Ростопчина Евдокия Петровна - Документы, письма, воспоминания

ыл почетным членом, и, наконец, бессчетное множество любителей русского слова и русской славы. От церкви университета до самой ограды отдаленного монастыря не только огромный поезд не убавился и не разрознивался, но к нему беспрестанно приставали новые путники и провожатели разных званий и сословий.

  

   21 февраля утром скончался здесь после кратковременной болезни известный писатель Н. В. Гоголь. <...> Похороны Гоголя были, не знаю почему, чрезвычайно великолепны. <...> Графиня Ростопчина напечатала в "Московских полицейских ведомостях пышное описание похорон, описание, которое скорее можно назвать похвальною речью покойному Гоголю. Не возьму я сторону тех, кои сочинения и слог Гоголя называют лакейскими, но я не нахожу оные также и возвышенными. <...> Кто поверит, что сочинитель "Ревизора" был человек кроткий и добрый друг Жуковского, коего я завтра уведомлю о сделанной им потере, пошлю ему статью гр. Ростопчиной и портрет Гоголя.

  

   Вероятно, до вас уже достигли слухи о смерти, почти неожиданной, Гоголя... нашего представителя перед Европою в качестве народного поэта и великого моралиста, его, которого так убийственно хвалили и так несправедливо порицали у нас в последние годы; его, кому непрошеные друзья более вредили, и во всех отношениях, чем самые опасные враги; его, столь великого и гениального в своей сущности. <...> Вообразите: он сжег все свои бумаги, все рукописи, тетради черновые, переписанные,- всё, всё - до последнего клочка, и мы никогда не узнаем, что нам приготовлял его светлый, исполинский ум, освободившийся из-под гнета его долго опутывавших обстоятельств, недугов и влияний!.. Жаль, невыразимо жаль его, а пуще нас, и ваше сердце, нянчившее и взлелеявшее Гоголя столь нежным попечением и сочувствием, ваше теплое сердце, матерински открытое всякому молодому дарованью,- оно поймет, оно разделит те чувства тяжкой скорби, которыми полно теперь все, что знало, ценило и любило бедного Гоголя! В прежние две зимы, им проведенные в Москве, я его редко видала,- он удалялся от всех, хандрил, отмалчивался, а мне слишком больно было его таким встречать; когда же он опять стал бывать у меня, шутить, показывать, что ему приятно мое всепреданное уважение; помню, он сам говорил мне с удовольствием о приготовленных им новинках, а вы знаете, как это редко с ним случалось и как много доказывала в нем бодрости такая сообщительность!.. <...> С головы его выпросила я несколько веток и цветов и спешу уделить вам часть моего сбора - вам, первому покровителю покойного, кому он обязан началом своей известности. <...> Еще посылаю вам рисунок, его портрет, набросанный для меня одним из наших новых поэтов <...> - Бергом, прекрасным и ревностным тружеником и поборником русского слова. Этот эскиз -один из удачнейших. <...> Место его в руках ваших!.. Еще посылаю вам несколько строк, посвященных мною памяти друга, собрата, учителя.

  

   Да,- Гоголя не стало. <...> Вот вам посылка, которую смело можете назвать замогильного,- цветы с головы Гоголя в гробу, собранные мною для немногих и лучших его избранных,- для вас <...>, потом для Одоевского <...>, для Ф. И. Тютчева и, наконец, для Александры О. Смирновой. <...> Я писала Василию Андреевичу (Жуковскому) и послала ему такое же смиренное приношение из реликвий нашего покойника - какую-то травку; ему и подобает! Не он ли первый друг и первый доброжелатель Гоголя?

  

   Теперь всех занимает одно: это - горестное известие о кончине Гоголя. <...> Сегодня я получил из Москвы письмо от Ростопчиной, которая прислала мне цветы с гроба Гоголя.

  

   Вчера у меня было пусто и жутко, несмотря на присутствие Полонского, оживлявшего нас своими рассказами о Грузии.

