Сологуб Федор - Публицистика разных лет

Федор Сологуб. Публицистика разных лет

  Оригинал находится здесь: Сайт "Федор Сологуб"

  СОДЕРЖАНИЕ:

Зависть

Техника в школе

Вражда и дружба стихий

У великого идола

Демоны поэтов

Нетленное племя

О символизме

Выбор ориентации

Эстетика мечты

Гадание

До Урала

С тараканами

Крещение грязью

Без праздника

  

  ЗАВИСТЬ

  

  ОДНО ИЗ ПРИВЫЧНЫХ наших чувств - зависть. Очень нехорошее это чувство. Мелкое, негодное чувство, недостойное человека со сколько-нибудь развитым самолюбием. Оно предполагает большую слабость: завидуем другому, у кого есть то, чего у нас нет и чего мы не надеемся получить. Бессильны получить. Потому и завидуем.

  И напрасно подчас завидуем. По пословице: "В чужих руках ломоть больше кажется". А поглядишь, и ломоть вовсе не так уж велик, да и нам никто не мешает обзавестись таким же, а то и побольше.

  "У сусiда хата бiла, у сусiда жинка мила", поёт унылый хохол и жалуется, что "нема хатки, нема жинки". Так. Что ж, завести бы свою "жинку", выбелить бы свою "хатку". Да уж где нам. Сиротинки мы, всеми обиженные. Вот у наших соседей всё есть, и всё хорошо. Кто-то наделил их всеми благами, а нас этими благами обделил, - кто?

  Долго, мучительно и бессильно завидовали мы Западной Европе, её широкому просвещению, её гордым правам. Теперь завидуем столь же мучительно, - и неужели столь же бессильно? - японцам: их скороспелой, но очевидной культурности, их подготовленности, их флоту... их гейшам, может быть. У них школы, у них поголовная грамотность, у них бинокли, у них на солдатах одежда с иголочки.

  Завидно. Да кто же мешает нам самим завести всё такое и даже лучшее. Чиновник, что ли? Да чиновник-то откуда же взялся? Не уроженцами же луны комплектуются кадры нашего многочисленного чиновничества. Чиновник - плоть от плоти и кость от кости нашей. Да, ведь, и завидует-то кто? Чиновник же. Так как вне чиновничества у нас мало кто остается в интеллигентном, рассуждающем, сравнивающем, а потому и завидующем обществе.

  Но, как бы то ни было, зависть глубоко въелась в нас. До того глубоко, что мы завидуем не только соседям, но даже и своим, например, детям нашим. Всё боимся, что они разовьются свободно, и будут не такими, как мы. Сохрани Бог, ещё умнее нас вырастут. Не захотят жить по нашим шаблонам, свои порядки заведут. Потому так и беспокоимся о том, как бы получше воспитать наших детей. Потому так и много попечения и оберегания на каждом шагу.

  Зависть - плод слабости и несвободы. Сильные и свободные не завидуют. И потому, если мы хотим вести существование, достойное сильного европейского народа, то нам надо перестать завидовать. Надо понять, что мы сильны. Сильнее всякого чиновника.

  Силен тот, кто хочет быть сильным. И кто имеет силу и сознает её, тот легко скуёт своё счастье. А завидовать не надо никому, - уже потому, что зависть - один из худших грехов, и ведёт к греху ещё противнейшему, - к унынию.

  Уже и вопят малодушные, что мы на краю погибели, что придут чужие, и разделят нашу землю между собою, а мы будем уничтожены и поруганы.

  Страшен сон, да милостив Бог.

  Унылые вопли, так же, как и преждевременные дифирамбы, недостойны серьёзного и уважающего себя общества. Надо продолжать начатую общественную работу, без уныния, но и без похвальбы. Собственно говоря, все эти речи на тему о том, что мы слабы или что мы сильны, что мы погибаем или что мы должны в самом непродолжительном времени покорить весь свет - совершенно праздное и пустое дело. Будет удача и гений, - будут и приращения нашей обширной территории.

  Дело не в том, жить или умереть, - всё дело в том, чтобы и жить, и умереть достойно великого и славного народа. "Любви горящей, самоотверженья",1] - вот чего надо. Широкого сердца, а не широких границ.

  Есть ли это? Если это есть, то всё есть.

  

  Опубликовано:

  1] - Цитируется строка из трагедии А. С. Пушкина "Моцарт и Сальери".

  

  

  ТЕХНИКА В ШКОЛЕ

  

  

  ВО ВСЕ ВРЕМЕНА и у всех народов целью учения детей ставилось некоторое приобретаемое посредством учения улучшение, некоторое увеличение сил и способностей. Иногда это было только развитие тех сил и способностей, которые уже заложены в самом человеке природой его; иногда посредством учения достигалась некоторая прибавочная ценность, состоящая в том, что посредством прирученных животных и посредством машин обученный человек приобретал новые способы управлять течением своих дел. Вообще же учением достигалось увеличение достоинства человека, расширение его господства как над другими людьми, так и над природой.

