Славутинский Степан Тимофеевич - Генерал Измайлов и его дворня

Белоомута в Зарайском: в нем в настоящее время считается уже с лишком четыре тысячи душ мужского пола. Стало быть, село это почти с десятитысячным населением обоего пола, что впору было бы у нас и уездному городу. Но оно замечательно тоже и по способности его жителей к промыслам, и по преданиям о старом, просторном житье-бытье, и по той роли, какая выпала ему в недавнее время, перед самой крестьянской реформой.

   История дедновцев как крестьян крепких земле, вообще, не из очень печальных историй. Не будь у них такого барина, каков был взбалмошный Лев Дмитриевич, да не случись еще "экзекуций" 1857 года, им, пожалуй, и нечего было бы поминать лихом свое прошлое.

   Испокон веку, кроме периода времени от шестидесятых годов прошлого столетия по 1861 год, они знали себя некрепостными. Их село считалось дворцовым, и ежегодно, вместо всякого поземельного денежного оброка, они обязаны были доставлять "для государского обиходу" сколько-то рыбы, которую достать было вовсе не трудно из реки Оки, текущей мимо самого их села и довольно далеко по их дачам. В то время им жилось привольно и спокойно. Да и еще бы не так: хотя при селе Деднове нет вовсе пахотной земли, однако дедновская дача великолепна. Тут, кроме усадебной земли и пастбищ, около восьми тысяч десятин лугу поемного, расположенного по обеим сторонам Оки. Тут есть такие луговые пространства, что каждая так называемая хозяйственная десятина (мерою в 3200 квадратных сажень)²¹ дает, без всякого искусственного удобрения, до семисот пудов прекраснейшего сена: так хорошо удобриваются дедновские луга ежегодными разливами Оки.

   Понятно, что на таком просторе, да когда он еще весь был под властной рукою дедновцев, им жилось и привольно, и спокойно. Недаром же есть у них горделивые воспоминания о том, как в тогдашнее золотое время сами цари - да еще какие цари! - Иван Васильевич Грозный²² и Петр Алексеевич Великий²³ знали и жаловали их, дедновцев.

   Иван Васильевич наезжал в дедновские места на охоту и раз, как говорит предание, вышел с ним в Деднове такой случай.

   Заехал грозный царь с охоты к знакомому мужичку Федору Суслову, чтобы поотдохнуть и позавтракать. Хозяин и все его домашние разметались из избы, кто для исполнения разных требований царских людей, а кто из-за страха. И вот в избе остались только царь да двухлетний мальчик, самый младший сынишка Суслова. Царь Иван Васильевич сидел в переднем углу, под образами, а мальчик все бродил по лавкам. И подобрался сынишка Суслова к царю да и схватил его ручонками за бороду.

   На Ивана Васильевича грозный стих нашел: сильно он прогневался и приказал тотчас же казнить мальчика.

   Кинулся в ноги царю старик Суслов и стал молить о помиловании.

   - Помилуй нас, надежа-государь,- говорит он,- сынишко-то мой мал-неразумен... А провинился он, недомысля... Прикажи испытать его: на одно блюдо пущай насыпят золота, а на другое горячих угольев. Вот и пущай выберет, к чему смысл его потянет...

   Царю понравился этот способ испытания, так и повелел он сделать.

   Недомысленный ребенок протянул ручонки к горячим угольям, по которым переливались разноцветные огоньки.

   Царь простил ребенка.

   С лишком через сотню лет после того другой грозный царь, чуть ли еще не погрознее Ивана Васильевича, Петр Алексеевич Великий проезжал через Дедново в Воронеж. Человек с десять лучших стариков дедновских поднесли ему хлеб-соль. Он милостиво принял ее и промолвил несколько ласковых слов о селе Деднове. Потом, обратившись к старику, подносившему хлеб-соль, спросил: как зовут его?

   - А Макаром зовут, надежа-государь,- отвечал старик, весело при том улыбнувшись.

   Царю понравились и ответ, и добродушная улыбка старика.

   - Хорошо, Макар! Ай да Макар ты у меня,- молвил он. И затем стал ходить перед дедновцами, как будто о чем-то раздумывая, а в то же время иногда повторяя: "Ай да Макар! Хорошо, Макар!"

   Наконец остановился он опять перед дедновскими депутатами и спросил следующего за передовым, как и его зовут?

   - А и меня Макаром зовут, надежа-государь,- отвечал и этот старик так же просто и весело, как и прежний.

   - Ну, хорошо, Макар так Макар,- молвил царь и спросил третьего о имени.

   Оказалось, что и третий, да и все прочие депутаты назывались тоже Макарами.

   Петр Алексеевич удивился было, но как раз догадался, что все эти простодушные депутаты стали Макарами ради царского его удовольствия, выраженного им при имени старика, подносившего хлеб-соль.

   - От сей поры,- молвил государь, засмеявшись,- будьте же вы, дедновцы, навсегда и все - Макары!

   Так и осталось. Везде на Руси, где только промышляют дедновцы, знают их под именем "Макаров". Это наименование упоминается даже в каких-то грамотах, данных дедновцам на право ловить рыбу в некоторых местах по Оке, лежащих вне их дачи.

   Со времени поступления дедновцев в крепостную зависимость экономическое положение их тотчас же и весьма резко изменилось. Крепостное право принесло им все свои принадлежности. Только благодаря характеристическим свойствам своей коренной дачи, т. е. неимению вовсе пахотной земли, не познакомились дедновцы у себя на миру с тем, что такое барщина, хотя один вид ее, подводную повинность²⁴, Лев Дмитриевич Измайлов ввел-таки к ним, именно для доставления сена, убранного на господских дедновских лугах, в хитровщинский конный завод.

