Сологуб Федор - Публицистика разных лет

наши войска успешно продвигались вперёд, без каких-либо серьёзных потерь.

  7] - Цитата из стихотворения Игоря Северянина "Пролог "Эго-футуризм"".

  

  ЭСТЕТИКА МЕЧТЫ

  

  В СПОРАХ О ТЕАТРЕ и вообще об искусстве очень неубедительно бывает, когда говорят о том, каким искусство вообще, и театральное в частности, будет или каким оно должно быть. Неубедительно всё это потому, что не так уж несомненны законы искусства; те правила, которые выведены из прежде бывших образцов искусства, вовсе не обязательны для будущего; психологические же основы искусства не настолько точно и исследованы, чтобы на них что-нибудь можно было прочно строить.

  Гораздо убедительнее звучат речи о том, чего мы хотим от искусства, какой театр хотим иметь. В области искусств особенно несомненно, что отчетливо и сильно захотеть - значит смочь и суметь. Волевой характер человеческой деятельности ни в чём так отчетливо не сказывается, как в сфере искусства. Изо всех же областей искусства наиболее запечатлено волевым характером творчество театральное. Это уже и потому, что нигде художнику не представляется так много препятствий, и нигде не предстоит такая необходимость в согласованном действии многих лиц, как в деятельности театральной. Больше, чем какое бы то ни было искусство, театр требует проявления и настойчивого напряжения воли, и нигде так не нужен властный характер, как в театре.

  Этим волевым характером театра в большой степени заражается и пассивно воспринимающий, зритель. Зритель активнее читателя; он определённее отзывается на зрелище, чем читатель на читаемое, и настойчивее выражает свою волю и своё суждение, - осуждение или похвалу.

  Мне кажется, что каждый, говорящий о театре, будет наиболее прав, если будет говорить о том, какого театра он хочет. Вот очень хороший театр, с очень сценичными пьесами, - но я, зритель, его не хочу, и для меня он погиб. Вот театр, которого вы, театральные деятели, властители сцены, не признаёте, и репертуар, который вам кажется несценичным, потому что он талантливо литературен, - но я, зритель, его хочу, и он должен быть. И если его нет, художественная жизнь страны терпит ущерб, потому что вместо театра, которого хочу я, зритель, вы даёте мне театр, которого хотят актёры; хотят потому, что он им удобен и даёт возможность показать свою хорошую игру.

  Чего хочу я, зритель, приходящий в театр? Я вхожу в это огромное и прекрасное здание, ярко освещённое и наполненное нарядными и весёлыми людьми, вхожу за тем, чтобы высокое искусство театра очаровало меня. Я хочу, чтобы искусство театра отторгло меня от моей действительности и перенесло меня, восхищённого, к иным мирам. Я хочу восторга.

  Но мне говорят:

  - Вот ещё одна бытовая пьеса. Очень хорошая, - даже и сам автор её хвалит.

  И я знаю, что, когда раздвинется занавес, я увижу всё то, что я уже не однажды видел в жизни, и даже, может быть, не первый раз вижу на этих подмостках. Я уже знаю, что всё написано верно, и поставлено точно так, как бывает в жизни, и актёры как будто не играют, а живут на сцене. Но к чему всё это мне? Правда, я могу любоваться тем, как все это сделано, но разве я пришёл в театр для того, чтобы любоваться? Я благодарен автору, режиссёру, актёрам, директору, бутафору, суфлёру, всем благодарен за доставленное удовольствие. Но, чтобы мне не очень было скучно, я стану приспособлять пьесу к своим повседневным заботам. Дама обратит внимание на туалеты, общественный деятель и читатель газет проследят заложенную в пьесе общественную или политическую тенденцию, светский человек заметит анекдотические сходства, педагог задумается над моралью пьесы, эстет восхитится декорациями и частностями актёрской игры - и никто из зрителей не испытает наваждений, свойственных деянию искусства.

  Когда вы сидите в театре, поднимите иногда глаза наверх, туда, где над серединой занавеса висят старые, большие часы. Позолочённые тяжёлые стрелы иногда вдруг становятся лёгкими, как золотые стрелы Аполлона, и укажут вам час золотой мечты. Если вы умеете видеть гения мечты, вы встретите яркий блеск его глаз, увидите его слегка лукавую, слегка нежную улыбку; смотрите, вот он сидит на тяжёлой раме часов, и одежды его легки и белы, и тонкие ноги его скрещены, золотом загорелые, потому что милое тело его озарено вечным солнцем свободного искусства.