  Легко видеть, что прогресс в области образования направлен был так: сначала развитие своих способностей, потом увеличение их; сначала подчинение других людей, потом подчинение природы.

  В древние века, - которые, впрочем, не совсем кончились и доныне, насколько они характеризовались враждой сословий и племён, - целью обучения было господство в сожитии: учились, чтобы стать воинами, ораторами, очарователями, жрецами. Военное дело, гимнастика, музыка, магия, право, - всё это были науки, возвышавшие человека над другими. Учились немногие. Они господствовали над толпой теми или другими способами. И это ещё не было образование в современном смысле этого слова.

  По направлению к нашему времени задачи образовательной деятельности существенным образом изменяются. Требуем, чтобы из школ выходили не юристы, воины или жрецы прежде всего. Но чтобы школа давала людей, достойных для достойного гражданского сожития. По гениальному выражению великого педагога, школа должна была стать мастерской человечности.1] Учиться стали многие. Хотим, чтобы учились все. Стремимся не к господству над людьми, - оно нас не тешит. Хотим господства над природой. Господство над природой нужно нам не само по себе, - оно является нам средством к освобождению от всего, что угнетает жаждущий свободы дух человека.

  И школа, чтобы стать на высоте тех запросов, какие предъявляются ей временем, должна поставить свои цели в области единения и свободы. Дети наши должны приготовляться для свободного и дружного подвига жизни. Тогда как нищета и невежество делают нас рабами друг друга, рабами тех, кто случайно стал силен, освобождает нас только владычество над природой вне нас и над природой в нас.

  Отсюда следует мысль, прямое выражение которой может на первый раз показаться парадоксом: гуманитарное образование в наши дни должно быть построено не на гуманитарной науке, а на технике и гимнастике. Техника должна быть основой всякой современной школы на всех её ступенях. От самых низших и до самых высших. И неизбежное дополнение техники - гимнастика. Без машины мы не обходимся. Машиной господствуем над природой. Машиной должны научиться управлять. Машина и нам, и нашим детям наиболее любопытна. На всех ступенях обучения она представит наиболее интереса для учащегося. И интерес, привлекаемый к машине, имеет несравненно большее воспитательное значение, чем интерес привлекаемый к какому угодно роду словесного обучения.

  И в самом деле: машина на каждом шагу приучает нас к закономерному координированию наших поступков. С книжными познаниями мы можем обращаться как угодно вольно: заученное перевирать, не замечая того; многое пропускать; схватывать верхушки и кончики знаний; вместо дела довольствоваться словами, и созерцание заменять описанием. Машина не позволяет неточного и небрежного обращения с ней. её надо знать совершенно. Несовершенное знание её так же ничтожно, как и совершенное незнание.

  Очевидно, что обучение в школах, как оно производится в наши дни, не отвечает никакому живому современному интересу. Потому оно не достигает тех целей, которые выставляются сторонниками рутинных способов школьного устройства, - целей общего гуманитарного развития. Нельзя быть живому развитию на схоластике. А книжное обучение в наши дни решительно выродилось в схоластику. И совершенно напрасно думать, что делу могут помочь какие-нибудь частичные перемены в программах, - уменьшение числа часов, отводимых на изучение древних языков, прибавка часов на математику, сочинение новых наук, - природоведения и отечествоведения. Все это совсем ни к чему.

  Одно только средство и есть, которое может возвратить школе принадлежащее ей место в общем ходе развития гражданского общества. Это есть переустройство школы с таким расчётом, чтобы в основу её занятий поставлена была техника, понимаемая, конечно, в самом широком смысле.

  Техника в школе нужна не для того, чтобы ученик стал ремесленником - она нужна для того, чтобы ученик стал человеком, овладевшим природой вещей.

  

  Опубликовано:

  1] - Выражение принадлежит Яну Амосу Коменскому (1592-1670), чешскому педагогу и общественному деятелю.

  

  ВРАЖДА И ДРУЖБА СТИХИЙ

   "Ветер и солнце были за японцев и против нас". Из телеграммы собственного корреспондента.

  

  СТИХИИ БЫЛИ ЗА японцев и против нас. Потому Цусимский бой был нами проигран.1] Так говорит газета. Она думает, что кому-то угождает этим. Она не знает, что говорит жестокую правду. Увы! правду слишком жестокую.

  Если бы мы были язычниками, мы сказали бы:

  - Боги ветра и солнца помогают нашим врагам, а где же наши боги?

  Христианин скажет:

  - Ветру и солнцу повелевает Бог.

  И сделает скорбный вывод.

  Человек точного ведения скажет:

  - Надо брать в расчёт и ветер, и солнце, и многое другое. Кто идёт наобум, тот уж почти наверное нарвется на что-нибудь для него неожиданное.