   Исстари дедновцы славились своей способностью к промыслам и зажиточностью. Но прежде они промышляли все больше дома, а с начала помещичьего управления стала их кормить особенно уже чужая сторона. Попривыкали и они покидать просторные родимые места и зарабатывать деньгу преимущественно отходной промышленностью в должностях по питейным откупам и по судоходной части: из них выходили ловкие "целовальники"¹⁹, поверенные и ревизоры, а также хорошие "водоливы"²⁰ и лоцмана.

   Дома же сидели они, казалось бы, все на привольных таких местах: по обеим берегам большой судоходной реки, имея под рукою и обширные пространства прекрасных поемных лугов, и множество рыбных озер, раскиданных по всей даче их села. Но эти богатые, просторные места имели только одно сильное и явное влияние на жизнь дедновцев: они несомненно развили в них смышленость, бойкость характера, заметную всегда наклонность к некоторой независимости. При существовании у них крепостного права указанные мною свойства их особенно бросались в глаза. Недаром же Измайлов крепко недолюбливал дедновцев, хотя из них-то именно формировал своих "казаков", недаром никогда не решался он обзавестись усадьбой среди прекрасного села и даже весьма редко посещал его на самое короткое время.

   "Мало ль, что глаз видит, да зуб неймет!" - могли бы с основанием сказать дедновцы, глядя на свои привольные места.

   Рыбная ловля в Оке и озерах по дедновской даче состояла уже все за помещиком и отдавалась от него в аренду. Прекрасные поемные луга стали тоже не в прибыль дедновцам и, живя кругом в лугах, они не могли развить у себя хорошего, даже достаточного скотоводства: значительнейшая и лучшая часть этих лугов принадлежала все же помещику; именно от лугов помещик и имел главнейший свой доход с Деднова. <...>

   При таких условиях жизни, при таких порядках только труд на чужой стороне и мог выручать дедновское народонаселение. Этот труд и выручал, но далеко не всех.

   Замечательно, что барский оброк с дедновцев, по отбыванию его, имел вид прогрессивного налога. Смотря по степени своей зажиточности и, вообще, состоятельности к платежу оброка, дедновцы были разделены на несколько категорий: были между ними такие домохозяева, с которых сходило в год по нескольку сот рублей, но и такие были, которые платили весьма мало или даже и вовсе ничего не платили. Но такое распределение дедновцев по платежу барского оброка зависело не от барской сообразительности. Раскладка оброка промеж домохозяев производилась самим "миром", конечно, по верховным указаниям помещика на счет суммы оброка с целого "мира" и, конечно же, под наблюдением поставленного помещиком бурмистра. "Мир" обязан был тянуть известное количество тягол²⁷, и в этом отношении действовали непререкаемо помещичьи указания, а тягла накладывались на семейства уже по усмотрению самого "мира", и тут принимались в соображение не столько рабочие силы семьи, сколько наличные финансовые ее средства, которые от "мира" утаить было никак нельзя. <...>

   Лев Дмитриевич Измайлов умер в 1834 году. Все имение свое, кроме благоприобретенного, он завещал, помимо ближайших своих родственников, графу Александру Дмитриевичу Толстому... Духовное завещание Измайлова было утверждено, хотя некоторые условия его, а между прочим одно, относившееся до дедновцев, были уничтожены.

   Условие, касавшееся дедновцев, заключалось в следующем: Измайлов в духовном завещании выражал свою волю, чтобы в случае смерти графа А. Д. Толстого без прямых наследников крестьяне всего завещаемого им родового имения (в том числе, конечно, и дедновцы) поступали в звание свободных хлебопашцев, причем должны были перейти в их полную собственность все земли, к тому имению принадлежащие. Но государственный совет, приняв во внимание, что родовое имение Измайлова поступило все-таки в род, нашел, что завещатель не имел права стеснять волю своего наследника, почему и уничтожил вышеуказанное условие, предоставив Толстому выразиться относительно его, в случае, если у него не будет прямых наследников, то есть детей, по своему усмотрению.

   Граф Александр Дмитриевич Толстой скончался внезапно в августе 1856 года, без прямых наследников, то есть без детей. После него не осталось никаких распоряжений относительно наследования имением, дошедшим к нему по завещанию от Измайлова. Родные братья покойного, графы Михаил и Павел Дмитриевичи Толстые, на основании общих законов о наследстве, предъявили права свои и вступили во владения вышеозначенным имением. Но одновременно с этим надумались дедновцы отыскивать свободу из крепостной зависимости, домогаясь, на основании завещания Измайловского, прав свободных хлебопашцев, поселенных на собственных землях. Неизвестно, как именно образовалась у дедновцев мысль о том, чтобы начать это <...> дело. Можно, однако, предполагать, что проживающие в Петербурге дедновцы (их там находится на постоянном жительстве до двухсот душ, и при помещике был у них в Петербурге особый староста) принимали в этом деле особенное участке. По крайней мере, в таком предположении утверждает то обстоятельство, что дедновцы первоначально избрали своим поверенным крестьянина Ивана Жаркова, постоянно проживающего в Петербурге.

   Осенью 1856 года крестьяне дедновские составили приговор, которым уполномочивали Ивана Жаркова ходатайствовать по делу об отыскании свободы из крепостной зависимости, и односелец их, Василий Юсов, на основании этого приговора, совершил в Коломенском уезде формальную доверенность, которую вместе с приговором и отвез Жаркову. Но Жарков отказался быть поверенным. Тогда дедновцы, проживающие в Петербурге, дали доверенность, совершенную в Царскосельском уездном суде, самому Юсову, человеку бойкому, бывалому, долго служившему в разных местах и должностях по кабацкой части.

