Раевский Николай Алексеевич - Орхания - София - Прага, 1934.

о уха "pour la Russie et pour la liberte'" должно было звучать убедительно. В крупном процессе всегда есть элемент театральности. Я решил построить свое показание так, чтобы командированный Совнаркомом товарищ Членов или иной представитель гражданского иска, не преминул заявить, что белые офицеры сражались в действительности за восстановление старого, за помещиков и капиталистов и т.д. и т.п. Формы, конечно, предвидеть было невозможно, но за то моя реплика была заранее готова. Я собирался, возможно, громче, и возможно убедительней:

   - Non, mosieur, c'etait pour la Russie et pour la liberte'!

   Подумывал о том, что не плохо бы было публично возложить венок на могилу Руссо с надписью "Борцу за свободу человечества - борцы за свободу России". Это был бы, конечно, жест вполне театральный, но мне всегда казалось и кажется, что на Западе театральные жесты имеют куда более успеха, чем в России.

   Мысль о венке я держал про себя. Все зависело от того, какая атмосфера сложиться в Лозанне. Один и тот же шаг может быть в таких случаях либо очень удачным, либо чрезвычайно неудачным. Мысль о необходимости представить белое движение как борьбу "За Россию и свободу", хотя этот лозунг и был непопулярен в нашей среде в данное время, я подробно развивал генералу Туркулу, и он вполне со мной в этом отношении согласился. Вернувшись в Орханию в самых первых числах октября подал об этом секретный рапорт генералу Ползикову, который по команде направил его для представления генералу Врангелю. Лично генерал Ползиков разделил мой взгляд на вещи, хотя и был человеком весьма консервативным. Генерал Туркул вполне соглашался со мной и в отношении необходимости использовать дорогостоящую поездку для целей непосредственной пропаганды. Я считал, что надо приехать в Лозанну по крайней мере за две недели до начала процесса, что бы изучить обстановку, познакомиться с журналистами и как можно больше говорить с ними о белом движении. Раз Конради опять привлек к нам общее внимание, надо его как можно полнее использовать.

   Докладов на французском языке в то время я читать не мог. Пришлось бы не отрываться от бумаги, а это всегда производит невыгодное впечатление. Предстояло и так выучить свое показание. Зато я предполагал, если придется возвращаться в Болгарию, заехать в Милан и в Венецию и прочесть там для русских доклады о белом движении и может быть и о процессе Конради, если он кончиться благополучно. Наконец, я договорился с покойным редактором "Руси" Калиниковым о том, что буду ему посылать из Лозанны корреспонденцию о процессе.

   Было о чем подумать в эти тревожные софийские дни. Генерал Туркул обещал мне прислать официально заверенные выписки из истории Дроздовской дивизии (вернее из журнала боевых действий), которые я мог бы использовать как для показаний на суде, так и для бесед с журналистами. Особенно ярким эпизодом был бой под Белой Глиной осенью 1918 года, после которого раненного полковника Жебрака и одного кадета большевики сожгли живыми на костре. Надо сказать, что и белые отплатили жестоко - не меньше тысячи человек пленных было расстреляно из пулеметов. Естественно, что я собирался говорить только о сожженных большевиками, а не о расстрелянных нами, но был готов не защищать, но объяснить и разъяснить. Людям Запада предстояло во время этого процесса многое услышать о русской гражданской войне.

   Я готов был, конечно, ответить и на вопрос о том, как я лично отношусь к акту, совершенному Конради. Само собой разумеется, что я одобрял убийство советского дипломата. Во внимание к чувствам швейцарцев надо выразить в сдержанной форме сожаления о том, что Воровский был убит на территории Швейцарии. Я собирался, однако, сделать оговорку в такой форме, что бы она была лишь формулой вежливости и то только в том случае, если обстановка будет этого требовать. По правде сказать, внимательно вчитавшись в европейскую печать, я постепенно пришел к тому убеждению, что дальнейшие террористические акты на Западе, если бы они последовали, принесли бы нашему делу только вред.

   В понятии "убийство большевика" для нас участников гражданской войны, логический упор был на слове "большевик", для общественного мнения Европы на слове "убийство". Приходилось с этим очень и очень считаться. Само собой разумеется, что соображения о целесообразности террористических актов против советских представителей в европейских странах я оставил для себя лично. Убийство Воровского совершилось. Рассуждать о его целесообразности или нецелесообразности значило бы даром терять время. Надо было стремиться к тому, чтобы Конради оправдали, и нанести тем советской власти как можно больше сильный удар.

   Что касается моральной стороны дела, то я вполне разделял взгляды преобладающего большинства белых офицеров. Для нас вопрос о моральной допустимости или недопустимости убивать большевиков просто не существовало.

   Если бы мне пришлось отвечать на вопрос прокурора, то я в корректной, но твердой форме заявил бы, что все пережитое и видимое в России заставляет меня считать поступок Конради морально оправданным. Не думаю, чтобы тот же вопрос мог бы задан представителям гражданского иска. Им я во всяком случае ответил бы, что большевиков ... и говорить с их представителями о вопросах морали категорически отказываюсь.