  Стихии давно уже против нас. Ещё Чацкий говаривал, что мы живём "рассудку вопреки, наперекор стихиям".2] Это сказано, собственно, о фраке. Но это относится, конечно, и к очень многому другому.

  Говорят: в Цусимском бою солнце светило нашим в глаза, а у японцев оно было за спиною. Ветер тоже не поладил с нами, и помогал японцам, уж я не знаю, как именно. Прибавим заодно и обе остальные стихии: вода оказалась для нас неблагосклонною, потопила наши кое-как слаженные корабли, а земля... земля вблизи была японская. Конечно, она помогала нашему врагу. С её берегов налетала на нашу растерявшуюся эскадру туча миноносок.

  Я прочитал где-то, что на кораблях Небогатова3] пушки заржавели. Невероятно. Но что же можно сделать с враждою стихий? Ржавеют на дожде крыши домов, отчего же не заржаветь и пушкам.

  Враждебны нам стихии. Нелюбовь у нас и у стихии взаимная. Ни одна стихия нам не мила.

  Солнце, огонь, пламенное, страстное светило, источник света и тепла. Мы упрямо отвращаемся от солнца. От света. От всякого свита. Просвещение наше в упадке. Одежды наши темны и скучны. Жилища у нас сумрачны и суровы. Дети наши закутаны, чтобы солнце не обожгло их кожу.

  Ветер, вольно веющий, не знающий преград и застав, ветер - чародей, могучим веянием оживляющий широкие земные просторы... Мы боимся его Мы его не терпим. Мы оградились от него стенами, и стараемся возвести их до неба, и замазать в них все щели. Чтобы не веял, самовольный, бесчинный, дерзкий нарушитель затхлого покоя.

  Вода, вольно струящаяся и, однако, покорная закону земных тяготений, чистая, холодная, равняющая всех своими влажными и холодными объятиями.. Что нам в ней? Мы заросли всякою грязью, мы любим нечистоту и тлен нашей смрадной жизни. Мы защищаемся от бесчинства падающих с неба вод калошами, зонтиками, плащами. Наши дети боятся воды, а дерзкие из них легко тонут в ней, потому что не могут научиться плавать. Это так трудно для нас.

  Земля, мягкая, сырая, успокоительная, мать, кормящая всех своих детей... Мы позаботились больше всего о том, чтобы разделить её, и отмежевали мою и твою землю, - и всем нам тесно на земных просторах. И мы идём умирать, чтобы отнять у мирного народа его землю, и думаем, что это отнятие чужого есть великий подвиг, за который наши дети должны быть нам благодарны. А на что земля нашим детям? Они не знают её ласковых и нежных прикосновений, не бегают босые по её мягкой и зеленой траве, по её сыпучему песку.

  Мы не любим стихий, и справедливые стихии не любят нас. Они благосклонны к нашему врагу, и помогают ему в великой исторической борьбе, потому что платят ему любовью за любовь.

  Посмотрите на японские картины. Сколько света, какое живое солнце чувствуется в них! Эмблемою своего государства взяли японцы восходящее солнце, потому что безмерно полюбили они это царственное светило, радостное и благостное. К добрым и злым равно благостно оно. Но любят его только добрые и сильные. И таким и оно посылает наилучшие свои дары. И японцы радостно греются в лучах своего солнца. Радостно открывают они солнцу своё тело, - и золото расплавленных солнечных лучей переливается по их коже восхитительным пламенем силы и бодрости.

  Бодро ставят они свои паруса, и ветер несёт в широкое море их лодки. Он развевает их лёгкие одеяния, и прикосновения его к их телу нежны и любовны.

  Вода охватила голубым, раздробленным ожерельем их прекрасные острова. Как они родственны этой подвижной стихии! Как легко влекутся они к неизведанному, к новому! И мы ещё не знаем, куда приплывут они на своих дивных кораблях.

  Землю они любят удивительною любовью влюблённого. Как возделывают они её! Причудливым садом и огородом стала вся их страна.

  В дружбе со стихиями живёт наш враг, и стихии, вольные и вечные, стали его верными союзниками. Мы не можем расторгнуть этого союза. Но никто не мешает и нам войти в него.

  

  ...Небо ясно,

  Под небом места хватит всем.

  (Лермонтов).4]

  

  И если мы сами так уже закоснели в нашей искусственной и городской жизни, в жизни маленьких и робконьких мещан, то введём же хотя наших детей и наших юношей в вольный мир природы, сдружим их с милыми, вечно-вольными и вечно-благостными стихиями. Дружба с ними радостна, но их любовь не изнеживает, потому что они и нежны, и в то же время суровы. Их радость есть радость мужества и силы.

  В городах и вне городов - везде светит солнце. Пусть возрастающее люди не прячутся в мрачные пещеры наших жилищ от доброго солнца.

  Воздуху, свету, земле и воде дайте свободно обнимать их тела. Чтобы сдружились, сжились, сроднились они с вольными стихиями. Чтобы и сами стали, как стихии, такие же чистые, невинные, правдивые, нежные и суровые.