   В начале мая 1857 года Юсов возвратился в Дедново и тотчас съездил в Рязань, где получил из гражданской палаты засвидетельствованную копию с духовного завещания генерала Измайлова. Затем Юсов отправился в Москву, где подал в московскую гражданскую палату прошение о том, чтобы приостановлен был ввод во владение за наследников покойного графа Толстого имения Измайловского, и наконец уже в июле месяце он вернулся опять в Дедново. <...>

   Главноуправляющий всеми имениями графов Толстых предписал бурмистру села Деднова взять Юсова и еще другого дедновского крестьянина, Николая Копылова, принимавшего тогда заметное участие в хлопотах по делу об отыскивании свободы, но потом от дела этого совсем устранившегося, и отправить их в отдаленное имение Толстых, в село Онуфриево, Полтавской губернии. Это было как раз к возвращению Юсова в Дедново.

   На беду, излишняя предусмотрительность бурмистра повредила еще более делу. Опасаясь волнения крестьян, он решился распорядиться ночью (с 18 на 19 июня), и такое распоряжение произвело действительное волнение. Когда пришли братья Василья Юсова, соседи его разом спроведали об этом и, догадываясь, что в отношении "мирского" поверенного вотчинное начальство²⁸ затеяло что-то недоброе, кинулись было к лодкам и челнам, чтобы переправиться на другую сторону Оки, где расположено главное население Деднова и где находится вотчинная контора. Но лодки и челны, по предварительному приказанию бурмистра, еще перед арестованием Юсова были уведены с того берега, на котором жил Юсов. Тогда соседи юсовские возымели еще сильнейшие опасения и ударили в набат. А между тем достали где-то два челна и на них переправились на другую сторону села. Набатный звон переполошил всех в селе, народ высыпал на улицы, думая, что где-нибудь начался пожар. Но соседи Юсова растолковали, в чем дело, и тревога не уменьшилась от того, а увеличилась.

   Ударили в набат и в других церквах дедновских. Все народное сборище двинулось к вотчинной конторе, куда уже были доставлены Юсов и Копылов. Вид приготовленной для отправления их телеги, в которой оказались кандалы и какой-то кол, еще более взволновал народ. Стали шумно требовать от бурмистра как объяснения о причине арестования Юсова и Копылова "не в указанное время", так и немедленной выдачи их "миру". При этом двое или трое из крестьян обращались с угрозами к бурмистру. Бурмистр же, сказав наскоро народу, что "если хотят, то пускай берут себе арестантов", ускользнул в другую горницу, а оттуда выпрыгнул в огород и часа через два совсем скрылся из села.

   Между тем крестьяне не освободили, однако, Юсова и Копылова из-под ареста, да и другие соображения начали тогда представляться им. Так, явилась было мысль поверить тотчас же "мирскую" кассу, хранившуюся в вотчинной конторе. Стали требовать ключи от этой кассы и конторскую печать, но староста, у которого они были, не дал их, и крестьяне не настаивали. Затем послали за священниками всех церквей для того, чтобы они засвидетельствовали от себя в особой бумаге о поступке бурмистра относительно Юсова и Копылова. Наконец составлено было "объявление" от мира обо всем происшествии, которое подписали все бывшие тут же бессрочно отпускные солдаты и лишь немногие крестьяне. Объявление это было доставлено в становую квартиру (14 верст от Деднова, в деревне Луховичах) тысяцким Поповым и крестьянином Егором Брониным, который в первый еще раз тогда является на сцену по общему "мирскому" делу.

   Сначала в Рязани взглянули на вышеописанное происшествие снисходительно и просто. Губернатор Новосильцев ограничился в своих распоряжениях тем, что командировал в Дедново своего чиновника для особых поручений Казначеева без всякого письменного предписания, приказав только на словах посмотреть, что там такое делается, и "образумить" крестьян. К счастью, чиновник при исполнении этого поручения не счел нужным проникнуться особенным рвением. Он начал с того, что тотчас же выпустил Юсова и Копылова из-под ареста, под которым они все время содержались. После этого ему было уже легко "образумливать" крестьян, то есть высказать на сходке при общем молчании, что никак не следовало им шуметь, в набат бить, а пуще всего бурмистра пугать. Затем чиновник скорехонько уехал из села.

   А впрочем, с того разу народ дедновский действительно успокоился, так что воротившийся в село бурмистр стал преспокойно распоряжаться по-прежнему, и "мир" ни в чем ему не перечил. Казалось тогда, что из описанного происшествия больше ничего и не выйдет, кроме обыкновенного следственного "дела", которое так и сгаснет бесследно в уездном суде. Но вышло далеко не так. Можно полагать, что этому были две причины, на беду одновременно действовавшие: во-первых, появление у дедновцев нового на место старика Юсова поверенного, а во-вторых - уездные и губернские административные распоряжения, с одной стороны, представившие самые простые действия крестьян села Деднова в виде бунта, а с другой - как бы рассчитанные - ввиду уже распространявшихся тогда повсюду слухов о готовящемся освобождении крестьян от крепостной зависимости - именно на то, чтобы быстрым и "энергическим" подавлением бунта в селе, которое было известно не только в Рязанской губернии, но и в нескольких соседних, подавить и "беспокойное" влияние вышеупомянутых слухов.

   События шли, однако, сначала самым простым ходом.

