Славутинский Степан Тимофеевич - Генерал Измайлов и его дворня

асались всего, доходили до мельчайших подробностей хозяйственного его быта, и, несмотря на это, в хозяйстве его все не спорилось. Он угрожал беспрестанно, взыскивал строго, наказывал беспощадно, а тем не менее его обкрадывали и обманывали на каждом шагу, приказания его не исполняли постоянно. Конечно, от всего этого всякое хозяйственное дело шло из рук вон плохо: повсюду были заметны крайняя небрежность, крайняя запущенность, крайний беспорядок. Да и сам Измайлов, этот внимательный и строгий хозяин, сбивался тут с толку беспрерывно. Неточное и небрежное исполнение его приказаний, воровство и обманы не ускользали от его проницательности, но исправлять дурные последствия от всего этого, не допускать их на будущее время он решительно не умел: он отыскивал тут только новые поводы для истязаний провинившихся перед ним людей, система же всего хозяйства, всех отношений его, как помещика, к крепостным его людям ни в чем не изменялась, и вокруг него оставались все те же люди, которых он излавливал в беспрерывных провинностях. И выходила из всего этого страшнейшая безурядица, но безурядица, к несчастью, такого свойства, что от нее страдало слишком много людей...

   Зато псовая охота Измайловская была в великолепном положении, и герой мой, по справедливости, мог гордиться ею. В акте осмотра Хитровщинской господской усадьбы хорошо описана и тамошняя псарня.

   На псарне этой находилось шестьсот семдесят три собаки разных пород. Не надо забывать, что кроме хитровщинской псарни собаки были и при других Измайловских усадьбах: так, при Горенской усадьбе, как мне рассказывали, всегда было до трехсот собак. "Они жили, - говорится в акте,- в хороших домах. Для каждой (собаки) было сделано особое гнездо, которое набивалось всегда свежею соломою. На корм этим собакам выходило ежегодно более тысячи шестисот четвертей овса".

   К псовой охоте Измайлова было приставлено в Хитровщине с лишком сорок человек собственных его крепостных, а также и вольных людей по найму (тридцать девять псарей - из них трое наемных - да шестеро наварщиков²⁹ и щенятников).

   Не дешево стоила Измайлову любимая его забава: кроме тысячи шестисот четвертей овса, которые шли на прокорм собак, он тратил ежегодно до десяти тысяч рублей ассигнациями только на жалованье своим и наемным псарям, да на особые награды им за удачные травли. Прибавьте тоже к этому немалые расходы на ремонт зданий, где помещались собаки, на обмундирование и содержание людей, состоявших при охоте, на содержание лошадей под псарями и стремянными³⁰, на продовольствие и угощение всегда приглашаемых к "отъезжим полям" помещиков, соседей и не соседей, с их охотами и псарями,- и выйдет, что статья расхода на псовую охоту занимала в годовом бюджете генерала Измайлова очень видное место.

   Он так любил собак, что ценил их гораздо выше людей. На это есть в следственном деле два замечательные указания.

   Раз небогатому помещику Шебякину променял он на четыре борзые собаки четверых дворовых людей, и таких еще, которые в глазах его самого должны же были иметь немалую ценность, а именно: камердинера, повара, кучера и конюха. Кстати, случай этот был задолго до начатия дела о заговоре людей Хитровщинской усадьбы против их помещика и о поступках его самого с ними, но он сильно врезался в память измайловских дворовых; многие из них, и не однажды, рассказывали всем вообще следователям, как променял Измайлов четверых дворовых на четырех собак: так поразило их презрительное помещичье отношение к человеческой личности.

   Другой случай, указывающий на чрезмерную любовь Измайлова к собакам, тоже замечателен: однажды, во время обеда, когда камердинер Николай Птицын из своих рук кормил барина, начинавшего уже страдать хирагрою³¹, он вдруг спросил Птицына и тут же прислуживавшего дворового мальчика Льва Хорошевского: "А кто лучше: собака или человек?" Птицын отвечал, что как же, дескать, можно сравнивать человека с собакою, с бессловесным, неразумным животным. Мальчик же, всегда чрезвычайно боявшийся своего барина и совсем растерявшийся от его вопроса, пролепетал, что собака лучше человека. И за это Измайлов подарил мальчику рубль серебряный, а камердинеру Птицыну проткнул вилкою руку.

   Страстную любовь Измайлова к псовой охоте должно объяснять не тем только, что охота эта была тогда в общем ходу у помещиков крупных и мелких, но тем особенно, что она наполняла скучную, деревенскую его жизнь столь необходимыми для него, шумными и раздольными впечатлениями широкой боевой его деятельности: на просторном поле, перерезанном кое-где оврагами, притонами хитрых, увертливых лисиц, у опушки рощ и лесов гомозится сильно за "исто барским, веселым делом",- как выражался о нем мой герой,- под главным распоряжением самого барина разнообразный люд, всегда составляющий в таких случаях его многочисленную свиту: свои псари, доезжачие, стремянные, конюхи, казаки, приживальцы, да и помещики тоже разных сортов, соседи и не соседи, богатые и бедные с их собаками и псарями. Заливаются в "островах" звонким, частым лаем гончие, выгоняя зверя на широкий простор поля; мечутся за добычей в разные стороны борзые, а псари, доезжачие, казаки, приживальцы, гости-помещики порскают, атукают, трубят в рога, скачут сломя голову... Да! Все это должно было доставлять истинное наслаждение Измайлову, должно было вполне удовлетворить его задорному, неугомонному нраву. Тут исчезали границы его владений: "отъезжим полем", где он один командовал, бывала и его собственная, и чужая земля. Тут он распоряжался полновластно всем движением разнохарактерной толпы, состоявшей уже не из одних его крепостных, тут он чувствовал себя больше, чем помещиком, тут он казнил и жаловал...

