Соловьев Сергей Михайлович - Шлецер и антиисторическое направление

должны были всегда находиться знатоки немецкого языка. Просим также автора указать нам на множество Греков, на столько путешественников, иноков и торговых людей; но если бы даже их было действительно множество и столько, то неужели всякий грек, всякий купец, паломник и монах был способен заняться важным делом перевода или исправления книг?

    Да попробует автор, встретивши первого богомольца, возвратившегося с Афона, из Константинополя, предложить ему перевести что-нибудь с греческого! Неужели автор думает, что и варяги способны заняться этим делом и что греческие слова, сохранившиеся в их языке, были следствием знакомства наших предков с греческою литературой? Где доказательства, что в Геннадиево время происходило исправление св. книг с греческого подлинника? Какое влияние могло иметь греческое происхождение митрополита Фотия на век Геннадиев? Должны мы, наконец, остановиться и на том, что последователи антиисторического направления называют наших летописцев счастливыми выражениями; к этим выражениям они относят выражение язык нем, для обозначения языка иностранного, непонятного; происхождение такого выражения понятно как следствие младенческого взгляда, и счастливымможно назвать его разве по отношению к известному выражению "счастливое младенчество". Если выражение счастливо, значит, оно - верно, верно само по себе, верно для всех времен, значит, по мнению последователей антиисторического направления, язык германцев действительно язык нем? Этот взгляд на иностранные языки очень любопытен; надобно надеяться, что он будет изложен в надлежащей полноте.

    От существования в XV веке людей, знающих латинский и немецкий языки, автор, не обративши внимания на служебное значение этих людей, заключил о существовании людей, знающих греческий язык, способных заняться переводом книг с греческого, исправлением старых переводов по греческому подлиннику. Но автор встретил непреодолимое возражение; какими же средствами он думал преодолеть его? "Вы указываете,- говорит он,- на Максима Грека, который, немного лет спустя, вызван был в Москву, потому что здесь не находили хорошо знающих греческий язык. Позвольте сказать, что это,несправедливо; не потому был вызван Максим, а для того, чтобы служить ему руководителем и исправителем сведений и занятий; явление это подтверждает только наше исконное стремление к просвещению и само говорит в подтверждение наших сношений с Грециею. Другим делом Максима, за которое тотчас и посадили его по приезде, был разбор книжных русских сокровищ, которые в то время и после так удивляли иностранцев и для которых именно нужен был иностранец, со сведениями иностранных университетов. И вот новый вопрос против того предположения, будто бы в наших книгохранилищах не находили в то время - чего же! - даже греческого текста Библии".

    Сначала уступим, согласимся, что Максим Грек был призван для того, чтобы служить руководителем и исправителем сведений и занятий, а также для того, чтоб разобрать книжные русские сокровища. Отсюда выходит прямо, что русские люди конца XV и первой половины XVI века не могли сделать ничего исправного без помощи ученого грека, приобретшего свою ученость в иностранных университетах; не могли оценить и разобрать своих книжных сокровищ. Спрашиваем теперь: какое же право имел автор порицать Геннадия за то, что он не умел найти того, что ему было нужно, не умел выбрать лучшего, не умел исправить того, что у него было? Не ясно ли, следовательно, что погрешности дела Геннадиева были следствием состояния современного общества, а не личности самого делателя. Далее автор говорит, что призыв Максима для исправления и руководства подтверждает наше исконное стремление к просвещению; но как же тот автор позволил себе вооружиться против положения, что в Древней Руси существовало исконное стремление к просвещению; что потребность эта высказывалась все яснее и яснее и, наконец, нашла себе удовлетворение в мерах, знаменующих деятельность новой России. Если в XVI веке для исправления, руководства и разбора своих сокровищ, которым не знали цены, не умели пользоваться, понадобился воспитанник иностранных университетов, то на каком основании считать каким-то уклонением от законного пути сближение с иностранными университетами в XVIII веке? Не ясно ли, что Древняя Русь собственными средствами не могла удовлетворить своему исконному стремлению, и средство к этому удовлетворению, употребленное новою Русью, было естественно, необходимо, законно и было не ново, потому что употреблялось уже и Древнею Русью?

    Наконец, мы не можем исполнить просьбу автора, не можем позволить ему сказать, будто несправедливо, что Максим Грек был вызван по недостатку в Москве людей, хорошо знающих греческий язык. Известно, что Максим Грек был переводчик, а не руководитель только; как он переводил, об этом свидетельствует ученик его, знаменитый Зиновий Отенский: "Когда пришел от Св. Горы Максим, то великий князь Василий повелел ему переводить толковую псалтирь с греческого языка на русский; Максим взял толмачей латинских и перевел псалтирь с греческого языка на латинский, а толмачи латинские перевели с латинского на русский, потому что Максим по-русски плохо разумел". Если бы в то время в Москве были люди, знавшие греческий язык, то для чего Максиму было поступать таким образом: переводить сначала на латинский язык?