   Временное отделение Зарайского суда произвело следствие о происшествиях по поводу арестования дедновским бурмистром Юсова и Копылова и, озаглавив его "делом о набатном бое в селе Деднове", представило его на рассмотрение и решение в Зарайский уездный суд. А тем временем Василий Юсов съездил опять в Петербург для хлопот об отыскиваемой свободе. Но на этот раз хлопоты эти привели неприятные для него последствия: по распоряжению петербургской администрации он был арестован и впоследствии, когда уже началось дело о неповиновении дедновских крестьян помещичьей власти, был прислан арестованным сначала в рязанский острог, а потом в зарайский. Кстати будет упомянуть о его товарище, Копылове: проученный арестованием в ночь с 18 на 19 июня, он совсем отказался от участия в деле о свободе, чему также содействовало, говорят, и то обстоятельство, что он в это время успел породниться с дедновским бурмистром. Осенью 1857 года человек восемь или девять из крестьян, прикосновенных к делу "о набатном бое", и в том числе Егор Бронин, были вызваны в Зарайский уездный суд для отобрания от них отзывов: подтверждают ли они показания свои, данные временному отделению при производстве следствия, и, по допросе, немедленно отпущены домой.

   Пока происходило все это самым простым, естественным, нисколько не тревожным образом, определилось окончательное значение Егора Бронина в дедновском обществе. Когда дедновцы узнали, что прежний их поверенный Юсов арестован, они тотчас выбрали на место его Бронина и в январе месяце 1858 года составили приговор, уполномочивавший Бронина ходатайствовать по делу об отыскивании свободы. Бронин, как человек молодой (ему было тогда с небольшим тридцать лет), довольно грамотный, бывалый по промыслу на стороне, стал действовать очень смело, не ограничиваясь одною ролью поверенного по вышеозначенному делу, но сделавшись руководителем своих односельцев почти во всех общественных их делах. Так, без ведома бурмистра он начал собирать мирские сходки, на которых мнения и советы его имели непререкаемую силу. Всему этому способствовало особенно следующее обстоятельство: Бронин где-то достал или, как сам после показывал, получил из Петербурга листок Рязанских губернских ведомостей, в котором было пропечатано о вызове в Рязанскую гражданскую палату наследников покойного графа Александра Дмитриевича Толстого по делу об имении, после него оставшемся. По объяснениям Бронина на крестьянских сходках, листок этот именно доказывал, что затеянное дедновцами дело о свободе еще в ходу и, стало быть, отнюдь не следует доверять объявлениям земской полиции о том, что дедновцам уже везде отказано в их домогательстве.

   В половине января Бронин по мирскому делу съездил в Петербург и возвратился оттуда с новыми затеями. На собранном им в конце того же месяца сходе он предложил крестьянам потребовать от бурмистра объяснения: по чьей именно доверенности заведывает и управляет он Дедновом? По доверенности ли покойного графа Толстого или же одного из его братьев. Вместе с тем, говорят, Бронин советовал сходу учесть бурмистра в употреблении "мирских" сумм и даже сменить его с должности. Но на этот раз требовать бурмистра к объяснениям перед сходом, учитывать его было уже не так-то легко. В селе Деднове стояла тогда на зимних квартирах рота стрелкового батальона. Проученный происшествием с "набатным боем", бурмистр надоумился прибегнуть к воинской защите. Ему удалось получить ее. Когда крестьяне, увлеченные предложениями Бронина насчет бурмистра, двинулись было к господской конторе, они вдруг увидели, что там стоит уже довольно много солдат стрелковой роты, что солдаты и еще собираются. Крестьяне тотчас же воротились на место прежнего своего схода, а затем скоро и совсем разошлись.

   На другой день после того Егор Бронин в сопровождении нескольких крестьян приходил к ротному командиру и просил его объяснить, по какой именно причине ходили в прошлую ночь по всему селу солдатские патрули, чем, по словам Бронина, крестьяне дедновские очень встревожены и напуганы. Но, как водится, ротный командир вместо всякого объяснения прогнал Бронина и его ассистентов. Действительно ли же ходили в ту пору патрули по селу Деднову и было ли это мерой особой предосторожности, принятою для охранения спокойствия в селе,- об этом в следственном деле нет никаких указаний.

   Последняя выходка Бронина произвела роковые последствия.

   Ротный командир немедленно донес по своему начальству о дерзком поступке дедновского крестьянина Егора Бронина, осмелившегося требовать от него объяснения насчет патрулей. С своей стороны и дедновский бурмистр в рапорте к зарайскому исправнику Улитину изложил все вышеописанные обстоятельства и выразился в заключение, что Бронин явно старается взбунтовать народ в имении, что он, бурмистр, опасается, как бы не нарушился в имении порядок и как бы не взволновался народ, что для пресечения столь вредных событий он просит принять меры к удалению Бронина из имения и что власть его самого уже недостаточна для водворения спокойствия.

   Исправник Улитин тотчас же предписал местному становому приставу Дубенскому отправиться в село Дедново, "благоразумно и осторожно" взять Бронина и лично представить его в земский суд. Поручение это, конечно, было важно и затруднительно. Но становой пристав при исполнении его по-своему понимал меры благоразумия и осторожности, ему указанные: как видно из рапорта его исправнику, он придумал взять Бронина под тем предлогом, что он нужен для снятия с него в Зарайском уездном суде подтвердительного допроса по делу "о набатном бое". Но Бронин, разумеется, хорошо помнивший, что с него "снимали" уже в суде такой допрос, не поддался влиянию "благоразумных и осторожных" мер станового Дубенского: он напрямик отвечал, что не поедет в Зарайск, что даже и не может ехать без разрешения общества, от которого имеет приговор, уполномочивающий его ходатайствовать по мирскому делу.

   Становой решился попытать, что скажет "мир". Он приказал собрать сход - и тут объявил крестьянам, что Бронин, их поверенный, требуется в уездный суд.

