь значительного кровопролития удалось избежать именно благодаря внезапности и решительным действиям участников заговара и их сторонников, но по стрне все же, по существу, прокатилась короткая вспышка гражданской войны. Стреляли мало где, но в очень многих местах собирались стрелять.

   Довольно серьезное сопротивление земледельцы оказали под Плевной, где действовали бывший министр Оббов и один из вожаков партии Костов. Они обещали крестьянам отдать город на разграбление, и те вели наступление на Плевну, заранее запасшись мешками для добра [*]. В районе Шумена был сооружен импровизированный бронепоезд, и там была пущена в ход тяжелая артиллерия.

  

   [*] - Сведения об этом эпизоде, помещенные в газете "Русь" от 17 июня 1923 вполне совпадают с тем, что мне писали из Плевны.

  

   В общем , однако, до настоящих военных действий дело дошло мало где. В большинстве случаев переворот происходил так же, как и в Орхании. Оранжевая гвардия собиралась для защиты свергнутого правительства, но как только появлялись войск и летучие добровольческие отряды, крестьяне разбегались.

   Меня лично, как и многих офицеров, очень интересовала сама техника подготовки переворота в Болгарии, стране преимущественно земледельческой и управлявшейся диктатором. Если болгары сделали вывод из нашей неудачи, то нам следовало поучиться на них удаче.

  

   Основным элементов успеха был, однако, заговор в армии. В этом отношении болгарский пример приводит нас к соображениям скорее неутешительным. Один из болгарских офицеров дружины, стоявшей в Орхании, который был посвящен в заговор, рассказал мне впоследствии, что подготовка к нему велась небольшой, крепко спаянным комитетом из офицеров и унтер-офицеров. Все его участники пользовались одинаковыми правами, независимо от чинов, и мнение младших выслушивалось так же внимательно, как и соображения старших. Тайну хранили тщательно и предателя не нашлось, несмотря на недоверие Стамболийского к армии, наличие в ней офицеров - партийных земледельцев и всеобщую слежку.

   В советских условиях все же такой комитет существовать не мог бы. Это был мой пессимистический вывод из всех разговоров, которые пришлось слышать.

   На второй и третий вопросы моего циркулярного письма все опрошенные офицеры и солдаты ответили отрицательно. Никто из русских не пострадал и никто не принимал участия в действиях против земледельцев. Один только вольноопределяющийся нашей батареи, служивший шофером грузового автомобиля на заводе, принужден был перевозить добровольцев, гнавшихся за Стамболийским. Его машину реквизировали и вольноопределяющийся не счел себя в праве ее оставить в чужих руках.

   Слухи о том, что Стамболийским был свергнут при участии русских упорно держались как в самой Болгарии, так и среди болгарских эмигрантов заграницей. Корреспондент "Times"а Коллинс поместил по этому поводу совершенно ложное сообщение о том, будто бы несколько тысяч беженцев Врангелевской армии, ныне находящихся в Болгарии, предложили свои услуги болгарской армии, но это было отклонено. Сведенья эти лишины всякого основания и помещение их может быть объяснено лишь завидной недобросовестностью или злонамеренностью автора.

   "Русские контингенты в Болгарии во внутренние дела страны не вмешивались и не вмешиваются, состоя на работах, обеспечивающих их существование."

   Генерал-лейтенант Роннсин.

   Много лет спустя в Праге, как мне передавали, бывший градоначальник Софии Трифонов, состоявший, если память не обманывает, в школе шоферов, которую организовал местный Земгор, упрекал русских своих товарищей в том, что "врангелевцы" якобы помогали свержению Стамбульского, и возражавшим не хотел верить.

   Политические легенды живущие и бороться с ними трудно. Однако, хорошо зная русско-болгарские дела того времени, я совершенно уверен в том, что будущий историк не найдет решительно никаких фактов, подтверждающий легенду об участии русских во свержении землевладельческого режима в Болгарии.

   Было бы в тоже время ошибкой думать, что наличие десяти тысяч воински организованных, крепко спаянных и привычных к гражданской войне русских офицеров и солдат не оказывало никакого влияния на политическую атмосферу Болгарии во время переворота. Есть основания предполагать, что в свое время и сам Стамболийский, тогда враждебно относившийся к советам, согласился на прием русских частей для того, чтобы иметь на руках лишнюю карту против болгарских коммунистов. Точно так же его противники, организуя заговор, знали, что в свержении диктатора мы участия не примем, несмотря на враждебное отношение к нему и к его партии, но к попыткам контр-переворота отнестись безразлично не сможем. Такой контр-переворот по местным условиям неизбежно должен был принять характер гражданской войны при сильном участии коммунистов или просто коммунистического восстания. Ни в том, ни в другом случае белые русские уже в силу простого чувства самосохранения не могли бы оставаться в стороне. Надо при этом заметить, что в случае опасности различия между "контингентами", то есть числившимися в частях и "беженцами", в них не состоявшими, не могло не стереться. Защищаться пришлось бы всем, что и случилось в действительности несколькими месяцами позже. В Болгарии в это время было, по крайней мере, двадцать тысяч русских способных носить оружие. Организаторы восстание имели полное основание смотреть на них, как на свой потенциальный резерв. И это, несомненно, увеличивало их решимость и смелость. В некоторых случаях имело место и прямое обращение к русским в первые недели после переворота.