  

   Проездом через Москву был у Ростопчиной и с радостью узнал, что она отдала вам свой роман. Она пишет новый роман в прозе. Рассказывала мне содержание, и советую вам завербовать его себе.

  

   Да Гоголь-то, что он сам, как не сильнейший из поэтов?.. Не клеймил ли он своим презреньем и своим горьким смехом все низкое и презренное в любимом им и уважаемом человечестве!

  

   Не стало нашего патриарха, нашего несравненного, ангельски-доброго Жуковского.

  

   Писательница-то я - может быть, но прежде всего я женщина, довольно пустая, но очень добрая, откровенная, резкая от излишней откровенности, и хочу, чтоб взамен всех тех, которые меня не терпят (бог знает почему),- хотя немногие меня немного понимали, немного уважали и, если можно, много любили!.. <...> А что наши литераторы люди не светские, в этом виноваты не они, а все наше безграмотное, бестолковое, антинациональное высшее общество, не любящее ни русского слова, ни русского характера, ни русского человека. <...> И у нас бывали люди, когда было кому их образовать, когда были открыты дома Муравьева, Карамзина, кн. Волконской, а теперь- где свет, где теплота, где духовная жизнь <...>,- паши дамы играют в преферанс, злословят, сплетничают между собой. <...> Право, у меня благие намерения и сердечное, радушное желание всем угодить, всех обласкать, служить старым - рассеяньем, а молодым - опорою и советом, всем - словом и делом, сколько может женщина!

  

   Мне всегда бывало нерадостно, а теперь просто тоска меня одолевает, когда посмотрю на жизнь свою, и на все, чего она не дала, чего во мне не утолила, что даром погубила и что отняла без возврата.

  

   Теперь потолкуем о портрете. Совершенно разделяю ваше мнение о работе даровитого Федотова. <...> Оставимте всякое поползновенье выпустить меня в публику под этими павлиньими перьями, но вот беда: все мои дагерротипы и фотографии вышли такими обезьянами и фуриями, что их гравировать не стоит труда. <...> Как же быть? Разве посмотреть, каков выйдет портрет, писанный с меня зимою нашим маститым художником, славным Тропининым.

  

   Сейчас отправила я к вам мою дочь и будущую вашу, то есть "Дочь Дон Жуана". <...> Я только что из деревни и плачу визиты, в своем роде каторга, стоящая всех прочих! <...> Так как я пишу много летом (запоем, можно сказать), всегда имею в голове и мысли два-три клочка на будущее. <...> Прошу возвращать мне оригинал: я стала собирать и хранить все рукописи для детей моих, которые просили меня о том.

  

   Труд все более и более становится необходимым условием и высшею, потребностью моей духовной жизни.

  

   Сделайте одолжение, Федор Алексеевич, скорее снять копию с "Дочери Дон Жуана" и возвратить мне оригинал; хочу его переводить на французский язык для Рашели, которая просит у меня роли, а эта ей придется по плечу как раз. Как ни безумно покажется вам с моей стороны такое предприятие, но оно овладело моим воображением, воспламенило мою душу,-и дружба ко мне гениальной женщины заставляет меня надеяться если не совершенно на успех, то, по крайней мере, на удачу. <...> Я видала ее в Париже и там высказалась ей, но с тех пор как она выросла или как Русь ее одушевила! <...> Сегодня не скажу ничего более, жду Рашель к себе, вечером увижу ее в "Горациях", а завтра два раза, утром в "Андромахе", вечером в представлении в пользу католического попечительства,

  

