Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович - Пошехонская старина. Начало

в первый раз едим.

   Чай был вкусный, сдобные булки - удивительно вкусные, сливки - еще того вкуснее. Я убирал за обе щеки, а тетенька, смотря на меня, тихо радовалась. Затем пришла очередь и для клубники; тетенька разделила набранное на две части: мне и Сашеньке, а себе взяла только одну ягодку.

   - Разговеюсь, и будет с меня! в другой раз я, пожалуй, и побольше вас съем, - молвила она.

   Чай кончился к осьми часам. Солнце было уж на исходе. Мы хотели идти в сад, но тетенька отсоветовала: неравно роса будет, после бани и простудиться не в редкость.

   - Лучше сядем, да на солнышко посмотрим, чисто ли оно, батюшко, сядет!

   Солнце садилось великолепно. Наполовину его уж не было видно, и на краю запада разлилась широкая золотая полоса. Небо было совсем чистое, синее; только немногие облака, легкие и перистые, плыли вразброд, тоже пронизанные золотом. Тетенька сидела в креслах прямо против исчезающего светила, крестилась и старческим голоском напевала: "Свете тихий..."

   - Кабы не Сашенька - кажется бы... - молвила она, но, не докончив, продолжала: - Хороший день будет завтра, ведреный; косить уж около дворов начали - работа в ведрышко спорее пойдет. Что говорить! Потрудятся мужички, умаются, день-то деньской косою махавши, да потом и порадуются, что из ихнего отягощения, по крайности, хоть прок вышел. Травы нынче отличные, яровые тоже хорошо уродились. И сенца и соломки - всего вдоволь будет. Мужичок-то и вздохнет. Вот мы и не сеем и не жнем, а нам хорошо живется, - пусть и трудящимся будет хорошо.

   В десять часов подали ужин, и в заключение на столе опять явилось... блюдо клубники!

   - Это еще что! - изумилась тетенька, - ведь таким манером вы меня в праздник без ягод оставите! Приедут гости, и потчевать нечем будет.

   - Это, сударыня, Иван Михайлыч прислали!

   - Ах, кум дорогой! Все-то он так! Сосед это наш, - обратилась тетенька ко мне, - тут же о бок живет, тоже садами занимается. Служил он у покойного Петра Спиридоныча в частных приставах, - ну, и скопил праведными трудами копеечку про черный день. Да, хорошо при покойном было, тихо, смирно, ни кляуз, ни жалоб - ничего такого! Ходит, бывало, сердечный друг, по городу, деревяжкой постукивает, и всякому-то он ласковое слово скажет. Постучится в окно к какому-нибудь куму - у всего города он детей крестил, - спросит:

   "Самовар на столе?" - "Готов, сударь". Взойдет, выпьет стакан и опять пошел постукивать. И представь себе, как хорошо у нас выходило: 28-го я именинница, а 29-го - он. Так два дня сряду, бывало, и идет у нас пир горой.

   Тетенька умилилась и отерла слезинку.

   - Впрочем, и теперь пожаловаться не могу, - продолжала она, - кругом живет народ тихий, благонравный, на бога не ропщет, смотрит весело, словно и огорчений на свете нет. Ах, да и не люблю я этих... задумчивых! Я и прислугу держу веселую; люблю, чтоб около меня с довольными лицами ходили, разговаривали, песни пели. А ежели кто недоволен мной, того я силком не держу. Хоть и крепостные они мои, а я все-таки помню, что человеку иногда трудно себя переломить. Каждый божий день те же да те же комнаты, да с посудой возись - хоть кому шею намозолит! Понимаю я это, мой друг, и ценю, когда прислуга с веселием труд свой приемлет. Вот только Акуля с Родивоном - из мужской прислуги он один в доме и есть, а прочие всё девушки - всё что-то про себя мурлыкают. Ну, да это уж от старости. Подумай, ведь Акуле-то уж годов восемьдесят. Нянчила она меня еще вот эконькую и до сих пор про Малиновец вспоминает. Ах, да и хорошо было там при маменьке Надежде Гавриловне!

   Когда дошла очередь до блюда с клубникой, тетенька расфилософствовалась.

   - Вот, - говорила она, - как бог-то премудро устроил. Нет чтобы в саду все разом поспело, а всякой ягоде, всякому фрукту свой черед определен. К Петрову дню - клубника, к Казанской - малина, к Ильину дню - вишенье, ко Второму спасу - яблоки, груши, сливы. А в промежутках - смородина, крыжовник. На целых два месяца лакомства хватит. Глядя на это, и мы в своих делах стараемся подражать. У меня во дворе четыре коровушки, и никогда не бывало, чтобы все разом телились. Одна в Филипповки телится, другая - великим постом, третья - в Петровки, а остатняя - в Спожинки. Круглый год у нас и молочко, и сливочки, и маслице - все свое. А к празднику и свой теленочек есть. Вот послезавтра увидишь, какого мы бычка ко дню моего ангела выпоили! Сама сегодня утром ходила глядеть на него: лежит, глаза закрывши, не шевельнется. Жаль бедненького, а приходится резать. Ну, да ведь и то сказать: не человек, а скотина!