   Один из рязанских дворян, помещик села Негоможи, находящегося от Горецкой усадьбы в расстоянии 7-8 верст, Иван Арсеньевич Чаплыгин, в детстве своем однажды видевший Измайловскую охоту, так рассказывал мне про этот случай:

   "В пасмурный, но не дождливый день, под конец лета, я с братом моим и гувернером гуляли в поле довольно далеко от усадьбы. Вдруг видим: едет навстречу нам большая толпа охотников в нарядных кафтанах. На сворах у них было множество гончих и борзых собак. За толпой этой тянулся целый ряд линеек тройками, а на одной линейке, особенно длинной, лежал человек, весь закутанный, под голову которого, чтобы лучше было ему смотреть в поле, высоко подложены были подушки. То был Лев Дмитриевич Измайлов, сосед наш не очень близкий, живший от Негоможи верстах в восьми, а может и поболее. При нем было тогда несколько соседей помещиков верхами. Мы посторонились, чтобы дать дорогу длинному поезду, двигавшемуся на ту пору очень тихо. И когда проезжала мимо нас линейка, на которой лежал Измайлов, я мог хорошо рассмотреть физиономию этого человека. Лицо его было одутловато и багрово; большие глаза горели ярким огнем {Про неестественно яркий огонь этих глаз упоминается и в актах медицинских освидетельствований генерала Измайлова, которые проводились ежемесячно по поводу вышеуказанного высочайшего повеления о высылке Измайлова из имения. (Прилеч. автора.)}. Почему-то он очень пристально поглядел в нашу сторону и, как мне показалось тогда, именно на меня,- и чрезвычайно тяжелое впечатление произвел на меня взор его, в котором, как хорошо помню и теперь, было что-то необыкновенно жестокое, суровое и повелительное.

   Воротившись домой, я рассказал за обедом отцу о встрече нашей с Измайловской охотой. Отец сильно поморщился.

   - Да,- сказал он,- этот наезд генеральской охоты на наши поля, смотришь, обойдется мне рублей в пятьсот, а пожалуй, и больше...

   И точно: так как яровые хлеба в то время были еще не убраны, то Измайловская охота проходом через наши поля и особенно угонками по зверю, без чего, конечно, не обошлось, должна была понаделать в них много вреда".

   Описанный случай наезда на чужие владения не был единственным в своем роде. Но помещики, через поля и луга которых проходила отнюдь не безвредная охота, никогда, сколько мне известно, не жаловались на это... Где уж тут было жаловаться, когда и нечаянная встреча с Измайловской охотой не обходилась без неприятностей, если встреча эта малейшим чем-нибудь помешала травле по зверю. Вот, например, что однажды случилось: Измайлов охотился в отъезжем поле около села Григорьевского (в Зарайском уезде, Рязанской губернии). Собаки и псари жарко травили матерую лисицу; травля успела отбить ее от оврагов и перелесков, стало быть, еще несколько угонок по полю - и "красный" зверь достался бы в добычу. Но тут, как на грех, шибко проезжала дорожная карета шестериком и пересекла дорогу скакавшим с собаками псарям. Собаки заметались, промахнулись. Лисица увернулась от них и быстро скрылась из виду. Взбешенный такою неудачей, Измайлов велел остановить карету. В ней сидела женщина богатая и родовитая {Это была, как я слышал, г-жа Левашова, одна из образованнейших женщин тогдашнего московского общества. С ней был очень дружен Н. Я. Чаадаев. (Примеч. автора.)}, но Измайлов ни на что не посмотрел и решил немедленно отплатить за неудачу в травле таким образом: он приказал растворить дверцы кареты с обеих сторон, и затем все охотники и все собаки, бывшие тогда в отъезжем поле, прошли через карету, конечно, растревоживши этим донельзя бедную барыню. Она пожаловалась, но никакого удовлетворения не добилась. Случай этот так и остался анекдотом, много потешавшим провинцию. <...>

  

  

   При Хитровщинской господской усадьбе состояла громадная дворня. К половине 1827 года в ней считалось двести семьдесят один человек мужчин и двести тридцать одна женщина. Но то было далеко не всё. Приведенные выше цифры показаны в ведомости, представленной поверенным генерала Измайлова... В ведомость эту вошло лишь взрослое население Хитровщинской дворни, но все малолетки обоего пола, равно как и заштатные старики к старухи, совсем в ней не обозначены. Итак, кажется, я не ошибусь, если определю весь состав Хитровщинской дворни, считая тут и малолетков, и стариков обоего пола, а также наемных людей и приживальцев, в восемьсот человек. <...>

   Замечательно, что в числе собственно дворовых Хитровщинской усадьбы находились люди, вовсе не принадлежащие Измайлову, например, незаконнорожденные от солдаток. Несмотря на то что они не были даже записаны по ревизии за Измайловым, положение их решительно ничем не разнилось от положения настоящих крепостных. Блажной генерал помыкал ими, как хотел, назначал их по своему усмотрению в разные должности и работы, распоряжался ими вообще, как собственными своими крепостными людьми, и нисколько и ни в чем в отношении их не стесняясь, наказывал их, как и прочих дворовых. Так, солдатский сын Степан Попов был разлучен, по воле барской, с женою своею, на которой он и повенчался-то не по собственному желанию, а по принуждению госпожи Д-вой, любовницы Измайлова, управляющей его имениями в то время, как он был в заграничном походе.

   Но особенно внушительным примером того, как тяжко приходилось людям, отыскивавшим свободу из владений генерала Измайлова, мог служить бывший приказчик его, Храбров.