   Наконец, со вчерашнего дня весна решилась нас вспомнить, было 14-ть градусов тепла, а сегодня 16-ть; я оживаю и уж вчера ездила в Петровский парк, покуда состоящий из метелок; но уж там слышен соловей - мой любимец, и даже более, любовник,- и после этого первого свиданья после разлуки, находясь в прекрасном настроении духа, хочу им поделиться с вами, как с человеком, вполне способным понять две слабости мои, закоренелые и неисправимые: мое детское пристрастие к красотам природы, видимым, слышимым, обоняемым, то есть к солнцу, к теплу, к соловью, к цветам; и мою глупую готовность искать еще сочувствия, доверия, дружбы, увлекаться ими и нравственно и духовно купаться в этой второй весне, не менее первой отрадной для души и сердца. Вы знаете, что меня и други и недруги упрекают в идилличности, в незрелости, в непонимании жизни и людей, наконец, в искренности, легковерии, увлеченье... Пусть так, и пусть за то смеются надо мною; но я спрашиваю, что выигрывают разумники, аналисты и глубокомудрые скептики-, умерщвляющие в себе жизнь в угоду каким-то выспренним понятиям о мнимом достоинстве, призванье и назначенье человека вообще, их же спеси в особенности?..

   Они сочинили нам какую-то мнимую древнюю Русь, к которой они хотят возвратить нас, несмотря на ход времени и просвещенья; они проповедуют напыщенные вздоры, от которых портятся и глупеют целые поколенья полувоспитанных и бессознательных мыслителей. <...> Эти люди убили нам Языкова во цвете лет, удушили его талант под изуверством; эти же люди уходили Гоголя, окормя его лампадным маслом, стеснив его в путях суеверных обрядов запоздалого фанатизма, который для них' заменяет широкую благодать настоящей веры, коей признак есть терпимость и любовь, а не хула и анафема! Вот за что я спорю с этой шайкою московских мудрецов и постников, вот за что я презираю их лжедобродетель. <...> Скажите, скажите, ошибаюсь ли я?.. Дайте мне голос правды в этой тревоге ума и сердца, слишком сильной для женской слабости!

  

   С того незабвенного вечера, в который вы удостоили и утешили меня чтением умилительной поэмы вашей <...>, мне хочется, мне нужно поблагодарить вас обоих и выразить вам хоть слабую часть отрадных и свежих впечатлений, вынесенных мною из светлицы вашей! <...> Я хотела облечь эту благодарность в стихи, но стихи как-то не клеются при известной настроенности души. <...> Итак, чтоб передать вам все, что происходило во мне при чтении "Таинственной капли", все, что потом я перечувствовала и перемыслила, вспоминая о ней, я должна бы была прибегнуть к длинному анализу, а анализ портит наслажденье и слишком сух, чтоб говорить об увлекательном обаянии высокой и прекрасной поэзии! <...> Как поэт я удивлялась и радовалась дивной поэзии, как женщина - я сочувствовала проявлению нежнейших, сладчайших чувств материнских и женских. <...> Печатайте же "Таинственную каплю".

  

   В две недели деревенской тишины (мы здесь с 6 мая) я уж написала одно из задуманных произведений; теперь три дня гуляю и пишу письма,- в разные страны света; потом на два дня еду в город, а вернувшись примусь опять за мой роман, о котором Пантеоныч вопит, а Кони ржет давно нетерпеливо; да и самой хочется довести до конца это предприятие. <...> Я лучше разобью навеки свою чернильницу и брошу все перья, нежели соглашусь составлять бальные сцены, мелочные разговоры, перечни семейных чаев и бутербродов; вся эта будничность и пошлая внешность мне страх надоели у других; от того-то и пишу я свой роман в письмах, где лица мои будут рассказывать и выражать свою внутреннюю жизнь.

  

   Я не понимаю вообще, как люди могут питать вражду или досаду друг на друга за то, что не все видят, чувствуют, мыслят и верят одинаково. Терпимость во всем, особенно в области искусства, вот для меня главное и необходимое условие сближения, приязни, дружбы, скажу более,- терпимость в людях есть качество, которое меня наиболее к ним привлекает. <...>

   Бога ради, кто скрывается под псевдонимом Чужбинского? Я в восхищении от его романа "Соседка", и мы его читаем вслух с детьми, находя много удовольствия в умном, живом и верном рассказе.

