Славутинский Степан Тимофеевич - Генерал Измайлов и его дворня

  

  

  

   Селиванов И. В., Славутинский С. Т. Из провинциальной жизни

   М., "Современник", 1985. - (Из наследия).

   OCR Бычков М. Н.

  

   Не очень признавая наследственность родовых качеств, тем не менее я не решаюсь отступить от общепринятых приемов в биографиях и прежде всего упомяну о роде и предках моего героя. Пожалуй, так и легче будет начать рассказ: словно спокойнее подойдешь к настоящему делу.

   Лев Дмитриевич Измайлов происходил из старого дворянского рода, вышедшего, по преданию, из Аравии. Род этот был не из первостатейных, и представителей его до времени царя Михаила Федоровича¹ не видно на исторической сцене. При царе же Михаиле окольничий Артемий Измайлов выдвинулся было вперед: он был вторым воеводою² в московском войске, осаждавшем Смоленск в 1633 году. Но осада была неудачна, и воеводы боярин Михаил Борисович Шеин и окольничий³ Артемий Измайлов поплатились головами. Казнь, которой подверглись сыновья Измайлова Василий и Семен, была не за неуспешность осады, а за измену. Предсмертная сказка, т. е. смертный приговор, обвиняет Василия Измайлова в измене больше всех, а именно: в предательских сношениях с литовскими людьми и с русскими изменниками, в презрительных отзывах о русской силе ("как против такого великого государя-монарха (т. е. польского короля) нашему московскому плюгавству биться?") и, наконец, в "воровских, непригожих" словах о смерти государя-патриарха Филарета Никитича⁴. Конечно, в тогдашнее время о казненных Измайловых можно было бы и не так рассуждать: не они же первые бывали в изменах, "в шатости и позыбаниях"; но, впрочем, на шатость и на позыбания настало тогда время суровое: русские люди, уже целым миром, захотели отстать от всего этого и за измену уже не было прощения.

   С тех пор род Измайловых, хотя представители его служили и дослуживались до крупных чинов, не выставлял особенно замечательных личностей, кроме дяди героя моего и, наконец, самого Льва Дмитриевича. О первом, однако, упомяну мельком. Деятельность этого человека проявилась как-то двусмысленно при перевороте 1762 года⁵. Сначала, по преданиям, он был в числе преданных императору Петру Третьему, но тем не менее от преемницы его получил он в награду очень большое имение, село Дедново (Дединово, как в старину писалось) в Зарайском уезде Рязанской губернии {Так, по крайней мере, сказывали мне дедновцы на расспросы мои о том, когда именно досталось село их Измайловым. (Примеч. автора.)}.

   Этот дядя Льва Дмитриевича Измайлова был его воспитателем и оставил ему в наследство все свое имение. Как же он воспитывал и образовывал блажного своего племянника, про то подлинно я не знаю. Впрочем, к определению степени образованности Льва Дмитриевича может служить следующий факт: последние следователи по его делу не нашли в его доме (скажем, пожалуй, в тех комнатах, где он сам жил) ни одной самой ничтожной книжонки, о чем и сочли необходимым занести в протокол свой об осмотре Измайловской усадьбы. Что же касается до воспитания, то замечу вообще, что в развитии тогдашних русских помещичьих характеров всего более сильно и неотразимо участвовали: домашняя обстановка, складывавшаяся в известном смысле под влиянием так называемого патриархального крепостного быта, равно и общественная среда, вся проникнутая теми же самыми влияниями.

   Лев Дмитриевич Измайлов рано выдвинулся на общественную деятельность. Из формулярного его списка видно, что он вступил в службу, в гвардейский Семеновский полк, в 1770 году; судя же по тому, что во время дачи им ответов на "вопросные пункты" Рязанского уездного суда, в 1828 году, ему было уже шестьдесят четыре года, оказывается, что он поступил, то есть был зачислен на службу семи лет от роду. Впрочем, такие примеры добывания военных чинов чуть не в колыбели были тогда очень нередки даже и в незначительных дворянских родах. Но первый офицерский чин Измайлов получил, когда ему уже было около 20-ти лет, именно в 1783 году. Затем и следующие чины шли ему довольно туго: только в 1791 году он был выпущен из капитанов гвардии в конно-юнкерский гренадерский полк подполковником. В 1794 году, в чине уже полковника, он был назначен командиром Кинбурнского драгунского полка, из которого в 1797 году переведен в гусарский Шевичев полк, тоже полковым командиром. Вскоре после того, в царствование императора Павла Первого, Измайлов вышел в отставку и, как известно по преданию, оттого, что принадлежал к Зубовской⁶ партии, постоянно ему покровительствовавшей. Тотчас по вступлении на престол Александра Первого, Измайлов опять является на службе, уже в чине генерал-майора. Но в 1801 году он почему-то уволен от службы. Измайлов нюхал-таки порох: он участвовал в шведской войне при Екатерине⁷, и тут за мужество в каком-то сражении пожалован орденом св. Георгия 4-й степени. А кроме того в польскую войну, в 1794 году⁸, служил он волонтером и был во многих сражениях. К этому, признаюсь, крайне сухому перечню военной и боевой деятельности моего героя остается еще прибавить, что в должности уже рязанского губернского предводителя дворянства он формировал в 1806 году земское войско (милицию) Рязанской губернии, за что получил орден св. Анны первой степени, а в 1812 году рязанское дворянство избрало его в начальники своего ополчения, с которым он сделал поход в Германию, где находился под Гамбургом и при блокаде многих крепостей. За эту последнюю службу он получил чин генерал-лейтенанта и осыпанную бриллиантами табакерку с портретом государя.