  

  

  

  Опубликовано:

  4] - Неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Валерик" (у Лермонтова: "Под небом места много всем").

  У ВЕЛИКОГО ИДОЛА

  

  

  ЕСТЬ СЧАСТЛИВАЯ страна, которую стережёт великий идол свободы. Воздвигнутый на самом интересном месте, при входе из океана в гавань громадного города, он виден издали всякому, приезжающему в счастливую страну. И сердце эмигранта горит и трепещет радостью обещанной ему великим идолом свободы.

  Но благоразумно поступает тот, кто не верит ни великим идолам, ни громким словам. Маленькие людишки под сенью великого идола обделывают свои крохотные делишки, стригут узенькие, - но не уже их души, - купончики, и придумывают благонравные маленькие правильца для поведения. Конечно, там лучше, чем у нас, и во много раз лучше, - но это потому только, что хуже, как у нас, нигде и не может быть. Конечно, там лучше; чем у нас, но всё же великая богиня, смотря на воздвигнутый ей уродливо громадный идол, скорбит и не хочет утешиться ни в мышиной суетне рабочего многолюдства, кующего доллары в дьявольски неустанном труде, ни в эффектной грандиозности грабительских трестов и синдикатов, выжимающих миллиарды долларов из трудящихся масс.

  Конечно, там лучше... Несмотря на линчевание негров, всё же там лучше. Но в какое странное положение становится тот, кто от чистого сердца расточает похвалы тамошней свободе, - кто хвалит великого идола потому, что душа его велика и свободна, потому что душа его превыше всего на свете возлюбила прекрасную богиню великого идола.

  В неожиданных случаях, в мелочах, в подробностях сказывается иногда многое, - и начинаешь понимать то, что прежде знал как-то механически, не проведя этого знания через сжигающий аппарат личного переживания. Помню, несколько лет тому назад пришлось мне держать в руках метрическое свидетельство мальчика, еврея, родившегося в Нью-Йорке. Свидетельство, как свидетельство, почти как и у нас. Нет, конечно, глупых справок о сословии родителей, - какие же могут быть сословия и перегородки между людьми в свободной стране, остерегаемой великим идолом с громадным факелом в высоко поднятой над океаном и материком руке.

  Но форма, приблизительно, такая же: разграфленный листок бумаги, и в надлежащих графах сведения о числе, месяце, годе и дне рождения, о родителях и о месте рождения. И одна графа - странная, каких у нас не бывает. Спешу признать, что у нас бывает гораздо хуже, но вот именно этого не бывает. Графа: цвет. Ответ: белый. Маленький еврей смотрит с гордостью на эту пометку. Здесь, в России, он ограничен в правах, для него - черта оседлости, для него пребывание в Петербурге достигается, как особая льгота, право на которую надо доказать, - а вот там он не только полноправный гражданин, - он ещё и белый, он не принадлежит к одной из презираемых цветных рас.

  Бедные маленькие людишки! Как они любят свои жалкие перегородочки!

  

  

  Опубликовано:

  Наша жизнь. 1906. N 420. 15 апреля.

  

  ДЕМОНЫ ПОЭТОВ

  

  

  I

  КРУГ ДЕМОНОВ

  

  

  Я - ПОЭТ, и я хочу говорить о поэтах. Точнее, о их демонах.

  Демонов, конечно, нет. Что же, может быть, нет и поэтов? Нет ли, есть ли, - всё равно. Значимо только то, что я хочу говорить об этих предметах.

  Поэт, говорящий о поэтах, находится в исключительно счастливых условиях. По свойственной поэту приятной способности всему удивляться, всем восхищаться и вдохновляться всякими явлениями жизни, поэтические произведения, которые поэт читает, производят на него обаятельное, волнующее впечатление. Чужие стихи для поэта или совсем мертвы, вовсе не существуют, или волнуют и трогают его чрезвычайно. Человек, способный приходить в восхищение перед мёртво играющими в атмосфере демонами воздуха и пыли, он ли зевнёт над прекрасною поэмою? Он ли почтит равнодушною хвалою игру творящего духа, хотя бы то был и "мелкий бес, из самых нечиновных"? 1]

  Понять каждую гримасу, подметить все эти лёгкие дрожания в уголках губ, каждый беглый, мгновенный огонёк отразить в себе, под самую последнюю заглянуть личину, - это наслаждение очень изысканное, за которое каждый из нас так благодарен другому поэту.

  Наслаждение очень изысканное, хотя и очень опасное. Стрела летит иногда и дальше цели, - слишком тонко выпрядаемая нить слишком рано рвётся между пальцами внезапно дрогнувшей пряхи, - мёд до излиха сладкий в горькое претворяется вдруг яство.

  Слишком глубокое понимание собирает сокровища, которых никто не расточал, и жнёт пшеницу, никем не посеянную, радуя лукавых, которые всегда смеются над человеком.