  Нет? Вы не видите милого гения мечты? Что ж, ему, должно быть, не нравится ваш театр. Зато в антракте вы может поговорить с театральным критиком: он расскажет вам идею пьесы, разберёт её достоинства и недостатки, оценит игру актёров, и даже скажет, провалилась пьеса или будет иметь успех. После звонка вы пойдёте на своё место, и досмотрите пьесу до конца. Смотрите внимательно, не отводите глаз от сцены: здесь нет ничего, кроме того, что сказано и показано, никаких чар, никакого волшебства.

  Театральное волшебство начинается только тогда, когда вы смотрите и не смотрите, слушаете и не слушаете, - когда голоса актёров сливаются с голосом вашей мечты, когда над зрительной залой реют лёгкие крылья златокудрого гения грез, - когда в антракте вы спрашиваете театрального критика о здоровье жены и улыбаетесь, слушая, что у неё инфлюэнца, улыбаетесь тем голосам мечты, которые всё ещё звучат в вашей душе.

  Истинное очарование искусства начинается только тогда, когда создание искусства на своё зримое для невнимательного восприятия тело способно навлечь вот это иное, астральное тело, это очарование мечты. Так со всяким искусством, - это не роман, над которым не замечтаешься, это не песня, под звуки которой в душе не звучат иные голоса, - и так особенно с искусством театральным. Искусство наиболее волевое, искусство театральное особенно склонно навлекать на себя это, по-видимому, пассивное состояние души, погруженной в мечтательность. Только по-видимому пассивное, ничто так властно не двигает человека вперёд, как мечта. И потому никакое другое искусство не бывает столь действенным, как высокое искусство театра, если оно обвеяно трепетным очарованием легкокрылой мечты.

  В этом акте мечты воспринимающий зритель, читатель, становится творцом. Всё равно, от чего начинается его мечтательно-творческая деятельность, от впечатления жизни, от очарований искусства, - всегда создания его мечты получают своё отдельное бытиё, подчиненное своим законам, составляющим самобытную эстетику мечты.

  Люди были бы гораздо счастливее и богаче душой, если бы они знали, что мечтание есть также творческая деятельность, как и всякое другое искусство. Подчиненное законам, объемлющим все искусства, искусство мечтаний имеет и свои законы, ставящие его в исключительное, господствующее положение, то положение, при котором оно становится как бы мерилом всякого иного искусства. Искусство мечтаний ещё в большей степени, чем искусство драматическое, объединяет в себе все искусства, и каждому из них даёт живую прелесть.

  Неоценённое преимущество мечты состоит в том, что здесь творящий и воспринимающий совмещаются в одном лице, и в том, что здесь творческий замысел находится в наибольшем соответствии со средствами исполнения. Как и во всяком искусстве, материла мечтания берётся из действительности, - но ни одно искусство не умеет так свободно, легко и действенно комбинировать элементы действительности. Потому создания мечты обладают наибольшей несомненностью и убедительностью, наивысшей художественной ценностью, и наибольшей очищающей силой. Даже и злая мечта низводит в душу человека такое утешение и просветление, которое едва доступно другим искусствам на самых их высоких ступенях.

  Область эстетики мечтаний слишком обширна, чтобы о ней можно было говорить сколько-нибудь обстоятельно в пределах журнальной заметки. Скажу только, что образы мечты очень стойки в душе человека, очень настойчивы в своём стремлении воплотиться в жизни, и потому столь значительны, что заслуживают особого и пристального изучения. Заговорил же я об этой эстетике для того, чтобы сказать, что театр, не обвеянный мечтой, и не рождающий в душе зрителя мечтаний, не театр, а только обезьяна театра.

  

  Опубликовано:

  Театр и искусство. 1915. N 5. 1 февраля.

  Гадание

  

  Опять сошлись миллионы людей для решительной битвы. Что-то будет?

  Победит не тот, у кого крепче нервы, как думают германцы, а тот, у кого сильнее воля к победе. Судьба на своём роковом аукционе спрашивает не о том, кто даст больше крови и металлов, а только о том, кто хочет. Кто сильнее хочет? Кто хочет больше? И опускает свой тяжёлый молоток, когда воля одной стороны превозможет над волею другой.

  Мы верим, что хотим победы, и что добьёмся её. Бодрые и сильные люди, приезжающие из армии, привозят и доброе настроение. Правда, есть люди безнадёжно-унылые, и рассказы их говорят о другом.

  Казалось бы, странно, - об одном месте да разные вести, - но это так. И понятно, почему. Русский мужик, воюющий ныне, сохранил ещё в значительной степени привычку быть недоверчивым и осторожным в разговорах с барами. Говорит то, что может понравиться барину, и думает своё, - Бог его знает, что он думает.

