то с таким человеком, как Август, нельзя
входить ни в какие сношения. "Если король Август, - пишет Карл, - позволил себе
раз такой обман, то нельзя иметь никакого доверия к его слову; войти в сношения
с человеком, который так себя обесчестил, - значит причинить ущерб собственной
чести".
Таким образом, Август был драгоценный союзник
для Петра не силою оружия, но тем, что возбудил к себе такую ненависть и такое
недоверие шведского короля; он отвлек этого страшного в то время врага от
русских границ и дал царю время ободрить свои войска и выучить их побеждать
шведов. Успехи русских начались на дальнем севере, где в июне 1701 года семь
шведских судов тайком, под английскими и голландскими флагами, хотели пробраться
к Архангельску, но были отражены и оставили в добычу русским два судна, севших
на мель. Петр был очень доволен. "Зело чудесно!" - писал он к Апраксину и
поздравлял с "нечаемым счастием", что отразили "злобнейших шведов".
В конце 1701 года Шереметев предпринял
наступательное движение на Шлиппенбаха в Ливонии и, пользуясь превосходством
своих сил, поразил шведов при мызе Эрестфер 29 декабря: 3000 шведов полегло в
битве, 350 было взято в плен, русские потеряли около 1000 человек. Петр был в
восторге от первой победы над шведами, Меншиков поскакал к победителю с орденом
св. Андрея Первозванного, с царским портретом, осыпанным бриллиантами, с указом
о возведении в генерал-фельдмаршалы. В Москве великое торжество:
благодарственные молебны, целый день колокольный звон, целый день гремят сто
пушек, на башнях и стенах кремлевских развиваются знамена, отнятые у шведов.
Нарва отмщена.
После победы Шереметев пошел разорять шведскую
землю, разорил весь Юрьевский (Дерптский) уезд, но усталость лошадей и глубокие
снега заставили фельдмаршала прекратить опустошительный поход. Шереметев считал
большим счастием для себя, что неприятель не воспользовался глубокими снегами и
не напал на лыжах из лесов. Было взято 140 языков; чухну разобрали по себе
черкасы (малороссийские козаки); Шереметев доносил, что он не велел отнимать
чухну у черкас, "чтоб охочее были".
Но черкасы не были довольны. Еще в начале года,
несмотря на то что, по словам самого гетмана, вывели из Ливонии в Малороссию до
4000 пленных, они сильно жаловались.
3 марта Мазепа (Андреевский кавалер с 8 февраля
1700 г.) писал государю: "Возвратившись со службы вашей монаршеской, с границ
ливонских, полковники с старшиною и товариществом стали на меня чинить великое
между собою нарекание и роптание, хотя и за глаза, во-первых, за то, что понесли
такие труды и в хозяйстве своем ущерб от дальнего похода; во-вторых, что за сено
немало их товарищества побито и потоплено, оружие и кони на сенах отниманы, и,
несмотря на их жалобы, управы им не дано в тех селах, где их грабили и убивали.
Особенно же ропщут они за то, что во Пскове при отпуске взяли у них пушки
полковые. Эти возвратившиеся войсковые люди поднимают на ропот остававшихся в
Малороссии, все в один говор ропщут на меня, будто я за их права и вольности не
стою и вам, великому государю, за них не бью челом, что такие новые дела над
ними делаются. Не зная, за что взяты пушки, я не умею им отвечать и утолить их
ропот. Покорственно бью челом о известительном и наставительном указе насчет
пушек. Получив указ, я тотчас бы обослал по всем полкам универсалами, дабы
утолить ропот. Особенно буду писать к запорожцам, у которых городовые козаки те
же сплетни и плевелы посеяли, а там издавна и без всяких случаев не трудно быть
переговорам и лишним словам".
Посланному к нему стольнику Лутавинову Мазепа
говорил подробнее: козаки, стоя во Пскове, ездили покупать конский корм на чехи,
но тамошние жители на чехи им не продавали, а у козаков, кроме чехов, других
денег нет, и они ездили по уездам и брали конский корм, но тут у них коней и
оружие поотнимали и самих человек с 40 в воду побросали, а иных до смерти
побили. Били они челом об управе боярину Бор. Петр. Шереметеву, но он ничего не
сделал. Козаки говорят, что гетман ездил в Москву и получил кавалерство, а об
них и об нуждах их великому государю не доносит и не бьет челом, а они в этих
службах вконец разорились. Говорят тайно между собою: если гетман о их обидах не
будет бить челом великому государю, то они пойдут служить к королю польскому или
шведскому. "Я, - говорил Мазепа, - и сам их боюсь, потому что надежные сердюки
все разосланы во Псков, а при мне надежных людей моего регименту теперь малое
число, а московских стрельцов только триста человек; прошу стрельцов прибавить и
сделать тысячный полк для моего оберегания. Великий государь указал бы мне на
свою службу идти: надобно мне выбрать войска доброго с 30000 или по крайней мере
20000 и идти Литвою, потому что этот путь близкий и кормный".