   Предполагалось, что получив в Софии швейцарскую визу, я поеду в Белград, явлюсь главнокомандующему и получу от него окончательные инструкции. Если память не обманывает, то там же я должен был получить и деньги на поездку. Приходилось подумать и о костюме. Ехать в Швейцарию просто беспогонным офицером в стареньком френче или гимнастерке было слишком уже не респектабельно. От гражданского платья я отвык, да почти и не носил его. Генерал Туркул как и я считал, что свидетелю от армии удобнее всего появиться в полувоенном костюме английского покроя, с кожаной портупею и крагами. В первые послевоенные годы по Европе разъезжало немало представителей краснокресных и иных организаций в таких одеяниях. Наконец я решил, что мне следует носить в Лозанне галлиполийский крест и орденские ленточки, полученные за Великую войну. В таком виде можно появиться где угодно и в любое время дня.

   После подавления восстания коммунистов я вернулся (вероятно, 25 сентября) в Орханию. Жить там было дешевле, чем в Софии и было решено, что я поживу в Орхании до окончательного вызова. Официально я вернулся вследствие того, что надобность в моей помощи поручику Фоссу миновала. В первых числах октября генерал Ползиков отправил меня в город Враца, подожженный коммунистами, а оттуда снова в Софию с докладом к генералу Витковскому. Через несколько дней я снова вернулся в Орханию и с нетерпением ждал официального предписания. До начала процесса оставался всего месяц, никаких материалов документального характера, кроме послужного списка Конради у меня все еще не было.

   Наконец из Белграда пришла бумага за подписью генерала Куссонского с извещением о том, что ввиду недостатка средств командировка капитана Раевского в Лозанну отменяется.

   На этот раз все было ясно. Я никуда не еду и опять отброшен в исходное положение. Время потеряно, место переводчика на руднике "Плакальница" занято и мне опять предстоит искать выход. В предвидении того, что мне возможно придеться из Лозанны вернуться в Болгарию, я навел справки, нельзя ли будет поступить на Американские Технические Курсы в Софии. Мне действительно удалось на них попасть, о чем речь будет впереди. Начались занятия. Я считал уже, что процесс Конради лично меня больше не касается и на душе оставался только неприятный осадок от штабной неразберихи с моей несостоявшейся командировкой.

   В самый последний момент мне, все-таки, опять предложили ехать в Лозанну. 7 ноября мне подали пакет с письмом Швейцарского консула и двумя экземплярами повески Лозаннского суда. Письмо консула, датированное 29 октября, проделало длинный путь. Защита вызвала меня в качестве товарища Конради по полку (в действительности мы были в одной дивизии) и потому консул отправил свое письмо по адресу.... Из Севлиево письмо переслали в Орханию и туда наконец на американские Технические Курсы в Софию. Процесс Конради начался в день получения мною письма...

   Дело было для меня давно и окончательно решено. Я отнесся к повестке Лозаннского суда, как к интересному документу для моего маленького архива, но надо было все же проделать нужные формальности. 8-го ноября я подал рапорт (Пр. N9в) старшему дроздовской группы подполковнику Дилевскому, прося ходатайства о разрешении мне отправить швейцарскому консулу письмо, в котором я извещал его, что за поздним получением повестки отправиться в Швейцарию не могу (Пр. N9е). На следующий день Дилевский представил мой рапорт генералу Витковскому (Пр. N9а). Результат был неожиданным. Меня экстренно вызвали в штаб корпуса. Начальник снабжений решил на собственную ответственность выдать мне сумму, необходимую для поездки в Швейцарию.

   На этот раз я сам отказался. Доложил генералу Витковскому, что при сложившихся теперь условиях считаю свою поездку почти бесполезной. Процесс начался. В лучшем случае я попаду к концу допроса свидетелей. План показаний не составлен, материалов у меня нет, все сделанные выписки я за ненадобностью уничтожил. Считаю, что без надлежащей подготовки ехать не имеет смысла и кроме того не хочу с Американских Технических Курсов, раз уж на них состою.

   Как и все мы, белые офицеры, я с интересом и вниманием следил по газетам за ходом процесса. Генерал Крейтор, поскольку я мог судить, очень хорошо справился со своей ролью свидетеля главного командования. Человек очень европейский, англичанин по происхождению, отлично владевший языком, он держался с большим достоинством и тактом. Его словесная дуэль с генералами сменовховцами - Добровольским и Достоваловым - была несомненно выигрышным местом в процессе. Но на ряду со свидетелем-генералом не хватало голоса рядового офицера, участника белой борьбы. В Лозаннской атмосфере тех дней он бы принес свою пользу и первоначальное решение главного командования послать в Швейцарию двух, безусловно, было правильным.

   Я не хочу сказать, что в зале Casino Monbenar не хватало меня. Можно было, понятно, выбрать другого офицера, но кого-то из младших чинов армии послать следовало.

   Владея теперь хорошо французским языком, я думаю, что 18 лет тому назад я был бы в Лозанне не вполне на месте. Для быстрых ответов на сложные вопросы перед огромной аудиторией мне пришлось бы прибегать к услугам переводчика, а это всегда сильно ослабляет впечатление.

   И наконец, соображения чисто личного порядка заставляют меня радоваться тому, что свидетелем на процессе Конради и Полунина мне не пришлось ехать. Мои родители были живы. Я не подумал в 1923, что мое выступление в Лозанне может им повредить. Между тем оправдание Конради и Полунина привело большевиков в бешенство и вряд ли приходиться сомневаться в том, что моим близким могла грозить большая опасность. Нет худа без добра...