  - Ну, что, побьём немца?

  - Как есть, побьём!

  - Ну, что, не справиться нам с немцем?

  - Он, немец-то, хитёр, с ним не так-то просто!

  Бодрый спрашивает выздоравливающего:

  - Рвёшься в бой?

  - Да уж только бы добраться до немчуры, мы ему покажем!

  Того же солдата спросит другой иным тоном:

  - Не хочется опять в бой?

  - Да уж мы своё перевоевали. Известно, кто раз в бою побывал, тому боязно.

  И каждый спрашивающий из расспросов выносит своё же. И всё загадочен лик народный. Кому же верить?

  Верить лучше тому, чьи слова - слова надежды. Вот читал я на днях, что после войны сильно поднимется народная самодеятельность. В обстановке современной войны от солдата требуется много находчивости, большое умение найтись во всех обстоятельствах, действовать зачастую на свой страх и риск, не ожидая команды. Это воспитывает волю, и потому вернувшиеся с войны оживят нашу жизнь, начнут бодрее и деятельнее строить её; могучее развитие получат кооперативы.

  Вот предсказание, полное надежды, и я ему радостно верю. Эта война из обывателя, мужика или мещанина, выковывает гражданина, человека с высоким сознанием своих прав и обязанностей; объекты права превращаются в субъекты права; героическая способность самоотверженно сражаться спаивается огнём и кровью с ясным сознанием целей, которые народ себе поставит.

  В нашей следующей войне с Германией наша армия будет состоять из людей, которых уже и мирная жизнь воспитает в привычках стойкой и деятельной гражданственности.

  Следующая война? Дай Бог, чтобы её не было. Но я боюсь, что германцы долго ещё не дадут нам прочного мира. Недаром они так внимательно следят за нашею жизнью. И, может быть, ещё долго будут ударяться о наши границы волны тевтонских нашествий, - до той поры, пока прочная гражданственность не скуёт из России чертога несокрушимого.

  

  

  

  Опубликовано:

  Биржевые ведомости. 1915. N 14919. 22 июня. (Утренний выпуск)

  

  

  

  

  

  До Урала

  

  

  В течение этой войны Германия успела уже потерять почти все свои колонии, 1] но это, кажется, не смущает германцев. Они уверены в том, что победят. Да и отчего им не иметь этой уверенности? На их пути к победе стоят только плохо приготовившиеся к войне враги, и нет на этом пути ни Мясоедовых с их покровителями, ни драконов, стерегущих золотое руно, ни всесильных бумаг, запечатленных гербовыми марками.

  Если и несовершенная победа, то всё же игра кончится, в худшем для них случае, - так должен думать германец, - в ничью, и колонии вернутся. Граф Рорбах 2] пишет, что Германия, в сущности, только начала собирать колонии. На очереди стоит бельгийское Конго, португальская Ангола, и ещё обширные земли в средней Африке. Всё это земли не очень ценные, и очередная задача Германии, по мнению графа Рорбаха, в том, чтобы приискать колонии ценные. Он дипломатически умалчивает, где именно лежит этот германский колониальный рай; русская газета, перепечатавшая его мнение, вскрывает смысл загадки: таким германским раем являются теперешние турецкие владения. Для того и нужна железнодорожная линия Берлин-Багдад. 3]

  Мне кажется, что загадка двусмысленна, и допускает ещё и другое решение.

  Что Малая Азия! Далеко Малая Азия. Ведь не в Малой Азии госпожа Гинденбург получила в наследство громадные земельные поместья, и не турецкий эфенди 4] рассказывает в газетах о том, при каких обстоятельствах он приобрёл часть этих земель.

  Уже второе столетие продолжалась постепенная колонизация восточной европейской равнины германскими землепашцами. Институт частной земельной собственности иностранцев захватывает всё большую и большую часть русской государственной территории. В том, построенном трудами многих поколений, великолепном и обширном чертоге, который российский гражданин, на каком бы языке он ни говорил в своей семье, считает по праву своим родным домом, многие покои, и весьма преизрядные, оказались собственностью чужих людей, тех самых, которые, нося личину дружбы и коварно поддерживая в нашем доме дурные порядки отжившего строя, готовились полвека к нападению на наш государственный чертог. Было даже такое время, когда германцы привлекались на наши земли даровыми наделами и льготами. 5] Кому-то казалось, что земля наша слишком велика и обильна.

  А между тем, с этой великой и обильной земли русскому мужику постоянно приходилось куда-то бежать, за тридевять земель переселяться. Угнетаемый последствиями искусственно поддерживаемого невежества, русский мужик никак не мог наладить уплотнения своего землепользования, и уже при довольно крупном сравнительно наделе начинал страдать от малоземелья. В последние десятилетия он усилено принялся заселять дикие пространства Сибири.