Вслед за тем гетман дал знать государю, что в
январе он отпустил на службу во Псков низовое Войско Запорожское и что
запорожцы, не имея в очах своих ни страху, ни стыда, так буйно и лениво шли, что
едва на масленице вышли на смоленский рубеж, и сколько на походе своем причинили
неправд, грабежей и обид людям малороссийским и великороссийским, того и
пересказать нельзя, едва и неприятель может хуже поступить; за это, прибавлял
Мазепа, надобно их поставить на таком месте, где бы лучше отслужили.
Петр велел сейчас же отдать пушки черкасам и
нарядить следствие о том, как с ними поступали на сенах. Шереметев отвечал, что
черкасы сами пушек не взяли, потому что везти не на чем; что, будучи во Пскове и
во многих городах в походе, русские села и деревни они разоряли, людей побивали,
топили и грабили. Мазепе дано было знать, что такое поведение служилых людей его
регимента только для него презрено и прикрыто милостиво; но пусть вперед закажет
им накрепко, чтоб вместо неприятеля над своими такого разорения не чинили.
Мазепа сам писал о буйстве запорожцев во время
похода, но и от тех, которые оставались на Сечи, не было покоя. В начале 1701
года запорожцы прислали Мазепе жалобу, что селитреники, которые выделывают
селитру около реки Самары, обещали им платить с котла по 100 золотых и обещания
не исполняли. Донеся об этой жалобе государю, гетман писал: запорожцы кроме
того, что берут по сту золотых с котла, притесняют селитреников всячески: и
деньги, и напитки, и харчи берут с селитряных майданов беспрестанно, почему
селитра дешево продаваться не может. Запорожцы упорно называют речку Самару от
устья до верху и леса, по ее берегам растущие, и дальние буераки лесовые, и
могилы, из которых селитра делается, своими; грозили майданы селитряные
разорить, селитреников с работниками отогнать и не только на селитряное дело, ни
на какую потребу лесов самарских никому не давать, как паствы скотине там не
дают. И если при реке Самаре селитры не делать, то нигде более способных мест
нет.
В апреле новое донесение от гетмана: Войско
Запорожское низовое, собравшись в числе трех тысяч, приготовя четыре пушки,
поставив себе полковников, хотело идти на Ногайскую орду на помощь крымскому
хану. Гетман послал им выговор, как они смели самовольно сноситься с крымским
ханом и идти на Ногайскую орду. Кошевой отвечал: "Трудно было нам посылать в
Москву и дожидаться монаршеского указа или докладывать вашей вельможности,
потому что хан позвал нас вдруг, уже вышедши на поле; он обещал нам своих коней
и уступку всей добычи. Дело не сделалось по непостоянству зимы; некоторые из
наших хотели идти на ханский призыв, а не всем кошем мы поднимались и не на
православных каких хотели идти. Здесь исконная вольность: кто куда хочет пойдет
и где хочет добычу берет, удерживать войско от корыстей невозможно. Да и о том
докладываем, что теперь низовое войско час от часу стесняется людьми городовыми,
зверя и рыбы казакам добыть негде, а монаршеским жалованьем целый год прожить
нельзя, и потому поневоле принуждено наше товарищество идти в помощь хану на
орду Ногайскую. Нам кажется, за это гневаться на нас не следовало, напротив,
надобно было радоваться, что бусурманы, бранясь между собою, нас призывают. Мы о
том промышляем, чтоб они не только низовое, но и городовое войско призывали себе
на пагубу".
Гетман сам вызывался идти в ливонский поход и
именно Литвою; желание его было исполнено, он получил указ выступать. Но в это
же время Мазепа бьет челом, что от тяжких походов козаки и поселяне очень
злобятся и переговаривают между собою, что им приходит пропадать до конца, скоро
изгубят их москали частыми и трудными походами, у каждого мысль - уходить за
Днепр. И для всякого опасения, чтоб над ним, гетманом, не сделали какого зла
внезапно, указал бы государь быть при нем тысяче человек стрельцов, а жить им
попеременно: 500 при гетмане, а другие 500 в Путивле; жен их и детей привесть к
ним в Путивль, потому что теперь живут в Батурине стрельцы седьмой год без жен
и, впавши в отчаяние, делают такие неистовства, что и выговорить стыдно; а в
Батурине жить им с женами неприлично, потому что делаются от них батуринским
жителям великие обиды, кражи беспрестанные. Но этого мало: в июле 1701 года
Мазепа дал знать Головину о прелестях татарских. Ханский визирь, зазвавши к себе
гетманского посланца, говорил ему: "Где ваш царь? На Воронеже корабли строит,
понапрасну трудится! Для чего ваш царь пренебрегает ханом и всем государством
Крымским? Для чего не хочет нам казны давать по-прежнему? Если надеется на силу,
так и хан также силен: как сядет на коня, то будет с ним двести тысяч сабель.