   В заключение старушка встала из-за стола и сказала:

   - А теперь и баиньки пора. Покушали, поговорили - и в постельку. Ты, дружок, с дорожки-то покрепче усни, и будить тебя не велю.

   Мы простились по-старинному. Тетенька сперва подавала ручку для поцелуя, потом целовала в губы и наконец опять подавала ручку. В заключение крестила и отпускала.

   Мне отвели комнату в стороне, с окном, выходившим в сад. В комнате все смотрело уютно, чисто, свежо. Сквозь открытое окно врывались благоухания летней теплой ночи.

   На кровати, не внушавшей ни малейших опасений в смысле насекомых, было постлано два пышно взбитых пуховика, накрытых чистым бельем. Раздеть меня пришла молоденькая девушка. В течение вечера я уже успел победить в себе напускную важность и не без удовольствия отдал себя в распоряжение Насти.

   - Понравилось вам у нас, барин? - спросила она у меня.

   - Очень.

   - Это еще что! погодите, что в Раисин день будет! Стол-то тогда в большой зале накроют, да и там не все господа разместятся, в гостиную многие перейдут. Двух поваров из города позовем, да кухарка наша будет помогать. Барыня-то и не садятся за стол, а все ходят, гостей угощают. Так разве чего-нибудь промеж разговоров покушают.

   - А много вас, девушек, в доме у тетеньки?

   - Четыре. Феклуша - за барышней ходит, шьет, а мы три за столом служим, комнаты убираем. За старой барыней няня ходит. Она и спит у барыни в спальной, на полу, на войлочке. С детства, значит, такую привычку взяла. Ну, теперь почивайте, Христос с вами! да не просыпайтесь рано, а когда вздумается.

   Она уложила меня в постель, накрыла одеялом, потом заперла окно и ушла.

   Едва приложил я голову к подушке, как уже почувствовал, что меня раскачивает во все стороны, точно в лодке. Пуховики были так мягки, что я лежал как бы распростертый в воздухе. Одно мгновение - и я всем существом окунулся в ту нежащую мглу, которая называется детским сном.

   Я проснулся утром, около десяти часов, то есть проспавши около полусуток. Проснулся совсем свежий, без малейшей усталости. Настя, как оказалось, уже неоднократно прислушивалась у дверей и пришла как раз вовремя, чтобы подать мне одеться и умыться.

   - Господа уж откушали чай, в саду гуляют, - сказала она, - сейчас будут кофе пить, а вам самовар готов. И чайку, и кофейку напьетесь.

   Но я, как только проснулся, вспомнил про наших лошадей и про Алемпия, и потому прежде, чем идти в столовую, побежал к конюшням. Алемпий, по обыкновению, сидел на столбике у конюшни и покуривал из носогрейки. Мне показалось, что он за ночь сделался как будто толще.

   - Ну, что, Алемпий, лошади отдохнули? - спросил я.

   - Что им делается! конюшни здесь просторные, сено душистое, овес чистый... Три дня постоят - и не удержишь.

   - Ну, а ты... выспался? хорошо тебе?

   - Вы спросите, кому здесь не хорошо-то? Корм здесь вольный, раза четыре в день едят. А захочешь еще поесть - ешь, сделай милость! Опять и свобода дана. Я еще когда встал; и лошадей успел убрать, и в город с Акимом, здешним кучером, сходил, все закоулки обегал. Большой здесь город, народу на базаре, барок на реке - страсть! Аким-то, признаться, мне рюмочку в трактире поднес, потому у тетеньки насчет этого строго.

   Целый день прошел в удовольствиях. Сперва чай пили, потом кофе, потом завтракали, обедали, после обеда десерт подавали, потом простоквашу с молодою сметаной, потом опять пили чай, наконец ужинали. В особенности мне понравилась за обедом "няня", которую я два раза накладывал на тарелку. И у нас, в Малиновце, по временам готовили это кушанье, но оно было куда не так вкусно. Ели исправно, губы у всех были масленые, даже глаза искрились.

   А тетушка между тем все понуждала и понуждала:

   - Ешьте, дружки, Христос с вами. Кушанье у нас легкое, здоровое; коли и лишнее скушаете - худа не будет! Маслицем деревянным животик помажем - и как рукой снимет!

   В промежутках между едами мы с Сашей бегали по саду, ловили друг друга, перегонялись, хотя, признаюсь, однообразие этих игр скоро меня утомило. Саша заметила это.

   - Вам, братец, скучно со мной? - спросила она грустно.

   - Нет, ничего! А вот вам как? всегда вы одни да одни!

   Она рассказала мне, что ей совсем не скучно, а ежели и случится соскучиться, то она уходит к соседским детям, которые и у нее бывают в гостях; что она, впрочем, по будням и, учится, и только теперь, по случаю моего приезда, бабушка уволила ее от уроков.

   - Ну, перестанемте бегать, коли вам скучно, давайте так говорить, - сказала она в заключение, - у вас в заведении трудно? большие уроки задают?

   Я охотно стад рассказывать и, разумеется, дал волю воображению.

   - Я, Сашенька, Цицерона уже прочитал, а в следующем классе за Юлия Цезаря примусь.

   - Какой такой Цицерон?