   Остается сказать еще несколько слов о Конради. Мне так и не пришлось с ним встретиться, но я не раз сталкивался с людьми, знавшие его близко. Запомнились кое-какие штрихи его биографии.

   В Праге проживал один из близких друзей Конради и у него хранился или, во всяком случае, хранилось до недавнего времени психологически очень интересное письмо покойного Мориса Морисовича, написанное вскоре после оправдания. Лично с ним не мог ознакомиться ввиду очень холодных моих отношений с владельцем письма, но смею думать, что его содержание изложили мне более или менее точно. Конради подробно описывает, как он убивал Воровского и, по словам моего информатора, человека весьма не склонного к сентиментальности, описывает не без цинизма. За несколько минут до смерти Воровский ел суп, Конради взглянул на тарелку и увидел, что это консольте со спаржей. Решил про себя - пускай доест... Все равно в последний раз в жизни. Потом подошел к полпреду и выхватил револьвер.

   В настоящее время собственник письма тяжело болен, и по характеру своей болезни вряд ли долго проживет. Надо надеется, что после его смерти этот любопытный документ не будет уничтожен.

   Не раз мне приходилось спорить с товарищами по армии и по военным организациям, как мы должны относиться к прошлому - и к событиям, и к людям. Излагать для будущих историков всю правду или держаться завета Мольтке-старшего и говорить "правду, только правду, но не всю правду". Лично я считаю, что сознательно ретушировать образы прошлого, значит грешить перед исторической наукой. Люди, хотя бы и герои, всегда остаются людьми и нечего их превращать в схемы - все равно историки не поверят и до правды как-нибудь да докопаются.

   В частности я меньше всего хочу развенчивать Мориса Конради. Он был доблестным белым офицером и человеком большого самоотвержения. Мог спокойно жить до конца своих дней в Швейцарии. Во имя идеи пошел на убийство и рисковал на долгте годы попасть в каторжную тюрьму. Террористический акт, который он совершил, заставил задуматься многих и многих людей Запада. Процесс Конради и Полунина был несомненной моральной победой белых над красными. Наконец, благодаря лозаннским выстрелам дипломатические отношения между СССР и Швейцарией на много лет стали не возможными. Среди многих, кого вспомнят добром в будущей России, имя швейцарского гражданина, офицера-дроздовца Мориса Конради займет почетное место.

   Однако есть основания думать, что, несмотря на оправдание, Конради был психически сломлен своим террористическим актом. Не думаю, чтобы его преследовали угрызения совести. Его письмо к товарищу в Прагу во всяком случаи свидетельствуют о противном. Скорее всего подействовало тюремное заключение и ожидание каторги. На процессе Конради держался отлично, после оправдания, как говорят, стал неузнаваем. Начал пьянствовать. По всей вероятности употреблял и наркотики.

   В начале сентября 1927 года я по дороге из Праги в Париж познакомился с молодой весьма интеллигентной швейцаркой. По ее словам поведение Конради очень разочаровало соотечественников.

   - Мыбыли за него всейдушой и вот видите, что получилось... Не сумел человек сберечь свое имя.

   Почти тоже самое я слышал в Париже в наших армейских кругах. Конради окружали весьма подозрительные личности. Есть основания думать, что его умышленно спаивали советские агенты. Им несомненно хотелось всячески скомпрометировать Конради. Он пользовался уже некой незавидной репутацией, что было дано распоряжение не пускать его к великому князю Николаю Николаевичу. Об этом мне лично говорили в имении великого князя Chaigry офицеры нашей батареи, состоявшие там в охране бывшего Верховного Главнокомандующего.

   Но Конради все-таки ушел из жизни ничем себя не запятнав. Он умер в Марокко офицером иностранного легиона, кажется в 1933 году.

  

  

   Перехожу теперь к одному из самых значительных событий в жизни русских воинских частей в Болгарии - сентябрьскому восстанию коммунистов. В нем приняла, надо сказать, участие и значительная часть "дружбашей" - земледельцев, но руководящая роль принадлежала безусловно коммунистам, и там, где им удавалось захватить на время власть, немедленно учреждались советы по русскому образцу.

   Восстание не было в полном смысле слова неожиданным. Несмотря на быстрое и почти бескровное свержение правительства Стамбулийского положение в Болгарии оставалось напряженным. Это чувствовалось и в таком маленьком городке как Орхания. Правительство Народного Сговора вело в общем весьма умеренную политику. Даже коммунистическая партия не была после переворота распущена, хотя внешне присмирела. Земледельческая партия по-прежнему пользовалась симпатиями значительной части населения, не хотевшего смириться с тем, что власть перешла к городу. В особенности недовольны были, конечно все те лица, которые кормились благодаря земледельческому режиму и около его.

   В Орхании были показательны настроения в старших классах местной гимназии. Там обучалось немало детей окрестных крестьян.

   Как мне передавали, многие из этих гимназистов и гимназисток были недовольны переворотом, а некоторые из них не скрывали своего озлобления. Большинство горожан наоборот относились к новому правительству с энтузиазмом. В Болгарии, как и ..., политические настроения складываются рано. В противоположность бывшей России сыновья и дочери в большинстве случаев разделяют взгляды родителей. У меня, по крайней мере, создалось такое впечатление от почти трехлетнего пребывания в Болгарии. Сильно чувствуется порой даже у совсем юной молодежи общебалканская любовь к партийному политиканству. Когда нет других объектов для наблюдений, достаточно посмотреть к настроениям гимназистов и гимназисток, чтобы составить себе представление о политическом климате страны.