   Теперь я могу покончить с официальной стороной биографии моего героя. Да и цель моя вовсе не в том, чтобы заниматься ею. Перехожу прямо к описанию жизни Л. Д. Измайлова по частным, достоверным сведениям о ней.

   Пора молодости прошла у Измайлова шумно и бурно. Страстям своим он рано стал давать широкий простор и довел их до полной разнузданности, благо обстоятельства тому не мешали. Его поступки в эту молодую пору его жизни имели тот характер дерзкого, грубого, а вместе с тем фальшивого молодечества, которым еще не так давно и повсюду у нас очень любили похвастаться люди привилегированных сословий. О том, как молодечествовал и тешился Измайлов, ходит много рассказов, но я приведу из них лишь те, которые особенно характеристично представляют отношения этого человека не к отдельным частным людям, а к лицам официальным или же к целому обществу. И в самом деле, что тут интересного, что какой-нибудь буян, так называемый молодец, будь он корнет или генерал, такого-то купца в собственном его дому высек, стольким-то мещанам бороды вырвал, стольким-то евреям пейсы опалил, над таким-то помещиком, произвольно пошедшим к нему в шуты, с особенной замысловатостью надругался,- все это делывал мой блаженный герой, но то же делывали и тогдашние буяны, гораздо его попроще.

   Измайлов был очень богат. Он рано получил в полное свое распоряжение большие имения: и собственное, и своего дяди. Притом он имел чрезвычайно сильные связи как по родству, так и образовавшиеся из отношений его с Зубовым. Ему сходили с рук проделки весьма не невинного свойства. Оно и немудрено: тогда пора была для всяческой разнузданности. Впрочем, недаром же переводили Измайлова так часто из полка в полк: по преданиям, все это происходило вследствие молодеческих его подвигов, вроде тех, о которых выше я мельком упоминал. Недаром тоже он все как-то сторонился от столиц: должно быть, чувствовал, что в глухих губернских и уездных городах свободнее ему проживать с обычными его потехами, с его произвольничаньем во всем и со всеми.

   Но особенно привольно было ему в собственных имениях. Там-то всего более он любил жить и тешиться. Там-то и выработался из него типический помещик-крепостник тогдашнего времени.

   По выходе в отставку в 1801 году Измайлов (ему тогда было 37 или 38 лет от роду) проживал в тульском своем имении, в селе Хитровщине. Скоро бесчинные его поступки, там совершаемые, сделались известными верховной власти. Что они огласились так скоро и так далеко - нельзя не признать за прогресс для того времени.

   В высочайшем рескрипте от 23 марта 1801 года, данном на имя тульского губернатора Иванова, сказано: "До сведения моего дошло, что отставной генерал-майор Лев Измайлов, имеющий в Тульской губернии вотчину, село Хитровщину, ведя распутную и всем порокам отверзтую жизнь, приносит любострастию своему самые постыдные и для крестьян утеснительные жертвы. Я поручаю вам о справедливости сих слухов разведать без огласки и мне с достоверностию донести, без всякого лицеприятия, по долгу совести и чести".

   По какому именно поводу последовало это высочайшее повеление, с таким строгим достоинством напоминавшее губернатору Иванову о долге совести и чести, что донес губернатор государю, а также поусмирился ли после того Измайлов хоть на время,- все это остается неизвестным. Впрочем, о поводе к вышеприведенному рескрипту можно догадываться по одному факту, представленному совершенно эпизодично в последнем следствии о поступках Измайлова с его крепостными людьми. Происшествие, о котором ниже будет рассказано, относится как раз к тому времени, когда был дан высочайший рескрипт 23 марта 1801 года.

   При Хитровщинской помещичьей усадьбе находился постоянно крепостной крестьянин Измайлова из деревни Ковалевки по прозванию Гусек. Обязанность Гуська в том состояла, чтобы на тройке собственных своих лошадей, которые содержались, однако, на помещичьем корму, разъезжать по деревням Измайловским для сбора девок на "генеральские игрища". Однажды Измайлов затеял такое игрище в принадлежавшем ему сельце Жмурове. Тут были с ним толпы его псарей, его "казаков" и всякой другой дворовой челяди; сюда же были привезены в особом экипаже, называвшемся "лодкою", песенницы и плясуньи, дворовые и крестьянские девушки и женщины. Сборище это, по всей вероятности, пополнялось многими приживальцами и окрестными помещиками, хотя о них и не говорится в следственном деле. Но предводителю сборища показалось, что женского люда мало при нем, и он отправил Гуська еще за девками в свою же деревню Кашину. Дело было к ночи. Под прикрытием ее люди кашинские стали смелее, многие девушки попрятались в коноплях, а из одного дома, именно крестьянина Евдокима Денисова, просто не выдали девушку, да и самого Гуська в темноте кто-то так ударил по лбу ножкою от конопельной мялки, что рассек ему бровь.

   Воротившись спешно в Жмурово, Гусек донес барину о случившейся с ним неприятности.

   Сильно прогневался блажной барин и немедленно со всей своей свитою отправился в деревню Кашину для наказания провинившихся. Гнев его прежде всего обрушился на Евдокима Денисова. Изба несчастного крестьянина тотчас же разметана была по бревнам. Затем псари сложили солому с избы на улице в два омета, зажгли их, а промеж горящих ометов положили старика Денисова и старуху, жену его, и так жестоко высекли их арапниками⁹, что через три месяца после того захиревшая с наказания старуха скончалась. Но барский гнев еще не утолился: Измайлов приказал зажечь двор и остатки избы Евдокима Денисова, сломанной только по окна, - и если б не "игрица" Афросинья, безумное приказание, конечно, было бы исполнено. Афросинья два раза кидалась в ноги взбалмошному генералу, умоляя с неудержимыми рыданиями отменить приказание. Почему-то она была убеждена, что двое маленьких внуков несчастного Денисова спрятались со страху где-то на дворе или в избе. И в самом деле, великодушное заступничество игрицы спасло жизнь одного из мальчиков, который забился тогда в передний угол подпечья разметанной избы, откуда и не могли достать его шестами генеральские люди, которым велено было разыскать спрятавшихся внучат Денисова.