   - Римский сенатор. Он спас римскую республику от Каталины. Ах, если б вы знали, какая это прелесть, его речь против Каталины! "Quousque tandem, Catilina, abutere patientia nostra!" [До каких же пор, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением!] - продекламировал я восторженно.

   - А мне говорили, что Рим гуси спасли?

   - Гуси сами собой, а Цицерон сам собой... А из математики мы логарифмы проходить станем. Вот трудно-то будет!

   - Зато ученым сделаетесь.

   - Я, сестрица, хочу профессором быть.

   - Вы какие науки больше любите?

   - Я больше всего русский язык люблю. У нас сочинения задают, переложения, особливо из Карамзина. Это наш лучший русский писатель. "Звон вечевого колокола раздался, и вздрогнули сердца новгородцев" - вот он как писал! Другой бы сказал: "Раздался звон вечевого колокола, и сердца новгородцев вздрогнули", а он знал, на каких словах ударение сделать!

   Разговаривая таким образом, мы скоро сблизились на "ты", так что под конец она не без волнения спросила меня:

   - А ты долго у нас погостишь?

   - Утром после Петрова дня встану пораньше, соберусь - и ау, сестрица!

   - Господи, хоть бы недельку погостил!

   - Нельзя, голубушка, маменька строго-настрого приказала. Если не ворочусь, как сказано, никуда вперед не отпустит. И не просись.

   Саша пожаловалась на меня бабушке, но старушка, потужив вместе с внучкой по случаю моего скорого отъезда, в заключение, однако ж, похвалила меня.

   - Слушайся папеньку с маменькой, - сказала она, - родительское сердце, оно памятливое. Иногда и причины настоящей нет, а оно все об детище болит да на мысли наводит. Не случилось ли чего, здоров ли, не сломался ли экипаж, лихие люди в дороге не обидели ли? Хоть про себя скажу. Далеко ли отсюда до города, а отпустишь, бывало покойницу Леночку к знакомым вечером повеселиться: "Я, маменька, в одиннадцать часов возвращусь", - а я уж с десяти часов сяду у окна да и сижу. Посидишь, вздремнешь, проснешься, опять вздремнешь - смотришь, ан уж и полночь близко. Что такое? Здорова ли? Не случилось ли чего? Послать спросить совестно: осудят; скажут: вот беспокойная старуха, дочери повеселиться не даст. Да до часу, до двух и промаячишься. Так-то вот. Нет уж, голубчик, поезжай: коли папенька с маменькой ждут, так и разговаривать нечего.

   Вечером, конечно, служили всенощную и наполнили дом запахом ладана.

   Тетенька напоила чаем и накормила причт и нас, но сама не пила, не ела и сидела сосредоточенная, готовясь к наступающему празднику. Даже говорить избегала, а только изредка перекидывалась коротенькими фразами. Горничные тоже вели себя степенно, ступали тихо, говорили шепотом. Тотчас после ухода причта, меня уложили спать, и дом раньше обыкновенного затих.

   На другой день, с осьми часов, мы отправились к обедне в ближайшую городскую церковь и, разумеется, приехали к "часам". По возвращении домой началось именинное торжество, на котором присутствовали именитейшие лица города. Погода была отличная, и именинный обед состоялся в саду. Все сошло, как по маслу; пили и ели вдоволь, а теленок, о котором меня заранее предупреждала тетенька, оказался в полном смысле слова изумительным.

   Я не стану описывать остальное время, проведенное у тетеньки, но помню, что мне ужасно не хотелось ехать. Наутро после Петрова дня меня собрали, снабдили всякого рода съестным и гостинцами, благословили и отправили.

   Приехавши в Малиновец, я подробно рассказывал братьям (Степа уже перешел в последний класс, а Гриша тоже выдержал экзамен с отличием) о разливанном море, в котором я купался четыре дня, и роздал им привезенные гостинцы.

   - А мы, брат, здесь полотками питались, - грустно молвил Степа, - да, впрочем, вчера последний прикончили. Finis polotcoviorum! [Конец полоткам!]

   После этого я уже не видал тетеньки Раисы Порфирьевны, но она жила еще долго. Выкормив Сашеньку в меру взрослой девицы, выдала ее замуж за "хорошего" человека, но не отпустила от себя, а приняла зятя в дом. Таким образом мечты ее осуществились вполне.

   Были ли в ее жизни горести, кроме тех, которые временно причинила смерть ее мужа и дочери, - я не знаю. Во всяком случае, старость ее можно было уподобить тихому сиянию вечерней зари, когда солнце уже окончательно скрылось за пределы горизонта и на западе светится чуть-чуть видный отблеск его лучей, а вдали плавают облака, преобразующие соленья, варенья, моченья и всякие гарниры, - тоже игравшие в ее жизни немаловажную роль. Прозвище "сластены" осталось за ней до конца.