   - Незачем ему туда ехать,- отвечали крестьяне.- Егор Бронин нужен нам для нашего мирского дела, а мы всюду занесли прошения.

   Но переговоры между становым и дедновскими крестьянами тем не кончились. Крестьяне стали спрашивать, на каком основании управляет ими бурмистр. Становой объявил, что бурмистр заведывает имением по доверенности одного из новых их помещиков, графа Михаила Дмитриевича Толстого.

   - Нет! - возразили на это некоторые из крестьян.- У нас был граф, да умер, а теперь мы ищем свободы и будем ждать, чем кончится дело.

   Становой пристав в донесении своем исправнику подробно описал все вышеизложенное, а в заключении донесения добавил, что "при таком направлении крестьян села Деднова и при явном упорстве Бронина взять его невозможно".

   Немедленно уездная администрация приступила к дальнейшим своим мерам.

   Исправник предложил земскому суду составить временное отделение. Оно отправилось в дедново в составе трех членов: самого исправника Улитина, станового пристава Дубенского и уездного стряпчего Алякринского.

   Сначала действия временного отделения были довольно успешны. По вызову через сотского Бронин тотчас же явился на квартиру чиновников. Тут ему опять сказали, что он должен отправиться в Зарайск для снятия с него в уездном суде подтвердительного допроса по делу "о набатном бое". Но Бронин отвечал, как и приставу Дубенскому, и наотрез отказался ехать. Исправник приказал посадить его под арест. Никто не препятствовал этому распоряжению, сам Бронин тоже не ослушался, и сотские упрятали его в арестантскую.

   Но вскоре после того в квартире временного отделения собралась толпа человек в триста. Стоя все время на морозе, без шапок, крестьяне неотступно просили выходивших к ним то вместе, то поодиночке чиновников отпустить им поверенного их Бронина. Просьбы эти выражаемы были в самом смиренном духе. Не раз вся толпа становилась на колени. Продолжая все умолять об отпуске Бронина, крестьяне поговаривали тоже, что если Бронин нужен не по ихнему мирскому делу, то пускай возьмут его, в противном же случае пусть заоирают с ним вместе их всех, так как дело у них общее, мирское.

   Так прошло несколько часов. Ввиду настойчивых просьб крестьян, ввиду надвинувшейся ночи, вместе с которою, по всей вероятности, разыгрались у чиновников всякие страхи, становой пристав и уездный стряпчий отпустили Бронина из-под ареста.

   Впрочем, все тогдашние происшествия в журнале временного отделения записаны не совсем так. <...> По мысли членов временного отделения, особенная сила "журнала" должна была заключаться не столько в верной передаче событий, сколько в выводах из них. Выводы эти изложены в таких выражениях: "Крестьяне села Деднова решительно не признают, что принадлежат помещику, ожесточенно вооружены против бурмистра и увлечены мыслью, что им никакая власть ничего сделать не может, что они могут делать все, что хотят, и что если они и удерживаются еще от решительного бунта, то, собственно, из-за боязни роты стрелкового батальона, находящейся на постое". <...>

   Как только получено было в Рязани донесение зарайского исправника, в котором, конечно, были повторены все произвольные заключения о направлении умов дедновских крестьян и о положении дел в селе Деднове, губернатор Новосельцев немедленно же распорядился: в первых числах февраля 1858 года весь стрелковый батальон, расположенный в городе Зарайске и в Зарайском уезде был двинут в село Дедново. 8 февраля явился туда губернатор с большою чиновничьей свитой. Уж не знаю, говорилось ли тогда что-нибудь в увещание и вразумление дедновских крестьян, но мне известны другие факты "экзекуции": наказано было по указаниям бурмистра и членов земской полиции всего двадцать шесть человек, и наказание было такое, что действительно возбудило чувство ужаса и в дедновцах, и во всех окрестных селениях, и везде, где было слышно о наказании... Да и было от чего ужасаться: с лишком через два месяца после наказания спины десятерых наказанных крестьян, сидевших тогда в Зарайском остроге, все еще болели, я сам это видел; мало этого, один из наказанных, Степан Свирин, бывший церковный староста, старик, которому было уже от роду шестьдесят девять лет, притом человек весьма уважаемый в селе за свое благочестие, честность и чистоту жизни, был так высечен, что, говорят, когда после наказания отправили его в Зарайск для посажения в острог, он скончался в дороге, не доезжая до города... Говорят также, что и в то еще крепко глухое время горожане зарайские толпами провожали к могиле гроб этого покойника...

   А Егора Бронина судьба предохранила от "экзекуции": тотчас же после отъезда из Деднова временного отделения, он отправился для подачи какого-то нового прошения в Петербург, где и был, к счастью его, задержан. <...>

   Но я уже слишком долго рассказывал о селе Деднове. Пора перейти к истории о моем герое, генерале Измайлове. <...>

   По возвращении в начале 1815 года из-за границы общественная деятельность Измайлова совсем прекращается. Рязанское ополчение было распущено, и начальник его, Измайлов, вышел в отставку из военной службы. Но через несколько месяцев после того он отказался и от звания губернского предводителя дворянства. На последовавших за распущением ополчения дворянских выборах в Рязанской губернии, с самого начала их, он встретил оппозицию в лице трех братьев Елагиных, которые из-за чего-то смело ораторствовали против него. Измайлов чрезвычайно оскорбился как потому, что дотоле никогда еще не встречал себе противодействия на выборах, на которых и распоряжался обыкновенно, как полновластный барин, так и потому, что дворяне слушали речи Елагиных с некоторым вниманием, по крайней мере, не прерывали их шумом и ревом в знак своего неудовольствия. Очень сожалею, что не удалось мне собрать сведений об этой оппозиции Елагиных, заслуживающей внимания уже потому, что из-за нее, собственно, отказался Измайлов от звания, дававшего ему столь большое значение в среде дворянства.