   И опять-таки, карательные распоряжения в деревне Кашиной не удовлетворили Измайлова: он в ту же ночь отправился еще на дальний покос кашинцев, где заночевала большая часть из взрослого рабочего населения; там он пересек жестоко из крестьян - третьего, а из баб - десятую.

   Вероятно, я не ошибаюсь, приписывая и вышеописанному происшествию то, что наконец было обращено внимание на поступки генерала Измайлова...

   Но как бы там ни было, еще в 1802 г. генерал Измайлов вдруг переменил самую сцену своих подвигов, покинул совсем и надолго Тульскую губернию. 1 января 1802 года он был избран губернским предводителем дворянства Рязанской губернии и в этом звании, по последовательным избраниям, пробыл он сряду двенадцать лет, живя (кроме похода 1812-1813 годов) то в Рязани, то в рязанских своих деревнях, то - собственно, по зимам - в Москве.

  

  

   Я нахожу необходимым описать довольно подробно, не минуя и анекдотов, время общественной деятельности Льва Дмитриевича Измайлова, когда в 1812 году он формировал рязанское ополчение и командовал им. Тогда именно образовалось то особенное влияние его на общество, какое сохранил он даже по оставлении звания губернского предводителя.

   По огромному своему состоянию, по связям своим со знатью, по личным тоже свойствам своего широко разгульного характера, он и прежде, когда был еще очень юн, имел влияние на дворян. Многие из них, преимущественно же рязанские, так и льнули к нему, составляя постоянную его свиту, сопровождая его толпами на картежную игру, на псовую охоту, на скачки, на "игрища",- всюду, где он изволил тешиться. Но именно со времени ополчения он сделался для дворянства каким-то героем, всякие поступки которого были уже недоступны для осуждения,- и собственно, этим оправдываются до некоторой степени общеодобрительные, даже хвалебные отзывы дворян рязанских и тульских об Измайлове, когда шло последнее следствие, явно направленное уже не в пользу его.

   Из дальнейшего моего рассказа видно, как образовалось особенное влияние Измайлова на дворян,- именно во время ополчения, о котором, кстати сказать, сохранилось в Рязанской губернии много воспоминаний. Но прежде всего следует привести здесь следующий случай, где, как мне кажется, влияние это отразилось тоже характерно.

   В июне месяце 1812 года рязанские уездные предводители дворянства, по мысли Измайлова, отправились в Москву для заявления готовности рязанского дворянства собрать на свой счет ополчение ввиду предстоявшей опасной войны с Наполеоном; но они были приняты весьма дурно министром полиции генералом Балашовым¹⁰, который даже выслал их из Москвы за то, что "они осмелились явиться без спросу с таким предложением" {Об этом рассказывается и в записках Жихарева¹², но с малыми, неясными подробностями. (Примеч. автора.)}. И что же? Этот поступок Балашова вовсе не оскорбил рязанских дворян, о нем даже не сохранилось воспоминания между ними,- и все это потому, вероятно, что не оскорбился из-за каких-то собственных расчетов их губернский предводитель...

   При формировании рязанского ополчения генерал Измайлов выказал большую распорядительность. Он действовал быстро, умно и энергично. Правда, к этим его действиям примешивалось и много особенностей, выставляющих не с хорошей стороны отношение его как начальника ополчения к подчиненным дворянам-офицерам в этом земском войске. Но как быть! Время было такое, что и вообще отношения начальников к подчиненным, равно как помещиков богатых и знатных к дворянам мелким и нечиновным, имели почти тот же характер, каким отличались при упадке Речи Посполитой отношения панов-магнатов к простым шляхтичам,- сходство, впрочем, весьма естественное: развитие быта дворян у нас происходило не без влияния польских образцов.

   Я знавал в Рязани небогатого тамошнего дворянина Сумбулова, который любил рассказывать об ополчении, и рассказывал очень интересно. Этот почтенный, хотя и сердитый, старик был помешан на странной идее, что всех детей в Рязани отравляют какие-то злые люди, "закидывая самый вредоносный яд с дома на дом". Но во всем остальном, кроме этой идеи, обличавшей страстную любовь его к детям, Сумбулов был, как и все прочие. Память его была свежа. По доброму чувству, ему свойственному, он судил о людях здраво. Особенно тверды были его воспоминания о бывшем его начальнике по ополчению, генерале Измайлове.

   "Лев Дмитрич,- рассказывал он своим отрывистым языком, часто повторяя эпитеты,- Лев Дмитрич Измайлов был прекраснейший начальник. Характерен был покойник, крут, очень крут, частенько причудлив,- а для большого дела надо было его взять. С ним все были как один человек, завсегда одну мысль имели: он у нас головою был!.. Каждый божий день ополченские дворяне-офицеры обедали и ужинали у него поголовно: хлеба-соли и вина было вдоволь про всех. Полтораста троек, лихих, лихих троек, все ведь собственно генеральских, находились в распоряжении ополченских офицеров,- катайся, сколько душе угодно! Только уж и дело делай, на лету подхватывай генеральские приказания да выслушивай их ушами, а не пятками, да исполняй-то их буквально, скоро-скорехонько, а то не пеняй, худо будет: не любил генерал потачки давать никому. Вот у него все так и выходило, что и весело и спористо дело делалось... А свои людишки, крепостные-то, как по струнке у него ходили; ну, тут уж Лев Дмитрич - кто богу не грешен, царю не виноват - частенько греха на душу прихватывал".