   Я не раз впоследствии проезжал мимо Р., но как-то всегда забывал заглянуть в ахлопинскую усадьбу. Слышал, однако ж, что усадьба стоит и поныне в полной неприкосновенности, как при жизни старушки; только за садовым тыном уже не так тихо, как во времена оно, а слышится немолчное щебетание молодых и свежих голосов. Это щебечут внуки и внучки Сашеньки (и она, в свою очередь, овдовела), дети двоих ее сыновей, которые сами устроились в Петербурге, а детей покинули на руки бабушке. Один из этих сыновей состоит на службе, идет ходко и ко всякому празднику чего-нибудь ждет. Другой пока еще либеральничает, но тоже начинает косить глазами направо и налево, так что не мудрено, что невдолге и он начнет томиться с приближением праздников.

   Сашенька унаследовала от бабушки роль баловницы. И сама кушает, и деточек прикармливает. Всем она приготовила обеспеченный кусок и живет среди своих птенчиков безболезненно, мирно и нимало не тяготясь шестидесятилетнею старостью, которая совершенно незаметно, без малейших предостережений, подкралась к ней.

   Помнит ли она обо мне - я не думаю. По крайней мере, сыновья ее не сочли нужным познакомиться со мной. Да и не мудрено: ведь я прихожусь им четвероюродным дедушкой, а в этой степени родства самая память об узах невольно исчезает. Притом же оба они вполне проникли в суть современной жизни. Один - тайный советник; другой хоть и опоздал, но тоже на хорошей дороге стоит. А я ни во что не проник, живу словно в муромском лесу и чувствую, как постепенно, одно за другим, падают звенья, которые связывали меня с жизнью.

   Так, "писачка"...

   О, "писачки" российские! с каждым годом вы плодитесь и множитесь и наполняете землю отечественную стихами и прозою; но когда же вы в меру человеческого возраста вырастете?

  

  

  

  

  

  

  

  

   Кроме описанных выше четырех теток, у меня было еще пять, которые жили в дальних губерниях и с которыми наша семья не поддерживала почти никаких сношений. С сыном одной из них, Поликсены Порфирьевны, выданной замуж в Оренбургскую губернию за башкирца Половникова, я познакомился довольно оригинальным образом.

   Однажды, - это было в конце октября, глубокою осенью, - семья наша сидела за вечерним чаем, как из девичьей опрометью прибежала девушка и доложила матушке:

   - Барыня! вас мужчина в девичьей спрашивает.

   - Какой еще мужчина?

   - Не знаю-с. Доложи, говорит, что Федос пришел...

   - Пропасти на вас, бестолковых, нет! Ступай, спроси: кто? зачем?

   Девушка побежала, но матушка, по обыкновению, не вытерпела, встала из-за стола и пошла вслед за нею.

   В девичьей, освещенной едва мерцающим светом сального огарка, сидел на ларе мужчина в дубленом полушубке.

   - Кто таков? откуда? зачем? - бросила ему матушка и, обращаясь к сидевшим за прялками девушкам, прибавила: - Да снимите же со свечки! не видать ничего!

   Мужчина встал. Это был молодой человек лет двадцати пяти, среднего роста, здоровый, плотный. Лицо широкое, с выдающимися скулами, голова острижена в скобку, волоса обхватывал черный ремень. От сапогов вся девичья провоняла ворванью.

   - Федос Половников, Василия Порфирьича племянник, Поликсены Порфирьевны сын.

   - Пачпорт!

   Федос порылся за пазухой и подал бумагу. В бумаге значилось, что предъявитель сего - дворянин Оренбургской губернии, Федос Николаев Половников и проч. Подписана она была белебеевским уездным предводителем дворянства.

   - А я почем знаю! - крикнула матушка, прочитав бумагу: - на лбу-то у тебя не написано, что ты племянник! Может быть, пачпорт-то у тебя фальшивый? Может, ты беглый солдат. Убил кого-нибудь, а пачпорт украл!

   - Никак нет-с. Я Федос Николаев Половников, Василия Порфирьича племянник. Верно-с.

   - А зачем бы ты сюда пожаловал, позволь тебя спросить? Есть у тебя своя деревнюшка, и жил бы в ней с матерью со своей!

   - Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я: пойду к родным, да и на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: "Ступай, Федос, в Малиновец, к братцу Василью Порфирьичу - он тебя не оставит".

   - Это за две-то тысячи верст пришел киселя есть... прошу покорно! племянничек сыскался! Ни в жизнь не поверю. И именье, вишь, промотал... А коли ты промотал, так я-то чем причинна? Он промотал, а я изволь с ним валандаться! Отошлю я тебя в земский суд - там разберут, племянник ты или солдат беглый.

   - Это как вам угодно.

   Произнося свои угрозы, матушка была, однако ж, в недоумении. Племянник ли Федос или беглый солдат - в сущности, ей было все равно; но если он вправду племянник, то как же не принять его? Прогонишь его - он, пожалуй, в канаве замерзнет; в земский суд отправить его - назад оттуда пришлют... А дело между тем разгласится, соседи будут говорить: вот Анна Павловна какова, мужнину племяннику в угле отказала.

   - И ведь в какое время, непутевый, пришел! - сказала она уже мягче, - две недели сряду дождик льет, все дороги затопил, за сеном в поле проехать нельзя, а он шлепает да шлепает по грязи. И хоть бы написал, предупредил... Ну, ин скидавай полушубок-то, сиди здесь, покуда я муженьку не отрапортую.

   Но когда она возвратилась в столовую, сердце у нее опять раскипелось.