   Разговоры в Орхаинской гимназии предвещали бурю. Было, конечно, много и других признаков. Работавшие у крестьян русские порой не без тревоги рассказывали, что партийная деревня оправилась от первого потрясения и начинает роптать.

   Это чувствовали и наблюдавшие общественные группы. По мере того, как приближалась осень, в Болгарии все сильней и сильней нарастали опасения за будущее. Можно было думать, что при поддержке Москвы коммунисты и землевладельцы попытаются произвести контр-переворот. Об опасности болгары-националисты говорили редко, никаких конкретных приказов на приближение, казалось, не было или, во всяком случае, глаз иностранца не замечал, но все-таки в стране существовала не ложная тревога. Это я помню совершенно отчетливо.

   Однажды в канун лета поручик-болгар, адъютант начальника местной дружины, завел со мной разговор о том, какую позицию заняли бы теперь русские в случае коммунистического выступления. Мы были хорошо знакомы и не раз говорили весьма откровенно, но не знаю все же и до сих пор, говорил ли он на этот счет только от своего имени или зондировал почву по поручению начальства, а может быть и тайной офицерской организации, в которой поручик, насколько мне было известно, играл более или менее значительную роль.

   Я ответил, что положение остается прежним - мы не вмешиваемся во внутренние дела Болгарии. Не помню точно его реплики. Смысл ее сводился к тому, что в стороне, мы русские, все равно остаться на этот раз не сможем, так как в случае успеха восстания коммунисты нас просто вырежут.

   Я тогда же доложил подробно об этом разговоре генералу Ползикову, но не знаю, дал ли он ход сообщенным мною сведеньям. По всей вероятности такие частные или получастные разговоры между болгарскими и русскими офицерами не были в то время исключением. И из них можно было делать соответствующие выводы.

   В тоже время коммунисты, несомненно, продолжали слежку за русскими эмигрантами. Во время земледельческого режима не раз случалось, что почтовые чиновники, состоявшие в партии, отправляли наши письма в Москву. Несмотря на перемену правительства эти случаи не прекратились. У меня сохранился конверт письма, адресованный в город С... из Орхании (Пр. N10). Адрес написан вполне разборчиво, так что ошибки быть в данном случаи не могло. Оплачено оно по тарифу внутренней корреспонденции (1 лев). Между тем, судя по штемпелям, письмо, отправленное из Орхании 25 июня, 4 июня оказалось в Москве, там его невидимо вскрыли, и затем только доставлено через некоторое время адресату (штемпеля почтовой конторы в С... отсутствует). Большевики не считали даже нужным скрывать, что через своих болгарских агентов, они имеют возможность контролировать нашу переписку внутри державы.

   Тем не менее, хотя деревенские настроения и вызывали у нас некоторые опасения, все же положение казалось гораздо менее серьезное, чем это в действительности было. В стране назревал чрезвычайно опасный для белых русских момент. Подготовку к нему мы в общем просмотрели, не смотря на очень близкие соприкосновения с болгарами. Даже когда восстание началось, оно первые дни большого волнения среди русских не вызвало. Как-то не верилось, что после почти мгновенного разгрома оранжевой гвардии коммунисты действительно решаться предпринять что-либо серьезное.

   Главным источником информации для русских, живших в Болгарии, являлась газета "Русь", выходившая в это время через день. Почти все мы читали так же и болгарские газеты. Русская парижская печать доходила в Орханию, если память не обманывает, в лучшем случае на четвертый день, так что печатавшиеся там телеграммы большого интереса уже не представляли.

   Первые сообщения о раскрытии коммунистического заговора и арестах коммунистов в Болгарии появились в номере "Руси" от 15 сентября. Из того же мы узнали, что на 17 было назначено восстание. Следующий номер содержал подробности проведенных арестов, а 19 сентября газета сообщила о том, что 17 действительно произошла попытка восстания в селе М. и в ряде других пунктов. Эта коммунистическая проба пера оказалась неудачной. На болгарской границе возникло очень напряженное положение, так как под предлогом опасности от македонских чет сербы начали сосредотачивать войска. В номере от 20 сентября имеется заголовок "Заговор коммунистов". Газета рассказывала о захваченном приказе Коминтерна произвести революцию в Болгарии и о тайной мобилизации болгарского ..., 22 числа сведений о восстании не было, но положение на болгарской границе продолжало оставаться напряженным. Начиная с номера от 24 сентября "Русь" размещала официальные бюллетени управления ("дирекции") печати, в которых ход восстания изложен весьма подробно. Первый из них датирован 21 сентября и сообщает о подавлении восстания в городах Старая Загора, Ч..., Новая Загора и К. В Болгарской печати этот бюллетень появился надо думать 22-го. Таким образом в момент моего отъезда в Софию по вызову генерала Туркула (21 или 22 сентября) мы уже знали, что в Болгарии происходят коммунистические восстания. Я отчетливо помню, что в начале эти сообщения тревоги не вызывали. В Орхании перед моим отъездом русские поговаривали, что в стране не спокойно, но газетным сведеньям большого значения не придавали.