Если надеется на калмыков, то и та надежда даровая; это цыгане, только б им
казну от царя брать, а с нами никогда по правде не будут биться. Скажи гетману,
что если он словам моим не верит, то пусть созовет раду и мои слова объявит
старшине и черни: увидит, что все возмутятся за нашу любовь, только пусть
обнадежит всякого, что вольно все говорить. Знаем мы хорошо, что у вас на
Украйне делается, знаем, что все козаки обнищали; а когда будут с нами по
прежнему в братстве, то в несколько лет станут так же богаты, как при
Хмельницком были; я говорю именем хана и всего Крымского государства; жаль нам
вас, как людей воинских, скоро пропадете держась того народу московского".
После таких донесений от Мазепы понятно, почему
он получил указ возвратиться назад в Батурин. Гетман обиделся или по крайней
мере показал вид, что обиделся, и 20 июля 1701 года писал Головину: "Монаршеский
его царского пресветлого величества имянной указ - дабы я возвратился в Батурин,
послал на свое место с несколько надесять числом войска наказного гетмана,
застал меня в литовских краях, в 12 милях от Могилева: и с какою моею жалостию и
стыдом от тутошних жителей возвращаюся вспять, сам бог, испытуя сердца и утробы
человеческие, лучше знает. Не так для поднятых трудов чрез толь долгую
непотребную дорогу, как для того, что по должному моему намерению не сталося,
когда ж так себя было выбрал в ту военную дорогу с сердечною охотою и немалым
моим коштом, чтобы я то показал бы по себе не на словах, не на бумаге, но самым
делом, пред всем светом в его монаршеских очах, что есть верный подданный".
Мазепа отправил ко Пскову четырех полковников: миргородского, переяславского,
полтавского и лубенского, да наказного нежинского с семнадцатью тысячами войска
и наказным гетманом назначил полковника миргородского (Данилу Апостола).
После Ерестферской битвы этот наказный гетман
прислал Мазепе жалобу: "Генерал стал в мызе Ерестфер и войска великороссийские
около себя поставил неподалеку по всем дорогам и малым путям и всему войску дал
позволение, чтоб охочие шли на все стороны в загоны, разоряли и жгли; наши
малороссияне, как большие охотники до добычи, едва не до самого Юрьева
Ливонского ездили загонами и много добычи привозили в свои таборы. Но войска
великороссийские, верно наученные нарочно, по всем дорогам у козаков отнимали
силою добычу и самих нещадно побивали, отчего бедному нашему войску бесчестие и
ругательство; а теперь, как слышим, в наших перьях щеголяет, нашею добычею
корыстуется сам региментующий (Шереметев), а нашу усердную и верную службу пред
монархом осуждает и ругается. Еще во Псковщине будучи, слышали мы в народе
слова, будто от нас никакого не было дела и службы, но терпели, видя
недоброхотство региментующего ко всему краю нашему. Слыша от нас, какие там
нестерпимые недоброхотства, едва ли кто вперед из Украины нашей туда на службу
царскую пойти захочет, хотя бы с великим насильством и принуждением". Но
оказалось, что великороссийские войска не много отняли добычи у козаков, потому
что Апостол привез в Малороссию 4 знамени, 5 пушек, до двадцати пленных
офицеров, а у простых козаков оказалось пленных чухнов, лошадей и других
пожитков многое число. Знамена, пушки и офицеры были отобраны, вся другая добыча
оставлена.
Между тем запорожцы не переставали делать
неприятности: в октябре 1701 года они разорили селитряные заводы по обоим
берегам Самары; размежевывать земли по реке не дали; наконец, ограбили греческих
купцов, шедших из Турции в Россию. Султан прислал в Батурин с требованием, чтоб
немедленно были отданы его подданным пограбленные у них товары, а раздражать
султана в это опасное время было нельзя, чтоб к войне шведской не прибавить еще
турецкую.
Головин просил у Мазепы совета, что делать с
запорожцами? Мазепа отвечал: "Имеешь, ваша вельможность, высокий разум, которые
великие монаршеские исправляешь дела; так можешь свободно без моего совета то
рассудить, какого запорожцы наказания годны. Я бы им давно притер носы и унял их
от сумасбродного своевольства и за нынешний проступок умел бы покарать, если б
не боялся привести их в последнее отчаяние и отогнать от милости монаршеской.