   Пользуясь любезным разрешением генерала-майора В.Г. Харжевского, я имею возможность изложить события, имевшие место в г. Севлиево, где находился штаб Дроздовского полка. За высылкой генерала Туркула весной 1922 года, генерал-майор Харжевский состоял командующим полком и начальником русского гарнизона г. Севлиева. Большинство чинов полка находилось на работах. Некоторое число офицеров и солдат проживало в казармах, в свое время предоставленных болгарами. Там же размещался и сам генерал Харжевский. Болгарских воинских частей в Севлиево не было. Имелся лишь взвод жанжармов под командой ротмистра, который стоял в тех же казармах. Как и в Орхании, вызванная по тревоги из окрестных сел, оранжевая гвардия заняла Севлиево и удерживалась в нем два или три дня. Ротмистр, успевший заявить себя сторонником нового правительства, был арестован и заключен в тюрьму. Его жандармы отсиживались в казарме и не сдавали оружия. Чтобы избежать необходимости штурмовать казармы земледельцы привели арестованного офицера из тюрьмы, и он посоветовал своим подчиненным сдаться, что те и исполнили. Как рассказывает генерал Харжевский бывший свидетелем привода ротмистра в казармы, его доставили туда полураздетым и в ночных туфлях. Генерал Харжевский решил вмешаться в пользу арестованного офицера только в том случае, если ему будет грозить непосредственная опасность, и в преддверии этого принял свои меры. Вмешательства русских, прочем, не потребовалось.

   Вскоре обстановка изменилась. В Севлиево вошла небольшая воинская часть и при появлении ее земледельцы без выстрела оставили город. Болгарский офицер, командовавший отрядом, был, тем не менее, настроен тревожно и ожидал контр-наступления земледельцев на Севлиево. Он пригласил к себе генерала Харжевского и настаивал на том, чтобы русские присоединились к отряду. Генерал заявил в категорической форме, что мы не можем вмешиваться во внутренние дела Болгарии, и что в полку, кроме того, оружия нет. Болгарский начальник ответил, что по его сведеньям оружия у дроздовцев есть, и выставил, наконец, последний свой аргумент:

   - Если земледельцы вернуться, они вас повесят.

   Генерал Харжевский дал тогда понять болгарину, что своих людей и самого себя он защитить сумеет. На этом переговоры и закончились. Но в действительности, в полку было припрятано небольшое количество оружия, которое удалось сохранить во время "гонений Стамболийского". Следует также отметить, что с местными властями земледельческого режима у генерала Харжевского существовали вполне корректные отношения.

   Этот севлиевский инцидент, как мне кажется, весьма характерен для создавшихся тогда положений вещей. Он показывает, что болгары рассчитывали в крайнем случае прибегнуть к нашей помощи, а русские начальники решительно желали избежать вмешательства в болгарскую распрю, пока она пряма нам не грозила опасностью. В то же время генерал Харжевский считал, что в известных условиях долг чести может заставить его выйти из положения наблюдения и прибегнуть к силе оружия.

   Из известных мне рассказов, которые связаны с переворотом 9 июня, представляет также некоторый интерес неофициальная версия гибели Стамболийского. Она исходит от лица, просившего в свое время меня не называть его фамилию, если бы я когда-либо захотел воспользоваться его сообщением. Офицер, о котором идет речь, был лично знаком с капитаном запаса Харлаковым, начальником одного из отрядов, пресдеовавших Стамболийского.

   В официальном сообщении болгарского правительства о конце бывшего премьера говорилось, что Стамболийский 14 июня был захвачен жителями села Галак и затем на автомобиле отправлен из города Татар-Позарника в Сливницу, где он хотел взять одежду и белье. Согласно этому сообщению: "По пути автомобиль подвергся нападению вооруженных крестьян, и Стамболийский, будучи освобожденным, бежал. Тогда была организована новая погоня за ним, с приказом доставить его живым в Софию.

   Утренние сведенья говорят, что погоня напала на следы Стамболийского и что западнее Славовицы при его преследовании завязалась перестрелка. Последнее сообщение от 10 часов утра говорит, что в этой перестрелке Стамболийский был убит.

   Правительство сожалеет о происшедшем, и приказано провести срочное расследование".