   Многие из ополченских офицеров содержались на всем "коште" Измайлова: он снабжал их вооружением, обмундированием, всяческим продовольствием в походе, даже давал денег, "взаймы без отдачи", как он говаривал. Зато он брал и свое. Все его подчиненные должны были безоговорочно, самым точным образом исполнять не только служебные его приказания, на что, конечно, он имел полное право, но и участвовать, по его назначениям, в различных его потехах, которых никак не хотел он покинуть и в то суровое время. Одним словом, подчиненные его должны были быть готовыми на все, что ему было угодно. И не чинился он с ними: за неудовлетворительное, по его оценке, участие в потехах провинившиеся наказывались как знаменитым Лебедем, огромной пуншевой чашею, которую приходилось осушить в один прием, так и арестом на хлебе и воде. Само собою разумеется, не нежные речи слыхали эти господа от причудливого своего генерала. Он частехонько бранивал их, как, бывало, ему вздумается,- и только что не бивал, да и то лишь потому, что, как он сам выражался, "уважал в каждом дворянине-ополченце слугу на ту пору государю и отечеству".

   Вообще, генерал Измайлов весело формировал рязанское ополчение. По его мнению, и надо было весело готовиться на борьбу со всесветным врагом, Бонапартом. Собственно, этим "расчетом" он и объяснял причину, почему не покинул тогда ни одной из любимых потех своих.

   Он был разнообразен и очень затейлив на выдумывание своих потех.

   Так, однажды он пригласил многочисленное общество: всех ополченских офицеров, многих из соседних дворян, не могших по старости или по слабосилию служить в ополчении, кой-кого из чиновников рязанских (чиновников вообще он недолюбливал), на ужин, в село Илышское, где находилась тогда почтовая станция на упраздненном уже ныне почтовом тракте из Москвы, через Зарайск, Рязань, Ряжск, Козлов и далее, до Астрахани. Приготовления к пиру были огромные. Почтовая станция превратилась в великолепную залу, а к ней были приделаны из кокор (барочных¹³ досок) какие-то таинственные пристройки, очень задевавшие любопытство гостей Измайлова. Но прислуге строжайше было заказано пропускать кого бы то ни было внутрь, пристройки. Между-же тем почтовые лошади и ямщики с их "диктатором"¹⁴ были переведены в особо выстроенное помещение в полуверсте от почтовой станции, ставшей пиршественною залой.

   В назначенное время гости съехались аккуратно. К удовольствию своему, они увидели, что ужина придется ждать недолго: столы были уже накрыты и сервированы, стулья придвинуты к приборам, уставленная редкостными деревьями и цветами зала ярко освещена. Казалось, все было готово, а время шло да шло по-пустому. Измайлов, несмотря на темь осенней ночи - дело было в конце августа, чуть ли не в самый день Бородинской битвы,- водил своих гостей и на село, и вокруг села, и в поле, и на кухни, наконец, очевидно, все было готово у многочисленных и расторопных поваров; но ужина все-таки не подавали, не подавали и закуски перед ужином, чтобы, по крайней мере, "заморить червячка". Это очень озабочивало гостей, особенно сильно проголодавшихся от скучных прогулок с генералом.

   И вот наконец особые столы в простенках устанавливаются водками и различными закусками, а важный дворецкий помещается у своего стола с посудою - значит, можно и червячка заморить и затем приступить к ужину.

   В эту минуту послышался перебивчатый звон колокольчика. Слышно было, что мчится во всю прыть какая-нибудь лихая тройка.

   - Должно быть, фельдъегерь¹⁵,- провозгласил явившийся в залу адъютант начальника ополчения.

   - Может быть, к вашему превосходительству,- отозвались некоторые из гостей, относясь к хозяину.

   - Всего вероятнее, к губернатору,- отвечал Измайлов,- теперь из армии и из Питера беспрестанно мчатся фельдъегеря. Может, от главнокомандующего... Не покончил ли светлейший¹⁶ сразу со всесветным злодеем?.. Это ведь не немец!.. Эх, жаль, что фельдъегерь проскочит мимо нас к станции, а мы не догадались оставить там кого-нибудь на случай,- так и не узнаем теперь никаких новостей

   Но вдруг у самого крыльца пиршественной залы остановилась измученная курьерская тройка. Сильно шатаясь и бесцеремонно расталкивая столпившихся на крыльце гостей, фельдъегерь ввалился в залу. Видно было, что он пьян-пьянехонек.

   - Лошадей!..- крикнул он во все горло.- Где смотритель?.. Вот я тебя!..

   К нему подскочили адъютанты и. ополченские офицеры и начали объяснять, что почтовая станция переведена отсюда недалеко, что лошади там готовы, что здесь - его превосходительство начальник рязанского ополчения изволит давать ужин для своих гостей.