   Оставшись частным человеком, не более, герой мой в течение некоторого времени вел довольно непоседную жизнь; летом он разъезжал по своим имениям, часто притом посещая губернские города: Рязань, Тулу, Тамбов - и непременно каждый год бывая на Липецких водах и на Лебедянских ярмарках. Зимою же проживал в Москве, где у него, как и у всех почти крупных тогдашних помещиков, был собственный дом.

   С переменой деятельности характер Измайлова не изменилея. Так же страстно жаждал он шумных и разгульных удовольствий. Ради них именно любил он посещать Лебедянские ярмарки, тогда знаменитые по торговле лошадьми, для покупки и продажи которых стекались в Лебедянь ремонтеры кавалерийских полков и помещики Тамбовской и соседних губерний, почти все считавшие обязанностью играть здесь бешено в карты, пьянствовать, кутить и буянствовать напропалую. И недаром любил Измайлов Лебедянские ярмарки: тут он мог выказать во всей красе перед многими достойными зрителями свою бестолковую помещичью роскошь, свое крайне разнузданное самодурство.

   Одна старушка, с детства воспитывавшаяся в доме моего героя, рассказала мне следующий пример его произвольничанья в Лебедяни.

   Раз он несколько опоздал на осеннюю ярмарку и приехал уже тогда, как все гостиницы и постоялые дворы были битком набиты приезжими и отыскать сколько-нибудь просторное помещение, особенно же для генерала Измайлова, приезжавшего всегда с огромной свитой, не было никакой возможности. Но Измайлов по-своему распорядился. Он приказал своим "казакам", псарям, конюхам и прочему бывшему с ним люду немедленно очистить от хозяев и постояльцев, буде таковые окажутся, первый приглянувшийся ему купеческий дом, что и было исполнено, несмотря на просьбы и возражения домовладельца. Поместившись в этом завоеванном доме, как в своем собственном, герой мой прожил в нем все время ярмарки. Впрочем, он щедро, хоть и по своему усмотрению, расплатился с домовладельцем, который и не подумал жаловаться на то, что так, невзначай, был выгнан из собственного дома, причем и пожитки его были выброшены из обоих этажей прямо на улицу.

   Но нельзя же весь свой век "весело" жить, какие бы ни были средства на это. Стала одолевать понемногу Измайлова "благородная болезнь", безотвязная подагра, да и старость-таки подходила. Тогда засел он дома, наслаждаясь деревенскою, по-своему устроенною жизнью, и только по зимам перебирался в Москву, прочее же время года он проводил обыкновенно в селе Хитровщине Епифанского уезда Тульской губернии.

   Преклонные годы и хроническая болезнь, однако, не совсем уняли его. Характер его сделался жестче, прихоти избалованной воли стали чаще и сильнее, а в отношении приближенных к нему людей они тем тяжелее были, что круг их влияния ограничивался уже одним только домашним бытом. Вообще в отношении этих людей, как крепостных, так и некрепостных, он стал гораздо хуже, чем был до войны 1812 года. На то была, конечно, причина. После широкой своей деятельности, очутившись просто частным человеком без всякого непосредственного влияния на общественные дела, да еще будучи присужден болезнью жить по большей части в деревне, он скучал чрезвычайно и всячески старался разнообразить свой домашний быт, развлечь чем-нибудь свою хандру (для этого, например, он приказывал иногда ночью бить в набат на колокольне своей сельской церкви, чтобы сбегался народ из окольных деревень, "чтобы вокруг было людей побольше"). А тут привычка его командовать многими людьми, командовать, как тогда вообще командовали, должна была неминуемо отзываться тяжкими последствиями на всех, кто имел несчастие находиться близко к нему...

   Просмотренное мною дело дает возможность восстановить в достаточной ясности почти все черты домашней жизни генерала Измайлова с возвращения его из заграничного похода и вплоть до 1827 года, когда началось упомянутое дело.

  

  

   С 1820 и по 1827 год главная резиденция генерала Измайлова находилась в тульском его имении, в селе Хитровщине. В недальнем расстоянии от этого большого селения были расположены и другие его имения, состоявшие в Епифанском и Михайловском уездах. Село Хитровщина было как раз в центре их.

   Я не был в Хитровщине и не могу описать ни характера тамошней местности, ни положения, в каком были и теперь находятся тамошние крестьянские усадьбы. Надо думать, впрочем, что не красота местоположения и не особенные даже удобства заставляли Измайлова проживать более в Хитровщине: ибо, судя по характеру местности Михайловского уезда, от границы которого, как сказывали мне, это селение находится недалеко, тут должны быть всё гладкие поля и нет ни крутоберегих больших рек, ни живописных гор и холмов, ни старых, густых лесов. Конечно, село Дедново, расположенное своим обширным поселением по обоим берегам многоводной Оки и даже сельцо Горки в полуверсте от Перевицкой горы, построенное на высоком, обрывистом берегу Оки же, больше могли бы удовлетворять эстетическим вкусам Измайлова, если бы такие вкусы у него были... Но, как я уже говорил, он не любил Деднова за постоянно выказываемый дедновцами дух некоторой независимости. А главное, Хитровщина состояла исстари на барщине, барщинские же крестьяне, как известно, были всегда более тихого, покорного свойства, чем оброчные, особенно же оброчные из больших селений, откуда обыкновенно большинство рабочего населения уходит для промыслов "на сторону". И вот почему, по всей вероятности, Измайлов выбрал своею постоянною резиденциею именно село Хитровщину.