   - С племянничком поздравляю! - обратилась она к отцу, - Поликсены Порфирьевны сынок, Федос Николаич... Нечего сказать, наплодила-таки покойница свекровушка, Надежда Гавриловна, царство небесное, родственничков!

   Отец, который при всякой неожиданности всегда терялся, пришел при этом известии еще в большее раздражение, нежели матушка.

   - Какой еще Федос? - кричал он, - гнать его отсюда! гнать! Никакого Федоса у меня в родне нет! Не племянник он, а беглый солдат! Гоните его!

   - Постой, погоди! - опять смягчилась матушка: - криком делу не поможешь, а надо его чередом расспросить, как и что. Позови-ка его сюда! - приказала она лакею.

   Через минуту в столовую вошел белокурый малый, в белой рубашке навыпуск, грубого холста и сильно заношенной, в штанах из полосатой пестряди, засунутых в сапоги. Он был подпоясан тоненьким шнурком, на котором висел роговой гребень. С приходом его в комнате распространился отвратительный запах ворвани.

   - Сними! сними сапожищи-то! ишь навонял! - крикнул на него отец.

   Федос безмолвно вышел и возвратился уже босой. Он стал у двери и, казалось, покорно ждал, куда его определят.

   - Ну-тка, покажи опять паспорт... Надо приметы сверить, - начала матушка.

   Федос сунул руку в карман и подал бумагу. Матушка читала вслух:

   - "Рост два аршина пять вершков" - кажется, так; "лицо чистое" - так; "глаза голубые, волосы на голове белокурые, усы и бороду бреет, нос и рот обыкновенные; особая примета: на груди возле левого соска родимое пятно величиною с гривенник"... Конька! возьми свечу! посмотри!

   Лакей Конон, прислуживавший за столом, подошел к Федосу со свечой, раздвинул прореху на рубашке и ответил:

   - Верно-с!

   - Ну, ежели верно, так, значит, ты самый и есть. Однако ж, этого мало; на свете белокурых да с голубыми глазами хоть пруд пруди. Коли ты Поликсены Порфирьевны сынок, сказывай, какова она была из себя?

   Федос и это требование выполнил отчетливо, без запинки.

   - Так, что ли? - обратилась матушка к отцу, - говори, сударь! ты сестрицу свою должен починить, а я и в глаза ее не видала.

   - Не знаю! Не знаю! - бормотал отец, по обыкновению уклоняясь от определенного ответа. Видно было, однако ж, что рассказ новообретенного родственника был согласен с действительностью.

   - Ну, ладно. Положим, что ты наш племянничек, зачем же ты к нам пожаловал? разве мало у тебя родных? Одних теток сколько! Отчего ты к ним не пошел?

   - Да так матушка, умираючи, говорила...

   - А ежели мы тебя не примем?

   - Как вам угодно, только я на первый раз порешил у вас основаться.

   - Решил! он решил!.. ах ты, распостылый! - крикнула матушка, вся дрожа от волнения, и, закусив губу, подошла близко к Федосу. - Ты спроси прежде, как дядя с теткой решат... Он решил! Ступай с моих глаз долой, жди в девичьей, пока я надумаю, как с тобой поступить!

   По уходе Федоса матушка некоторое время сидела, покачиваясь на стуле, и обдумывала.

   - Не знаю, где и спать-то его положить, - молвила она наконец, - и не придумаю! Ежели внизу, где прежде шорник Степан жил, так там с самой осени не топлено. Ну, ин ведите его к Василисе в застольную. Не велика фря, ночь и на лавке проспит. Полушубок у него есть, чтоб накрыться, а войлок и подушчонку, из стареньких, отсюда дайте. Да уж не курит ли он, спаси бог! чтоб и не думал!

   Приказание это было исполнено уж прислугой.

   Ночь матушка провела тревожно. Беспрестанно будила дежурную горничную, спавшую на полу у дверей ее спальни, посылая ее в застольную, и наказывала, чтоб Василиса отнюдь не позволяла Федосу курить.

   - Ну, что Федоска? спит? - спрашивала она возвратившуюся девушку.

   - Спит-с.

   - Не курит?

   - Василиса говорит: трубочку на крыльце выкурил.

   - То-то, "трубочку"! А я что приказывала?

   Наутро матушка едва проснулась, как уже обратилась с вопросом:

   - Встал?

   - Еще до свету в ригу молотить ушел.

   Известие это смягчило матушку. Ушел молотить - стало быть, не хочет даром хлеб есть, - мелькнуло у нее в голове. И вслед за тем велела истопить в нижнем этаже комнату, поставить кровать, стол и табуретку и устроить там Федоса. Кушанье матушка решила посылать ему с барского стола.

   - А коли благородно себя держать будет - и с собой обедать посадим!

   Весь этот день Федос работал наравне с прочими барщинными. Молотильщик он оказался отличный, шел в голове цепи, стучал цепом не спеша, ровно, плавно, и прямо, и накрест. Когда же стемнело, его позвали к матушке.

   - Что это тебе молотить вздумалось? - спросила она его ласково.