   В ответ на все это фельдъегерь разразился самыми крупными ругательствами. Досталось и всем гостям, и самому его превосходительству. К ужасу гостей, Измайлов пришел в бешенство. "Меня ругать! - закричал он.- Так я ж тебя проучу!.. Плетей! Арапниками его! Бей насмерть!.." Тут произошла страшнейшая сумятица. Фельдъегерь кинулся с пистолетом на Измайлова. Когда же адъютант и офицеры загородили своего генерала, фельдъегерь схватил скатерть с главного стола - и вот все приборы, ножи, вилки, тарелки, стаканы, рюмки, вазы с цветами - все полетело на пол... Смятение в зале достигло высшей степени. Ужас гостей стал сменяться яростью. За оскорбление, нанесенное такому хозяину, каков был генерал Измайлов, а всего более за истребление столь желанного ужина, они были готовы кинуться на буйного фельдъегеря - но вдруг новая неожиданность поразила их. Раздались звуки роговой музыки - и в стене, прилегающей к таинственной пристройке, растворились огромные, до сего времени искусно скрытые двери, а за ними представилась другая пиршественная зала, тоже ярко освещенная, тоже вся уставленная великолепно убранными столами.

   Оказалось, что настоящий ужин был приготовлен именно в этой зале и что фельдъегерь был вовсе не фельдъегерь, а какой-то приживалец Измайловский, ловко разыгравший роль свою...

   Я живо помню восторг, с которым рассказывал мне один из свидетелей этой потехи про все мельчайшие подробности. Должно быть, и многим, многим из тогдашних дворян-помещиков пришлась она крепко по нраву, хотя, казалось бы, наглая, грубая хвастливость ее по отношению к гостям, а главное, совершенная ее неуместность по тогдашнему трудному времени для России должны были бы возбудить сильное негодование против любителя подобных потех.

   Кстати, об измайловских потехах. По его мнению, они тем были хороши и безупречны, что имели будто бы чисто русский характер, а он недаром хотел быть и слыть всегда "истым русским барином". Ничего "заморского", ничего утонченного он не жаловал. Так, театры с доморощенными артистами и артистками из крепостных, чем тогда любили щеголять наши богатые помещики, так, музыку - кроме роговой - считал он тоже заморскими, непристойными русскому барину затеями. Любил он только простые, исконно русские потехи: псовую охоту, скачки на длинные расстояния и непременно по обыкновенным почтовым и проселочным дорогам со всеми их удобствами и прелестями, какие еще и теперь не совсем у нас вывелись, да кулачные бои и борьбу, да попойки и гулянки напролет по целым ночам, с песнями и плясками, с диким, неугомонным разгулом.

   Не жалуя все заморское, он и из европейских народов уважал только одних англичан, которые, как говаривал он: "хотя и торгаши, однако лихой народ: из-за торговли своей не забывают же, как надо вести борьбу с Бонапартом, и ведут ее без устали, бодро и весело". Нравились ему тоже английские эксцентричности, а особенно страсть англичан к пари. Так, и он был готов биться об заклад из-за всего, хоть бы из-за того даже, кто дальше плюнет (рассказывают, что однажды он проплевал ловкому специалисту по этой части восемнадцать тысяч рублей). Вот тоже относящийся ко времени формирования ополчения характеристический анекдот о страсти Измайлова к пари.

   Раз ехал он откуда-то по весьма неровной, гористой местности. С ним был адъютант его, дворянин Рязанского уезда, Павел Семенович Кублицкий {В нашем северо-западном крае Кублицких (Пиотухи) довольно много. Они считают себя польскими дворянами, потому что католики. Некоторые из них были крупно замешаны в польском мятеже 1830-31 годов. Но рязанские Кублицкие (тоже Пиотухи, стало быть, одного рода) - православные с издавна, даже не помнят предков своих католиками или униатами, а в рязанской губернии считаются они помещиками с конца семнадцатого столетия. (Примеч. автора.)}. По обыкновению своему, Измайлов скакал сломя голову: строго-настрого было наказано кучеру "лететь" как по гладкому месту, так с горы и в гору, не разбирая, удобна или неудобна дорога для такой езды и не жалея барских лошадей, лишь бы им ровно всем доставалось. Адъютант, человек не из храбрых, сильно трусил всю дорогу: он того и ждал, что вот-вот опрокинетт ся коляска, запряженная шестериком лихих и страшно разгоряченных лошадей. Но наконец горы и овраги с косогорами миновали, пошла все ровная дорога вдоль по высокому берегу Оки. Адъютант успокоился и не утерпел, чтобы не выразить своего удовольствия.

   - Слава богу! - промолвил он с невольным вздохом.- Теперь вплоть до дому гор уже не будет.

   - Как не будет, надо, чтоб были! - возразил Измайлов.- Давай пари, что и еще раз придется спускаться с крутой горы.

   - Помилуйте, ваше превосходительство, я хорошо помню: гор больше не будет.

   Но Измайлов все настаивал на своем. Адъютант, к которому он пристал неотвязчиво с предложением о закладе, должен был принять его. Тогда взбалмошный генерал крикнул кучеру:

   - Эй, Терешка! бери направо, спускай с горы прямо-таки в Оку!

   Измайловские люди были так наметаны, что никогда не осмеливались задумываться над исполнением барских приказаний: кучер подобрал вожжи, крикнул на форейтора¹⁷, а тот, не оглядываясь, в самом деле направил своих "уносных", чтоб спускать в реку. Немедленно же Кублицкий признал себя проигравшим пари.

   - То-то же! - сказал Измайлов в назидание своему адъютанту.- Твердо-натвердо знай, что генерал твой, Лев Дмитрич Измайлов, завсегда прав, - и, коли захочет, у него всюду горы окажутся.