Издавна не раз бывало, что они, усмотря с этой стороны какое-нибудь
неудовольствие, ставили кого-нибудь себе наказным гетманом и уходили в соседние
области, ища заступления, что и теперь сделать им нетрудно". Головин писал, чтоб
гетман зазвал к себе в Батурин лучших запорожцев и прислал их в Москву. Мазепа
отвечал: "Старинная пословица говорит: мужик черен, как ворона, а хитер, как
черт; я уже говорил с запорожцами, которые ехали в Москву за жалованьем, пытал
их о разбое над греками, представлял, что это дело не может успокоиться, пока не
выдадут заводчиков; но у них один ответ: у нас нет никаких заводчиков, мы все
это сделали, все Войско Запорожское низовое на то позволило. Есть у них писарь
Зеленецкий, вор и давный изменник, который был первым советником Петрику и
вместе с ним в Крым ушел, навел на Украйну татар и запорожцев; разбитый под
Цариченкою, убежал в Запорожье и до сего времени там живет, оставя в Полтаве
отца, мать и жену. Говорят о нем, что великую имеет силу между запорожцами; в
раде молчит, а по куреням тайно что хочет, то делает. Если б дал бог прибрать
его к рукам, то тайны запорожские открылись бы, ибо нестаточное дело, чтоб
запорожцы поступали так дерзко, не будучи обнадежны либо от хана, либо от
поляков".
Головин рассердился, что вместо совета, как
наказать запорожцев, Мазепа отделался комплиментом. Мазепа отвечал: "Бог
свидетель, что я сделал так для того только, чтоб не подать на себя большого
подозрения, будто я действую из приватной моей к запорожцам какой-нибудь злости,
а не для общего добра и верной службы, потому что и первое мое донесение о
грабительстве запорожцев, шедших в Псков на службу, ни во что вменено, а они,
возвратясь, своими песьими губами лают: гетман-то нас хотел запровадить в Сибирь
или к Архангельску в вечную неволю, привел на то государя. чтоб нам ни сукон, ни
по пяти рублей за наши работы не дали. Хотя я их собачьих голосов не боюсь,
однако от таких плутов терпеть тяжело". Мазепа высказал неудовольствие, что по
его донесению запорожцы не были наказаны; и в том же письме на вопрос Головина:
наказанием запорожцев не повредить бы Украйне? - отвечал: "Не дай боже, чтоб
явилось от запорожцев какое-нибудь новое зло: нет сомнения, что многие из
городовых к ним пристанут".
Когда запорожцы, Герасим Крыса с товарищами,
приехали в Москву за жалованьем, то их посадили за караул и расспрашивали: когда
разбивали греков и селитреников, они, Крыса с товарищами. были ли у этого
грабежа?
Крыса отвечал: "Над греками учинили мы грабеж
всем Войском Запорожским с общего совета; и как их пожитки в Сече были
разграблены, в то время мы тут были и пожитки делили. А пограбили мы их за то,
что они Сечу нашу миновали, ругаясь над нами, ставя Войско Запорожское ни во
что, а прежде греки и другие купцы мимо нас никуда не проезжали и нанимали нас в
проводники; так эти греки по нашему обыкновению учинились в арешт и за
арешт, и мы их пограбили. Как селитреники разорены - не знаем; услыхали мы
об этом на дороге; только и тут Войско Запорожское не виновато, потому что
селитреники торговые мужики завладели нашими угодьями".
Это было в конце 1701 года; в начале 1702-го
послан был к кошевому царский указ - отдать грекам все пограбленное сполна, в
противном случае Крыса с товарищами будут казнены смертию и присылка жалованья и
запасов прекратится. Когда эта грамота пришла на Запорожье и была прочтена в
раде, то войско крикнуло на кошевого атамана Петра Сорочинского: "Ты был этому
делу початок, ты говорил, чтоб делить взятые у греков товары по куреням, а мы
хотели, чтоб они были сложены в казне войсковой до поры до времени; так теперь
сам и отвечай!" Сорочинский сложил с себя уряд кошевства, и на его место выбрали
кошевым Константина Гордеенка. Запорожцы, по выражению Мазепы, повесили носы и
начали в чувство приходить оттого, что из Крыма пришли недобрые вести: хан
отказался дать им помощь против России, указывая на мирные договоры с царем.
Делать нечего - запорожцы написали челобитную великому государю, что поделили
кумачи красные с иными недорогими вещами, взять их негде, а дорогие товары,
жемчуг и прочее, уже возвратили грекам: "Умилосердись, великий государь, над
нами, рабами своими, изволь гнев свой монаршеский утолить и посланцев наших
отпустить".