   У меня сохранилось письмо моего бывшего ученика, молодого поручика Дроздовского артиллерийского дивизиона Прокопова из Орхании от 12 сентября. Этот офицер весьма интересовался политикой и аккуратно читал и русские и болгарские газеты. Между тем он мне сообщает о своем время провождении и планах на ближайшее будущее, спрашивает, что я делаю и собираюсь делать, но ни словом не упоминает о восстании. Точно также я хорошо помню, что 21 - 22 или 22-23 сентября во время моих долгих бесед с генералом Туркулом, мы очень много говорили о политике, но совершенно не касались болгарских дел. Коммунистическая вспышка в Южной Болгарии казалась эпидемией местного значения.

   Генерал-лейтенант Витковский, возглавлявший в это время русские контингенты в Болгарии, не счел нужным дать командирам частей какие-либо новые инструкции. В свою очередь он не получил с начала восстания новых директив от генерала Врангеля. Бере смелость это утверждать, так как в самом начале октября генерал Витковский лично поручил мне передать на словах генералу Ползикову полученную им директиву главнокомандующего, о которой речь будет впереди.

   Настроения в Софии (я имею в виду главным образом русских военных и беженцев) [Различия между этими двумя категориями (состоящих и не состоящих в списках частей) в то время еще ощущалось вполне реально.] стали гораздо более тревожными, начиная с 24 сентября. Стало известно, что восстание подавлено было в Южной Болгарии, перебросилось в другие пункты и носит гораздо более серьезный характер, чем мы первоначально думали. В газетах появилось известие о том, что призыв резервных офицеров не будет рассматриваться соседними государствами как агрессивный акт Болгарии. В действительности были мобилизованы не только запасные офицеры, но и унтер-офицеры (по-болгарски "подофицеры") - члены патриотических организаций и, кроме того, произведен по всей стране набор добровольцев в милицию. Повторилась картина июльского восстания с той только разницей, что теперь сторонники правительства были обороняющейся стороной. Насколько я помню, в Софии милиционеров почти не было видно. Их посылали на усмирение в провинцию. Охрана столицы была из воинских частей, союзов запасных офицеров и унтер-офицеров. Эти союзы являлись надежной опорой правительства, в верности полиции сомневаться так же не приходилось - после свержения Стамбулийского из нее ... удалили "дружбашей" - земледельцев. За то большие опасения вызывала у нас, как и у болгар, состояние постоянной армии. В июле она, правда, повсюду послушно подчинилась перевороту, совершенному софийскими воинскими частями. На этот раз, однако, можно было опасаться, что солдаты выйдут из рук. Готовясь к восстанию, коммунисты вели пропаганду среди воинских чинов. В частях могли образоваться революционные ячейки - мы невольно вспоминали недавнее русское прошлое, и не без тревоги посматривали на молодых "войников". В июле они производили, в конце концов, бескровные эволюции, теперь предстояло драться против таких же болгар, как они сами, и конечно было опасение неповиновения. Кроме того, мы знали, что в частях много совсем недавних навербованных солдат, которые вряд ли успели научиться владеть оружием.

   Внешне жизнь в Софии текла нормально. Магазины продолжали торговать, никаких сборищ на улицах не было. Недостатка в съестных продуктах не было. Только поезда по мере развития восстания отходили далеко не по всем направлениям.

   Русские продолжали свою службу и работу. Как я уже упоминал, в дни восстания я нередко помогал офицеру для особых поручения поручику Фоссу в помещении Военной Миссии переводить болгарские газеты для обзоров печати, предназначавшихся для главнокомандующего. Мы были в хороших личностных отношениях с Фоссом и он делился со мной получаемыми с различных сторон сведеньями.

   В жизни русских воинских организаций в Болгарии поручик Фосс играл и играет по сие время очень значительную роль. Одно время в связи с делом так называемой "внутренней линии" его имя привлекло немалое внимание зарубежной печати. Думаю по этому, что мне следует здесь дать краткую характеристику моего товарища Клавдия Александровича Фосса, который при изменившихся обстоятельствах в ... не останется.

   Пишу о нем sine ira et studio. Наши личные отношения были и остаются добрыми [Я, впрочем, видел Фосса в последний раз в 1932 г.], хотя мы только хорошие знакомые, но не друзья. Не раз поручик Фосс оказывал мне небольшие личные услуги в связи с разными служебными и полуслужебными делами. И я не могу не быть ему за это благодарным. Таким образом, никакой предвзятости по отношению к Клавдию Александровичу у меня нет. Я считаю, однако, что каждый из нас, кто играет известную общественную роль, отвечает, если не перед историей, то во всяком случае перед историей эмиграции. В историю русской эмиграции в Болгарии имя Фосса несомненно попадет, в историю Русского Общевоинского Союза - тоже. Таким образом, есть основания писать о нем не с личной точки зрения.

   В его характере есть, как мне кажется, три основных черты - храбрость, настойчивость и жестокость. Кроме того, Фосс несомненно весьма культурный человек, но, по моему, не обладающий большим умом. Мне ни разу не приходилось лично видать его в бою, однако все служившие с Фоссом в 1-й батарее Дроздовского артиллерийского дивизиона, отзываются о нем, как о человеке исключительной храбрости, даже по добровольческим масштабам. Он принимал участие в походе генерала Дроздовского Яссы-Дон, насколько я помню, будучи еще юнкером. До самого последнего дня оставался в строю, хотя, превосходно знал иностранные языки, без труда мог устроиться в одном из высших штабов или получит командировку заграницу. Надо сказать, что к концу гражданской войны у многих участников первых походов сказалось вполне естественное утомление и они, говоря военным жаргоном "подались в тыл". Фосс выдержал на скромных полях боевую страду до конца.