   Содержание Измайловым на свой счет многих офицеров ополченских, изобильные обеды и ужины у него, веселое отправление всяких действий по ополчению вперемежку с гульбою и разнообразнейшими потехами,- все эти эксцентричности, вроде вышеописанных, привлекали к нему сердца невзыскательных дворян до такой степени, что они уже не оскорблялись дикими, наглыми его выходками с некоторыми из них. Напротив, эти выходки как будто еще более располагали их к нему, должно быть, потому, что в них выражалось какое-то своеобразное, впрочем, весьма грубое, остроумие. Приведу здесь одну из таких выходок, которая, несмотря на весь возмутительный ее характер, много забавляла рязанских дворян.

   Как-то, все во время ополчения же, генерал Измайлов был в усадьбе своей, в сельце Горках (Рязанской губернии, Зарайского уезда). Туда приехал к нему из-за какой-то официальной надобности зарайский земский исправник, человек бедный, с большим семейством, для прокормления которого он и был избран на эту должность.

   Причудливый генерал принял исправника ласково, нисколько не глумился над ним во время каких-то служебных объяснений (а это глумление над чиновниками Измайлов позволял себе постоянно) и удостоил его чести приглашения на обед.

   - Вот как будто по нраву мне ты пришелся,- сказал Измайлов исправнику после обеда,- а потому желаю угодить тебе. Заметно, братец, что ты еще не оперился: лошаденки у тебя больно плохи да и ездишь-то в простой телеге. Я поправлю это дело. Разживайся-ко с моей легкой руки.

   И он велел подать к крыльцу тройку очень хороших лошадей, запряженную в большие крытые дрожки.

   - Дарю тебе,- продолжал Измайлов,- лошадки, как видишь, добрые, да и дрожки не дурны.

   После жарких изъявлений благодарности восхищенный исправник не утерпел, чтобы не полюбоваться вблизи на сделанный ему подарок: он выбежал к крыльцу и там, на беду свою, вздумал осведомиться о летах подаренных лошадей, стал смотреть им в зубы.

   - Ну, братец, дурак же ты! - крикнул Измайлов в окно.- Да разве дареному коню в зубы смотрят? Это никак нельзя оставить без наказания. Эй! отпрягайте лошадей, ведите их назад в конюшню. А дрожки, господин исправник, твои, благо к ним пословица не прилаживается. Но только запрягайся-ко в них сам и сию же минуту долой с моего двора!

   Исправник не дерзнул ослушаться: взялся за оглобли и, понатужившись, вывез тяжелые дрожки со двора генеральского.

   - А худо было бы ему, если б он этого не сделал,- прибавляли обыкновенно веселые дворяне, рассказывавшие мне этот анекдот.

   Они были правы, эти веселые дворяне: ну, как было не бояться генерала Измайлова?

  

  

   Тульский гражданский губернатор фон-Трейблут и тамошний губернский предводитель дворянства Мансуров, производившие по высочайшему повелению последнее следствие о генерале Измайлове, в особой записке к министру внутренних дел делают следующее заключение о его отношениях к чиновникам и дворянам: "Генерал Измайлов,- говорят они,- действовал на многих чиновников интересом и страхом: одни из них боялись запальчивого и дерзкого его нрава, а другие - богатства и связей; соседи же дворяне избегали всякого с ним знакомства, и только те с ним были знакомы, которые искали связи этой из-за корысти, за что и позволяли Измайлову делать с ними все, что ему угодно".

   Такое заключение в отношении собственно местных, а особенно уездных чиновников, конечно, справедливо. Оно оправдывается не только вышерассказанным, совершенно достоверным анекдотом о зарайском исправнике, но и многими другими фактами следственного дела, на основании которого я веду тоже свой рассказ. Так, из показаний дворовых Хитровщинской усадьбы видно, что чиновники земской полиции нередко видели людей измайловских заключенными в страшной арестантской комнате при имении, в тяжелых ножных кандалах, с мучительными железными "рогатками" на шеях, и вообще досконально знали, каким истязаниям подвергаются эти несчастные люди; видели и знали,- а все-таки не принимали никаких мер к прекращению вопиющих злоупотреблений помещичьей власти, даже не обращали на них внимания, как будто бы все такое было самым естественным, законным делом. И вот что замечательно: эти снисходительные чиновники не очень-то были задабриваемы со стороны генерала Измайлова, хоть бы, например, ласковым с ними обращением; нет! он мало с ними церемонился. Так, в большие праздники, когда уездные чиновники как бы из-за обязанности наезжали к нему в его деревенскую усадьбу с поздравлениями, он не всех их удостаивал приглашением к своему столу: имели честь обедать с ним при таких случаях только уездные предводители, судьи и исправники, а все прочие, т. е. уездные стряпчие, заседатели уездного и земского судов и секретари разных присутственных мест пробавлялись генеральским угощением в отдельном флигеле. Несомненно, что все эти чиновники получали в определенные ли сроки или при особых случаях какие-нибудь подачки от Измайлова; но это уж так по порядку, как и везде и у всех бывало. Но, главнейше, отношения Измайлова к чиновникам и их к нему определялись не этими подачками, а именно тем, что они были запуганы им, боялись его богатства, его связей, его буйного, мстительного нрава.