   Там была у него обширная господская усадьба: барский каменный дом, сельскохозяйственные, промышленные и другие разные заведения и постройки, много изб и избушек, в которых помещались дворовые люди. 23 октября 1827 года тульский гражданский губернатор фон-Трейблут и губернский предводитель тульского дворянства Мансуров, при исследовании по высочайшему повелению поступков генерала Измайлова с дворовыми его людьми, сделали подробный осмотр Хитровщинской усадьбы и нашли ее в таком положении.

   Барский каменный дом (из которого незадолго перед тем выехал помещик) да и все вообще усадебные строения - в чрезвычайном запущении: "Наружная штукатурка дома во многих местах обвалилась". "Некоторые комнаты в нем отделаны чисто, но другие - в крайнем небрежении и нечистоте", особенно же прихожая, "в которой все стены, покуда рост человеческий досягать может, опачканы нечистотою, так что невозможно узнать, какого были они некогда цвета".

   По обе стороны дома находились два каменные флигеля. В первом, имевшем особый выход, помещались канцелярия и арестантская; во втором содержались горничные девушки, комнаты которых с вставленными в окна решетками имели сообщение с двором только через внутренние комнаты господского дома; в особом отделении второго флигеля находились комнаты для приезжавших к генералу гостей. Оба флигеля были неотштукатурены и "как внутри, так и снаружи представляли крайнюю небрежность и нечистоту". Упомянутая выше арестантская, которую Измайловские дворовые люди называли в показаниях своих черною и казенною, произвела на губернатора и губернского предводителя впечатление "ужаса и отвращения" даже одним видом своим, несмотря на то что из нее уже были убраны по распоряжению еще самого Измайлова те особые ее принадлежности, о мрачном значении которых я расскажу дальше. Арестантская была содержана "крайне нечисто" и имела пространства, за исключением печи, только пятьдесят семь квадратных аршин, а тут нередко помещалось до тридцати человек домашних арестантов из дворовых людей и крестьян, в числе которых бывали и женщины. Окно арестантской заложено было железной решеткой, в стенах были вделаны цепи.

   Дальше в усадьбе шли кухни и прочие хозяйственные, тоже каменные, строения, "еще более запущенные, запачканные; внутренняя нечистота их совершенно соответствовала их наружному отвратительному виду".

   Затем шли: лазарет, богадельня, суконная фабрика, поташный, кирпичный, конский и овчарный заводы, псарный двор и избы дворовых людей.

   Лазарет - каменное, неотштукатуренное строение с двумя рядами больших комнат; в середине - широкий темный коридор, "в котором от недостатка свободного сообщения со свежим воздухом постоянно гнездился неприятный, тяжелый запах". Все это здание было запущено как внутри, так и снаружи; мебель в нем была ветхая и худая (здесь-то, по выезде Измайлова в конце июля 1827 года из Хитровщинской усадьбы, содержались арестанты, дворовые люди, "прикосновенные" к делу о составленном будто бы против Измайлова заговоре). Аптека при лазарете была запечатана... и хотя к ней приставлен был какой-то фельдшер, однако он никого и ничем не "пользовал". Несмотря на это, в лазарет, ставший уже настоящей тюрьмой, все-таки присылались дворовые и крестьяне, те именно, которые под предлогом болезни или по действительной болезни отказывались работать на барщине... Хитровщинский лазарет был учрежден не столько для человеколюбивых, сколько для барско-административных целей.

   Богадельнею называлась "крестьянская, полусгнившая хижина", имевшая внутреннего пространства, за исключением печи, шестьдесят три квадратных аршина. Тут помещались тридцать четыре женщины. "Ужасно заглянуть в сие жилище нищеты и бедствия,- сказано в "акте" осмотра следователями Хитровщинской усадьбы.- Стены и потолок покрыты сажею, а несчастные обитательницы - рубищами и лохмотьями. Каждая женщина имеет, за исключением необходимого прохода, не более одного квадратного аршина для помещения. А на содержание пищею выдается каждой по одному пуду ржаной муки на месяц". Сюда отсылаются также за наказание и другие женщины, которые и употребляются в разные работы. В другой хижине на дворе тоже на пространстве двадцати пяти с половиною квадратных аршин помещаются шестеро мужчин и двенадцать женщин. ...В эти богадельни попадали преимущественно или захиревшие в своем тереме при барском доме, или надоевшие барину, или же провинившиеся перед ним бывшие его наложницы, женщины несколько избалованные содержанием во время своего "фавору". Легко себе представить, как невыносимо тяжко было этим несчастным коротать свою горькую жизнь в ужасных жилищах "нищеты и бедствия".

   Суконная фабрика помещалась в старом деревянном строении, "сквозь стены которого свободно проходил ветер". И здесь замечалось то же, что было повсюду в Хитровщинской усадьбе: чрезвычайная теснота, запущенность и нечистота. На суконной фабрике работали дворовые женщины и девушки, попадавшие в эту работу по большей части все за наказание. На простых ручных прялках пряли они шерсть шпанскую и от смешанных пород и сукна тоже ткали, которые для валянья, окраски и вообще отделки отсылались на московские фабрики.

   На поташном заводе вываривали поташ "только для домашнего употребления, и то в небольшом размере". В акте об осмотре Хитровщинской усадьбы предполагается, и многие факты следственного дела о поступках Измайлова подтверждают такое предположение, что завод существовал единственно "в наказание" дворовым людям. Поташный завод запущен был донельзя.