    Чтобы оправдать Древнюю Русь в недостатке просвещения и. возложить всю вину на Геннадия, автор старается доказать, что в XVI веке делу Геннадия не сочувствовали, не одобряли его: "По совершении дела Геннадия, оно впоследствии не было признано открыто, служебно, письменно и действительно ни государством, ни Церковию и духовенством". Но спрашиваем: какие формы, по мнению автора, должна была употребить Древняя Русь для выражения этого признания? Дело, совершенное архиепископом, нуждалось ли в каком-нибудь признании? Признание было полное и торжественное; один список Геннадиева труда принадлежал митрополиту Варлааму, который отдал его как вклад по своей душе и по своих родителях в Троицкий монастырь; второй принадлежал царю Иоанну; третий - епископу Рязанскому; наконец, что всего важнее, когда князь Константин Острожский обратился к царю Иоанну с просьбою прислать ему полный список Библии для печатания, царь послал ему список Геннадиевский: ясный знак, что в Москве признавали этот труд вполне достойным.

    Мы должны довольно долго остановиться на этом антиисторическом взгляде на труд Геннадия, ибо взгляд этот показывает всего яснее, к чему ведет вообще антиисторический взгляд на Древнюю Россию: если признали своею задачею доказывать превосходство древнего русского общества, то необходимо должны все явления, которых нельзя назвать превосходными, приписать случайности, сложить всю вину несовершенства на исторического деятеля. Последователи исторического направления с глубоким сочувствием остановятся на деле Геннадия, скажут слово сочувствия и тому обществу, в котором могло явиться такое дело, особенно когда знают, при каких неблагоприятных обстоятельствах развивалось это общество. А последователи антиисторического направления, во-первых, должны выставить в черном свете труд и характер совершителя труда, лишить Древнюю Русь одного из лучших ее людей; во-вторых, употребить тяжелую и крайне неловкую натяжку, утверждая, что труд не был признан обществом. Но одною этою натяжкою ограничиться уже стало нельзя, ибо у всякого читателя готово возражение: пусть Геннадий, вследствие личных своих недостатков, не хотел и не умел сделать дело как должно; но как же, однако, восхищаться состоянием общества, которое не имело полного списка священных книг?

    Все же, значит, Геннадий совершил великое дело. Как же отвечать на это возражение? Иначе нельзя, как прибегнувши к самому отчаянному средству. Зачем иметь полный список св. книг? Стоит ли это труда? "Неужели,- говорит автор разбираемой статьи,- для Древней Руси может служить каким-нибудь упреком то, что не все св. книги были у ней собраны и записаны в один список? По свойству жизни ее, не чаявшей гибели, было ли даже нужно, необходимо или естественно предпринимать такой труд, как бы пред смертию, ради одной только пользы потомков? И естественно ли целому народу заботиться о таком письменном завещании духовном, о каком вправе думать только отдельный человек, да и тот не всегда думает? Чтобы сокровищ моих не разбросали, должен ли я при жизни держать все их в куче?"

    Верные своему взгляду, последователи антиисторического направления нынче должны развенчать одно знаменитое историческое лицо Древней Руси, завтра принуждены будут сделать это с другим и т. д. В XV веке Геннадий предпринял ненужный труд; в XVI - митрополит Макарий составил свои знаменитые Минеи, громадный сборник известных тогда книг религиозного содержания. Во-первых, зачем было предпринимать такой труд ради одной только пользы потомков? Древняя Русь в нем не нуждалась. Притом же в этом сборнике видим погрешности; труд с погрешностями не был достоин Древней Руси, это личное дело Макария, он один должен быть осужден за ошибки, которые произошли по его небрежности. Над Сильвестром уже произнесен приговор: в его "Домострое" находятся правила, которые не могут нам теперь нравиться: древнее русское общество не могло выставить таких требований, Сильвестр их выдумал от себя и потому должен быть один осужден.

    Но Сильвестр и Макарий в глазах последователей антиисторического направления вовсе не так виноваты, как Геннадий, ибо этот новгородский архиепископ осмелился объявить, что в современном ему русском обществе господствовало сильное невежество, даже между людьми, долженствовавшими учить других, и требовал учреждения школ. Геннадий, таким образом, является в XV веке человеком новой России, человеком отрицательного направления. Да не подумают читатели, что это наша собственная догадка, наш собственный вывод; нет, последователи антиисторического направления, не обинуясь, высказали свое мнение насчет Геннадия. В Синодальной библиотеке хранится псалтирь, переведенная в конце XVII века переводчиком Посольского приказа Фирсовым. Фирсов возбудил страшное негодование последователей антиисторического направления, ибо этот выскочка, как они его величают, осмелился в приписке к своей книге сказать следующее: "Свидетельствована сия св. книга псалтирь со многих печатных древних книг, ради истинные ведомости, в разуме, и уверения-неразумных и простых людей, понеже наш Российский народ грубый и неученый, не токмо простыя, но у духовного чина: истинные ведомости и разума во Св. Писании не ищут, и ученых людей поносят, и укоряют, геретиками их называют". Автор разбираемой статьи замечает: "Геннадий так же точно жаловался на необразованность своего времени. Видно, что во все времена люди отрицательного направления одинаковы".