  Поэт - вдохновенный творец, чародей и мечтатель. Вот открывает он чужую книгу и ворожит над нею.

  Скатерть-самобранка, расстилайся предо мною, - угости меня дивною трапезою. Я хочу тонких вин и благоуханных снедей.

  И раскрывается, - и уставлен стол.

  Насыщен и пьян, встаю из-за дивного пира, и томно кружится голова, - и погано хихикает один из лукавых, и шепчет вкрадчиво и злобно:

  - Пепел и угли - твои снеди, болотною ржавчиною краснеет вино твоё, смрадные черепки - сосуды, изящностью которых прельщался ты.

  Посмотри, - он прав, лукавый.

  Ну, так что же! Прав и ты, поэт. Ты насладился, - и усладительных мигов никто не отнимет от тебя.

  Вот было для тебя творчество иного поэта океаном, переплеснувшим переплеск вольных волн через чёрную черту берегов. Ты прошёл над океаном, шагами измерил ты неизмеримую ширину его, вершками исчислил ты его глубину, - но не стыдись восторженных похвал: не ты ли был солнцем, отразившим свой лик в океане?

  Хвала - дело поэта, восторг - его правда.

  Экстазы поэта достойнее, чем придирчивые истолкования критика.

  Не было такого времени в России, когда критика не совершала бы позорного дела охуления литературных слав. Русские критики достигли того, что в представлении русских людей, столь ещё простодушных, самое слово "критика" стало равнозначащим со словом "брань". Любители презрительных выражений с восторгом читали и читают критические статьи, где творческий труд и светлое вдохновение поэтов расценивались и расцениваются с грубою развязностью, как дело глупое и позорное.

  "Услышишь суд глупца и смех толпы холодной". 2]

  "Какое дело нам, страдал ты или нет!" 3]

  Читаю статью Белинского, искреннейшего из русских критиков, о поэзии гениального Баратынского. 4] Какая тупость! Какое чистосердечное нежелание понять!

  Но что же! Примеры неисчислимы.

  И в наши дни, кто из ныне живущих критиков не имеет в своей литературной карьере большего или меньшего числа оплёванных им поэтов, имена которых он и сам произносит теперь не без уважения.

  И венцы надевала иногда критика, или запоздалые, или неправые.

  Так было и бывает потому, что критик ко всякому литературному явлению подходит с кодексом правил, заранее изготовленных. И всё живое в поэзии вылезает за рамки этих правил.

  В оценке поэтов простой читатель, ни поэт, ни критик, занимает среднее место. Он не способен восторгаться красотами, которые ещё должны быть исчарованы из мёртвой груды слов; он не способен понять того, что так глубоко скрыто под образами, того, чего поэт, может быть, и не вкладывает в свои образы, но что может быть очень точно и верно примышлено. Это суживает для него тот круг, внутри которого лежит для поэта прекрасное и мудрое.

  Но читателю нет дел до педантически обоснованных литературных правил, - в книге он ищет не иллюстрации для своих теорий, а непосредственного удовольствия. И придирчивые требования критика, и мечтательные восторги поэта заменены для него случайными склонностями и влечениями, порождениями его случайных переживаний. Если и он иногда берёт в свои руки, для забавы или для глубокомыслия, ржавый железный шаблон критика, он накладывает эту игрушку на что попало и как попало. И похвалы, и порицания его неожиданны и странны. Громкою славою венчает он тупого графомана, сделавшего своим прибыльным ремеслом проституирование высокого искусства, и равнодушно проходит мимо Тютчева, мимо Баратынского, мимо Фета, мимо...

  Из этого треугольника неправых отношения хочу выйти. Восторгаться кем бы то ни было я не хочу, - пресытился я восторгами и умилением, и уже не хочу простосердечно вкушать лакомые угли и сладкий пепел.

  "Сам собою вдохновляюсь", 5] - и с меня этого довольно.

  Хулою не оскорблю ничьего творческого вдохновения. Всё, что в области поэзии, для меня свято. Никакого канона не признаю, никакою теориею не надавлю на живую ткань поэтического мечтания.

  От случайностей же читательского вкуса избавят меня сами Демоны поэтов, которые уже предстоят мне.

  Широким кругом стали они около меня, разделили между собою весь мой горизонт и всю мою атмосферу, всю многоликую и многоголосую Иронию живого слова явили они мне. И всякий являемый ими лик - точная истина, и всякий их вопль говорит да. Противоречивую утверждают они подлинность мира.

  Что же такое они сами?

  Вся область поэтического творчества явственно делится на две части, тяготея к одному или другому полюсу.

  Один полюс - лирическое забвение данного мира, отрицание его скудных и скучных двух берегов, вечно текущей обыденности, и вечно возвращающейся ежедневности, вечное стремление к тому, чего нет. Мечтою строятся дивные чертоги несбыточного, и для предварения того, чего нет, сожигается огнём сладкого песнетворчества всё, что есть, что явлено. Всему, чем радует жизнь, сказано нет.