  Получилась картина, не лишённая назидательности: в то время, как генерал-лейтенант прусской службы Гинденбург, 6] господин высокой культуры, посещал имения своей супруги и принимал подносимую ему местными мужиками хлеб-соль, наши сиволапые шагали за Урал, хороня в попутных городах и сёлах во множестве погибавших младенцев, и потом, в суровом своём новоселье, обливали кровавым потом негостеприимную почву далёких пустынь. Когда же вспыхнула война, российский гражданин, проливая свою многоценную кровь, защищал, среди других сокровищ родного края, также и частную собственность госпожи Гинденбург от того вреда, который могли бы ей причинить армии Бем-Ермоли или Данкля. 7]

  Если бы у германцев было больше свободных денег, или если бы они рискнули обратить своё накопленное для войны золото на мирное завоевание России, то ничто не помешало бы им купить и гораздо большие участки российской территории: земля, которая продаётся, достанется тому, кто больше даст. Такое внедрение иностранцев, даже враждебных нам и явно замышлявших войну с нами, основывалось, конечно, на несомненных юридических нормах. Уж если когда-то было произведено расщепление единого по существу понятия "родная земля" на два различные понятия: "государственная территория" и "частная земельная собственность", то это расщепление должно было наконец, в процессе исторического развития, вскрыть свою роковую противоречивость. И это вскрытие пришлось испытать нам. Как страна, экономически более слабая, Россия испытывает невыгоды этого расщепления; экономически более сильная, Германия извлекла из него достаточные выгоды, и намерена, конечно, извлечь большие.

  Германия думает, что ей нужны колонии, и ей представляется случай не ходить за ними далеко. Азия и Африка имеют ещё много девственных земель, но зачем они, если не колонизована до конца восточная Европа? Земля восточной Европы ценнее африканских земель, культурнее их, ближе, и даёт возможность иметь колонии в одной меже с метрополиею.

  Мы должны знать, что предстоит нам и потомкам нашим, если мы допустим торжество Германии. По реке Лабе жили славяне, что от них осталось на германской Эльбе? Бранный Бор был славянскою землёю, но об этом напоминает только отголосок его имени в названии Бранденбурга. Город Москау уже настроил немало домов в отвратительном стиле модерн, которые не оскорбят мюнхенского или берлинского вкуса, и ярмарка в Нейгарде-ам-Волга будет очень милым дополнением к Лейпцигской ярмарке. Раньше Урала не остановится победоносная Германия.

  Что надобно нам для того, чтобы Россия победила в этой первой русско-германской войне? Достаточно ли для этого наготовить много снарядов, пушек, пулемётов, противогазов и других вещей, или необходимо, сверх того, сказать магические слова, бросить в толпу могущественные лозунги, освободить скованные силы всего народа и все их бросить на защиту родины? Год войны, подсказавши этот вопрос, даёт на него и недвусмысленный ответ. Счастлив тот, кто в наши дни, вопреки всему, верит в Россию: верный до конца будет утешен.

  Германия опять верит в свою победу! Но да не будет так! Германия, возомнив себя богоизбранною страною сверхчеловека, стала на роковой для неё путь, и на этом пути ей грозит участь иного, действительно богоизбранного племени, которое за святое величие возвещённых через него законов платится веками рассеяния и гонений. Был свой час истины и величия у Германии, когда её философия и её искусство навсегда вошли в сокровищницу всечеловеческой культуры. Слишком быстро истощила Германия своё историческое призвание, и в недобрый для себя срок она вызвала на борьбу с собою ещё не явленные миру духовные силы славянства.

  Как бы ни кончилась эта война, мир в Европе уже невозможен без конечного торжества славянства или германизма. Или Германия расширится до Урала, или и она испытает на себе роковое упрямство России, и Германия после монголов, после Польши, после Швеции, Наполеона. Никогда не начиная ни с кем ссоры, уже не раз испепеляла Россия восставшие на неё силы.

  Оглянемся на нашу историю: татары завоевали всю нашу землю; медленно и упрямо отбивались мы от них, освободились от их ига, но и потом терпели их нападения, и наконец принуждены были поглотить татарские царства. Долго и упорно враждовала с нами Польша, и уже наконец Владислав стал царём и великим князем Московским, но качнулись роковые весы судеб, и русский император венчался польскою короною. Карл XII и Наполеон I наслаждались в свой срок миражами побед над нами, но горько было их пробуждение.