    Бедные ревнители просвещения в Древней Руси! Не избежали вы участи ревнителей просвещения России новой; не спасло вас то, что вы жили в XIV, XV, XVI веках: тем не менее вы люди нового времени, выскочки, люди отрицательного направления. Киприан, Курбский, архимандрит Дионисий и товарищи его, знаменитые мученики просвещения в XVII веке,- все это люди отрицательного направления, потому что жаловались на невежество современного им общества. Отрицательного направления будут и церковные соборы XVII века, которые в более резких выражениях, чем Геннадиевы, жалуются на необразованность своего времени! Уже не говорим о Матвееве, этом архивыскочке; о Нащокине, этом человеке отрицательнейшего направления. Арсений Глухой, товарищ Дионисия по исправлению книг, так писал: "Есть иные и таковы, которые на нас ересь возвели, кои едва и азбуке умеют, а то ведаю, что не знают, кои в азбуке писмена гласные и согласные и двоегласные, а еже 8 частей слова разумети и к сим пристоящая, то им ниже на разум всхаживало". Жалоба на необразованность времени, отрицательное направление! А было от чего Арсению Глухому сделаться человеком отрицательного направления: кузнецы и другие ремесленники московские хотели побить исправителей книг, ибо люди положительного направления распустили между ними слух, что исправители книг хотят огонь из мира вывесть. Какое же основание слуха? Исправители уничтожили в требнике лишние слова: "и огнем", в молитве при водоосвящении!

    Таким образом, последователи антиисторического направления сами дошли до того необходимого вывода, что направление, которое они называют отрицательным и которое, по их мнению, господствует в новой русской истории, существовало также и в древней истории. Уж не начать ли нам новую русскую историю с XV века, со времен Геннадия? Но вот в XIV веке слышатся жалобы митрополита Киприана на невежество составителей толстых сборников; а там, из глубокой древности, слышим жалобы на преданность язычеству, на суеверия, которыми заражен народ: это тоже жалобы на невежество; следовательно, тоже отрицательное направление. Где же мы, наконец, найдем покой от этого отрицательного направления? В половине IX века? Но и здесь, о ужас! Племена, призывающие князей, говорят: "В земле нашей наряда нет". Жалоба на дурное состояние современного общества значит опять отрицательное направление! Кому угодно избежать отрицательного направления, тот пусть занимается чем-нибудь другим, а не историею, ибо то, в чем он видит отрицательное направление, есть начало историческое, начало движения, начало развития, без которого истории нет.

    Так и русская история начинается с тех пор, как племена сказали: "В нашей земле нет наряда: будем искать средств, чтоб установись его". Истории не было, когда дреговичи и радимичи, дулебы и вятичи жили при господстве блаженного положительного направления, не сознавая потребности выйти из своего состояния и не сознавая средств к этому выходу. Нас упрекнут в повторении вещей всем известных, если мы скажем, что назначение человека - жить в обществе; что только в обществе себе подобных, при постоянном и беспрепятственном размене мыслей и плодов своей деятельности, при разделении занятий, при взаимном вспомоществовании может он развивать свои способности, извлекать из них все возможное для себя и для других добро. Но что справедливо в отношении к одному человеку, то справедливо и в отношении к целому народу, который также может развиваться и совершенствовать свой быт, и в нравственном, и в материальном отношении, только в обществе других народов. Что мы замечаем в народе, который живет особняком? Необходимо застой; ибо только разнообразное, новое, противоположное оживляет мысль и деятельность человека, мысль и деятельность народа; однообразие форм, господствующее в народе, который живет особняком, необходимо усыпляет мысль и заставляет смотреть человека и целый народ на это постоянство форм, как на нечто необходимо вечное, носящее в самом себе условие самостоятельности и вечности, одним словом - как на нечто божественное. У народов языческих это ведет прямо к обоготворению форм и отношений, постоянно существующих, освященных этим постоянством, долговременностию; но и народы христианские, если долго живут особняком, не освобождаются от суеверного поклонения формам, обряду, букве, чему ясным доказательством служит русское раскольничество, естественный и необходимый плод особой жизни народа.

    Против этого последователи антиисторического направления возражают: "Китай и Япония жили в полнейшем разобщении с остальным человечеством: но, сколько нам известно, никто до сих пор не оспаривал у них оригинальности развития. Правда, они стоят, может быть, ниже всех в семье человечества, но вовсе не по развитости или бесцветности своего развития, а по ложности духовных начал, из которых вытекла их неоспоримо богатая образованность. Возьмем другой пример в Европе. Из всех западных народов в сравнительно большем разобщении с другими развивалась Англия; со всех сторон обнесенная морем, она, по самому своему положению, вела более сосредоточенную в себе жизнь, чем Франция или Австрия; но помешало ли это оригинальности и самостоятельности ее развития? Вправе ли мы думать, что она менее внесла от себя и более заимствовала у других общечеловеческих истин, чем ее соседи на европейском материке?" ^[12]