   - Что ж так-то сидеть! Я всю дорогу шел, работал. День или два идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь. С недельку на одном месте поработаешь, меня в это время кормят и на дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня я свободно верст пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и на охоту схожу, дичинки добуду.

   - Вот ты какой! Ну, поживи у нас! Я тебе велела внизу комнатку вытопить. Там тебе и тепленько и уютненько будет. Обедать сверху носить будут, а потом, может, и поближе сойдемся. Да ты не нудь себя. Не все работай, и посиди. Я слышала, ты табак куришь?

   - Курю, тетенька! да вы не беспокойтесь, у меня на табак деньги найдутся!

   Федос полез в карман и вынул оттуда пригоршню медных и мелких серебряных монет.

   - Что ж, можно изредка и покурить, только будь осторожен, мой друг, не зарони! Ну, ступай покуда, Христос с тобой!

   С тех пор Федос поселился внизу вместе с собакой Трезоркой, которую как-то необыкновенно быстро приучил к себе. Горничные со смехом рассказывали, что он с собакой из одной посудины и пьет и ест, что он ее в самое рыло целует, поноску носить выучил и т. д.

   - И накурено же у него табачищем в каморке - не продохнешь! даже Трезорка чихает, - говорили они, - а нагажено, напакощено - страсть!

   С своей стороны, он на помещенье не жаловался, а только пенял на еду.

   - Скажите тетеньке, - поручал он горничным, - мне бы хлеба да щец побольше, а разносолов не надобно.

   Справедливость требует сказать, что просьба его была уважена.

   Вскоре он раздобылся где-то ружьем и другим охотничьим припасом и принес матушке две пары тетеревей.

   - Ну, спасибо тебе, вот мы и с жарковцем! - поблагодарила его матушка, - и сами поедим, и ты с нами покушаешь. Эй, кто там! снесите-ка повару одного тетерева, пускай сегодня к обеду зажарит, а прочих на погреб отдайте... Спасибо, дружок!

   Мы, дети, сильно заинтересовались Федосом. Частенько бегал я через девичье крыльцо, без шапки, в одной куртке, к нему в комнату, рискуя быть наказанным. Но долго не решался взойти. Придешь, приотворишь дверь, заглянешь и опять убежишь. Но однажды он удержал меня.

   - Ты что же ко мне только заглядываешь, а не зайдешь? Небось, не укушу.

   Я стоял перед ним смущенный и безмолвствовал.

   - Что встал? зайди! - пригласил он, - посмотри, какого я коня тебе борзого вырезал! Хоть сто верст на нем скачи - не упарится!

   Он показал мне деревянного конька грубой работы, у которого под животом вырезано было четырехугольное отверстие, и по сторонам его фигурные столбики, долженствующие изображать ноги. Потом позвал Трезорку и стал проделывать с ним фокусы.

   - Шершь! - крикнул он, кидая в угол корку хлеба.

   Трезорка кинулся со всех ног, но, достигнув цели, не взял корки в зубы, а остановился как вкопанный и поднял ногу.

   - Это он стойку делает. Хоть два часа простоит, не двинется. Пиль, аппорт! - снова крикнул он.

   Трезорка схватил корку и принес ее Федосу.

   - Теперь давай ее сюда! - сказал Федос, отнимая корку и кладя ее Трезорке на нос. - Слушай команду, аз, буки, глаголь, добро...

   Федос отвернулся от Трезорки, как будто забыл о нем. Минуты две он сидел молча, так что у Трезорки потоками полились слюни с брыластых губ.

   - Есть! - скомандовал Федос неожиданно. Трезор мигом подкинул корку вверх и на лету проглотил ее.

   - Вот пес! - хвалился Федос, - необразованный был, даже лаять путем не умел, а я его грамоте выучил. На охоту со мной уже два раза ходил. Видел ты, сколько я глухарей твоей мамаше перетаскал?

   - Они у нас, братец, на погребе лежат.

   - И будут лежать, пока не протухнут. Это уж такой обычай у вас.

   - А вам, братец, весело здесь?

   - Какое веселье! Живу - и будет с меня. Давеча молотил, теперь - отдыхаю. Ашать (по-башкирски: "есть") вот мало дают - это скверно. Ну, да теперь зима, а у нас в Башкирии в это время все голодают. Зимой хлеб с мякиной башкир ест, да так отощает, что страсть! А наступит весна, ожеребятся кобылы, начнет башкир кумыс пить - в месяц его так разнесет, и не узнаешь!

   - Неужто... от кумыса?

   - Да, кобылье молоко квашеное так называется... Я и вас бы научил, как его делать, да вы, поди, брезговать будете. Скажете: кобылятина! А надо бы вам - видишь, ты испитой какой! И вам есть плохо дают... Куда только она, маменька твоя, бережет! Добро бы деньги, а то... еду!

   Он ощупал меня и продолжал:

   - Кости да кожа! И погулять вас не пускают, все в комнатах держат. Хочешь, я тебе лыжи сделаю. Вот снег нападет, все по очереди кататься будете.

   - Да маменька... Братец, попросите маменьку!

   - Послушает она меня... держи карман! Однако, ступай, брат, наверх - неравно хватятся! Когда-нибудь в праздник, после обеда, я сам к вам заберусь, покуда старики спят.