  

   Как хороши ваши заметки о Шеридане и какое наслаждение они мне доставили! Спасибо вам за них! Надо отдать справедливость, все библиографические статьи журналов стали превосходны и отчасти выкупают плохой отдел литературы. <...>

   Я хочу бросить писать и сломать свое перо; цель, для которой писалось, мечталось, думалось и жилось,- эта цель больше не существует; некому теперь разгадывать мои стихи и мою прозу и подмечать, какое чувство или воспоминанье в них отражено!.. Что свету до моих сочинений и мне до его мнений и вкуса? Что он мне, что я ему? Хочу жить немного для немногих, а более всего для себя, детей и своих воспоминаний. <...> Суббот у меня уже нет; Берг уехал, другие молятся, иные пьют, и все между собою в ссоре.

  

   Хотите ли московских новостей?.. Третьего дня Островский читал мне свою новую драму ("Не так живи, как хочется") - славную вещь во всех отношениях: свежо, тепло, живо, верно и будет очень эффектно на сцене.

  

   Извините, добрый Николай Александрович, что я вчера не сдержала своего слова: вот как это случилось,- Сушков прислал за мною с известием, что у них будет Мей, приехавший на два дня и желающий видеть меня и прочих друзей. <...> Мей спросил у меня, получила ли я от вас оттиск его "Сервилии", который вы взялись мне доставить. Вы, верно, позабыли. Будьте добры, привезите его с собою.

  

   Скажу вам приятную новость: я приняла предложение Смирдина-сына,- вы увидите, наконец, полное изданье моих стихотворений.

  

   ГРАФИНЕ РОСТОПЧИНОЙ

  

   О, в эти дни - дни роковые,

   Дни испытаний и утрат -

   Отраден будь для ней возврат

   В места, душе ее родные!

  

   Пусть добрый, благосклонный гений

   Скорей ведет навстречу к ней

   И горсть живых еще друзей,

   И столько милых, милых теней!

   Ф. И. Тютчев. 16.Х.1855, СПб.

  

   В АЛЬБОМ

   (ГР. Е. П. РОСТОПЧИНОЙ)

  

   Я не хочу для новоселья

   Желать вам нового веселья

   И всех известных вам обнов,

   Когда-то сшитых от безделья

      Из красных слов.

  

   Но дай вам бог под новым кровом

   Стереть следы старинных слез,

   Сломать шипы в венце терновом

   И оградиться божьим словом

      От старых гроз.

  

   А если новые печали

   На долю вам в грядущем пали,

   Как встарь, покорствуйте творцу

   И встретьте их, как встарь встречали,-

      Лицом к лицу.

  

   Пусть вера старая основой

   Надежде старой будет вновь,

   И, перезрев в беде суровой,

   Пускай войдет к вам гостьей новой

      Одна любовь.

   Л. А. Мей. 1856. Москва

  

   Привыкши с малолетства к короткости Пушкина, Баратынского, Вяземского, Жуковского, потом к братским отношениям с Лермонтовым, я не могу не питать горячего участия ко всем, кто идут по той же дороге: то есть вдохновения и таланта. <...> Поэтому вы, Аполлон Николаевич, всегда стояли у меня на почетном месте моих предпочтений и, встретившись, наконец, с вами, мне показалось, что знакомство уже было сделано издавна и что нам оставалось только однажды пожать друг другу руку и взглянуть в глаза один другому, чтоб ввек уже не чуждаться и не церемониться. <...> "Сны" - это такая вещь, что Пушкин сам мог бы признать ее с гордостью за свое произведенье. <...> Для меня Пушкин есть высшее выражение поэзии,- исполин, с которым только Байрона могу я ставить наравне <...>. Вы спрашиваете, прочитала ли я подаренную вами книгу и каково мое о ней мнение?.. Но я уже прежде знала все, что в ней содержится, я и прежде восхищалась "Клермонтским собором", улыбалась "Солдату Перфильеву", находила много правды в "Арлекине"; теперь же я с наслаждением перечитала самое первое стихотворенье: "Бывало, уловить из жизни миг случайный..." Это признание поэта и патриота.