   Пармен Храбров происходил, как это усматривается из одного его прошения, от поляка, по всей вероятности, шляхтича какой-либо из западных наших губерний, еще в малолетстве полоненного и вывезенного кем-то в Орловскую губернию. Поляк этот приходился дедом Пармену Храброву.

   В малолетстве же поляк-"полонянник" попал в крепостные к какому-то орловскому помещику. Возмужав, он стал хлопотать "об освобождении из рабства", и дело об этом производилось в разных местах, но чем оно кончилось - про то Пармен Храбров ничего не говорит, а надо думать, что дед его все-таки не добился "освобождения из рабства". Жил этот дед в Брянском уезде, там женился и детей прижил. Сын его Гаврило, отец Пармена Храброва, тоже задумал отыскать свободу, "о чем и объяснился с помещиком своим Зиновьевым". Но помещику Зиновьеву "такое объяснение крепко не понравилось" - он велел сковать Гаврилу, а сам уехал в Москву, где служил в военной коллегии асессором. Затем привезли Гаврилу в Москву и там, несмотря на заявления его, что он отыскивает свободу, сдали его тотчас же в солдаты, и Зиновьев получил за него рекрутскую квитанцию. Однако этим не порешилась судьба Гаврилы. Первый член московской военной коллегии, генерал-майор Михайло Львович Измайлов, взял его из военной службы и отправил в тульское свое имение. Причиною такой перемены в жизни Гаврилы было следующее, по словам сына его, Пармена Храброва, обстоятельство: он был "художник сады разводить и, вообще, строить", а поэтому Михайло Львович Измайлов захотел воспользоваться его искусством и "обещал ему за труды его отставку". Впоследствии, без ведома Гаврилы, М. Л. Измайлов отдал в военную службу, на перемену его, своего крепостного человека, и уж бог весть как это сделалось, только в военной коллегии М. Л. Измайлов "выправил себе на Гаврилу владенный указ". <...>

   Пармен Храбров несколько времени был в милости у Льва Дмитриевича Измайлова и служил ему приказчиком в Хитровщине, но наконец провинился он перед барином, за что был разжалован из приказчиков, а притом сидел долго в кандалах, содержался в домашней тюрьме, и все имущество его было отобрано на помещика. В тяжком тюремном заключении он надумался и, успев как-то вырваться из черной, арестантской, немедленно же возобновил родовое свое дело об отыскании свободы из крепостной неволи. Но в то же самое время повел и генерал Измайлов дело против Пармена Храброва о растрате им, Храбровым, как помещичьих, так и мирских крестьянских денег, а также "в лихоимстве с крестьян". Пармен Храбров оказался по суду виновным. По решению правительственного Сената, он был наказан за это плетьми, а затем, впредь до окончания дела об отыскиваемой им свободе, отдан Измайлову во владение.

   Тогда-то именно и довелось Пармену Храброву вытерпеть страшное угнетение. Измайлов по-своему пожелал применить к нему условно предоставленное ему право владения. Он тотчас же засадил его в особую комнату при хитровщинском лазарете, то есть в тюрьму. В этой комнате Пармен был постоянно под замком, а зимою дня по два ее не топили. При этом не отпускалось Пармену Храброву ни белья, ни верхней одежды и обуви, иногда же не давалось ему и пищи.

   Пармен Храбров, столь неутомимо перед тем добивавшийся свободы, не выдержал наконец и несколько раз, через доктора Виэля, почему-то принимавшего в нем участие, просил прощения у Измайлова, клятвенно обещаясь отказаться навсегда от мысли ходатайствовать о свободе и уже служить помещику своему "верою и правдою". Но суровый помещик велел отвечать от своего имени Храброву, что прощения ему никогда не будет. И мало того, когда началось дело "о скопе и заговоре", составленном будто бы хитровщинскими дворовыми людьми, первоначально действовавшие следователи, члены временного отделения Епифанского земского суда, и советник Тульского губернского правления Трофимов всячески добивались, и конечно по настоянию самого Измайлова, открыть в Пармене Храброве главного зачинщика и руководителя предполагаемого "скопа и заговора". Правда, Пармен Храбров принимал в деле, затеянном дворовыми, некоторое участие, но отнюдь не главное; собственно говоря, он только знал о том, что дворовые решились наконец всюду жаловаться на поступки с ними страшного их помещика. И если бы верховная власть не обратила на Измайлова своего высокого внимания, по всей вероятности, подлые, злодейские интриги, направленные к тому, чтобы представить Храброва главным бунтовщиком и руководителем других к бунту, окончились бы совершенной погибелью этого несчастного искателя свободы.

   Но что всего замечательнее - наряду со всеми дворовыми Хитровщинской усадьбы находились тоже и незаконнорожденные дети самого Измайлова. Участь двоих из этих детей особенно интересна.

   Николай Нагаев, сын Измайлова от дворовой его девушки, до семилетнего возраста своего воспитывался в господских комнатах. За ним, как за настоящим барчонком, ходили кормилицы и няньки. Сам Измайлов передо всеми признавал его своим сыном. Но потом Николай Нагаев был удален внезапно из барского дома и, назначенный писарем при хитровщинской господской канцелярии, разделил решительно во всем общую долю хитровщинских дворовых. Тяжка и горька была эта доля до нестерпимости,- и Николай Нагаев сделался одним из главных, неутомимых доносителей на своего помещика-отца. Впрочем, презренная роль доносчика на отца смягчается в Нагаеве тем именно, что причиной, обусловившей его жалобы, он выставляет отнюдь не прежнее свое положение в барском доме, про что он говорит только мельком, а вообще жестокие поступки Измайлова с дворовыми. Кстати замечу: Николай Нагаев, как видно из дела, сохранил, тайно от отца, искренне добрые отношения с дочерьми Измайлова от Д-вой, особенно же со старшей, девушкой в высшей степени достойной,- и это обстоятельство доказывает, что Нагаев не участвовал в том общем разврате, которому предавалась широко вся измайловская дворня.