С гетманом Войска Запорожского шли также
сношения по поводу польских требований, польского союза. Возвратившись из Бирж,
Головин дал знать Мазепе о разговоре своем с Щукою и требовал его мнения. Мазепа
отвечал: "Три местечка за Днепром - Терехтемиров, Стайки и Триполь уступить
можно, никакого вреда стороне царского величества от этого не будет, только
уступить с условием, чтоб вечный мир был подтвержден подлинно и напечатано было
о нем в конституции; а Чигирин, Канев, Черкасы, Крылов и другие места уступать
никак нельзя: если их уступить, то в державе царского величества на той стороне
Днепра останется один Киев, и будет не безопасен, потому что в чигиринские места
прейдут на житье с этой стороны Днепра, в одно лето переселится множество
народа; запорожские козаки будут тянуть к той стороне. От Стародубского полка в
польскую сторону нельзя ничего уступить, потому что Стародубский полк от поляков
разделила река Сожь, и за тою рекою моего гетманского владения никакого нет, а
сюда, за реку, полякам вселяться непристойно. От поляков доброго дела не чаять:
договора вечного мира они до сих пор не подтвердили и в конституцию не
напечатали, говорят, что мир заключен королем, а не Речью Посполитою; многие
церкви божии обратили на унию; в прошлом году начальную русскую соборную
Львовскую церковь у благочестивых отняли и отдали униатам. Король, вызвав
царские рати под Нарву, выдал их шведам, а сам от Риги отступил. С поляками
надобно поступать осторожно; кроникары пишут: как свят святом, то поляк русину
не будет братом, и доныне то все исполняется от них самым явным делом".
Но скоро дела приняли такой оборот, что об
уступках в польскую сторону не нужно стало более толковать.
Еще в августе 1701 года князь Григорий
Долгорукий, находившийся при короле Августе, доносил Петру: "Королевское
величество изволил мне сказывать: ведомость получил, что король шведский с
войсками идет в Польшу: только он о том печали никакой не имеет, а когда шведы
большими войсками в Польшу вступят, то могут поляков на себя озлобить; а в
нынешнем также дальнем расстоянии шведских войск от московской границы в
Лифлянты войском в. в-ства потребно нападение учинить, что и помогать скоро
шведским войском будет невозможно; а болши бы учинить плен и разорение, дабы
войска шведские не имели в Лифлянтах довольства, отчего могут идти на зиму к
себе через море". Совет был принят; плен и разорение сопровождали движения
Шереметева в Лифлянтах. После Эрестферской победы фельдмаршалу хотелось
отдохнуть; но Петр не любил давать отдыха ни себе, ни другим, особенно в такое
время, когда ни на минуту нельзя было ослаблять напряжение сил. Вначале генваря
1702 года Шереметев стал проситься в Москву: "Жена живет на чужом подворье:
надобно ей дом сыскать, где бы голову приклонить". Предлог был слишком странен.
Шереметев поправился и написал, что ему необходимо быть в Москве для донесения о
нужных делах. "Полагаем то на ваше рассуждение, - отвечал Петр, - а хотя и быть,
чтоб на страстной или на шестой приехать, а на святой паки назад".
Не давая отдыха Шереметеву, Петр не давал его и
человеку, который был постарше Шереметева, надзирателю артиллерии Виниусу. От 21
февраля Виниус писал царю: "Ныне приехав к Москве, господин тайный советник
Тихон Никитич (Стрешнев) мне, рабу вашему, вашим великого государя указом
сказал, что вы изволили потребовать от меня переводу уставу судебных воинских
прав, и я, государь, в прошлом году был на вашей службе в полках с гетманом, а
приехав в Глухов, с начала месяца июля лежал несколько недель в расслабленье, а
которые дни было мне отраднее, в те трудился над лексиконом галанским, а над
воинскими правами не работал, понеже чаял, иные люди то исправят; а ныне к
Москве приехав, в домике моем обрел поставлены шведы во всех житьях и доныне не
сводят; а было их сначала болши 200 человек, и в дом меня не пустили; и жил в
чужом дворе недели с три. Оттого, государь, тому делу учинилась остановка и мне
не малое от постою разорение. А ныне, государь, начал в воинских правах
трудитися и, поелико смогу, буду работать; однако ж рукою правою в письме мне
зело тяжко, едва имя свое подписываю, но уповаю сим великим постом галанские
артикулы совершить, а прочее потом. Не прогневись, мой милостивейший государь,
на мя, нижайшего раба своего: воистинно стал быть дряхл, едва брожу, уж
семидесятый год доходит; желание, весть бог, есть, да сила по вся дни скудеет".
Весною дряхлый, расслабленный старик поехал в Новгород и Псков по артиллерийским
делам; возвратился в Москву и стал сбираться - в Сибирь! Надобно было посмотреть
тамошние рудники и заводы. Из Тобольска Виниус писал: "С Москвы я в путь сей
дался июля 28 и, приехав чрез казанские пределы зело дальними и трудными
местами, достиг в Сибирь на железные заводы, что построил князь Михайла
Яковлевич (Черкаский) на реке Каменке, идеже и в иных местех толикое обрел
множество руд железных, что, мню, до скончания мира не выкопаются, а чаю, что
прежде леса выдут, нежели руда".