  

   Душа моя Александр Николаевич, с вами желает познакомиться удивительно симпатичное существо, а именно - граф Лев Толстой, знакомый всем нам с "Детства"; он здесь на малое число дней, обедает завтра у меня. <...> Граф без отговорок ждет вас.

  

   Даже в самых незначительных стихотворениях графини Ростопчиной смело проглядывает личность. <...>

   Возьмите <...> сатирическую сторону стихотворений графини Ростопчиной, и вы увидите, как раздражительное, мечтательное стремление к идеалам отрывает поэта от почвы, на которой он существует. Все, отзывающееся пустотой и тщетным блеском, кажется ему ничтожным. Предаваясь так называемым невинным удовольствиям света, он восстает, с свойственной ему энергией, против того, что кажется ему ограниченным и неблагородным. "Неверной", "Равнодушной", "Разочарованной", "Отринутому поэту", "Совет женщинам" - во всех этих пьесах вы найдете сильный протест против многих сторон великосветской жизни. <...> Имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени. <...> В настоящую минуту она принадлежит к числу даровитейших наших поэтов.

  

   Вы помните, что, когда я приехала сюда, я не имела никакого понятия о кружках, партиях, приходах,- я просто открывала и душу и объятия всем делателям и двигателям на поприще родного слова. <...> Хомяков вооружил против меня Аксаковых и всю братию,- те провозгласили меня западницею и начали преследовать. <...> Западники же, настроенные Павловыми, куда я не поехала на поклон, бранили меня аристократкою и не только писали на меня стихи и прозу, но приписывали мне свои безыменные бранные стихотворения, что несравненно для меня обиднее. Все это доходило до меня, огорчало, сердило, вооружало против этих врагов, которым я до тех пор ничего не сделала - ни делом, ни словом, ниже помышлением.

   Тогда я осмотрелась кругом себя и поняла, что я одна, то есть - беспристрастна, независима, а против меня - партии, сильные только своею множественностью. <...> Я приняла борьбу, подняла перчатку и с донкишотским самоотвержением пошла одна против всех, вдохновляясь только чистотою моих намерений и неподкупностью моих убеждений. _:

  

   Препровождаю к вам прилагаемые стихи. <...> Если можно - не выставляйте моего имени, оставив подпись "Русская женщина",- боюсь нареканий, что я вздумала учить других и тому подобное. Уже давно собиралась я сказать несколько задушевных слов о возрастающей у нас безрассудной и безбожной роскоши, о всеобщей страсти к мотовству <...>, замолвить правду нашим щеголихам.

  

   В то время, когда я знала и ведала не только где вы и что с вами деется, но даже что вы думаете и в каком тоне, мажорном или бемольном, находятся ваши мысли, ваши чувства, ваше внутреннее я... Да где оно, это старое, гармоническое, поэтическое время, а?.. <...> А я хочу пробудить в вас давно уснувшее эхо бывалых мелодий, хочу потрясти ваши воспоминания, омолодить, оживить вас хоть на пару часов. Вот вам, друг Одоевский, вот вам две книжечки, которые напомнят вам многое и многих, уже не сущих, но прежде вам милых. <...> Если вы только станете перелистывать эти два томика, то они возобновят в вас все силы молодости и воображения, они опоят вас вашими собственными воспоминаниями, так часто шедшими об руку с моими!.. Наши общие друзья воскреснут перед вами; ваши субботы, мои обеды, то с Глинкою, то с Листом, Мендельсоном и Шубертом, разыгрываемыми у Смирновой <...> всё тут; всё оживет, заговорит, запоет перед вами дивную, страстную, животворную песнь старины.