   Лев Хорошевский, тот самый мальчик, который отвечал Измайлову со страху, что собака лучше человека, за что и. удостоился награждения целковым, был тоже незаконнорожденный сын Измайлова от другой дворовой его девушки. О нем сам барин говаривал: "Вот этот, так настоящий мой сын". До девятилетнего возраста Лев Хорошевский, подобно Николаю Нагаеву, воспитывался в господском доме, но потом, как Нагаев же, по воле своего отца-барина, смешался безразлично с толпою прочих дворовых людей, разделив общую во всем с ними участь, и опять, как Нагаев же, сделался доносителем на своего отца. <...>

   Я дохожу теперь до особенно неприятного для меня места в моем рассказе, до описания наказаний, каким подвергал хитровщинский помещик горемычных своих дворовых.

   Мне придется здесь войти в подробности, изображать которые нелегко...

   Но я не могу отказаться от этого.

   Если грозила человеку на каком-нибудь месте великая опасность, по миновании ее он непременно оглянется на то место и долго будет глядеть: повлечет его к тому непреодолимая сила. Так и тут: крепостное право, грозившее при дальнейшем своем существовании убить окончательно силы народного духа,- такое место в русской народной жизни, на которое невольно, часто и долго придется оглядываться...

   Просмотренное мною дело в отношениях помещика Измайлова к дворовым его людям представляет со всех сторон, до чего могла доходить практика крепостного права, и вот почему, мне кажется, не следует обходить никаких подробностей при изложении этого дела, как бы ни тяжело было их описание.

   Лев Дмитриевич Измайлов, может быть, и не был зол от природы. Его общительность, гостеприимство, широкая щедрость, его искреннее уважение к людям решительным и благородным - все это черты несомненно хорошего характера. Но характер этот был глубоко испорчен сначала воспитанием, а потом положением в обществе. Воспитание Измайлова, при крайне недостаточном образовании, при совершенном отсутствии нравственного направления, было вообще такое, что с самых ранних лет не знал он себе ни в чем удержу, отчего и приобык своевольничать, как ему только хотелось. А положение его в обществе, как при самом вступлении в него, так и долго впоследствии, тем положительно определилось, что у него, человека пылкого, страстного, своевольного и дерзко-шаловливого, оказывались всегда и везде в нужных случаях такая родня, такая протекция, которые могли выручить с самого дна морского.

   К тому ж судьба не послала Измайлову никаких уроков в жизни. Служба, военная и гражданская, окончательно сложившаяся для него как-то особенно своеобразно, еще больше испортила его характер. Неудача же иной раз по службе, нежелательные для него переводы из полка в полк, неожиданные отставки не были для него уроками: они только ожесточали его, делали раздражительнее и своевольнее, что и отражалось, прежде всего, на домашнем его быту. Богатый, знатный, влиятельный и по связям своим, и по собственному характеру, властолюбивому и энергическому, умный, но необразованный, а притом без всяких нравственных основ и для гражданской деятельности, и вообще для жизни, генерал Измайлов имел для всего своего обиходу только две цели: потешиться да покомандовать. Ему все было нипочем, он никого никогда не боялся: по крайней мере, так было до следствия, произведенного о нем по высочайшему повелению тульским губернатором и губернским предводителем. Он привык, он хотел и мог произвольничать во все стороны. Эта привычка командовать, как он с незапамятных для него времен и дома, и везде командовал, развила в нем глубокое презрение к людям, ему подчиненным, особенно же крепостным. Можно положительно сказать, что он твердо был убежден в высшем своем назначении: приказывать и наказывать.

   Он и всю жизнь свою подладил под это высшее свое назначение.

   Даже в то время, когда подагра уже сильно его одолевала, он почти каждодневно выезжал в поле для охоты или для хозяйственных обзоров, а то осматривал различные заведения при господской усадьбе. И везде сопровождали его доморощенные его казаки, снабженные нагайками. Эти молодые, сильные, бойкие люди имели специальною обязанностью чинить расправу на месте над всяким провинившимся в глазах причудливого и неугомонного барина.

   Но расправа над провинившимися всего чаще производилась в самом господском доме. Тут заведовали этой расправою уже другие исполнители барской воли: Измайловские камердинеры постоянно ходили с пучками розог за поясом.

   И всем этим исполнителям наказаний: казакам, камердинерам, конюхам - крепко доставалось, если они, как казалось иногда Измайлову, не больно секли провинившихся. Характеристически выразился в своем показании один из несчастных казаков, Иван Лапкин, что, дескать, у него, Лапкина, "почти в том только время проходило, что он или других сек, или его самого секли".

   Генерал Измайлов не церемонился наказывать - сечь и бить - людей своих даже при гостях. Несчастных часто истязали в гостиной, в кабинете, в залах, в самой барской спальне. А когда случалось, что люди эти наказывались не под барскими глазами, то все-таки иногда их приводили к барину для того, чтобы он мог наглядно удостовериться, достаточно ли они наказаны.

   И не было меры в истязаниях. У иных после наказаний спины гнили по нескольку месяцев, иные, все оттого же, долго-долго чахли в хитровщинском госпитале, иные умирали преждевременно. Недаром в Измайловской дворне весьма мало было стариков.

   Относительно наказаний Измайловским дворовым не доводилось друг другу завидовать: тут все были сравнены. Спрошенные последними следователями крестьяне села Хитровщины показали, что "редкий из дворовых и из них, крестьян, обошелся без какого-нибудь наказания". Да и по делу это видно: не наберешь и десяти человек из дворовых, которые показали бы, что они не были наказаны.

   Впрочем, тут были и своеобразные оттенки.