   Кроме храбрости товарищи по батареи часто говорили о его жестокости. Я слышал о нем очень жуткие вещи, отзывающиеся духовным садизмом. Имею основания думать, что мне рассказывали правду. Сам Фосс как-то сказал мне с грустью о военных годах:

   - В конце концов, одна кровь - своя кровь, чужая кровь и ни одного светлого воспоминания.

   Мне не удалось найти сейчас вырезки из "Последних новостей", где были приведены выдержки из секретного циркуляра Национально-Трудового Союза Нового Поколения о "Внутренней линии" в Болгарии, там приписывались форменные преступления и в частности попытка отравить при помощи бактерий кого-то из деятелей Союза. Лично я убежден в том, что это вздор, по мне убеждние основано на том, что для такой попытки нужно соучастие опытного бактериолога, которое предположить очень трудно. По своему характеру Фосс чистой воды фанатик вряд ли бы остановился перед преступлением, если бы был убежден в том, что оно необходимо для сохранения Русского Общевоинского Союза. Сначала армии, а потом Союза он отдал более двадцати лет своей жизни и работал действительно, не покладая рук.

   Фосс очень ценный для белого дела человек при условии, что бы им руководил менее фанатичный и более умный начальник. Я никак не мог отделаться от моего впечаления, что Клавдий Александрович образован, культурен, но недостаточно умен. У него нет широты взгляда нужной для самостоятельной политической работы и, как мне кажеться, недостаточно развито чувство реальности. Благодаря этому Фосс при всей своей преданности Общевоинскому Союзу оказал ему в недавние годы очень дурную услугу. Я имею основания думать, что ссора между воинскими организациями и Трудовым Союзом Нового Поколения была вызвана именно деятельностью Фосса в Болгарии, при чем он считается с директивами руководителей организаций только поскольку постольку....

   В 1923 году он был совсем молодым человеком лет 26-27, очень дисциплинированным на вид, очень убежденным и видимо ценивший интересы армии. Только его завалившиеся, малоподвижные глаза иногда бывали жутковаты - может быть по тому, что я знал много рассказов о военном прошлом Фосса.

   В дни восстания я постоянно с ним встречался - и в Военной миссии и в общежитии у Борисовой градины, где Фосс это время жил вместе с другими офицерами дроздовской артиллерии. По вечерам мы все собирались обыкновенно в комнате подполковника Дилевского, который исполнял обязанности старшего группы Дроздовского артиллерийского дивизиона в Софии. Молодой штабс-капитан был инвалидом - тяжелое ранение в руку мешало ему заниматься каким-либо физическим трудом. Человек доброжелательный и хорошо воспитанный, он в роли как старшего группы, так и заведующего общежитием был вполне на своем месте и производил самое лучшее впечатление на всех. Кто пользовался кто гостеприимством. Дроздовцы-артиллеристы и постоянные обитатели общежития, о котором я уже рассказывал, и случайные приезжие жили дружной семьей.

   Вечерние собрания в малиновой комнате Дилевского в течение нескольких дней были очень тревожными, хотя и не шумными. В военной среде мы привыкли говорить, не перебивая друг друга и не повышая без нужды голоса.

   Все наши разговоры сводились в конце концов к одному крайне взволновавшему вопросу - почему наше командование при создавшейся в Болгарии обстановке не предпринимает никаких мер, чтобы сговориться с болгарскими военными, выяснить и заранее распределить роли на тот случай, если в Софии начнется коммунистическое восстание. Мы все единодушно считали, что о нейтралитете не может быть и речи. Если в силу каких - то соображений генерал Врангель не дает или не может дать общей директивы, необходима ... на местах. Наши упреки относились в первую очередь к генерал-лейтенанту Витковскому, возглавлявший русский контингент в Болгарии на правах командира корпуса.

   Мы все так или иначе привыкли к опасности при условии встречать ее с оружием в руках. Между тем оружия у чинов армии, проживающих в Софии, не было совершенно. Нам было известно, что и плана действий на случай восстания еще не существовало. Между тем опасность стала совершенно реальной - выступления коммунистов в столице ожидалось со дня на день. В газете "Русь" есть на этот раз прямые указания. [См. например N от 26 сентября 1923 г.] Я отчетливо помню, что в один из этих тревожных дней (не могу сказать, какого именно числа) поручик Фосс закрыл раньше положенного времени свою канцелярию и предложил мне вернуться в общежитие, так как коммунистическое восстание по полученным в Военной миссии сведеньям должно начаться с часу на час.

   Коммунисты с одной стороны и сербы с другой считали, видимо, участие белых русских в обороне столицы настолько естественным, что в болгарской печати уже помещались на этот счет совершенно фантастические сведенья. Так газета "Время" поместила телеграмму своего корреспондента из ... от 24 сентября [*].

  

   [*] - Цитирую по "Новому времени от 26 сентября 1923 г.