    Мы согласны, что Китай и Япония ниже всех в семье человечества по ложности духовных начал, из которых вытекла их образованность. Но какое средство для Китая и Японии стать на высшую степень в семье человечества, изменить ложные духовные начала своей образованности на истинные? Принятие христианства, вступление в семью христианских народов, отречение от своей замкнутости, исключительности! Все нехристианские народы имеют ложные духовные начала своей образованности; ложность этих начал именно и выражается в том, что народы эти должны жить особно, не могут признать народного братства, каждый кланяется своему богу, а в этом поклонении и лежит основа замкнутой, отталкивающей народности. Отсюда и проистекает эта основная форма жизни языческого мира - разобщенность и вражда, в силу которых народы существовали на счет друг друга, то есть сильнейший покорял себе слабейшие, образовывались громадные царства и падали, сменяя друг друга,- явление, которого не терпит новое европейское общество, основанное на совершенно ином начале, на христианстве. Христианство упразднило языческое распадение на варваров, еллинов, скифов; оно не упразднило отдельных народностей, но подчинило их высшему началу, началу единства всех народов во Христе, едином Пастыре единого стада. Любопытно, что в древнем языческом мире высшей образованности, до какой только могло достигнуть языческое общество, достигла Греция, и почему? Потому что формы ее политической жизни представляют что-то похожее на формы политической жизни новой христианской Европы. Греция была разделена на множество отдельных государств, которые, при особности своего внутреннего управления, были соединены, однако, одним общим началом, сознанием своего еллинизма, учреждениями, которые поддерживали это сознание. Так благодетельно бывает это взаимнодействие особности и общности! Как вредно, следовательно, выводить одно из этих начал из должной ему меры!

    Что же касается до примера Англии, то, конечно, это обмолвка со стороны почтенного автора, приведшего этот пример, ибо известно, что Англия, несмотря на то что обнесена морем, постоянно принимала самое деятельное участие в общей жизни Европы: стоит только вспомнить, что изучение истории Англии невозможно без изучения истории Франции: так тесно связаны судьбы этих двух стран! Стоит только вспомнить участие Англии в крестовых походах; о новой истории, начиная с протестантизма, мы уже не говорим; наконец, заметим, что на почве Англии столкнулись две крепкие народности - саксонская и норманно-французская; из взаимнодействия этих двух народностей и произошла крепкая народность английская. Если уже указывать в Европе государства, которые, особенно в новой истории, начали отличаться большею сосредоточенностию в себе самих, меньшим внутренним участием в общеевропейской жизни, так это государства Пиренейского полуострова, и следствия этого положения их очевидны.

    Мы имеем возможность изучить характер древнего русского общества в большей или меньшей полноте в настоящее время на одном из сословий, именно - на сословии земледельческом, в общих чертах одинаковом везде. Однообразие, простота занятий, подчинение этих занятий природным условиям, над которыми трудно взять верх человеку, однообразие форм быта, разобщение с другими классами народа ведут в земледельческом сословии к господству форм, давностию освященных, к бессознательному подчинению обычаю, преданию, обряду. Отсюда в этом сословии такая удержливость относительно старого, такое отвращение к нововведениям, осязательно полезным, такое бессилие смысла пред подавляющею силою привычки. В земледельческом сословии сохранились предания, обряды, идущие из глубочайшей древности: попробуйте попросить у земледельца объяснения смысла обряда, который он так суеверно соблюдает,- вы не получите другого ответа, кроме: "так водится"; но попробуйте нарушить обряд или часть его - вы взволнуете человека, целое общество, которые придут в отчаяние, будут ждать всех возможных бедствий от нарушения обряда. Но понятно, какую помощь оказывает это сословие государству, когда последнее призовет его на защиту того, что всем народом признано за необходимое и святое. Поэтому справедливо называют земледельческое сословие по преимуществу охранительным. Почтенные свойства этого сословия, как сословия, не могут быть оспариваемы: но что же, если целый народ живет в форме быта земледельческого сословия?

    Необходимое в государстве противодействие этой форме представляет город, как центр торговли, мануфактурной промышленности, умственной деятельности. Здесь разнообразие занятий именно таких, где человек вполне владеет предметом и может совершенствовать его до бесконечности, где, следовательно, он имеет полную возможность упражнять, совершенствовать свои умственные способности; беспрестанное столкновение с людьми из различных сфер общественной деятельности, из различных стран расширяют горизонт, окрыляют мысль и ведут народ к успехам гражданственности. Это слово гражданственность всего лучше показывает нам значение города в народной жизни.

    Итак, если человек для полноты своего человеческого развития должен жить в обществе себе подобных; если народ для полноты своего народного развития должен жить в обществе других народов - то вопрос решен о значении петровской эпохи, эпохи преобразования, вопрос решен об отношениях древней России к новой. Древнее русское общество, несмотря на величие подвигов, совершенных им в деле внешнего государственного созидания, в преодолении препятствий, этому созиданию противопоставленных, не могло двигаться далее на пути нравственных и материальных улучшений, не вступив в семью европейско-христианских народов, да и по характеру своему не могло не вступить в эту семью при первой возможности. Следствия особной жизни так явны в нашей древней истории, что о них не нужно много распространяться; бессознательное, суеверное подчинение обычаю, обряду, форме, букве, ослабление веры в дух, который живит, слишком явны. Древняя Россия именно пребывала в формах быта земледельческого; в пей господствовало село, деревня; город не имел того значения, какое мы теперь с ним соединяем: это было укрепление для защиты от неприятельского нашествия, это был административный центр - и только; городские жители точно так же занимаются хлебопашеством, как сельчане и деревенщики; мануфактурная промышленность находится на самой низкой ступени развития.