  После всех этих испытаний опять враг ломится в нашу страну, самое имя которой должно было бы наводить ужас на завоевателей, опять увлечён роковою мечтою безмерности её пространств. Что же, или Германия и в самом деле расколдовала зарок, положенный на нас судьбою? И её высокой науке не страшны суеверные заклинания нашей седой колдуньи-истории? Но ведь наука открыта всем. Лить пушки и готовить снаряды сумеет не один германец. И вокруг Германии немало стран, которые в свой срок сумеют разделить её земли, как делились и раньше земли великих государств.

  

  

  

   Опубликовано:

  7] - Эдуард Бем-Ермоли (1856-1941), Виктор Данкль (1854-1941) - генералы австро-венгерской армии.

  С ТАРАКАНАМИ

  

  ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ подвигает человека к совершению великих дел, любовь, чувство живое и пламенное, а не рассудочное чувство справедливости. Только любовь к отечеству нашему, любовь, исступлённо горящая, праведный патриотизм гражданина может вывести нас из тех многообразных трудностей, которых нам не миновать, как бы хорошо ни складывались наши дела.

  Но патриотизм наш не даётся нам легко. Любовь к отечеству у нас в России есть нечто трудное, почти героическое. Слишком многое должна преодолеть она в нашей жизни, такой ещё нелепой и ужасной.

  В одном черноземном городе мне говорили местные интеллигенты:

  - Как мы можем любить Россию, если наши торговцы так неправедно и бесстыдно наживаются?

  В другом приуральском, городе мне говорили:

  - Как мы можем любить Россию, если у нас ещё живы воспоминания крепостного права?

  В этих преувеличенно резких, словно нарочно и подчёркнуто несправедливых словах слышалась живая, истинная боль живущих на местах людей, до дна души потрясённых неустройствами нашей жизни.

  И во многих местах мне говорили:

  - Как вы хотите, чтобы мы были патриотами вашей России, если мы угнетаемы и гонимы?

  Многое и очень основательное можно было бы возразить на все эти страстные обвинения против моего родного края, но что же спорить против того, в чём сказывается живая боль измученного сердца?

  Народ, создавший такую громадную империю в борьбе с такими неисчислимыми трудностями, народ, столь часто являвший миру такие высокие зрелища духовной силы, мужества, самоотвержения, - народ мой, тебе ли не суждена светлая будущность!

  И, не правда ли, как отрадно и мило жить среди этого великого, царственного и доблестного народа, на берегах матушки Волги, где-нибудь вблизи очаровательных белых стен и золотых глав древней и прекрасной Костромы? Но вот идёшь в какую-нибудь костромскую деревню, входишь в дом чей-нибудь, - и такой тоской сжимается сердце! Нищета? Нет, ничего подобного, - какая там нищета! Грязь нестерпимая, смрад, духота, - разве это от бедности? В тёплый летний день окна в избе крепко затворены, воздух - топор вешай.

  - Отчего окна не откроете?

  - Мошкара налетит.

  Нет, бедность здесь не при чём.

  Около избы - пустырь, заросший жёсткой травой, а посреди него дерево, густо затянутое, как тюлевым платьем, белой, клейкой, противною паутиной, - больное, умирающее дерево.

  - Отчего огорода не сделаете? В Земстве семян дадут от Министерства Земледелия.

  - Нам это ни к чему, - ребятишки таскать будут.

  - Да зачем же ваши дети воруют? Отучайте.

  - Известно, дети, балуются.

  Посмотришь на этих детей, - Богом забытые, грязные, ленивые, озорные, - и поймёшь, что для них озорство и воровство - только баловство. Нет, тут не в бедности дело.

  Несколько лет тому назад одно почтенное педагогическое издательство в Москве напечатало, между прочим, перевод романа Песталоцци "Лингард и Гертруда". 1] Знаменитый педагог изобразил в этом романе жизнь и воспитание двух детей, брата и сестры, в очень бедной швейцарской деревне, в те, уже далёкие от нас, времена, когда швейцарский крестьянин ещё был не богаче самого заурядного, захудалого рязанского или костромского мужика. Вдова, мать двух детей, Лингарда и Гертруды, была такая же полунищая баба, как самая бедная из русских крестьянок, оставшаяся после мужа с малыми ребятами. Но её полуголодные дети всё же не озорничали, и были всегда умненько заняты; в бедной хате были вещи, которых не увидишь и в богатом доме русского мужика, мать не сидела, подперев щеку ладонью и поэтично глядя в окно на дорогу, а неустанно работала; в часы досуга читали, и среди немногих книг, бережно хранимых, была одна, особенно читаемая и любимая, - Евангелие; вся жизнь направлялась строгими велениями чистой морали, а если в жизнь деревни входил грех, то он и сам знал о себе, что он - грех, а не баловство. Ну, да одним словом, на наш русский взгляд - ерунда на розовом масле, такая благопристойность от которой русской широкой душе становится тошно. Подумать только, - эти два босоногие малыша, Лингард и Гертруда, заботились об опрятности своей одежды, и чисто-начисто мылись! Да костромская крестьянка в жизнь свою того не позволит, чтобы её дети не были грязны до отвращения, до тошноты. Нет, тут дело не в бедности.