   Словом сказать, чем дольше он жил, тем больше весь дом привыкал к нему. Дворня полюбила его, потому что он хоть и "барин", а все равно, что свой брат; матушка была довольна, потому что племянник оказался трезвый и работящий. Беспрерывно оказывался у него какой-нибудь новый талант: то лошадь подкует на диво, то печку исправит, ежели дымит, то стекло в окне вставит. Сначала матушка боялась, чтобы нравственность в девичьей не испортилась, но и тут все обстояло благополучно. От времени до времени он, однако ж, исчезал. Уйдет, и дня два-три его не видать. Тогда у матушки опять разыгрывалось воображение.

   - Ну, помяните мое слово, что он беглый солдат! - ежеминутно беспокоилась она.

   Надо сказать, что она, тотчас после приезда Федоса, написала к белебеевскому предводителю дворянства письмо, в котором спрашивала, действительно ли им был выдан вид Федосу Половникову; но прошло уже более полутора месяца, а ответа получено не было. Молчание это служило источником великих тревог, которые при всяком случае возобновлялись.

   - Где побывал? - спрашивала она, когда Федос возвращался из своих временных отлучек.

   - Мужичок тут один, верстах в десяти, помочь помолотить просил.

   - Мужичок? не бабочка ли?

   - А может, и бабочка. Все нынче, и мужики и бабы, по холодку в полушубках ходят - не разберешь!

   Матушке становилось досадно. Все ж таки родной - мог бы и своим послужить! Чего ему! и теплехонько, и сытёхонько здесь... кажется, на что лучше! А он, на-тко, пошел, за десять верст, к чужому мужику на помочь!

   Но Федос, сделавши экскурсию, засиживался дома, и досада проходила. К тому же и из Белебея бумага пришла, из которой было видно, что Федос есть действительный, заправский Федос, тетеньки Поликсены Порфирьевны сын, так что и с этой стороны сомнения не было.

   Замечательно, что среди общих симпатий, которые стяжал к себе Половников, один отец относился к нему не только равнодушно, но почти гадливо. Случайно встречаясь с ним, Федос подходил к нему "к ручке", но отец проворно прятал руки за спину и холодно произносил: - "Ну, будь здоров! проходи, проходи!" Заочно он называл его не иначе, как "кобылятником", уверял, что он поганый, потому что сырое кобылье мясо жрет, и нетерпеливо спрашивал матушку:

   - Долго ли этот кобылятник наш дом поганить будет! Посуду-то, посуду-то после него на стол подавать не смейте! Ведь он, поганец, с собакой из одной чашки ест!

   Может быть, благодаря этому инстинктивному отвращению отца, предположению о том, чтобы Федос от времени до времени приходил обедать наверх, не суждено было осуществиться. Но к вечернему чаю его изредка приглашали. Он приходил в том же виде, как и в первое свое появление в Малиновце, только рубашку надевал чистую. Обращался он исключительно к матушке.

   - Вот бы вам, тетушка, в нашу сторону перебраться, да там бы усадьбу выстроить, - соблазнял он.

   - А что?

   - Земля у нас черная-черная, на сажень глубины. Как подымут целину, так даже лоснится. Лес - дубовый, рек много, а по берегам всё луга поемные - трава во какая растет, словно тростник тучная!

   - Манна с неба не падает ли?

   - Нет, я верно говорю, не хвастаюсь. Именно на редкость земля в нашей стороне.

   - Кто же на ней живет? помещики, что ли?

   - Нет, башкиры. Башкиро-мещеряцкое войско такое есть; как завладели спервоначалу землёй, так и теперь она считается ихняя. Границ нет, межеванья отроду не бывало; сколько глазом не окинешь - все башкирам принадлежит. В последнее, впрочем, время и помещики, которые поумнее, заглядывать в ту сторону стали. Сколько уж участков к ним отошло; поселят крестьян, да хозяйство и разводят.

   - Ведь землю-то, чай, купить надо?

   - Самые пустяки стоит. Кантонному начальнику по гривеннику за десятину заплатить, да обществу, за приговор, ведер десять водки выпоить - сколько угодно отмеряют!

   - Ах, прах побери, да и совсем!

   Матушка даже повернулась на стуле при одной мысли, как бы оно хорошо вышло. Некоторое время она молчала; вероятно, в голове ее уже роились мечты. Купить земли - да побольше - да крестьян без земли на своз душ пятьсот, тоже недорого, от сорока до пятидесяти рублей за душу, да и поселить их там. Земля-то новая - сколько она приплода даст! Лошадей развести, овец...

   - У нас от одних лошадей хороший доход получить можно, - продолжал соблазнять Федос, - содержание-то их почти ничего не стоит - и зиму и лето в степи; зимой из-под снега корм добывают... А в Мензелинске, между прочим, ярмарка бывает: издалека туда приезжают, хорошие цены дают. Опять овчины, шерсть...

   - Да замолчи ты, сделай милость!

   - Как угодно, а я бы вам это дело чудесно подстроил.

   Но матушка отрезвлялась так же быстро, как и увлекалась.

   Мечты рассеялись, и через несколько минут она уж всецело принадлежала действительности.