    Чтобы выйти из состояния застоя, оцепенения нравственного, чтобы понять себя и свое, для человека и для народа одно средство - сообщество с другими людьми, другими народами, и вот Россия в начале XVIII века вступает в это сообщество. Какие же должны быть следствия этого вступления? Мы видели, что в народе, живущем долгое время особняком, развитие мысли задерживается постоянным однообразием форм быта, начинает господствовать бессознательное подчинение преданию, обычаю, обряду. Необходимым следствием этого бессознательного подчинения старине бывает бессознательное же подчинение новому, когда подобный народ вдруг входит в сообщество с другими народами, более развитыми, более образованными. Вот почему так странен упрек, делаемый Петру Великому и вообще русским людям XVIII века за то, что они рабски подражали чужому, брали все без разбора, не обращая внимания на свое, на приложение чужого к своему: подобный разбор, подобная рассудительность, беспристрастная оценка своего и чужого могли бы быть только следствием развитого сознания; но как же оно могло быть развито прежде, при бессознательном подчинении принятому, освященному веками?

    Это ясное различие своего и чужого, это разумное, глубокое обращение внимания на себя и на свое могло быть только плодом долговременной жизни народа в обществе других народов, могло быть только плодом долговременного упражнения мысли народной, плодом глубокого просвещения. Вследствие бессознательного подчинения своему, стариною освященному, человек, когда раз освобождался от этого подчинения, являлся совершенно чистым, ибо прежняя связь его с своим и старым существовала без ведома его разума, коренилась только в одной половине его существа, без ведома другой. Русский человек XVIII века явился совершенно чистым, вполне готовым к восприятию нового - одним словом, явился ребенком, ребенком чрезвычайно способным, восприимчивым, но ребенком, для которого наступила пора учения, пора подражания - ибо что такое учение, как не подражание?

    Юн был русский народ в начале XVIII века, юн во всю жизнь был и гениальный представитель этого народа - Петр Великий. Эта неутомимая деятельность, эта страстная восприимчивость, чуткость к всем явлениям, беспокойное обращение внимания на все, пытливость, торопливое желание все узнать, до всего дотронуться самому, все попробовать, все сработать самому! Разве это не ясные черты юности? Разве мы не видим в Петре гениального юношу, пред которым открылся вдруг новый мир явлений и который, побуждаемый благородною жадностию, хочет забрать все себе?

    Даровитый восприимчивый ребенок начинает учиться; узнает много нового, чего другие не знают; первое необходимое следствие этого в ребенке - гордость, чувство своего превосходства над другими, желание высказывать это превосходство, хвастаться, щеголять новоприобретенным знанием. Новое, чужое, что им приобретено, имеет для него необыкновенную прелесть; старое, свое, всем известное, всем доступное - не имеет никакой. Ребенок необходимо педант, ибо не имеет силы овладеть новым предметом и овладеть самим собою при пользовании этим предметом и потому носится с ним, всем показывает и хвастает: отсюда страсть употреблять некстати научные положения и слова, страсть употреблять иностранные слова вместо своих, говорить без нужды на иностранном языке, подражать иностранным обычаям, даже и таким, которые ничем не лучше своих прежних. Все это мы видим у русских людей XVIII века, и все это было естественным, необходимым следствием состояния русского общества в допетровское время: чего Древняя Русь не завещала, того новая вдруг из ничего создать не могла; для создания нового, чего именно недоставало Древней Руси, потребны были века.

    Существует странное мнение, что так называемый петровский переворот совершился насильственно в том смысле, что противники его выставляли ему разумное сопротивление. Этого не было и быть не могло; известий об этом нет нигде. Человек, который не хотел переменить старого покроя своего платья и сбрить бороды, не рассуждал так: "Неразумно менять свое, приспособленное к климату, на чужое; не может произойти отсюда никакой пользы: одежда должна служить внешним выражением народности" и т. д. Он не хотел изменить покроя одежды и сбрить бороду в силу бессознательного подчинения ведущемуся из старины обычаю, нарушить который он считал грехом. Точно так же и приверженцы нового брили бороды и надевали немецкое платье, бессознательно увлекаясь стремлением к новому, бессознательно подчиняясь силе нового начала, под влияние которого вступал тогда народ русский. Приверженцы нового не рассуждали так: "Правда, что одежда должна служить внешним выражением народности; но у нас на первом плане вопрос: к семье каких народов должен принадлежать народ русский? Он должен принадлежать к семье народов европейско-христианских, а покрой одежды его есть азиатский: следовательно, должен быть изменен; и притом согласие всех европейских народов ознаменовать свое единство одним покроем платья есть такое прекрасное явление, что мы, русские, не имеем права не подражать им в этом".