  

   Начат у меня "Московский дом сумасшедших", продолженье Воейковского; тут и вы, и я, и все; когда кончу - приеду вам прочитать.

  

   Накануне моего отъезда из Москвы я навестил в сопровождении своей сестры графиню Ростопчину, которую нашел больной и, по ее словам, слабеющей и угасающей. Действительно, бедная женщина представляет собою развалину или скорее обвал. Но у нее все та же легкость или, вернее, стремительность в болтовне и та же способность давать всему испаряться в словах. Над диваном, на котором она лежала, висело несколько портретов, между прочим портрет Рашели. <...> Милейшая Додо, как ее называла когда-то ее приятельница мадам Смирнова, рассказала нам также о своем свидании с Дюма, который стал перед ней на колени, и разные другие подробности.

  

   В это же время приехали из Швейцарии две барышни, сестры Андреевы, из которых старшая, Ольга Андреевна, была очень красивая девушка, большого роста, прекрасно сложенная, с прекрасным цветом лица, красивыми темно-карими глазами и темными пышными волосами. Она была настоящим олицетворением русской красавицы. Обе они до приезда в Москву воспитывались в семье тогдашнего женевского русского священника. Это были внебрачные дочери графини Ростопчиной, известной писательницы и поэтессы, и Андрея Николаевича Карамзина. Карамзин был потом женат на вдове Демидова Авроре Александровне и погиб геройской смертью во время Крымской кампании, заслужив от турок прозвище льва.

  

   Вот что известный Александр Дюма-отец пишет в путевых впечатлениях на Кавказе (т. 2, стр. 244-248) о знакомстве своем с графиней Ростопчиной: "До нашей встречи в Москве я уже был с нею в артистической переписке. Когда она узнала, что я в Москве, то нарочно приехала из деревни, чтобы со мной видеться, и тотчас дала мне знать, что она меня ожидает. Я к ней побежал и нашел ее очень больною и очень расстроенной тем, что болезнь, которою она страдала, считала смертельной. Сознаюсь, она на меня произвела тягостное впечатление; на ее прекрасном лице уже отражался тот особый отпечаток, который смерть налагает на свои жертвы. <...> Я пришел к ней с записной книжкой и карандашом, для внесения заметок - политических и литературных <...> но вместо того, чтобы писать заметки, мы стали беседовать. Разговор с очаровательною больною был увлекателен; она обещала прислать все то, что найдет достойным моего внимания. Когда я собирался уходить, после двухчасовой беседы, почувствовав, что она устала от нашей продолжительной болтовни, она взяла мою записную книжку и на первой странице написала одну строчку: "Никогда не забывайте ваших русских друзей и между ними Евдокию Ростопчину. Москва. 14/26 августа 1858 года". И действительно, через несколько дней она прислала мне заметки из деревни, куда она возвратилась. <...> К заметкам было приложено письмо, которое я привожу целиком, чтобы дать понятие об уме этого милого, остроумного и поэтического друга одного дня, воспоминание о котором я сохраню во всю жизнь; письмо писано на французском языке, на котором графиня пишет как прозой, так и стихами, не хуже наших самых прелестных женских гениев".

  

   Я совершенно разбита дорогой, а лихорадка идет своим порядком, что, однако, не помешает мне изо всех моих маленьких сил пожать ту мощную руку, которая, открываясь, совершает столько добрых дел, а закрываясь, пишет такие хорошие вещи, и притом возвратить собрату, и даже просто брату, тот поцелуй, которым он прикоснулся до моего лба. <...> Вот вам, на десерт, стихотворение Пушкина, которое не было и никогда не сможет быть напечатано на русском языке: придя однажды в дом друга, он (Пушкин) узнал, что там пишется письмо к изгнанникам в Сибирь, к тем, кого мы зовем декабристами: он взял перо и экспромтом написал следующие стихи: "К изгнанникам".