   - Нет, голубчик, - сказала она, - нам от своего места бежать не приходится. Там дело наладишь - здесь в упадок придет; здесь будешь хозяйствовать - там толку не добьешься. Нет ничего хуже, как заглазно распоряжаться, а переезжать с места на место этакую махинищу верст - и денег не напасешься.

   Однако, во всяком случае, рассказ Федоса настолько заинтересовал матушку, что она и потом, при всяком новом свидании с ним, говорила:

   - А ну-ка, расскажи про сторону про свою, расскажи!

   Повторяю: Федос настолько пришелся по нраву матушке, что она ему даже суконный казакин и шаровары приказала сшить.

   - Нехорошо все в рубашке ходить; вот и тело у тебя через прореху видно, - сказала она, - гости могут приехать - осудят, скажут: племянника родного в посконной рубахе водят. А кроме того, и в церковь в праздник выйти... Все же в казакинчике лучше.

   Федос не противоречил и надел казакин, хотя и неохотно. Мне, впрочем, и самому показалось, что рубашка шла ему больше к лицу.

   - Скажи Христа ради, зачем ты свое место бросил? - добивалась иногда от него матушка.

   - Да так... и не у чего, да и не все же на одном месте сидеть; захотелось и на людей посмотреть.

   - Все же надо себя к одному какому-нибудь месту определить. Положим, теперь ты у нас приютился, да ведь не станешь же ты здесь век вековать. Вот мы по зимам в Москве собираемся жить. Дом топить не будем, ставни заколотим - с кем ты тут останешься?

   - Уйду!

   - Да куда ты уйдешь, непутевый ты человек?!

   - Паспорт у меня есть, свет не клином сошелся. Уйду.

   - Заладил одно: уйду да уйду. Пить, есть надо. Вот о чем говорят.

   - Найду. Без еды не останусь.

   - В приказчики, что ли, нанялся бы. Ты сельские работы знаешь, - это нечего говорить, положиться на тебя можно. Любой помещик с удовольствием возьмет.

   - Не по рылу мне с помещиками вожжаться.

   Словом сказать, на все подобные вопросы Федос возражал загадочно, что приводило матушку в немалое смущение. Иногда ей представлялось: да не бунтовщик ли он? Хотя в то время не только о нигилистах, но и о чиновниках ведомства государственных имуществ (впоследствии их называли помещики "эмиссарами Пугачева") не было слышно.

   "И не разберешь его, что за человек такой! - думалось ей, - бродит без надобности: взял да - и пошел - разве между людьми так водится? Наверное, заразу какую-нибудь разносит!"

   По этому случаю она позвала на совет даже старосту Федота.

   - Что? как у нас? все благополучно? - спросила матушка.

   - Все, кажется, слава богу, - ответил Федот, втайне, однако ж, недоумевая, не случилось ли чего-нибудь, о чем матушка узнала прежде него, - Что мнешься! Федос как?

   - Ничего, сударыня, и Федос Николаич... Только чудо это! барин, а как себя беспокоит!

   - Ну, и пускай беспокоится - это его дело. Не шушукается ли он - вот я о чем говорю.

   - С кем, сударыня, у нас шушукаться!.. Нет, слава богу, кажется, ничего!

   - То-то "ничего"! ты у меня смотри! Ты первый будешь в ответе, ежели что случится!

   После этого совещания матушка окончательно успокоилась и становилась все более и более благосклонною к Федосу. Однажды даже предложила ему гривенничек.

   - Вот тебе гривенничек! - сказала она, - это на табак. Когда свой выйдет, купи свеженького.

   Но Федос отказался.

   - Благодарю покорно, - ответил он, - я на той неделе у мужичка три дня проработал, так он полтинник дал. Целый запас у меня теперь табаку, надолго станет.

   - Полтинник! вот как! Ну, и слава богу, что добрые люди не оставляют тебя.

   Матушка слегка обиделась; ей показалось, что в словах Федоса заключается темный намек на ее скупость.

   "Полтинник! Это чтоб я полтинник ему дала - за что, про что! - думалось ей, - на вас, бродяг, не напасешься полтинников-то! Сыт, одет, чего еще нужно!"

   В одно из воскресений Федос исполнил свое обещание и забрался после обеда к нам, детям. И отец и мать отдыхали в спальнях. Мы чуть слышно расхаживали по большой зале и говорили шепотом, боясь разбудить гувернантку, которая сидела в углу в креслах и тоже дремала.

   - Вот и я, братцы, к вам пришел! - приветствовал он нас, - а вы всё в клетке да в клетке, словно острожные, сидите... Эх, голубчики, плохо ваше дело! Что носы повесили? давайте играть!

   Мы молча указали на гувернантку.

   - Ничего, пускай ведьма проснется! а станет разговаривать, мы ей рот зажмем! Во что же мы играть будем? в лошадки? Ну, быть так! Только я, братцы, по-дворянски не умею, а по-крестьянски научу вас играть. Вот вам веревки.

   Он вынул из кармана два пучка веревок и стал их развязывать.

   - Я по-дворянски ничего не умею делать - сердце не лежит! - говорит он, - то ли дело к мужичку придешь... "Здравствуйте!" - Здравствуй! - "А к