   Но другое дело - дворяне-помещики, соседи и не соседи с Измайловым. Мне кажется, что нельзя согласиться с заключением губернатора фон-Трейблута и губернского предводителя Мансурова, что соседи-дворяне уклонялись от знакомства с Измайловым и что только те были знакомы, которые рассчитывали на какую-нибудь корысть от него. Во-первых, из следственного же дела видно, что весьма многие помещики посещали его, что дом его почти никогда не оставался без гостей, что гости эти участвовали и в псовой охоте, и в других разных забавах и потехах его, что наконец, некоторые из дворян отдавали к нему в дом на воспитание не только сыновей, но и дочерей своих. <...>

   Что же касается до жесточайшего деспотизма Измайлова с крепостными своими людьми, то деспотизм этот не имел ровно никакого значения в глазах значительнейшего большинства дворян уже но тому одному, что, по тогдашним понятиям, всякий помещик мог делать в своих имениях почти все, что было ему угодно. А ввиду того, как обращался подчас взбалмошный генерал с высшими административными лицами губернии, дворяне сносили его бесцеремонное и иногда в высшей степени наглое обращение с некоторыми из мелкотравчатых их собратий, людей необразованных и ничтожных по характеру и нравственным качествам. И нипочем было им слышать и даже видеть, что из-за гнева генеральского либо просто ради одной потехи такой-то мелкотравчатый был привязан к крылу ветряной мельницы н, после непроизвольной прогулки по воздуху, снят еле живым, что другой подобный же дворянин был протащен подо льдом из проруби в прорубь¹⁸, что такого-то дворянина-соседа зашивали в медвежью шкуру и, в качестве крупного зверя, чуть было совсем не затравили собаками, а такого-то, окунутого в деготь и затем вывалянного в пуху, водили по окольным деревням с барабанным боем и со всенародным объявлением о какой-то провинности перед генералом.

   Впрочем, к чести самого Измайлова надо сказать, что те - немногие, однако,- лица, у которых доставало духу не поддаться ему и даже его припугнуть, делались задушевными его друзьями. Раз бедный дворянин, отставной майор Голишев, сподвижник Суворова в итальянском походе, провинился в чем-то на Измайловской пирушке и отказался за такую провинность выпить Лебедя. Измайлов захотел и с Голишевым обойтись по-своему: он велел было насильно влить ему в горло забористый напиток. Но Голишев хотя и кутила, но никогда не забывавший своего человеческого достоинства, тотчас же пустил в дело свою чрезвычайную силу. Он выругал крепко Измайлова и, кинувшись стремительно к нему, схватил его за горло могучими руками.

   - Слушай, Лев Дмитрич! - сказал он.- Не дам я тебе издеваться надо мной! Пикни только словечко - задушу, не то кости переломаю. А попустит бог, вывернешься и людишки твои одолеют меня,- доконаю тебя после, везде, где только встренемся, разве живой отсюда не выберусь!..

   Измайлов немедленно попросил извинения. А после того он долго добивался дружбы Голишева и, добившись, чрезвычайно дорожил ею. Он уважал молодца-ветерана тем более, что Голишев никогда не хотел пользоваться никаким от него вспоможением.

   И, однако, дворяне не подметили, что генерал Измайлов, этот ярый защитник прав предводимого им "передового" сословия, не ладил с губернаторами больше всего из собственных своих взглядов и расчетов. Не угодит, бывало, ему даже в каких-нибудь пустяках губернатор, он немедленно начинает войну с ним, придираясь ко всякому случаю, чтобы свалить своего противника, не задумываясь для этого ни перед какими средствами. Так, он "повалил" несколько губернаторов. Для примера, из-за чего, бывало, становилась борьба, расскажу случай с рязанским губернатором Д. С. Ш-вым, родным братом известного адмирала и статс-секретаря¹⁹.

   Как-то раз Измайлов был у него на вечере и играл с ним в карты. Игра, как видно, не очень занимала его: он много говорил и в речах своих нисколько не сдерживался. Самое резкое осуждение общего хода дел в тогдашней России, самые резкие порицания действий тогдашних русских государственных людей так и сыпались с его неугомонного языка. Губернатор, человек весьма добрый и кроткий, молчал некоторое время, но наконец, почувствовав всю неловкость и небезопасность своего положения при таком разговоре, решился остановить Измайлова. Завязался спор между ними, который, однако, скоро покончился, когда Ш-в, на беду свою, промолвил:

   - Эх, Лев Дмитрич, у меня-то, по крайней мере, не должно бы тебе так говорить...

   - А почему? - спросил Измайлов.

   - Да потому,- отвечал губернатор,- потому, во-первых, что я все-таки начальник губернии и даже за картами не теряю своего официального положения, а во-вторых - ну, почем ты знаешь? может ведь статься, что ты находишься у меня несколько и под надзором.

   Губернатор явно обмолвился. Он хотел было смягчить выражение "о надзоре", но это ему совсем не удалось. Повторив с различной интонацией: "А! я под надзором, под надзором нахожусь!" - Измайлов не хотел и слушать дальнейших объяснений губернатора и затем, мрачно насупившись, все молчал и молчал. Докончив игру, он не остался ужинать, очень сухо распрощался с смущенным хозяином и, в ту же ночь, ускакал в Петербург.

   Дурные последствия вышли из этой истории для губернатора Ш-ва: он скорехонько потерял место и, конечно, по стараниям Измайлова.

   В среде местного дворянства такая история должна была придавать Измайлову чрезвычайное значение. Да и шутка ли, в самом деле: губернатор, особенно же тогдашнего времени губернатор, да притом родной брат человека, достигшего одной из высших степеней в служебной иерархии, обмолвился в домашней беседе с Измайловым неловким выражением и - потерял место! Дворяне смотрели на это происшествие, как на собственную свою победу.

   В связи со всем вышеописанным было и еще одно особенное обстоятельство, усиливавшее в глазах всех дворян значение генерала Измайлова: грубому дворянскому тщеславию чрезвычайно льстило то, что этот взбалмошный человек прославился своими помещичьими выходками даже в чужих краях.

   Предводительствуя рязанским ополчением, Измайлов отправился в заграничный поход, в Германию, как в такое заграничное путешествие, цели которого единственно - удовольствия и развлечения, причем еще имеется в виду не столько чужих людей посмотреть, сколько себя показать.