  

   Летом 1858 года, в один из наездов в Москву из подмосковного села Воронова, она прислала мне записочку, чтобы я приехал к ней как можно скорее. Приезжаю.- Что случилось? - Я умираю. Вот скоро перееду в город, стану говеть, готовиться.

  

   Агренев-Славянский, Дмитрий Александрович, дворянин Московской губернии, родился в Москве в 1836 году. <...> Служил в военной службе <...> во время Крымской кампании. По выходе в отставку, по совету графини Евдокии Петровны Ростопчиной, которая познакомила его с известным тогда артистом итальянской оперы Марио и г-жою Гризи, он стал серьезно заниматься пением. <...> Более года Агренев работал под руководством г. Риччи, делал быстрые успехи и постоянно находился в переписке с графиней Ростопчиной, которая требовала от него отчета в занятиях и зорко следила за его успехами. По прошествии этого времени она написала ему очень большое, самое задушевное письмо, в котором советовала ему ехать продолжать учение в Италии, не отдавать себя в полную зависимость дирекции, "где много начальства, перед которым надо будет и встать и поклониться". Славянский (псевдоним этот принят по совету же графини Ростопчиной) поехал в Италию. <...> Он приехал в Петербург и Москву, где давал общеславянские концерты, знакомя своих соотечественников с песнями разных славянских народностей.

  

   Никто, конечно, оспаривать не будет, что имя графини Ростопчиной громко звучало в нашей литературе и что оно имеет в ней своего рода значение. <...>

   7 декабря (1858), на Басманной, у церкви святых Петра и Павла, толпился народ. Церковь была полна молящихся: совершался обряд отпевания усопшей графини Е. П. Ростопчиной. Она скончалась 3 декабря, после долгой, мучительной болезни, на 47-м году от роду. <...> Тело ее предано земле за Троицкой заставою на Пятницком кладбище, возле праха свекра ее, знаменитого градоначальника Москвы в 1812 году.

  

   В данном разделе использованы следующие источники (по порядку годов издания). Книги: Дружинин А. В. Собрание сочинений. Т. 7. СПб., 1865; Плетнев А. П. Сочинения и переписка. Т. 2. СПб., 1885; "Знакомые", альбом М. И. Семевского 1867-1888. СПб., 1888; Сочинения графини Е. П. Ростопчиной. Т. 1. СПб., 1890 (вступительная статья С. П. Сушкова); Из воспоминаний Дмитрия Михайловича Погодина. СПб., 1892; Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. Тт. 7-16. СПб., 1893-1902; Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. Тт. 1-3. СПб., 1896; Остафьевский архив князей Вяземских. Тт. 3-4. СПб., 1899 (к этому: Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963); Никитенко А. В. Записки и дневник. Т. 1. СПб., 1904; Гр. Е. Ростопчина. Семейная хроника (1812). М., 1904; Сакулин П. Н. Из истории русского идеализма (Кн. В. Ф. Одоевский). Т. 1, ч. 1. М., 1913; Тютчев Ф. И. Письма к жене, урожд. баронессе Пфеффель. Т. 2. Пг., 1915 (см. также: Тютчев Ф. И. Стихотворения, письма. М., 1957); Сочинения Н. И. Пирогова. Т. 2. Киев, 1916; Сушкова Е. (Е. А. Хвостова). Записки, 1812-1841. Л., 1928; Смирнова А. О. Записки. М., 1929; Неизданные письма к А. Н. Островскому. М.; Л., 1932; Письма к А. В. Дружинину. М., 1948; Литературное наследство. Т. 58. М., 1952; Пушкин в письмах Карамзиных 1836-1837 годов. М.; Л., 1960; Тургенев А. И. Хроника русского, дневник. М.; Л., 1964; Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1972; Пушкин; Исследования и материалы. Т. 8. Л., 1978; Языков H. M. Сочинения. Л., 1982. Журналы: Сын Отечества, 1841, No 18 (Никитенко А. В. Рецензия на "Стихотворения графини Е. Ростопчиной". СПб., 1841); Москвитянин, 1841, No 7 (Шевырев С. П. Рецензия на то же издание); Русский архив, 1864, No 7-8 (письма Е. П. Ростопчиной В. Ф. Одоевскому); Русский архив, 1865, в одном томе (заметка Н. В. Путяты о смерти Е. П. Ростопчиной); Русский архив, 1901, No 3 (Мещерский А. В. Воспоминания); Русский архив, 1909, No 11 (письма Е. П. Ростопчиной к Ф. А. Кони); Русская старина, 1882, No 9 (М. Ю. Лермонтов в рассказе Е. П. Ростопчиной); Русская старина, 1885, No 3 (письма Е. П. Ростопчиной Н. В. Сушкову); Русская старина, 1891, No 2 (Берг Н. В. Записки); Русская старина, 1904, No 7 (письма Е. П. Ростопчиной В. Ф. Одоевскому); Вестник Европы, 1888, No 5 (Сушков С. П. Возражение на статью Е. С. Некрасовой о графине Е. П. Ростопчиной) ; Исторический вестник, 1893, No 2 (Берг Н. В. Графиня Ростопчина в Москве); Голос минувшего, 1916, No 4 (Шатилов Н. И. Из недавнего прошлого) ; Русская литература, 1965, No 1 (письмо Ростопчиной к Ф. В. Булгарину из Неаполя). Материалы из архивов: отдела рукописей Всесоюзной государственной библиотеки им. В. И. Ленина; Центрального государственного архива литературы и искусства (Москва); отдела рукописей Института русской литературы (Пушкинского Дома) АН СССР (Ленинград).