  В накуренной и заплёванной биргалке 6] сидит буржуа с насандаленным носом; перед ним кружка пива и сосиски. Он курит вонючую сигару, слушает пьяный гам, и блаженствует, витая в Золотом сне. Нектар перед ним в хрустальном бокале, и амброзия на чеканном золотом блюде, и голубой перед ним вьётся дым ароматного курения. Сам он молод и прекрасен, и золотые кудри обрамляют его дивную голову. Он - поэт. Сидит он, - и поёт (сочиняет стихи). И чего нет в его стихах!

  

  "Воспевает, простодушный..."

  "Поэт на лире вдохновенной..."

  "Несись душой превыше праха

  И ликам ангельским внемли..."

  "Иди ты в мир, да слышит он пророка,

  Но в мире будь величествен и свят..." 7]

  Идёт в мир на улицу, встречает деву

  "с улыбкой розовой, как молодого дня

  за рощей первое сиянье..." 8]

  На взгляд постороннего и трезвого, это - просто грубая и неряшливая девица... женщина... может быть, не беспорочная... может быть, совсем порочная. Но для лирика с насандаленным носом она - прелестная Дульцинея.9

  Вечный выразитель лирического отношения к миру Дон-Кихот знал, конечно, что Альдонса - только Альдонса, простая крестьянская девица с вульгарными привычками и узким кругозором ограниченного существа. Но на что же ему Альдонса? И что ему Альдонса? Альдонсы нет! Альдонсы не надо. Альдонса - нелепая случайность, мгновенный и мгновенно изживаемый каприз пьяной Айсы. Альдонса - образ, пленительный для её деревенских женихов, которым нужна работящая хозяйка. Дон-Кихоту, - лирическому поэту, - ангелу, говорящему жизни вечное нет, - надо над мгновенною и случайною Альдонсою воздвигнуть иной, милый, вечный образ. Данное в грубом опыте дивно преображается, - и над грубою Альдонсою восстаёт вечно прекрасная Дульцинея Тобозская.

  Грубому опыту сказано сжигающее нет, лирическим устремлением дульцинируется Мир. Это - область Лирики, поэзии, отрицающей мир, светлая область Дульцинеи.

  

  "От пламенеющего змея

  Святые прелести тая,

  Ко мне склонилась Дульцинея.

  Она моя, всегда Моя". 10]

  

  В эту область лирического нет ныне я не пойду. Эта область желанного, прекрасного, гармонического искони была любимым местом для прогулок всех добрых и злых критиков. Какие бы личины ни надевались поэтами на трудолюбивую и дебелую Альдонсу, - личины Афродиты или Медузы, Девы Марии или Астарты, Прекрасной дамы или Вавилонской блудницы, доброй Лилит или лукавой Евы, Татьяны или Земфиры, Тамары, дочери Гудала, или царицы Тамары, 11] - все эти внешние, ярко и пёстро размалёванные личины давно и хорошо знакомы каждому школьнику.

  Я же хочу быть покорным до конца. Я влекусь ныне к тому полюсу поэзии, где вечное слышится да всякому высказанию жизни. Не стану собирать в один пленительный образ случайно милые черты, - не скажу:

  - Нет, не козлом пахнет твоя кожа, не луком несёт из твоего рта, - ты свежа и благоуханна, как саронская лилия, и дыхание твоё слаще духа кашмирских роз, и сама ты, Дульцинея, прекраснейшая из женщин.

  Но покорно признаю:

  - Да, ты - Альдонса.

  Подойти покорно к явлениям жизни, сказать всему да, принять и утвердить до конца всё являемое - дело великой трудности. На этом пути трудно пройти далеко, потому что его стережёт Дракон Вечного противоречия.

  Но познавший великий закон тождества совершенных противоположностей не убоится дракона, и бестрепетно вступит в область вечной Иронии.

  Снимая покров за покровом, личину за личиною, Ирония открывает за покровами и личинами вечно двойственный, вечно противоречивый, всегда и навеки искажённый лик. За ангельским сладкогласием поэтов, за образами их золотого сна обличает она сонмище уродливых демонов.

  

  

  II

  СТАРЫЙ ЧЁРТ САВЕЛЬИЧ

  

  ВСЯКАЯ ПОЭЗИЯ хочет быть лирикою, хочет сказать здешнему, случайному миру нет, и из элементов познаваемого выстроить мир иной, со святынями, "которых нет". Поэт - творец, и иного отношения к миру у него в начале и быть не может. Вся сила лирического устремления лежит в этом наклоне к тому желанному, чего ещё нет, и уверенности, что творение иного мира возможно.