  

   "Вчера в Софии состоялось заседание совета министров под председательством генерала Волкова. На этом заседании присутствовали русские генералы Витковский и Туркул. Решался вопрос о защите Софии. Между прочим принято решение о привлечение русских контингентов для борьбы против революционеров. Генерал Туркул назначен командующим русскими войсками и немедленно приступил к организации их. Первые организованные отряды были использованы вчера в Пернике, где они ликвидировали коммунистическое движение. Согласно выработанному вчера проекту защиты Софии, ночью должно было начаться очищение столицы от ненадежных элементов. Эта задача была возложена на русские войска, так как гарнизон столицы восстанавливает порядок в провинции".

   Вероятно русские, жившие в Королевстве С.Х.С. в особенности чины армии, прочли это сообщение с удовлетворением, но действительности оно никак не соответствовало. Генерал Витковский не только не был на заседании Совета министров, но и вообще держался пассивно.

  Генерал Туркул, окончив деловые разговоры со мной по поводу дела Конради, сразу уехал в Севлиево. Русские оставались без оружия и в полном неведенье того, что им предстоит делать, если на улицах Софии начнутся бои.

   В нашей малиновой комнате царило по этому поводу большое раздражение. Помню реплику одного молодого дроздовца-артиллериста, которая имела у собравшихся успех:

   - Господа, а король то на поверку оказался голым!

   - Да, да. Совершенно голым...

   Возникла мысль о том, что ввиду крайней остроты положения и бездеятельности начальства надо действовать самим и войти в связь с болгарскими офицерскими организациями. Такой путь, конечно, совершенно не соответствовал и форме и духу военной дисциплины, которой мы считали себя связанными, но сидеть и ждать пока коммунисты не начнут нас резать мы не хотели.

   С другой стороны из всех нас только подполковник Дилевский имел право доклада у генерала Витковского. Не могу уже припомнить, что именно он говорил нам о своих попытках сдвинуть дело с мертвой точки волновавший нас вопрос. Во всяком случае, Дилевскому не удалось добиться принятия каких-либо конкретных мер.

   Участники наших разговоров и в частности сам подполковник Дилевский считал вместе с тем, что и с болгарскими военными сговориться частным образом не так то просто. В каком порядке и от чего имени мы обратимся к ним?

   Не знаю, были ли в действительности предприняты шаги, которые в принципе мы считали необходимыми. Во всяком случае, ..., хотя бы отчасти получили неожиданное разрешение, при чем, по-видимому, инициатива исходила от болгар.

   Однажды ночью (это было самое позднее в ночь с 26 на 27 сентября) я был разбужен шумом моторов и какой-то суетой на пустыре перед общежитием, где мы по обыкновение спали. К зданию подъехали два небольших грузовика. За рулями сидели болгарские офицеры. Машины подошли и ушли, не зажигая огней. Когда я проснулся, офицеры, поднявшиеся с земли и сбежавшиеся от общежития, уже разгружали автомобили. Нам привезли порядочное количество винтовок и цинок с патронами. Мы все были полуголые. Работали молча, чтобы возможно меньше привлекать внимание посторонних, но настроение сразу поднялось. Все теперь знали, что оружие сложено в комнате подполковника Дилевского и в случае чего мы покажем, что дроздовцы стрелять не разучились.

   Не смотря на видимость конспирации, тайна соблюдена не была. Очень возможно, что за общежитием наблюдали болгарские коммунисты, видевшие разгрузку оружия. Может быть, разболтали и свои - напомню, что в нижних этажах дома жили студенты-стипендиаты Уитмора и ученики софийской гимназии, конечно обратившие внимание на ночную суету. Во всяком случае, уже 29 сентября в "Известиях" была помещена следующая телеграмма из В... от 27 сентября: "В Софии учрежден военный комитет при участие верных правительству членов македонских организаций. Комитет раздал оружие врангелевцам, которые посылаются в первые ряды. Выходящий в Аграме хорватский орган " Обзор" указывает, что это обстоятельства может обострить русско-болгарские отношения, а так же положение на Балканах".

   Об этих статьях в советской и иностранной печати мы узнали значительно позже. У нас во всяком случае и во время самого восстания было сильное ощущение того, что мы "врангелевцы" - крупная карта в крупной игре, начавшейся на Балканах.

   С получением оружия настроение в общежитии у Борисовой Градины резко изменилось. Мы были довольны и больше не волновались. У некоторых даже появилось почти спортивное желание подраться ... весьма, кто был на войне, особенно в молодые годы. Желание это имело и глубокую основу. В России боролись против III Интернационала, готовы были бороться и здесь, к тому же стояла прекрасная летняя погода, весьма располагавшая к войне.

   Драться в Софии не пришлось. Восстание, перекинувшееся было из Южной Болгарии в Северную и принявшее там очень серьезные размеры, пошло на убыль. Ни одного большого города повстанцам захватить не удалось. Коммунисты держались дольше всего в северо-западной части страны, где в их руках были городки Берковицы и Ф.. Однако уже 26 сентября правительственные войска и добровольцы овладели первым из них, а 28 был взят и Ф. После этого об успехах восстания уже не могло быть и речи. Оно разбилось на ряд мелких очагов, ликвидируемых по мере того, как войска и добровольцы подходили к селам "объявивших коммуну". Судя по сводкам управления печати, статьям в газетах и рассказам очевидцев этих "советизированных" сел должно было быть не одна сотня. Точными данными располагают, вероятно, только болгарские административные учреждения.