   Чаще и больше всего подвергались истязаниям те люди, которые по должностям своим стояли ближе других к барину; но, по крайней мере, им шло хорошее содержание, они могли утешаться даже некоторой роскошью, а притом у них редко наказания розгами, палками и плетьми сопровождались другими, тоже чрезвычайно тяжелыми истязаниями. Пролетарии же хитровщинской дворни, попадая под розги, плети и палки, почти всегда с тем вместе подвергались и другим мукам: на них надевали, до большей части на долгое время, рогатки, ножные железа, так называемые стулья, их сажали на стенные цепи, у них отнимали их жалкое, скудное имущество, какую-нибудь коровенку, какую-нибудь домашнюю птицу, полусгнившие домишки, даже одежду и обувь, им уменьшали ежедневную пищу, их употребляли в невыносимые работы.

   Наказывались же люди за все про все.

   Так, собаки - борзые, гончие, лягавые - так, лошади упряжные и верховые, так, домашний скот: коровы, овцы, свиньи, так, зверь для псовой травли: лисицы, волки и даже невинные зайцы, так, даже петухи и куры бывали причиною многих истязаний.

   Сорвется, например, у Семена Краснухина борзая собака со своры - и дерут его арапниками так, что спина у него гниет полтора месяца; а в другой раз не успел он же, Краснухин, обскакать болото, а оттого заяц ушел - и за это высекли неловкого псаря форейторской плетью, от какового наказания пролежал он в больнице долгое время. Привел Макар Жаринов из зверинца десяток зайцев для садки³², но один из них вовсе не побежал: за такую покорность судьбе со стороны зайца высекли Жаринова плетьми да надели ему на шею рогатку, а на другой день опять высекли и посадили на стенную цепь. У Никиты Жукова борзая собака выбежала из круга; у Никиты Колкунова собаки перекусались; сзади Ермила Юсова собака вдруг взвизгнула,- и Жуков, Колкунов, Юсов были жестоко наказаны. У Павла Белова борзая собака кашлянула. Измайлов спросил: "Отчего это?" А Белов отвечал: "От волоса и от цепей". Но Измайлов возразил, что он не приказывал держать борзых собак на цепях. И за ответ свой, в котором барин нашел, должно быть, какой-нибудь намек, пришлось Белову носить мучительную рогатку. Лягавые собаки съели как-то трех кур - и Епифан Жатов был высечен за это плетью, да к тому же надета на него рогатка. Мальчик дворовый, кормивший щенков, в один и тот же день был высечен троекратно за то, что одна из его собак ушибла себе ногу. Двадцать человек из псарей однажды были все пересечены "за недочет собак по шерстям". Да и все вообще псари чрезвычайно часто подвергались наказаниям за собак: за нечистоту, за худобу, за какое-либо повреждение их. А во время охоты в отъезжих полях несчастным псарям этим уже и никак нельзя было уберечься от наказаний: Измайлов придирался к самым ничтожным случаям, чтобы распорядиться тут по-своему. Вот наиболее резкие примеры тому: раз у мальчика-псаренка слетел картуз с головы - и барин пересек за то поголовно всех бывших с ним тогда на охоте псарей своих. А то казак Иван Лапкин троекратно в один и тот же день был высечен за то, во-первых, что лошадь, на которой он был верхом, коснулась хвостом барского экипажа, за то еще, что не заприметил он, Ласткин, лежавшего в борозде пашни зайца, и за то, наконец, что стоял с собаками слишком близко от лошадей, отчего лошади эти могли будто бы зашибить собак.

   Конюхам, кучерам, коровникам, овчарам, птичникам, столярам, слесарям да и всем прочим рабочим людям Хитровщинской господской усадьбы было отнюдь не легче: их, как и псарей, наказывали и часто, и жестоко, наказывали и за провинности, и без всякой их вины - "лишь ради того, что барину что-нибудь не так показалось".

   Так, другой Краснухин, Никифор, был высечен плетью за то, что у одной лошади его табуна не подстрижены были ноги у копыт. Так, Никифор Мареев - многократно наказанный за нечистоту и худобу лошадей, что, однако, зависело не от небрежности его, а от большой грязи на конном дворе, а также и от недостатка кормов,- сечен был, наконец, казацкими плетьми пять дней сряду, отчего был болен тяжко и "в безумии находился" ровно четыре недели. Но и этим не окончилось его мучение: три года он содержался в хитровщинской арестантской избе, откуда ежедневно посылали его на разные тяжелые работы. Степан Сало, конюх, тоже весьма часто подвергавшийся наказаниям, высечен был, между прочим, и за то, что продержал в поле свой табун более двух часов, да еще за то, что ошибся в летах лошади, когда Измайлов спросил его об этом. Григорий Фетисов многократно был высечен и носил рогатку все за то, что не успевал иногда вычистить всех верховых лошадей. Ермолай Макаров высечен был и за то также, что табун его шел на водопой кучею, а Макар Жаринов, тот самый, который так сильно пострадал за зайца, не побежавшего на садке, подвергся наказанию и за то, что Измайлову показалось, будто у Жаринова одно стремя короче другого и он косо сидит на лошади. <...>

   У Якова Мурыгина, когда ему было двенадцать лет от роду и ходил он за птицею, павлин заболел: за это Мурыгин был высечен розгами и "сослан" вместе со своей матерью на поташный завод, где целый год содержался на хлебе и воде, а мать его пробыла на заводе ровно пять лет. Минай Соколов попал в рогатку за то, что у него один баран подошел к колодезю пить после других. <...>