  Но всякая истинная поэзия кончает ирониею. Пламя лирического восторга сожигает обольстительные обличия мира, и тогда перед тем, кто способен видеть, - а слепые не творят, - обнажается роковая противоречивость и двусмысленность мира. И приходит ирония. Открывает неизбежную двойственность всякого познавания и всякого деяния. Показывает мир в цепях необходимости, и научает, что, по тождеству полярных противоположностей, необходимость и свобода - одно. И говорит миру: "Да". И говорит необходимости: "Ты - Моя свобода". И говорит свободе: "Ты - моя необходимость". И, реализуя их невозможность, как предел земных бесконечностей, путём Любви и Смерти возводит поэзию на высоту трагических откровений.

  Великая поэзия неизбежно представляет сочетание лирических и иронических моментов. То или иное отношение их определяет характер данной поэзии. Большая или меньшая ясность для самого поэта этих моментов, их слияния и их рокового спора обусловливает отношение поэзии к бесовским наваждениям, её большую или меньшую стойкость перед искушениями лукавого.

  Есть магические круги, внутри которых нечистая сила не проникнет. Поэт, как чародей, чертит эти круги, но по недосмотру оставляет в них промежутки, - и в жуткие миги творчества вкрадывается нечистый в середину не до конца зачарованного круга.

  Ошибка поэта, впускающая в его творчество беса, состоит в неверном употреблении приёмов иронии и лирики, одних вместо других.

  Эта опасность наиболее грозит лирическому поэту. Лирика всегда говорит миру нет, лирика всегда обращена к миру желанных возможностей, а не к тому миру, который непосредственно дан. И вдруг становится лирический поэт искушаем неким лукавым сказать на языке лирики данному миру пламенное да. И поэт, "в надежде славы и добра", 12] говорит небесные слова о земном.

  Нет беды, если это делает бездарный версификатор, - получается плохое стихотворение, и только. Но в творчестве великого поэта не бывает случайных ошибок. Бес, который втирается в это творчество, - бес опасный и сильный.

  И бес, соблазнявший великого Пушкина, был бес не заурядный. Он пришёл к поэту рано, и мутил его долго исподтишка, не показывая своей хари. Сквозь мерзость и скверну протащил душу поэта, и показал ему великое земное и небесное святое в странном и лукавом смешении, ужалил его тщетною мечтою о недостижимом в мире здешнем и преходящем, прельстил дивною трагедиею самозванства, играл перед ним личинами, прекрасными и титаническими, - и за всеми личинами, уронив их на землю, подставил поэту магическое зеркало, и в нём лик Савельича, - и черта за чертою в холопском лике повторились черты поэта. Дьявольски искажённое отражение, - но, однако, наиболее точное из всех.

  Разве не себя изображает поэт в наиболее совершенных своих созданиях? Есть тяготение к подобному, - и у Пушкина было такое тяготение к изображению титанических и прекрасных образов, - Петр Великий, Моцарт. Прекрасные возможности, - и рядом с ними отражения мелкого и случайного.

  Мечты о величии пленяют каждого, кто чувствует в себе великие силы. Не могли не пленять они и Пушкина. Образ вдохновенного поэта, такой лучезарный, предносился перед ним. И всегда в лирическом озарении.

  

  "Поэт на лире вдохновенной

  Рукой рассеянной бряцал".

  "Небрежный плод моих забав..."

  "Безумная душа поэта..."

  "Марать летучие листы..."

  "...в строфах небрежных..." 13]

  

  Таков образ поэта, - рассеянный, небрежный, вдохновенный, марает летучие листы, - сколько посидит, столько и напишет, дивная, вдохновенная пишущая машинка, Ремингтон N 9! "Стихи для вас - одна забава". 14] Труд поэта сводится к дивному искусству импровизации, сам поэт - "безумец, гуляка праздный". 15]

  На деле всего этого нет, да всё это вовсе и не нужно. Здесь мы видим лирическое отношение к предмету, такого отношения не вызывающему. И в этом было обольщение для поэта, - обольщение лживое и опасное.

  Таков некий мечтательный и небывалый на земле поэт, - но сам-то Пушкин был не таков, конечно. Мы-то знаем, как он работал. И его упорная работа над рукописями его стихов и его пленительной прозы нисколько не мешает нам признать его великим поэтом. В ценность импровизаций мы не верим, небрежные стихи нам так же мало радостны, как и всё небрежное и, стало быть, косолапое и глупое. Но Пушкину предносился почему-то такой образ поэта, и гипнотизировал его. Он чувствовал себя таким, как Сальери, прилежным и удачливым работником, а быть хотел таким, как Моцарт, безумцем и праздным гулякою. Был такой трезвый, благоразумный и бережливый, а натаскивал на себя причуды праздных шалопаев. Завидовать он, конечно, не мог, - некому было завидовать, очень удачливо складывалась его литературная судьба, - но жало неудовлетворённости вливало в него свой жгучий яд. Кто-то другой, может быть, ему завидовал, кого-то другого изобразил он в лице Сальери, но с какою проникновенною, интимною точностью! Точно автопортрет!

  Стоило только раз надеть на себя чужую и ненужную личину, - и уже бес притворства завладел.