   Прежде чем перейти к изложению дальнейших своих наблюдений я должен сказать дополнительно о роли генерала Витковского в эти тревожные софийские дни. Генерал Витковский заслуженно пользовался в армии репутацией доблестного и очень спокойного человека. Кто видел его в бою, тому запомнилась фигура не самоуверенного, но уверенного в себе начальника, расхаживающего под огнем, словно на учебном плацу. Выдержанный, вежливый, всегда тщательно одетый, Витковский был типичным кадровым офицером гвардии. В то же время он вполне сросся с добровольческими частями, вообще говоря, недолюбливавшие гвардии, и его считали вполне своим.

   К политическим взглядам генерала Витковского мне еще придется вернуться в одной из последних глав этих записок. Как и все почти гвардейские офицеры он не представлял себе России иначе чем монархией, и не без внутренней борьбы подчинялся необходимости следовать официальному лозунгу о непредрешении формы правления. В деятельности генерала Витковского не раз были в этом отношении срывы. Монархические чувства порой брали вверх над внутренней дисциплиной. Офицеров-республиканцев Витковский не любил, но, насколько мне известно, что будучи по природе человеком лояльным, генерал Витковский, хотя и через силу, но держался предписанной ему сверху политической линии. Добровольческую армию, вопреки многим своим товарищам по гвардии, любил и несомненно был ей предан. Сколь-нибудь значительным кругозором генерал Витковский не обладал и в этом отношении так же был типичным средним офицером гвардии.

   По общему своему облику он культурный и очень приятный в общении человек. Скажу еще, что лично ко мне генерал Витковский относился всегда вполне доброжелательно, несмотря на то, что я не раз возражал ему в политических разговорах.

   В сентябрьские дни 1923 года Витковский оказался в исключительно сложном положении. Наши отношения с болгарами определялись в первую очередь "Договором о приеме русских войск в Болгарию" [*]. Примечание к пункту 22-му договора гласило: "Русские части не могут принимать никакого участия в внутренних делах страны или ее внутренних недоразумениях, ровно как не могут привлекаться в таких случаях кем бы то ни было". Это общее положение неоднократно подтверждалось директивами генерала Врангеля, которые помещались в приказах по частям. В соответствии с ними наши военные контингенты не приняли никакого участия в свержении правительства Стамбулийского, хотя и были весьма заинтересованы в успехе переворота.

  

   [*] - См. мою работу "Дневник галлиполийца" стр. 189-192.

  

   Все что я знаю по этому поводу свидетельствует о том, что никакой секретной директивы главнокомандующего на случай коммунистического восстания не существовало ни в письменной, ни в устной форме. Не берусь судить о том, в силу каких причин она не была своевременно выработана и сообщена начальникам.

   Во всяком случае, генерал Витковский как старший начальник в Болгарии, принужден был считаться с тем, что общая директива не отменена. С другой стороны она явно не соответствовала обстановке - в районах охваченных коммунистическим восстанием белые русские уже в силу простого инстинкта самосохранения не могли остаться нейтральными. Успех мятежа в Болгарии был бы не только крупной победой III-го интернационала, но и личной нашей катастрофой. При таких условиях больше волевой и самостоятельный начальник, чем генерал Витковский, вероятно, взял бы на себя всю полноту ответственности, отдал бы в секретном порядке приказ поддержать правительственные войска и болгарских добровольцев.

   Генерал Витковский на это не решился. Я принадлежал к тем офицерам, которые в свое время очень его порицали в недостаточной инициативе. Должен сказать сейчас, став на 18 лет старше, я лучше понимаю поведение генерала Витковского. Ответственность была действительно громадной. Отдать приказ войскам, находившимся на чужой территории и к тому же перешедшим на рабочее положение, чтобы они вмешались в гражданскую войну было действительно нелегко. Всегда можно было спросить себя - а не лучше ли все-таки, предоставить справиться с восстанием местным силам. На это, конечно, опять-таки можно было возразить - а что, если они не справятся? Тогда распоряжаться будет поздно...

   Во всяком случае, принять решение было намного труднее, чем это тогда казалось нам, молодым и прямолинейным офицерам, собиравшимся в малиновой комнате общежития у Борисовой Градины.

   Кроме того, генералу Витковскому, вероятно, приходилось встречаться и считаться с людьми противоположных настроений. Пожилым и в особенности семейные офицеры, не все правда, стояли за не вмешательство. Надеялись, что как-нибудь все устроиться. После русских потрясений хотели избежать новых. Некоторые из них относились к нам "активистам", имевшим доступ к начальству не в порядке служебной подчиненности, с большой подозрительностью. Насколько помню, называли нас "младотурками". События однако показали, что на этот раз "младотурки" оказались правы. В Софии часы истории показывали десять или одиннадцать. В провинции они во многих местах пробыли двенадцать. Русским, как военным, так и беженцам, оставалось только взяться за оружие, и они дружно за него взялись. Инициатива пришла снизу.

   Таким образом нерешительность генерала Витковского и его штаба практически не имела вредных последствий. Кроме того, если бы он и дал соответствующие распоряжения, они все равно не успели бы дойти в районы охваченные мятежом. Связь с Софией, да и с местными центрами была порвана, и русским приходилось принимать самостоятельно решение, как мы увидим из дальнейшего, за самым редким исключением, они всюду правильно поняли обстановку.

  

   Источник - ГАРФ

   Оригинал здесь: http://www.voldrozd.narod.ru/lit/raevsky/sof.rar