   Приказчик Иван Овсянкин, чуть ли не самый доверенный человек Измайлова, когда он поселился окончательно в Хитровщине, все-таки вдоволь натерпелся. Три раза носил он рогатку, а телесно наказан был много раз. Так, например, троекратно в один и тот же день секли его в гостиной за то, что не успел он всю рожь обмолотить до весны. Любопытен следующий случай, относящийся к концу 1825 года: присягали государю-цесаревичу Константину Павловичу, Овсянкин пошел в церковь, но без спроса у барина - и за это, по возвращении домой, тотчас был высечен плетью. Но Овсянкину доставалось и совсем беспричинно: например, какой-то конюх донес барину, что староста деревни Клобучков пьянствовал. Так за то, что Овсянкин не доложил о пьянстве старосты, про которое он, впрочем, ничего не знал, бит он был по зубам, таскан за волосы по полу, и - мало того - высечен розгами. <...>

   Лакей Николай Бояринов, лакей Андрей Соколов, казаки: Иван Рыбаловский, Павел Самойлов, Николай Сурков - все люди приближенные к Измайлову, подвергались наказаниям весьма часто, особенно же казаки из нелюбимых Измайловым дедновцев. И престранные иногда были поводы для наказаний вышеупомянутых людей. Так, первый из них был высечен и за то, что не скоро будто бы подал доктору духов для обмытия рук; второй за то, что, прислонившись к стене, замарал кафтан свой мелом; третий - за то, что потакнул земляку своему, дедновскому бурмистру, небольно бил его по щекам, да еще за то, что, насладившись чересчур красной своей жизнью в Измайловских казаках, попросился в солдаты; четвертый за то, что получил однажды от воспитывавшейся в барском доме незаконнорожденной дочери помещика Богданова записочку, в которой она просила его дать ей каких-нибудь книжек для прочтения; пятый, наконец, был посажен на стенную цепь за то, что на зов барина не скоро явился, да еще носил он трое суток ножные железа за нюханье табаку...

   Замечательное дело: эти приближенные к Измайлову люди оказывались в глазах его так часто виноватыми. Зачем же держал он их при себе постоянно? Почему не заменил их другими из своих крепостных, которых у него было так много, или же, что всего было бы лучше, наемными? Из дела видно, что Измайлов опасался чего-то от своих дворовых; да и еще бы не так: ведь он должен был сознавать, что все эти люди, беспрестанно, жестоко им наказываемые, не могут не питать к нему ненависти. Поэтому-то, вероятно, жили у него в доме постоянно татарские князья и дворяне-приживальцы, а кроме них он имел много и наемной прислуги... И тем не менее, вокруг него кишела толпа своих крепостных дворовых, которые во всем его обманывали и обкрадывали, которых он презирал и ненавидел, от которых ждал беспрестанно покушений на свою жизнь... Тут несомненно действовала та привычка его приказывать и наказывать, про которую я выше писал: он мог применять ее вполне только к своим крепостным, поэтому-то, должно быть, он и ее отпускал от себя этих несчастных... По крайней мере, я знаю только двоих провинившихся из приближенных к нему людей, которых он окончательно прогнал с глаз своих: это, во-первых, Пармен Храбров, а во-вторых,- камердинер Андрей Гущин, который подвергся сильнейшему барскому гневу за то лишь будто бы, что мало окурил фланель, которою завертывали Измайлову ноги...

   Здесь следует рассказать с некоторою подробностью об одном орудии наказания, бывшем особенно часто в ходу у генерала Измайлова, то есть - о рогатках. Их было в Хитровщинской господской усадьбе его восемьдесят шесть. Иные из них были весом в пять-шесть фунтов³³, а некоторые в десять - пятнадцать и даже в двадцать фунтов; все - о шести рогах, а каждый рог был до шести вершков³⁴ длиною. Эти рогатки, когда надевались на караемых ими, запирались на шее висячими замками или же просто заклёпывались на наковальне. Постичь невозможно даже то, как надевались и укреплялись на шее - особенно же как заклёпывались на наковальне - эти страшные, железные, длиннорогие, тяжелые орудия наказания... А между тем несомненно по весьма многим свидетельствам, не говоря уже о самом факте их нахождения в Хитровщинской усадьбе, что Измайловские крестьяне и дворовые, как мужчины, так и женщины, действительно носили рогатки по месяцу, по полугоду, даже по году. Есть тоже показание, что один из дворовых <...> ходил будто бы в рогатке сряду восемь годов. Из многих показаний видно, что все, наказывавшиеся рогатками, страдали чрезвычайно от бессонницы. Надо притом заметить, что дворовым людям было гораздо тяжелее от рогаток, чем крестьянам: дворовые были постоянно на глазах у барина, и если попадали в рогатки, то уже никак не могли от них отделаться без барского прощения; но крестьяне иногда сбивали их с себя да уж кстати и истребляли, отчего, как говорит в своем показании слесарь Сандунов, очень часто приходилось делать новые рогатки. И еще замечательно: рогатки надевались на провинившихся не только по воле самого Измайлова, но и по распоряжениям его приказчиков, его главного псаря, его главного повара, так называемого кухмистера и проч.

   После всего рассказанного, можно легко себе представить, какова была нравственность Измайловских дворовых при этом страшном обращении с ними, при этом постоянном и чрезвычайном унижении человеческого их достоинства.