    Недоразумения, споры, искажения фактов происходят от непростительной для уважающего науку человека привычки навязывать настоящие наши воззрения предкам. Чтобы объяснить себе явления петровского времени, мы должны обратиться к современникам Петра. В этом отношении драгоценны известия и взгляды Посошкова, человека из народа, человека неприязненного к иностранцам и потому вполне беспристрастного. Подозрительность, неприязнь к иностранцам ясно видна из его слов: "Не помалу дивлюся и недоумеваюся, что сказываются Немцы люди мудры и правдивы, а учат все нас неправдою; они торгуют торгами и всякими промыслами промышляют компанствами единодушно, и во всяких делах они и свою братию хранят и возносят, а нас ни во что вменяют. Не компанствами ли они и войну чинят, будто нам помогают, а все блазнят нас, а самою истиною, чаю, ради тому, чтоб их одних рука высоко была, а наши всегда б в поношении были и всегда б их за господ себе имели".

    Посмотрим же теперь, как этот русский человек петровского времени рассуждает о старине и преобразовании. "Паче вещественного богатства надлежит всем нам пещися о невещественном богатстве, то есть о истинной правде. В немецких землях вельми людей берегут, а наипаче купецких людей; и того ради у них купеческие люди и богаты зело. А наши судьи ни мало людей не берегут и тем небережением все царство в скудость приводят; ибо в коем царстве люди богаты, то и царство то богато. Что то у наших людей за разум, что ничего впрок государству не прочат, только прочат имения себе, и то на час, а государству так они прочат, что ни за что многие тысячи рублей теряют. Не точию у иноземцев, свойственных христианству, но и бусурманы суд чинят праведен, а у нас вера святая, благочестивая, на весь свет славная, а судная расправа никуда не годная, и какие указы ни состоятся, все ни во что обращаются, но всяк по своему обычаю делает. И донележе прямое правосудие у нас в России не устроится и всесовершенно не укоренится оно, то никакими мерами, от обид, богатым нам быть, яко и в прочих землях, невозможно, такожде и славы добрыя нам не нажить, понеже все пакости и непостоянство в нас чинится от неправого суда, и от нездравого рассуждения, и от нерассмотрительного правления, и от разбоев. И какия гибели ни чинятся, а все от неправды".

    Какие же средства предлагает Посошков для искоренения главного, основного зла, которым страдало древнее русское общество и которое передавалось новому во всей полноте? Прежде всего Посошков предлагает средства, насильственные. Убеждение в пользе крутых насильственных мер должно было господствовать в Древней Руси и в первой половине XVIII века и было опять необходимым следствием неразвитости сознания, было следствием уважения ко внешнему, к веществу, непризнания могущества сил духовных в человеке и обществе. Убеждение в недействительности насильственных мер, в необходимости для прекращения пороков действовать на внутреннюю природу человека посредством просвещения, нравственно-религиозного воспитания, общественного мнения - такое убеждение есть плод сознания, плод просвещения и могло явиться только позднее. Такого убеждения мы не можем искать в петровское время, и потому Посошков говорит: "Аще ради установления правды правителей судебных и много падет, быть уже так. А не таким страхом не чаюя того злого корения истребить: еще бо кое и земля вельми задернеет, и дондеже того терния огнем не выжгут, то не можно на ней пшеницы сняти: тако и в народе злую застарелость злом надлежит и истребляти".

    Вторая мера, предлагаемая Посошковым,- это коренной переворот, совершенное разрушение старого здания и создание нового. Эта страсть к коренным переворотам, к полному отрицанию старого и созданию нового, есть также плод неразвитости сознания. Одна крайность - бессознательное подчинение старому - ведет необходимо к другой крайности - к бессознательному стремлению к новому. Вообще все крутые, коренные перевороты, в каком бы смысле ни происходили и откуда бы ни шли, сверху или снизу, суть следствие неразвитости сознания, детства народного, и способны к ним обыкновенно бывают те народы, которые, при видимой возмужалости, сохраняют в своем характере много детского. Ясный признак неразвитости сознания, детскости, представляет нам и то явление, когда постановления беспрерывно изменяются. Дети - безжалостный, истребительный народ: что ни дай им - все сломают; они любят и строить - карточные домики, беспрестанно разрушают их сами, чтобы вновь строить; а если ветер сдует, сердятся, кричат и плачут. Коренные, насильственные перевороты суть следствия отчаяния, нетерпеливости, а это также детские качества, следствия слабости. Вот почему Посошков, представитель петровского времени, рассуждает так: "Ради совершенныя правды никоими делы, древних уставов не изменя, самого правосудия насадить и утвердить невозможно. Видим мы все, как великий наш монарх о сем трудит себя, да ничего не успеет, потому что пособников по его желанию немного; он на гору аще и сам-десят тянет, а под гору миллионы тянут; то как дело его споро будет? И аще кого он и жестоко накажет, ажио на то место готовы (замечательное противоречие вышесказанному!). И того ради, не изменя древних порядков, сколько ни бившись, покинуть будет. Не токмо суда весьма застарелого, не рассыпав его и поподробну не рассмотря, не исправить, но и хоромины ветхия не рассыпав всея и не рассмотря всякого бревна, всея гнилости из нее не очистити".