  На днях читал я в газете описание поездки в город, если не ошибаюсь, Макарьев-на-Унже. Автор описания дивится: много учебных заведений, прекрасные здания, - а мостовых нет, на улицах грязь, и жители пьют мутную, жёлтую воду. Да, всё это не от бедности, - тут есть что-то принципиальное. Читаешь, и, кажется, слышишь рассудительный, степенный голос:

  - Чистота эта самая нам ни к чему, от чистоты у нас тараканы дохнут.

  - Да и хорошо, что дохнут.

  - Без тараканов нам нельзя, без тараканов деньги не будут водиться.

  И поговорите с ними:

  - Да во всей Европе....

  Рукой отмашутся:

  - Нет, уж мы с тараканами.

  Недавно один столичный журналист очень смеялся надо мной за мою статейку "В поисках роз". 2] Ему казалось диким моё желание видеть в саду розы, а не крапиву, - диким потому, что теперь не до роз, когда на фронте роют окопы. 3] Я думаю, что если я, чтобы сделать приятное этому весёлому господину, буду целыми днями валяться в крапиве, то от этого никакой никому пользы не будет, как не будет никому вреда от моих роз. Культивировать землю, обращать её из пустыря в цветущий сад и в зреющую ниву - дело, достойное человека; культура тех самых роз, о которых шла речь, дала возможность нескольким десяткам уличных мальчиков учиться и жить не на милостыню, а своим честным трудом.

  А вот совсем на днях я прочитал, что при взятии нами австрийских окопов там были найдены, около офицерских землянок, огороды и цветники; в одной офицерской землянке нашли на стенках портреты Лермонтова и Достоевского. Вот и в окопах люди захотели жить благообразной, полной человеческой жизнью. А мы...

  - Где уж нам! Мы с тараканами.

  - Да что же, вы разве не люди?

  На это костромской мужик резонно отвечает:

  - Какие мы люди! Мужик русский - самый последний человек, растяпа, размахай. Ни он огорода развести, ни он яблоньку посадить. Где уж ему германцев одолеть! Вот только которые неправославные, те и есть настоящие специалисты. Взять хоть татарскую слободу под Костромой, - татары живут, всё у них есть, во всём порядок.

  - Ну вот, вы всё это понимаете, что ж вы сами?

  - Да я один, как палец. Три сына на войне, все три сношеньки разбежались, не хотят со мной жить, ушли к своим мамам.

  Привычная русская баба, и та бежит из этого смрадного, душного и тёмного дома в дом, может быть, и такой же, но где есть хоть теплота и святость маминой ласки. Грязно, телу неуютно, душе холодно. Идёшь по дороге, и вдруг в воздухе повиснет ужасная, непристойная брань.

  Идёшь по улицам столицы, - на тротуарах блестят отвратительные плевочки. Грязно, тоскливо и в русской деревне, и в русском городе.

  А тараканам хорошо, привольно. Всякой нечисти и мерзости вольготно у нас, на необъятных просторах нашей милой родины.

  Неужели так и дальше будет? Ну, победим мы Германию, задавив её превосходством сил, - ну, а потом-то что? Германия останется, хотя и разбитая, всё же страной честных людей, упорного труда, точного знания и порядливой жизни, а мы всё с тараканами будем?

  Лучше бы всех тараканов загодя вывести, не наделали бы они нам беды. После войны начнётся очень трудное и ответственное время.

  Вредно нам ласкать себя надеждой на то, что это - последняя война и что, стало быть, потом уж можно будет распуститься и прикармливать крохами с нашего обильного стола дорогих сердцу нашему тараканов.

  

  

  Опубликовано:

  3] - Ко времени написания статьи второй год шла Первая Мировая война.