В конце мая Петр начал торопить Шереметева к
выступлению изо Пскова в Лифлянты. "Есть ведомость, - писал он ему, - что
неприятель готовит в Лифлянты транспорт из Померании в 10000 человек, а сам,
конечно, пошел к Варшаве: теперь истинный час (прося у господа сил помощи), пока
транспорт не учинен, поиском предварить".
Шереметев двинулся с тридцатитысячною армиею
против Шлиппенбаха, у которого было 8000. 18 июля армии встретились при
Гуммельсгофе, и шведы потерпели страшное поражение, потеряли около 5500 убитыми,
300 пленными, всю артиллерию; русские потеряли около 400 убитыми и столько же
ранеными. Петр, узнавши о победе, писал Шереметеву, чтоб разорил Ливонию, "чтоб
неприятелю пристанища (найти) и сикурсу своим городам подать было невозможно".
Приказание было исполнено. Шереметев взял два значительных города (Волмар и
Мариенбург), шесть малых и страшно опустошил всю страну. "Чиню тебе известно, -
писал он Петру, - что всесильный бог и пресвятая богоматерь желание твое
исполнили: больше того неприятельской земли разорять нечего, все разорили и
запустошили без остатку; и от Риги возвратились загонные люди в 25 верстах, и до
самой границы польской; и только осталось целого места Пернов и Колывань
(Ревель), и меж ими сколько осталось около моря, и от Колывани к Риге около моря
же, да Рига: а то все запустошено и разорено вконец. Пошлю в разные стороны
отряды калмыков и козаков для конфузии неприятеля. Прибыло мне печали; где мне
деть взятый полон? тюрмы полны, и по начальным людям везде; опасно того, что
люди какие сердитые (т. е. пленники)! Тебе известно, сколько уж они причин
сделали, себя не жалея; чтобы какие хитрости не учинили: пороху в погребах бы не
зажгли? также от тесноты не почали бы мереть? также и денег на корм много
исходит; а провожатых до Москвы одного полку мало. Вели мне об них указ учинить.
А чухны, выбрав лучших людей 100 семей, которые умеют овые топором, овые иные
художники, а в тех семьях будет больше 400 душ, для азовской посылки, и тех
тотчас за тепло велю гнать к Москве и отдать Тихону Никитичу Стрешневу, как он с
ними ни изволит. Августа 31 числа пойду к Пскову; больше того быть стало
невозможно, вконец изнужились крайне, обесхлебели, и обезлошадели, и отяготились
по премногу как ясырем (полоном) и скотом, и пушки везть стало не на чем, и
новых подвод взять стало неоткули, а в Пскове нет".
"Борис Петрович в Лифляндах гостил изрядно
довольно", - писал Петр Фед. Матв. Апраксину. В то же самое время в Ингрии
гостил таким же образом окольничий Петр Апраксин, который рекою Невою до Тосны и
самой Ижорской земли прошел, все разорил и развоевал, прогнавши шведский отряд
от Тосны к Канцам (Ниеншанц, Невская крепость); посланный Апраксиным на судах в
Ладожское озеро полковник Тыртов несколько раз дрался со шведами и принудил их
удалиться под Орешек (Нотебург). Но царю было "не зело приятно", что Апраксин не
исполнил наказа и развоевал страну, которую Петр считал русскою и в которой, как
ближайшей к заветному морю, хотел утвердиться. Апраксин оправдывался, что жег
селения по берегам Невы с целию утеснить неприятеля в подвозе съестных припасов.
Сам Петр прогостил все лето 1702 года в Архангельске, ибо весною получено было
известие, что шведы в другой раз намерены пробраться к тому городу. В ожидании
неприятельского прихода Петр занимался строением кораблей. Лето проходило, шведы
не показывались, и в сентябре Петр явился в Ладогу, чтоб лично распоряжаться
завоеванием Ингрии, завоеванием морского берега. "Если не намерен чего ваша
милость еще главного (сделать в Лифляндии), изволь не мешкав быть к нам, - писал
Петр к Шереметеву, - зело время благополучно, не надобно упустить; а без вас не
так у нас будет, как надобно". Через пять дней другое письмо к тому же: "Изволь,
ваша милость, немедленно быть сам неотложно к нам в Ладогу: зело нужно, и без
того инако быть и не может; о прочем же, как о прибавочных войсках, так и о
артиллерийских служителях, изволь учинить по своему рассуждению, чтоб сего богом
данного времени не потерять".
По прибытии Шереметева Петр повел войско к
Нотебургу, древнему новгородскому Орешку на Невском протоке. То была
маленькая крепость, обнесенная высокими каменными стенами; шведского гарнизона в
ней было не более 450 человек, но около полутораста орудий; у осаждающих было
тысяч десять войска. После отчаянного сопротивления 11 октября комендант
принужен был сдать город. Нотебург был переименован в Шлюссельбург (Ключ-город).