    По-видимому, справедливо рассуждает Посошков; но когда дошло дело до того, как, разрушивши старую храмину и очистя каждое бревно от гнилости, создать новую, то и обнаружилось, с каким обществом имеем мы дело. Когда человек почувствует несостоятельность старого, своего и с неразвитым сознанием переходит к новому, чужому, то как он обыкновенно поступает? Своего самостоятельно образовавшегося убеждения он не имеет, ибо к старому у него были бессознательные отношения, разнообразие новых явлений поражает его одиночно, без внутренней связи между ними - и он становится эклектиком, выбирает то, что кажется ему получше, и, набравши таким образом отовсюду всякой всячины, думает, что поступил как нельзя лучше.

    Как советует Посошкок поступать при составлении нового Уложения? "Правосудного ради уставу, надлежит древнего суда уложения и новоустановленные гражданские и военные, печатные и письменные, новосостоявшиеся и древние указные статьи собрать, и по приказам из прежних, вершенных дел, выписать такие приговоры, на которые дела ни в уложеньях, ни в новоуказных статьях решения не положено. И, к таковым вершениям применяясь, надлежит учинить пункты новые, дабы впредь такие дела не наизусть вершить. И к тем русским рассуждениям, прежним и нынешним, приложить из немецких судебников, и кои статьи из иноземных уставов будут к нашему правлению пригодны, то те статьи взять и присовокупить к нашему судебнику. И лучшего ради исправления надлежит и турецкий судебник перевести на славянский язык и прочие их судебные и с гражданского устава порядки управительные переписать, и кои сличны нам, то бы тые и от них принять; слышно бо о них, яко всякому правлению расположено у них ясно и праведно паче немецкого правления. И того ради и дела у них скоро и право решат, и бумаги, по-нашему, много не тратят, а и хлеба напрасно не теряют, а наипаче купечество праведно хранят".

    Узнавши такое мнение русского человека петровской эпохи, нам нисколько не удивительно уже будет встретить в 1715 году резолюцию на доклад генерала Вейде: достать иностранных ученых и в правостях искусных людей для отправления дел в коллегиях. Эти иностранные ученые отправляли свою должность посредством толмачей. Последнее обстоятельство казалось крайне затруднительным, и потому дан был наказ резиденту при Австрийском дворе Веселовскому достать из чехов и моравов шрейберов. В 1716 году уже придумано было новое, лучшее средство: послать в Кенигсберг человек сорок молодых подьячих учиться, чтобы после быть в коллегиях, но дожидаться этих подьячих было долго, а потому в 1717 году предложено шведским пленным вступить в гражданскую службу при коллегиях. В 1718 году видим указ: об устройстве судебных мест по примеру шведских, о переводе шведского уложения и об учинении свода российских законов со шведскими; об определении в губерниях должностных лиц согласно с шведским земским управлением.

    Как в первой половине XVIII века слабо развито было сознание о необходимости знать свое и как потом благодаря большему и большему просвещению это сознание укоренилось, видно всего лучше из истории изучения своего прошедшего и настоящего. Когда в царствование Анны Иоанновны учрежден был кадетский корпус, не имевший вначале значения специального военного училища, то в нем преподавалась универсальная история и история немецкого государства. При учреждении Московского университета в философском факультете назначен был профессор истории для показания истории универсальной и российской. Наконец, потребность знать свое во всей силе высказывается в инструкции, данной Екатериной II князю Салтыкову при назначении его к воспитанию великих князей: "Пока дети учатся языкам, начать географию общую и частную Российской империи. Русское письмо и язык надлежит стараться, чтоб знали как возможно лучше. Предписывается от одиннадцати лет до пятнадцати употреблять по нескольку часов в день для опознания России во всех ее частях. Сие знание столь важно для их высочеств и для самой империи, что опознание оной главнейшую часть знания детей занимать должно; прочие знания, лишь применяясь к оной, представлять надлежит. Историю российскую им знать нужно, и для них сочиняется". Мы не можем в настоящей статье рассмотреть все явления второй половины XVIII века, в которых ясно видно различие этой половины века от предшествующей, ясно видны признаки возмужалости народа, развития сознания, обращения от внешнего к внутреннему, обращения внимания на самих себя, на свое. Надеемся поговорить об этом подробнее в особой статье.

    Итак, если мы, не впадая в мистицизм, сохраняя власть над предметом познаваемым, а не позволяя ему владеть нами, будем внимательно следить за ходом явлений нашей истории, то связь между так называемой древнею и так называемою новою Россией будет ясна; ясен будет и характер деятельности великого исторического лица, которое стоит на грани между древнею и новою Россией. Историк не может настраивать своего повествования о делах Петра Великого на тон хвалебных песнопений в стихах и прозе, крекшинских и ломоносовских, не может восклицать, что Петр внес свет в Россию, что Петр привел русских людей от небытия в бытие и т. п. Историк очень хорошо знает, что век Петра был веком не света, а рассвета; с рассветом начинается движение, пробуждение, но рассвет, полумрак, мерцание условливает также хождение ощупью, спотыкание, захождение не туда, куда надобно, вследствие неясного различения предметов. Величие Петра состоит в том, что он начал великое дело народного просвещения, с юношескою силой и самоотвержением отдал этому делу всего себя и в силу своей гениальности в короткое время сделал изумительно много, разумеется, во внешнем, материальном отношении преимущественно, ибо его призвание было начинать, а человек всегда и во всем начинает со внешнего. Христианские народы не могут делать из своих героев богов и полубогов: религия и наука заодно тому противятся. Вот почему наука не может принять ни того мнения, по которому деятельности Петра приписываются сверхъестественные, нечеловеческие размеры, ни того, по которому Петру приписывается также сверхъестественное, нечеловеческое дело, будто он, одною своею волей, совратил народ с настоящего пути. Как безусловные поклонники Петра, так и его противники грешат одинаково, ибо одинаково делают человека богом; и у тех, и у других взгляд на деятельность Петра ненаучный, антиисторический. Исторический народ, каков русский, не допускает деятелей, подобных гуннским, татарским, Аттилам, Чингисханам, Тамерланам, которые силою своей воли увлекают народные массы, передвигают их с одного места на другое; повинуясь увлекающей силе, народы эти движутся стремительно, но потом останавливаются, возвращаются к прежнему образу жизни, когда вождей нет более.