  

  КРЕЩЕНИЕ ГРЯЗЬЮ

  

  ДАВНО УЖЕ РУССКАЯ жизнь явственно клонилась к пародиям, к издевательству, может быть, в самом складе русского ума лежит эта наклонность к осмеянию к развенчиванию, к низведению всего высокого на низменную плоскость. Уж очень насмешлив русский человек, и для красного словца не пожалеет ни матери, ни отца. Издевательские слова, озорные действия, всё это отлично уживается в русской душе с самыми чистыми душевными движениями.. В последнее время озорство и издевательство как будто входит в систему. И началось это до революции, до войны. Махровое хулиганство всех оттенков не первый год, не первое десятилетие процветает на Руси.

  Как будто приставлен к нам какойто лукавый бес, который старается опоганить всё чистое и святое. Отдана была нам радость восстания против неправедной власти. 1] Словно чудо преображения совершилось в жизни нашей, и торжественные дни шли, как непрерывная всенародная литургия. Но где теперь те высокие настроения?

  Мы поторопились назвать нашу революцию великою, и сравнивали её с великою французскою революциею. Но вот видим, что величия в делах наших мало, и революция наша является только обезьяною великой французской революции. Россия наша гибнет жалко и бесславно, и вокруг нас "гарь и гик обезьяний", по скорбному слову Ремизова.2] Та, подлинно великая, вся была воодушевлена любовью к Франции, к отечеству, и революции, каждый чувствовал себя прежде всего патриотом. Ну, а у нас, конечно, всё наоборот. И потому, чем дальше идут дни, тем всё смутнее и тоскливее на душе, и ничто не радует сердца.

  Обманутые или обманувшиеся люди хотят сделать что-то такое хорошее, чего ещё и свет не видели. Доверчивые идут за теми, кто обещает им показать дорогу прямо в социальный рай. Идут, и разбрызгивают вокруг себя густую, тяжелую грязь. И нескоро с ужасом увидят, что обмануты, что обманулись, и вожди, и толпа, идущая за ними, одинаково горько разочаруются, высокие ценности, о которых они мечтали, обратятся в их руках в сор, в грязь. Точно стоит над нами кто-то злой, смеётся, и подменяет золото на мусор, аромат на зловоние.

  И безрадостно провели мы праздники. Рождество Спасителя нашего славили с прискорбием в душе, и не было на земле мира, и в людях благоволения, и только злое рождалось среди нас. И новый год не обещает нам нового. И вот подходит крещение Господне. Мы, Христом искупленные, крещаемся ли мы со Христом?

  Нет, злорадный бес стоит перед нами, заслоняет от нас святое, и издевается над нами. Кощунственно подменяет святые слова. Сказал некогда Христос:

  - Иоанн крестил вас водою, я крещу вас Духом.

  Но где же духовные начала, где идеалы свободы, равенства братства? Люди думают о выгодах, о классовом интересе, о разделении, о вражде. Стараются урвать каждый для себя всё что можно, не разбираясь в средствах.

  Огнём и кровью было то крещение, которое несла Европе восставшая против деспотизма Франция. Гнусный бес, овладевший нами, неистово хохочет, и мажет нас грязью, и кричит издеваясь:

  - Грязь моя тёпленькая, грязи моей на всех хватит, плюньте на всё высокое, лезьте в мою грязь, она целебная. Все буржуазные пороки как рукой снимет.

  И всё глубже, всё зловоннее грязь, в которой мы бредём. В ночь под Новый год новое озеро гадостей вылилось в русскую жизнь, схватили и потащили в Крепость посланника союзной с нами державы, осрамились на весь свет, и не чувствуем позора, уже притерпелись, ко всякому зловонию принюхались.

  А между тем из всех наших предательств и вероломств по отношению к союзникам наше отношение к Румынии должно особенно ранить сколько-нибудь чуткую совесть. Война не союзниками нашими начата, а нами, не мы вступили в неё ради верности союзному договору, а Франция, а за нею и другие державы, и уже это одно налагает на нас обязанность сугубой осторожности по отношению к нашим союзникам. Румыния же вступила в войну после долгих колебаний, 3] и в первые же месяцы мы не оказали ей достаточной помощи. Теперь она лишена почти всей своей территории, оторвана от своих и наших союзников, совершенно беспомощна и беззащитна, и мы же грозим ей войною с нами и тем, что хуже внешней войны, внутреннею смутою, если бы всё это проделывали полномочные правители русского народа, получившие свою власть из всенародного голосования, то пришлось бы придти к очень печальным заключениям относительно свойств русского национального характера.

  Мы можем пока утешаться тем, что воля русского народа здесь не причём, что всё это делается случайными захватчиками власти. Но тем не менее скорбное лицо несчастной России запятнано новым комом сочной, жирной грязи.

  Несчастная Россия, грязью измазанная, куда ты идёшь?

  

  

  Опубликовано:

  3] - Румыния вступила в войну на стороне Антанты 27 августа 1916 года.