Петр был в восторге, добывши этот ключ к морю, тем более что предприятие было
чрезвычайно трудное. Пошли от царя радостные письма к членам компании. К
Апраксину писал: "Объявляю вашей милости, что помощию победыдавца бога, крепость
сия по жестоком и чрезвычайном, трудном и кровавом приступе (который начался в 4
часа пополуночи, а кончился по четырех часах пополудни), сдалась на акорд, по
котором комендант Шлиппенбах со всем гарнизоном выпущен. Истинно вашей милости
объявляю, что чрез всякое мнение человеческое сие учинено и только единому богу
в честь и чуду приписать". Петр известил и надзирателя артиллерии, находившегося
в Сибири, приписав: "Правда, что зело жесток сей орех был, однако ж, слава богу,
счастливо разгрызен. Артиллерия наша зело чудесно дело свое исправила". Виниус
отвечал своим обычным высокопарным слогом: "В дальнейшем, государь, во странах
сих сибирских, от вашей пресветлейшей государственной особы раз-стоянии шествуя,
на отлеглыя страны по пустыням во мрачных облаках многих суетств и попечений о
порядном уставе новопостроенных железных заводех и во искоренении злобы
присланных с Москвы пушечных мастеров, нечаянно абие, яко лучею светлого солнца,
мя велиею радостию просветило ваше письмо из Нотенбурга, его же всекрепкий
господь яко истинному того крепкого ореха наследнику вам великому государю
предати изволил и даровал нашей новой слезами окропленной артиллерии и порохам
победительную силу".
На следующий (1703) год, в апреле, от
Шлюссельбурга вниз по правому берегу Невы шли русские войска под начальством
фельдмаршала Шереметева; шли они лесами большими и малыми и завидели наконец при
устье Охты в Неву маленький земляной городок, занимавший не более десятины
земли: то были Канцы, или Ниеншанц, стороживший устье Невы. Против городка, за
Охтою, посад из 400 деревянных домиков. К русскому войску приехал бомбардирский
капитан Петр Михайлов и съездил на 60 лодках осмотреть Невское устье. Вечером 30
апреля началось бомбардирование, утром 1 мая Канцы сдались и переименованы в
Шлотбург. Но на другой же день вечером караульные донесли, что на взморье
показались неприятельские корабли. 5 мая два шведских судна, шнява и большой
бот, подошли к устью Невы; бомбардирский капитан Петр Михайлов и поручик
Меншиков с обоими гвардейскими полками на тридцати лодках подкрались к
неприятельским судам, окружили и взяли их, несмотря на то что у шведов были
пушки, а у русских их не было. Людей на обоих судах было около 80; "но, - писал
Петр Апраксину, - понеже неприятели пардон зело поздно закричали, того для
солдат унять трудно было, которые, ворвався, едва не всех покололи, только
осталось 13 живых. Смею и то писать, что истинно с 8 лодок только в самом деле
было. И сею, никогда бываемою викториею вашу милость поздравляю".
Петр и компания были в восторге, как дети при
первом успехе в чем-нибудь или при первой награде: "Два неприятельских корабля
взяли! небывалая виктория!" За эту викторию бомбардирского капитана Петра
Михайлова и поручика Меншикова пожаловали Андреевскими кавалерами. В Воронеже на
радостях начались бои с Ивашкою Хмельницким, и Ивашка пошиб.
Петр стоял у моря. Поздравляя его со взятием
Ниеншанца, или Шлотбурга, Виниус писал, что этим городом "отверзошася
пространная порта бесчисленных вам прибытков".
В IX веке по Р. X. устьем Невы начинался
великий путь из варяг в греки; этим путем в половине века началась Россия. В
продолжение осьми с половиною веков шла она все на восток; дошла вплоть до
Восточного океана, но сильно наконец встосковалась по Западном море, у которого
родилась, и снова пришла к нему за средствами к возрождению. 16 мая 1703 года на
одном из островков Невского устья стучал топор, рубили деревянный городок. Этот
городок был Питербурх, столица Российской империи.