   В "объяснении" своем, данном следователю Трофимову (по всей вероятности, составленном самим же Трофимовым, генерал Измайлов так говорит о наказаниях, какие употреблялись у него в отношении дворовых его людей:

   "...Хотя люди наказывались телесно и бывали на некоторых рогатки и железа, но могут ли сии наказания или употребление железных вещей назваться строгими и истязательными, когда первые (то есть телесные наказания) производились человеколюбиво и соответственно винам каждого, для единого только страха, а последние (то есть рогатки и другие "железные вещи"), по легкости их, служили только к воздержанию от пьянства, буйства, побегов и прочих поступков и, следовательно, совсем не безвинно. Да сего и по здравому рассудку быть не могло, ибо не должно быть действия без причины... Я предоставляю всякому на рассуждение: где же в государстве не приемлется исправительных и побудительных мер к повиновению каждого установленным властям, обузданию пороков, пресечению разврата, молодости свойственного, и, словом сказать, к поселению во всех, колико возможно, доброй нравственности? И неужели сии меры, во всем согласные с действиями моими, без которых при таком большом количестве людей, какое находится у меня во дворе, и обойтись никак не возможно, суть бесчеловечные истязания, как наименовали сим изречением клеветники, пославшие на меня всеподданнейшую просьбу?.."

   Итак, генерал Измайлов, по собственному его мнению, обходился человеколюбиво, чисто отечески с своими крепостными, дворовыми и крестьянами, даже больше того, что он действовал в отношении подвластного ему люда, имея постоянно в виду чуть-чуть не государственные цели! Он наказывал - это правда; он наказывал всячески, то есть плетьми, розгами, палками (недаром он умалчивает про орудия наказаний), у него употреблялись и так называемые "железные вещи", уже давно законом воспрещенные, но ведь все это он делал "для обуздания пороков, для пресечения разврата, молодости свойственного, для поселения во всех, колико возможно, доброй нравственности"!.. И выходит, что этот генерал Измайлов, живущий после отставки своей от государственной жизни у себя в имении чисто патриархально, на русский лад, замечательный общественный деятель, которому и правительство, и общество обязаны величайшей благодарностью... Невольно охватывает вас чувство сильнейшего негодования при чтении этого красноречивого произведения приказного дельца того времени.

   Плоды великолепные принесла Измайловская система обуздания и пресечения пороков, поселения во всех доброй нравственности. В просмотренном мною деле беспрестанно встречаются указания на изветы, доносы, клеветы хитровщинских дворовых людей друг на друга. А пьянство, воровство, обманы всяческие, разврат были развиты между этими людьми до чрезвычайной степени.

   Но не одни дико произвольные, бесчеловечные "исправительные и побудительные" меры, не одни наказания довели эту громадную дворню до такого состояния. Сам генерал Измайлов как бы сознательно и систематически развращал ее. Это - ничуть не натянутое заключение с моей стороны: есть факты, неминуемо к нему приводящие.

   Во-первых, измайловским дворовым людям положительно и строжайше было запрещено от барина вступать в браки.

   Во время похода генерала Измайлова с рязанским ополчением за границу управляла имением его госпожа Д-ва. Вероятно, из ревности в иных случаях, а то уж бог весть по каким расчетам она переженила в Хитровщине некоторых из дворовых людей. Так, например, дозволила она Николаю Лебедеву жениться на дворовой девушке. По возвращении Измайлова из похода Николай Лебедев, в наказание за этот брак, был отослан в работу на винокуренный завод, а жена его отправлена на поташный. Через три месяца после того генерал изволил простить Лебедевым их великую провинность, но с тем вместе приказчик объявил мужу строжайшее приказание барина, чтобы он отнюдь не имел свиданий с женою. А как видно, Лебедевы любили друг друга: они переступили-таки строжайшее барское приказание и иногда виделись по ночам, и, конечно, в такой мерзостной дворне, какова была хитровщинская, нашлись люди, донесшие об этом,- несчастный муж за такое новое свое преступление подвергся жесточайшему наказанию... Другой брак, совершенный во время заграничного похода Измайлова, еще замечательнее: по распоряжению г-жи Д-вой дворовая девушка была выдана насильно замуж за отъявленного пьяницу, конюха Шерстнева, который и сам не очень-то хотел жениться; по окончании брачного обряда Шерстневы, как только вышли из церкви, тотчас же разошлись в разные стороны. Шерстнева чувствовала к мужу глубокое отвращение; она сама заявила при следствии, что по этому именно отвращению и теперь никак не может жить с мужем. Тем не менее, однако, Измайлов и Шерстневых наказал за брак: мужа сослал на винокуренный завод, а жену - на поташный, где они и оставались постоянно, не удостаиваясь барского прощения.

   Во время производства последнего следствия, незаконнорожденных в Хитровщинской усадьбе оказалось с лишком сто человек, что по отношению к общему числу хитровщинских дворовых (около пятисот человек обоего пола) представляло чрезвычайно значительную цифру. Надо, впрочем, заметить к чести измайловских дворовых, что некоторые из них, и преимущественно из дворовых-пролетариев, весьма тяготились тем, что через недозволение жениться были доведены они до разврата. Только аристократы дворовые, должно быть, были довольны этим всеобщим развратом в дворне: они, подобно своему барину, имели у себя любовниц и нередко вместе с ними угощались из барского погреба.

   Даже крестьяне генерала Измайлова могли вступать в браки только по особым от него дозволениям. Но дозволения эти давались очень редко, а оттого и в деревнях Измайловских сильно был развит разврат.

   Измайлов, повторяю, как будто сознательно, преднамеренно добивался того, чтобы так именно шли у него дела в дворне и в деревнях: во-первых, он нисколько и никогда не взыскивал за блудные связи своих дворовых, если только не были замешаны тут те несчастные женщины, которые служили для его собственных барских наслаждений, а во-вторых, он даже поощрял разврат. По крайней мере, вот случай, который разительно подтверждает последнее заключение: в то самое время, когда только что началось дело Измайлова с его дворовыми людьми, вытребована была в село Хитровщину и размещена по дворовым и крестьянским избам рота Ярославского пехотного полка. А вскоре затем замужняя бабенка, крестьянка, свела связь с одним из солдат, да к тому же стала и приворовывать в своей семье: так, однажды украла она у своих домашних два холста, которые и передала своему любовнику-солдату; домашние не стерпели наконец, пожаловались барину: но барин дал бабенке золотой с таким наставлением, чтобы часть из этого золотого употребила она на расплату за покраденные холсты, а затем остальные деньги взяла бы себе, должно быть, в виде награды за хорошее поведение в семье.