  

  

  

  

  

  БЕЗ ПРАЗДНИКА

  

  РАЗГОВОР В КВАРТИРЕ:

  - Спешите, - говорит один журналист другому, - в кооперативе журналистов ещё принимается подписка на кулич и пасху, по 29 рублей за фунт.

  - Но, ведь, это - безобразно дорого! - восклицает другой.

  Он бледен и худ, и видно, что такая цена ему не по карману. Первый, хотя и похудевший, но все ещё полный и весело-румяный, смеется и повторяет настойчиво и вразумительно:

  - Спешите, скоро и этого не будет.

  А вот разговор на улице:

  - Как же мы нынче Пасху встретим?

  - Какая такая Пасха! Попы выдумали, чтобы народ дурачить, буржуи им подражают.

  - Что же я святить в церковь понесу? - вмешивается в беседу двух мужчин женщина.

  Молчат и заговаривают о другом. И в самом деле, какая в этом году может быть Пасха! Настроение не праздничное. Не в том дело, что трудные времена переживаем. И в бедах, можно сохранить высокий строй души. Даже и умирать можно торжественно и величаво. Беда в том, что жизнь наша давно уже обудничалась, и мы все в России потеряли радостную и гордую волю ко всему великому, патетическому, праздничному. Захотели стать скромными и серыми. И вот полная мера серой скромности отпущена для нас судьбою, которая всегда исполняет то, чего по настоящему пожелает человек. Человек сам творит свою судьбу, и пути истории начертаны не стихийными силами. А дерзающею волею мужественного победителя, господина жизни. Одни по этим путям уверенно и упрямо идут, преодолевая препятствия, другие за ними трусливо и робко влекутся.

  С тех пор, как нигилистическая зараза охватила русское общество, Россия стала явственно разваливаться. Наши деды ничуть не смутились, когда отошла от нас золотоносная Аляска, а это было первым признаком начинавшегося развала. А ещё незадолго до того, ещё современникам Лермонтова был понятен культ героев, мечты о подвигах и о величии. Потом стали все развенчивать, всё принижать. Оказалось, что героев нет, есть только обыкновенные люди, увлекаемые потоком событий. Социология и статистика стали на место истории и психологии. Образованное общество наше среди полудикого народа развивало в себе самое радикальное, но и самое невежественное мировоззрение, какое только можно представить. На смену Чацким и Онегиным, пришли Карамазовы и Смердяковы, бесконечно размышляющие безвольники Льва Толстого, неврастеники Чехова, освобожденные от возвышающей традиции персонажи Горького и Андреева, и работу немногих героически настроенных тупо и самоуверенно портили Передоновы.

  Русское общество морально распустилось. Это называлось переоценкою всех ценностей. Такая переоценка бывает полезна, если за неё берутся мужественные, прямые люди. У нас эта переоценка превратилась в ужасную по своим последствиям и отвратительную по своим проявлениям девальвацию моральных ценностей. Все оценивалось сообразно успеху. Жизнь американизировалась в худшем смысле этого понятия: влечение к успеху во что бы то ни стало не облагораживалось волевым и трудовым напряжением. Россия оставалась страною пенкоснимателей и Иванушек-дурачков. Даже и успех ценился, но не уважался. Самый чистый успех мы опоганивали гнусненьким подхихикиванием.

  И вот мы разучившиеся смеяться радостно, потому что привыкли издеваться, мы, позабывшие, что такое простор, честь, патриотизм, потому что перестали верить в искренность и чистоту человеческого сердца, мы поздравляем друг друга:

  - Со светлым Христовым Воскресением!

  И говорим:

  - Христос воскрес!

  И отвечаем:

  - Во-истину!

  И говорим это мы мёртвыми устами и в сердце у нас нет праздника.

  Но я всё-таки верю, что Он воистину воскреснет для нас, и воскреснет Россия, и все мы восстанем из мёртвых. Но когда это будет, никто не знает. Лежит ныне Россия, как в гробу своём четверодневный Лазарь. И ждёт чуда. Ждёт спасительного голоса, который позовет её к новой, во-истину свободной жизни, и разбудит в ней гордую, непреклонную волю к творчеству, к дерзанию, к победе, к великому труду.

  И пусть нам теперь трудно, и дни наши неразличимы от ночи, но мне и в эти дни не страшно. Я верю, что сердце человека не оскудело, и что живая человеческая кровь, бьющаяся в чистом и верном сердце, не устала творить чудеса, оживлять и воскрешать.

  

  Опубликовано:

  Новые ведомости. 1918, N 64, 8 мая.