  Вынуждающее к притворству недовольство собою и своим не есть то "святое недовольство и жизнью, и самим собой", о котором говорит Некрасов. 16] То недовольство свято, потому что оно есть праведно-лирическое отрицание мира. Оно говорит:

  - Мир не таков, каким он должен быть, не таков, каким я хочу, чтобы он был. Отрицая этот мир, я творческим подвигом всей, приносимой в жертву, жизни сделаю, что могу, для создания нового мира, где прекрасная воцарится Дульцинея.

  И у него - один язык, для себя и для мира. А то, другое, вынуждающее к притворству недовольство собою имеет два языка. Один, внутренний голос, говорит языком утверждающей иронии:

  - Это - грубая Альдонса. От неё пахнет луком. Она веет рожь. Мне с нею надо жить, но мне стыдно показать её в люди.

  И говорит другой голос, с притворным пафосом вещая миру:

  - Это - Дульцинея Тобозская. Слаще мирры и роз благоухания её уста. "Перстами, лёгкими, как сон", 17] она перебирает шуршащий на серебряном блюде жемчуг. Мне с нею жить. "Хорошо мне, - я - поэт". 18 ]

  Притворство - первая ступень. Лиха беда - начать. Дальше идёт самозванство. И то, и другое отразилось в поэзии Пушкина.

  Чтобы овладеть Людмилою, Черномор принимает на себя обличие Руслана.

  "Мазепа, в горести притворной,

  К царю возносит глас покорный".

  "Москвич в Гарольдовом плаще..." 19]

  В "Домике в Коломне" кухарка брилась. 20]

  Лиза Берестова хорошо играла роль крестьянки. 21] Только "одно затрудняло её: она попробовала было пройти по двору босая, но дерн колол её нежные ноги, а песок и камешки показались ей нестерпимы".

  Пушкинскую Дульцинею затруднил путь правой иронии, смелого принятия земли с её песком и камнями. Она осталась барышнею цирлих-манирлих, и не проявила в себе дульцинированной Альдонсы. Это сумела сделать Анна Ермолина, которая ходила босая, как подлинная крестьянка, и наряжалась, как подлинная барышня.22 Приняла мир кисейный и мир пестрядинный. Явила точный образ говорящей да двуликому миру иронии, и стала в веках Моею вечною Невестою.

  Одного, первого самозванства Лизе было мало, - она потом набелилась и насурьмилась пуще самой мисс Жаксон. 23] Явила живую пародию на Дульцинею.

  Дубровский поселился в доме своего врага Троекурова под видом француза Дефоржа. 24]

  Наконец, два исторических самозванца, - один в "Борисе Годунове", и другой в "Капитанской дочке". 25] И оба - самозванцы подлинные, без малейших сомнений, заведомые плуты и обманщики.

  В довершение этого перечня любопытно вспомнить, что тема "Ревизора" принадлежит Пушкину же.

  Хотел быть, как Моцарт. "Ведь он же гений, как ты да я", 26] говорит Моцарт. Очень снисходителен и Пушкин был к своим современникам. Холоден был только к двум: к гениальному Баратынскому, и к Бенедиктову, литературному предшественнику одного из самых известных современных поэтов. 27]

  Корень притворства и самозванства - в неправом самоотрицании, в ложном самоотречении. Не нравлюсь сам себе, хочу быть другим, лучшим. Это всегда не верно, всегда унизительно для человеческого сознания. Правый путь сознания только один - к самоутверждению в свободном развитии того, что во мне есть, что случайно заслонено, может быть, элементами чужого, злыми влияниями призрачного не-Я. Правый путь самоотречения - есть путь отречения от своего случайного, от вещей и от их соблазна; это - путь деятельной любви, на котором я отдаю всё моё, потому что всё есть Моё, и не беру ничего чужого, потому что есть только Моё. Идти от Меня к каким-то иным достижениям - это значит: продать свою душу чёрту, отказаться от своего вечного лика для восковой маски.

  Не нравлюсь себе, хочу идти выше, стать лучше, не лучше в смысле укрепления и усиления блага, во мне лежащего, а в смысле перемены самой личины своей. Да тогда кто же сам то я, этот маленький я, хотящий быть иным? Не существо ли низшей породы? Не холоп ли, преклоняющийся перед господином? И кто господин, которого хвалим? Не князь ли мира сего?

  Лирический поэт, говоря нет данному миру, говорит это для того, чтобы восхвалить мир, которого нет, который долженствует быть, которого Я хочу, который Я творю. Творю подвигом всей моей жизни.

  Но вот поэт говорит миру да, которое для здешнего мира всегда претворится в ироническое. И хочет поэт хвалить здешний мир. Не льстить, а слагать правый дифирамб.

  

  "Нет, я не льстец, когда царю

  Хвалу свободную слагаю..."

  "О, мощный властелин судьбы!"

  "То ли дело, братцы, дома!"

  "...Он прекрасен, -

  Он весь, как Божия гроза!"

 &