   Впрочем, у Измайлова была как будто и экономическая причина для запрещения дворовым людям жениться: он говаривал, что "коли мне переженить всю эту моль (т. е. дворовых), так она съест меня совсем". Само собою разумеется, что, как умный человек, он не должен бы был сам верить такой причине: ведь дворовые у него хоть и не женились, а все-таки обильно плодились; да и вольно же ему было держать столько этой "моли", дворовых.

   Что же касается до недозволения собственно крестьянам жениться, то для этого не было уже никакого основания. Напротив, не говоря уже о нравственном вреде, через это самое недозволение наносился крестьянам весьма существенный вред и в экономическом отношении. Известно, что в крестьянском семейном быту браки совершаются при твердом соображении рабочих сил семьи; женщина, вступающая через брак в крестьянскую семью, увеличивает ее силы для предлежащего ей труда; без браков же рабочие силы в семействах Измайловских крестьян должны были неминуемо сокращаться. Но уж таков был барский произвол Измайлова, руководимый тоже, по всей вероятности, и особенным развратным расчетом.

   Предположение, что Измайлов как бы сознательно, преднамеренно развращал свою дворню, подтверждается и еще следующим особо характеристическим обстоятельством.

   Он не хотел, чтобы его дворовые люди ходили в церковь... и это нежелание его было равнозначительно прямому запрещению... Было ли все это у Измайлова следствием вольнодумства или же - следствием крайней ожесточенности в порочной жизни, определить этого я не возьмусь. Впрочем, кажется, что второе предположение будет вернее. Если бы Измайлов был отъявленным вольнодумцем, так не было бы того, на что достоверно указывают его камердинеры и священнослужители села Хитровщины: по словам камердинеров, Измайлов хоть и редко и мало, а все-таки иногда молился (обыкновенно по утрам); по словам же лиц церковного причта, в доме у него под большие праздники производилось богослужение. Вольнодумство тогдашнего времени у многих лиц высшего общества было почерпнуто из французских философских сочинений восемнадцатого столетия. Но генерал Измайлов, как показывали последним следователям приближенные его люди, никогда и ничего не читал, да и книг у него в доме вовсе не было. Стало быть, он и в отношении религиозном просто-напросто капризничал и самодурствовал.

   И самодурство его не знало тут пределов... Однажды, объезжая господские поля, Измайлов заметил, что один молодой крестьянин, бывший на барщинной работе, кормит лошадь свою овсом, и, почему-то вообразив, что этот овес непременно господский, что он украден тем крестьянином, он тотчас же приказал надеть на бедного мужика рогатку. Когда возвращался он после этого домой, подошел к нему отец наказанного парня и стал просить о помиловании... ради Христа. На последнюю мольбу Измайлов выразился так богохульно, что я считаю невозможным привести здесь эти слова...

  

   Этот случай произвел чрезвычайное впечатление на дворовых, тут находившихся, и оно осталось в памяти их в несколько мистической форме. Дворовые показывают, что лишь только произнес генерал свои богохульные слова, как весь шестерик лошадей его экипажа, лошадей, отлично выезженных, обыкновенно очень смирных и управляемых сильным, знающим свое дело кучером, внезапно взбесился и начал страшно бить, что насилу могли остановить его...

  

  

   Истинно страшна была участь дворовых девушек, находившихся при господском доме в Хитровщине. Самым насильственным, наглым, варварским, подлым образом губилась тут их молодость, их красота, их честь, их человеческое достоинство, даже их здоровье.

   И днем и ночью все они были на замке. В окнах их комнат были вставлены решетки. Несчастные эти девушки выпускались из этого своего терема или, лучше сказать, из постоянной своей тюрьмы, только для недолговременной прогулки в барском саду или же для поездки в наглухо закрытых фургонах в баню. С самыми близкими родными, не только что с братьями и сестрами, но даже и с родителями не дозволялось им иметь свиданий. Бывали случаи, что дворовые люди, проходившие мимо их окон и поклонившиеся им издали, наказывались за это жестоко.

   Многие из этих девушек - их было всего тридцать, число же это, как постоянный комплект, никогда не изменялось, хотя лица, его составлявшие, переменялись весьма часто,- поступали в барский дом с самого малолетства, надо думать, потому, что обещали быть в свое время красавицами. Почти все они на шестнадцатом году и даже раньше попадали в барские наложницы,- всегда исподневольно, а нередко и посредством насилия.

   Но и после того в этом положении наложниц, даже когда Измайлов привыкал к иным из них в течение нескольких лет, он ничуть не щадил их. За малейшую провинность, за провинность, значение и степень которой определялись жестокой прихотью, бедные девушки подвергались, наравне с мужским населением хитровщинской дворни, наказаниям не только розгами, но и плетьми, и палками, и рогатками.

   Часто и вырывались они из своего мрачного, страшного терема, но вместе с тем попадали в положение чуть ли еще не более бедственное: их ссылали на суконную фабрику или на поташный завод, где они терпели вдоволь и холоду и голоду, где даже не имели они достаточной одежды. И такому бедственному концу своей горькой доли подвергались они за то, например, что повидались тайком с родственниками, или же за то, что на лукавый вопрос барина; "Не желают ли они совсем от него домой?" - простодушно отвечали, что очень того желают". Те же из этих несчастных, которые утрачивали свою красоту или же постоянно болели, отсылались в богадельню, которая, как выше было показано, стоила тоже всякой тюрьмы.

   Считаю нужным привести зд