   Время тогда было суровое, истинно трудное: только что кончилось изгнание страшного врага из России, измученной великими на тот подвиг усилиями. Вслед за тем, на другой почве, должна была начаться с этим же страшным врагом новая, кровавая борьба... Но роковые события, столь полные трагического значения и для отдельных великих личностей, и для целых народов, не отвлекали генерала Измайлова от желания во что бы то ни стало сделать свой заграничный поход как можно веселее, потешнее. Мне рассказывали, да отчасти и из следственного дела это видно, что все, к чему он привык дома, чем только "прохлаждался" и тешился в широком домашнем быту своем, все это находилось с ним и в походе. С лишком пятьдесят человек из крепостных служителей: камердинеры, официанты, простые лакеи, казаки, кучера, конюхи, псари разных должностей и наименований - сопровождали его. Не забыл он тоже взять с собою несколько лиц из женской прислуги, об особенном печальном значении которых нечего и распространяться. Охотничьих его собак, борзых и гончих, везли в больших фургонах. Лучшие из этих собак имели особенный костюм: какие-то епанечки на спинах, какие-то шапочки на головах.

   Измайловская псовая охота, измайловские лихие тройки с кровными рысаками или с иноходцами в корню, с завивающимися, "развратными", как их назвал Гоголь, кажется, пристяжными, Измайловская огромная свита из крепостной его прислуги и из подобострастно исполнявших его распоряжения и приказания многих ополченских офицеров - все это производило чрезвычайное впечатление на чинных немцев. Измайлов был, что называется, львом для них в ту пору. Конечно, он не мог не заметить этого и все делал, чтобы усилить произведенное им впечатление.

   Когда военная гроза посвалила с почвы Германии, а главные тамошние крепости сданы уже были французами, он стал задавать пиры про целые немецкие города. Затейливо тешил он немецких бюргеров и вдоволь сам понатешился над ними. Там, рассказывают, в одном городке городское общество устроило бал для него и его офицеров, а он выкинул при этом шутовскую проделку, за которую расплатился щедрым пиром для целого города: музыканты местного оркестра были подкуплены и подпоены, и, когда бал открылся по тогдашнему обычаю чинным полонезом, вместо того чтобы играть, они вдруг отложили инструменты в сторону, высунули языки и обеими руками сделали носы изумленной публике. Немецкая публика очень оскорбилась таким, по правде сказать, глупым нарушением общественных приличий, но Измайлов как раз успокоил ее, приказав внести корзины с вином и тут же пригласив на пир к себе как всех присутствовавших на балу, так и всех вообще граждан города.

   Но и на этом пиру не обошлось без барской потехи. У некоторых из немецких пожилых дам вдруг вспыхнули пышно накрахмаленные чепчики. Такая проделка была уже не очень невинного свойства. Но "пожар" чепчиков был скорехонько потушен, напуганные немки тотчас же получили ценные подарки, и добродушные немцы остались, говорят, весьма довольны шутливым чересчур, зато щедрым русским генералом.

   Может быть, эти помещичьи рассказы о проделках Измайлова с немцами преувеличены или даже вовсе выдуманы, но несомненно как то, что заграничный свой поход, весь наполненный только участием в блокаде некоторых занятых французами крепостей, Измайлов старался обставить всеми принадлежностями своего домашнего помещичьего быта, так и то, что он истратил на ополчение и на заграничный поход из собственных своих средств громадную для того времени сумму - миллион рублей ассигнациями. Итак, было чем произвести впечатление и на немцев, и на ополченских офицеров. И недаром же долго-долго и все с восхищением любили они, эти офицеры, любили также и детки их рассказывать, как командовал ополчением, как пировал и тешился в заграничном походе Лев Дмитриевич Измайлов.

  

  

   Теперь будет кстати упомянуть об имениях генерала Измайлова и о доходах, какие он получал с них. <...>

   В 1834 году, когда Измайлов умер, все имение его, как видно из духовного его завещания, заключало в себе до одиннадцати тысяч душ, и в том числе благоприобретенных считалось только шестьсот с чем-то душ.

   Генерал Измайлов, по числу крепостных своих, пожалуй был и не из особенно крупных русских помещиков тогдашнего времени: граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский²⁰, почти его современник, говаривал, что не понимает, как может жить только безбедно русский дворянин, если не имеет, по крайней мере, пяти тысяч душ. Но главные Измайловские имения: рязанское село Дедново и тульское село Хитровщина - славились чрезвычайной доходностью. Таким образом, герой мой, к его, конечно, удовольствию, мог, по всей справедливости, считать себя уже не безбедным дворянином, а очень крупным помещиком.

   Прежде всего, я хочу рассказать о селе Деднове. Оно хорошо мне знакомо. Имение, принадлежавшее исстари роду моей матери, находится от села Дедново только в шести-семи верстах. В этих местах протекло мое детство, сюда, все через Дедново же, ездил я часто и когда учился, и когда служил. Здесь, в этом большом селе, в первый раз поразили меня резкие контрасты, столь свойственные именно великолепным имениям крупных русских помещиков. Здесь же случай доставил мне полную возможность досконально узнать, отчего зависят эти контрасты, а также и то, к чему доводили иногда и крепостная неволя, и постоянное, страстное стремление избавиться от нее. Вряд ли доведется мне еще говорить о селе Деднове, а между тем факты, которые я знаю о нем, весьма интересны - и вот почему я решаюсь здесь на небольшое отступление от рассказа о моем герое.

   Дедново - самое большое селение в Рязанской губернии после села Ижевского в Спасском уезде и села