   Помню, что прочтя это сообщение, русские, зная обычаи гражданской войны, весьма сомневались в том, чтобы оно соответствовало истине. Правительственная версия казалась через чур сложной и неправдоподобной.

   Не помню подробностей рассказа моего информатора. Он сводился однако к тому, что история со вторичным бегством Стамболийского не полностью была выдумана, не то сильно ретуширована. Совершенно точно помню конец рассказа. Стамболийский не был убит в перестрелке. Он спасался от преследователей в экипаже. Когда они его настигли, бывший диктатор Болгарии совершенно потерял присутствие духа, чему, понятно, особо удивляться не приходиться. Капитан Харлаков собственноручно всадил Стамболийскому в горло широкий болгарский штык.

   Лично я считаю эту версию вполне правдоподобной. У меня только нет уверенности в том, что запасного офицера убившего Стамболийского, действительно звали капитаном Харлаковым - за восемнадцать лет память могла мне изменить. Начальник отряда, о котором идет речь, во всяком случае, по рассказу моего информатора, присвоил в качестве трофея экипаж убитого и затем, как ни в чем ни бывало, разъезжал в нем по софийским кофе.

   Кто бывал на Балканах, вряд ли этому особенно удивился. К тамошним людям с тем, что принято называть европейскими мерками. Лучше не подходить. За полуевропейской или даже совсем европейской внешностью в болгарах еще глубоко сидит полуазиатская и притом дореформено-азиатская сущность. Югославии я не знаю, но, судя по рассказам, сербы от болгар в этом отношении отличаются весьма слабо. Единственным вполне европейским народом на Балканах это хорваты.

   Специфический балканский стиль чувствовался и в некоторых мероприятиях нового правительства, особенно касавшихся пропаганды. К власти пришли люди несравненно более культурные чем Стамболийский и его селянские министры. Это не помешало новому министру внутренних дел генералу Русеву заявить представителям печати, что при обыске в доме Стамболийского найдены: принадлежности дамского туалета, порнографические карточки, где снят сам Стамболийский и жена министра Д. в интимных позах, румяна и белила, которые употреблял Стамболийский, много духов, несколько ящиков одекалона, интимных принадлежностей его туалета специального назначения и др." ("Русь" 12 июня 1923 г.).

   По улицам были расклеены ... отпечатанные плакаты, на которых жители могли видеть несгораемую кассу бывшего премьера и пачки иностранных кредиток, запасенных им на всяких случай.

   Как пропагандный прием эти малоубедительные для интеллигентного зрителя изображения, были тем не менее удачным средством еще более дискредитировать свергнутое правительство, тем более, что о денежной нечистоплотности земледельческих министров в Болгарии и раньше было известно. Однако на плакате зритель видел не только незаконные деньги. Одна из фотографий изображала Стамболийского, купающимся в море с министром Д. и его женой. Решительно ничего неприглядного в ней не было, но фотография, очевидно, имела целью иллюстрировать беседу министра внутренних дел с журналистами. Семейные добродетели в Болгарии крепки и чтимы. Надо было показать, что и с этой стороны со сверженным премьером дело обстояло неблагополучно.

   Балканская страна не перестала быть балканской страной, но все же положение изменилось к лучшему. Преобладание невежественной и развращенной партийными подачками деревни закончилось. Больше культурный город вступил в свои права. Русские не обманулись в своих ожиданиях, по крайней мере в том, что касалась нашего правового положения. Уже 20 июня совет министров отменил все меры, стеснявшие передвижение русских по стране. Была назначена особая комиссия для расследования действий свергнутого правительства в отношении так называемого "заговора врангелевцев". В июле было разрешено вернуться к своим частям всем старшим начальникам, высланных Стамболийским в Королевство С.Х.С. Неузноваемо-вежливой стала полиция по отношению к русским. В Софии те же самые стражники, которые арестовывали и избивали наших военных, теперь незамедлительно брали под козырек, как только видели, что к ним направляется человек в зеленом френче. Я в последствии сам имел случай в этом убедиться. Ношение формы восстановлено в Болгарии не было. Насколько я знаю наше командование, учитывая общую сложную обстановку, не возбуждало ходатайства об этом.

   Во всяком случае в стране дул свежий, благоприятный для нас ветер, и настроение русских, уставших от режима Стамболийского, сразу поднялось. Особенно радовались офицеры и солдаты, жившие в Софии, где, как уже упоминал, до переворота жилось тяжелее всего. Уже 14 июня, через пять дней переворота власти, полковник Александр Георгиевич Ягубов, бывший командир 3-й батареи Дроздовской артиллерийской бригады, который в это время собирался уезжать во Францию, писал нам из Софии (Пр. N1): "Здесь несмотря на ... образцовый поряд