ДОПОЛНЕНИЯ
I. Письмо русского резидента в Польше, стольника Алексея
Никитина, к царю Петру поздравительное со взятием Азова
Я, последний холоп твой, с повинности своей рабской, вам,
великому государю, вашему царскому пресветлому величеству, кую принесу похвалу
неведомы, понеже витиствовати не могу, толко по воздаянии господу богу
благодарения неумением своим поздравляю тако:
Что солнце на небе, то монарх на земле делает, пресветлейший
великий государь, мой милостивый государь, государь премилосердый, солнце темные
разгоняет облаки, свет увеселяет, солнце природностию своею злые приметы из
земли вытягает, добрые вводит, солнце страшны одному сотворению чинит перуны,
другому плодовиты громы; солнце дожди жаждущим травам и цветам направляет;
солнце излишние высушает волгости, где я при поздравлении своем негодном о особе
пресветлой вашей царского величества размышляю: не могу ее ни х какому иному
сотворению прировнять, толко самому на небе светящему солнцу, бо вем яко солнце
хмары ясностию разделяет, так ваше царское пресветлое величество татарские
розгоняет темные полки, ваше царское пресветлое величество природною должностию
злых неприятелей, яко злые приметы, выкидает, добрых христиан вводит; ваше
царское величество страшны пушками и бомбами и гранатами на поражение неприятеля
перуны чинит, онеми радостные христианскому свету триумфы делает, ваше царское
пресветлое величество кровавые дожди поганского света или людей льет, дабы землю
христианскую в лаурии и палме триумфальне буйну учинил, а как вашему пресветлому
царскому величеству я, холоп твой, аще и недостоин того, слышу, что слава твоя
восходит до небес поздравствовать и приписать той что солнцу дальности не могу,
когда один обретается монарха в той смутной жалостного христианства ночи
правдивым солнцем, пред которым все монархи, яко месяц и звезды, гаснут, гасне
турецкий месяц и сам под ноги вашего царского пресветлого величества пышное
хоронгвей азовских стеле одеяние, орел цесарский дивуется ясности триумфов
вашего ц. п. в., орел полской от окаменелого сердца своего в нечаемости
задумался храбрости вашей, а лилии французские не сохнут ли от гуков и от молния
триумфов вашего ц. п.в., одним словом, гишпанское, португалское, аглинское
государства, и галанская и венецынская речь посполитая, на те победительства
смотря, радуются и славу воссылают. Велия в. п. ц. в. слава, которая от заходу
аж до восходу разошлася солнца, занимает неуместные к выславлению уста мои;
хвала, возносящая имя в. ц. п. в. под небеса, речь мою глушит, когда дрожит пред
в. ц. в. Азия, утекает пред громом Африка, кроется пред блистанием вашего
великого государя меча Америка. Славился некогда персидской шах Дарий солнечным
именем, но даровая его была слава, когда от Александра не яко солнце почтен, но
как человек обесчестен и поражен учинился, вашему ц. п. в. толко самого солнца
имя служит, которой ясностию дел на море и на земли поганство, яко натапыря, не
могущего на светлость глядеть аж в погребы адские прогоняет; один Петр, князь
апостольский, от востоку веры благочестивой врата нам до нового Иерусалима
отворил, один Петр, монарх Российской в. ц. п. в., от заходу солнца и солнца до
святой земли до Иерусалима старого двери отвалил. Петр апостольский на зачинании
церкви святой, а веру православную на распространение чудесы прививал, вы,
великий государь Петр, вождь монархов, оную в поганской земли за божиею помощию
крестом святым и мечем своим распространяет. Расширяй счастливо православную
христианскую веру, пресветлейший Петр, великий государь, будет имя Христово с
тобою, дабы тою верою множество поган привел, которою святый Петр болши рыб
нежели сетью наловил. Наврачай яко чудесы Петр апостол то в. ц. в. мечем и
страхом имени своего не толко тысячами людей, но и мест неприятельских; буди
бытие в. ц. в. до тех мест народу нашему светить, пока солнце свету, умножай
непрестанно золотых променами цнот своих нам веков, яко солнце золотой руды не
престает чинить. Живи счастливо, пресветлейший Петр, великий государь в. ц. в.,
богу на хвалу, триумфий на радость христианскому свету, побеждай на славу имени
своему, вали неприятеля на оборону креста Христова, чтоб, заслужив себе на свете
несмертелной славы старого Иерусалима, земли святой кровию Христовою за нас
окропленную доступивши, добился и вечного венца и нового Иерусалима, до которого
весь великого государя все христианство молитвами своими донесут, где и я яко
последний холоп в. ц. п. в. государя моего премилостивого в том желании есть (Из
польских дел 1697 года, в Москов. архиве мин. ин. д.).
Песня (1699 года)
Как рябина, как рябина кудрявая!
Как тебе не стошнится,
Во сыром бору стоючи,
На болотину смотрючи!
Молодица ты молодушка,
Молодица ты пригожа!
Как тебе не стошнится,
За худым мужем живучи,
На хорошего смотрючи,
На пригожего глядючи?
Наварю я пива пьяного,
Накурю я вина зеленого,
Напою я мужа пьяного,
Положу его середь двора,
Оболоку его соломою,
Зажгу его лучиною.
Выду я на улицу,
Закричу я своим громким голосом:
Осудари вы, люди добрые,
Вы, суседи приближенны!
А начесь громот был,
А начесь молонья сверкала;
Моего мужа убило,
Моего мужа опалило.
А ты б... страдница!
А не гром убил, а не молонья сожгла,
А ты сама мужа извела.