   На кирпичном заводе тоже резко замечались "небрежение и разрушение". Кирпич с этого завода не имел сбыта куда-нибудь на сторону; он употреблялся только в усадебном хозяйстве Измайлова. Но работа на кирпичном заводе происходила постоянно, и она обусловливалась - как должно предполагать по многим фактам Измайловского дела - опять-таки особенными помещичьими соображениями: Измайлову надобилось лишнее место для наказания дворовых людей - и кирпичный завод удовлетворял этой надобности.

   Конский завод состоял, собственно, в Зарайском уезде, но на зиму перегоняли его весьма часто в Хитровщинскую усадьбу, и, кстати сказать, перегоны эти сопровождались иногда крупными происшествиями: так, однажды сгорело с лишком двести лошадей на постоялом дворе, в селе Поливанове, Михайловского уезда. Всех лошадей в Измайловском конном заводе было более тысячи голов, и странно: ни одна лошадь не пускалась в продажу. Само собою разумеется, что при таком способе пользования конным заводом с лишком в тысячу голов убытки от него были огромные.

   При Хитровщинской господской усадьбе находилось тоже до пятисот голов очень хорошего рогатого скота холмогорской и английской пород; но, "по недостатку в Хитровщине выгонов, скот этот был всегда тощ и держался только для домашнего обихода".

   В овчарном заводе было до пяти тысяч овец, в том числе триста баранов чистой породы. "По недостатку хорошего присмотра,- говорится в акте об осмотре Измайловской усадьбы,- овчарный завод не приносит той пользы, какую можно было бы от него ожидать".

   Стало быть, все хозяйство генерала Измайлова, заведенное на весьма широкую руку, шло чрезвычайно худо.

   А между тем, странное дело: Измайлов наблюдал тут за всем постоянно и большею частью лично. Из показаний приближенных к нему дворовых и из других фактов, занесенных в следственное дело, видно, что без приказания самого Измайлова в помещичьем его хозяйстве ничего не делалось. Недаром же он говаривал, что он у себя "сам и приказчик, сам и рассыльщик". Вообще при наблюдении за ходом хозяйственных дел дома, в усадьбах, по сельским барщинным работам он всегда выказывал большую деятельность и распорядительность. Несмотря на болезненное свое положение от докучной, все усиливавшейся подагры, почти каждодневно и во всякую погоду он осматривал сельскохозяйственные и разные домашние свои заведения, хозяйский глаз его был на все обращен: он наблюдал лично и за пахотою, и за покосом, и за уборкой хлебов, и за молотьбою, и за положением скирдов на гумнах, и даже за состоянием проселочных дорог, соединявших его имения. Но из всей этой деятельности и распорядительности ничего путного не выходило - и тут, главнейше, уже не Измайлов был виноват.

   Безгранично властвовал он в домашнем и хозяйственном своем быту. Опираясь во всю силу своего энергического характера на крепостное право, с ранних лет его воспитавшее и баловавшее, а притом дававшее ему такой простор для произвольничанья, он не встречал ни в чем противоречия своим прихотям и потехам; но он встретил полное себе противодействие в более серьезном, чем прихоти и потехи, деле, именно в том деле, в котором, казалось бы, всего менее он должен был его встретить. В хозяйстве-то его и шло все не так, как он желал и добивался всячески. Несмотря на его личное, постоянное наблюдение за ходом всего хозяйства, несмотря на жестокие наказания за ослушание его приказаний, все его обманывали, обкрадывали, все делали не по его воле, а по своей собственной, постоянно направленной не в пользу ему. Крепостное-то право и нарушало его интересы во всем и повсюду.

   Кстати будет привести здесь отрывки из некоторых "приказов" Измайлова, посланных из Москвы в Хитровщину к бурмистру Овсянкину и главному писарю Краснухину. Приказы эти замечательны. Не очень-то грамотны они, не говоря уж о логичности изложения. Зато в них много выразительных черт, обрисовывающих отношения моего героя и к хозяйству его, и к исполнителям его приказаний.

   "Ты пишешь,- говорится в одном приказе бурмистру Овсянкину,- что муки крупичатой недостает. Оставлено было десять пудов, по контракту - что следует садовнику и провизору; из того числа остается семь пудов для доктора: нельзя, чтобы для доктора вся эта вышла, а это раскрали, и потому, за несмотрение твое, ты должен купить. Не забудь: со второго августа сеют рожь; если не будет в свое время посеяно - я посею на тебе. Для дрожек и бричек совсем не нужен тес, а вели напилить из осины или березы тоненьких досок. Неужели до вас не дошли слухи, что всех мошенников велено ссылать в Сибирь? Объяви мастеровым, чтоб они были осторожны и не плутовали, а то...- Тебе приказано от меня, чтоб у мельниц дворцы были сделаны из кирпича, а потом их обшить досками дубовыми, а ты ничего не делаешь; а потому знай: приезд мой для тебя будет неприятен. Неужели липовый цвет позабыли собрать? Там лип достаточно в зверинце <...>".

   "Смотреть тебе и Овсянкину,- пишет Измайлов в другом приказе к главному писарю Хитровщинской вотчиной конторы Краснухину,- за всем неусыпно. Слушеву прикажи, чтобы сено не воровали; это все на нем взыщется. А Овсянкин, чтобы ездил по сельцам и смотрел бы за всем и старостам подтверждал бы, что они за все будут отвечать. Что же касается до лугов, что скосили на конюшню, я этого не понимаю, как можно так сделать? Это не иначе - какие-нибудь плутни".

   "Доктору четыре курицы дать,- говорится в третьем приказе на имя бурмистра Овсянкина,- карасей в львовском пруду наловить и доктору отпускать, также теленка для него отпустить, попоя несколько..."

   Итак, распоряжения крупного помещика Измайлова к