  

   Дон Жуан сделался его героем - имеется в виду не Дон Жуан испанских легенд, а герой одноименной поэмы Байрона.

   Пара и Манфред - первый - герой поэмы Байрона "Лара", второй - его же драматической мистерии "Манфред".

   Шарлотта Корде (1768-1793) - широндистка, была казнена за убийство Марата.

   Мы гуляли в Кенгштоновом и Тайд-парках - места для общественных гуляний в Лондоне.

   Элим Петрович Мещерский (1808-1844) - русский поэт и переводчик русской поэзии на французский язык.

   Пушкина-поэт - так назвал здесь П. А. Плетнев H. H. Пушкину, вдову А. С. Пушкина.

   Обед у Ростопчиной с Пироговым и Толстым...- Николай Иванович Пирогов (1810-1881) - известный русский врач, хирург; Федор Иванович Толстой ("Американец") (1782-1846) - знакомый Вяземского, Пушкина и многих других литераторов, известный дуэлянт.

   Яков Карлович Грот (1812-1893) - русский филолог, академик.

   Александр Яковлевич Булгаков (1781-1863) - московский почт-директор, знакомый Жуковского и многих других литераторов.

   Петр Иванович Бартенев (1829-1912) - историк, основатель и бессменный редактор журнала "Русский архив" (издавался в Москве с 1863 г.).

   Николай Федорович Щербина (1821-1869) - поэт.

   Юрий Никитич Бартенев (1792-1866) - известный в московских литературных кругах 1830-1850-х гг. острослов.

   Федор Алексеевич Кони (1809-1879) - водевилист, журналист, биограф ("История Фридриха Великого", 1844).

   Аполлон Николаевич Майков (1821-1897) - поэт.

   Ксенофонт Алексеевич Полевой (1801-1867) - журналист, мемуарист.

   Николай Васильевич Сушков (1796-1871) - дядя Е. П. Ростопчиной, поэт, драматург, издатель сборника "Раут".

   Михаил Иванович Семевский (1837-1892) - историк, журналист, основатель и редактор журнала "Русская старина".

   Николай Васильевич Путяга (1802-1877) - друг Е. А. Баратынского, историк, литературовед.