    У народов исторических великий деятель есть полный представитель своего народа в известную эпоху, выполнитель потребностей, чувствуемых народом в известное время, вождь, за которым народ идет свободно и продолжает начатое дело, когда вождя уже нет более. Таков был именно Петр Великий, полный представитель своего народа, сын своего века, передовой человек в том стремлении, которое являлось как необходимое. Любопытно, что люди, которые так часто говорят о любви к русскому, к русской истории, позволяют себе унижать русский народ, низводить его на степень неисторического народа, предполагая, что один человек мог увлечь его на неправый путь. Если нам скажут, что масса низшего народонаселения не последовала за Петром, осталась при старом, то мы ответим, что движение, сообщенное Петром, не было движением вроде сообщенного Чингисханом своему народу: физически двигаться целый народ может за своим вождем, но нравственно не может; это нравственное движение совершается в продолжение веков. Вспомним, как принималось христианство: когда в Новгороде явился волхв, то масса простого народа бросилась к нему; подле епископа остался только князь с дружиной. Дело известное, что восходящее солнце освещает сначала только верхи гор.

    Но не все последователи антиисторического направления указывают падение самобытной русской образованности в конце XVII и начале XVIII века, в эпоху Петра Великого; некоторые начинают гораздо раньше: "Древнерусская православно-христианская образованность, лежавшая в основании всего общественного и частного быта России, заложившая особенный склад русского ума, стремящегося ко внутренней цельности мышления, и создавшая особенный характер коренных русских нравов, проникнутых постоянною памятью об отношении всего временного к вечному и человеческого к божественному,- эта образованность, которой следы до сих пор еще сохраняются в народе, была остановлена в своем развитии, прежде чем могла принести прочный плод в жизни или даже обнаружить свое процветание в разуме".

    Признавши, что дерево самобытной древнерусской образованности не только бесплодно, но и бесцветно, автор задает себе вопрос: "Чья вина была в том, что древнерусская образованность не могла развиться и господствовать над образованностью Запада?" - и отвечает: "Нельзя не предположить, что хотя сильные внешние причины, очевидно, противились развитию самобытной русской образованности, однако же упадок ее совершился, и не без внутренней вины русского человека. Стремление к внешней формальности, которое мы замечаем в русских раскольниках, дает повод думать, что в первоначальном направлении русской образованности произошло некоторое ослабление еще гораздо прежде петровского переворота; когда же мы вспомним, что в конце XV и в начале XVI века были сильные партии между представителями тогдашней образованности России, которые начали смешивать христианское с византийским и по византийской форме хотели определить общественную жизнь России, еще искавшую тогда своего равновесия,- то мы поймем, что в это самое время, и, может быть, в этом самом стремлении, и начинался упадок русской образованности. Ибо действительно как скоро византийские законы стали вмешиваться в дело русской общественной жизни и для грядущего России начали брать образцы из прошедшего порядка Восточно-Римской империи,- то в этом движении ума уже была решена судьба русской коренной образованности. Подчинив развитие общества чужой форме, русский человек тем самым лишил себя возможности живого и правильного возрастания в самобытном просвещении и хотя сохранил святую истину в чистом и неискаженном виде, но стеснил свободное в ней развитие ума и тем подвергся сначала невежеству, потом, вследствие невежества, подчинился непреодолимому влиянию чужой образованности"^[13].

    Итак, древнерусская образованность, создавшая особенный характер коренных русских нравов, проникнутых постоянно памятью об отношении всего временного к вечному и человеческого к божественному, могла допустить внутреннюю порчу русского человека, могла позволить ему принять какую-то чуждую форму, которая испортила все дело! На такой превосходной почве, каковы древние коренные русские нравы, могло вырасти что же - забвение одной из необходимых основ общественной добродетели: уважение к святыне правды! "Если есть какое зло в России,- говорит автор разбираемой статьи,- если есть какое-нибудь неустройство в ее общественных отношениях, если есть, вообще, причины страдать русскому человеку: то все они первым корнем своим имеют неуважение к святости правды".

    Автор решился объявить, что это неуважение к святости правды явилось в последние 150 лет вследствие господства чуждой образованности. А громкие голоса против неправды, дошедшие до нас из Древней Руси, когда не было чуждой образованности, голоса, сохранившиеся во множестве памятников? Уж не отнести ли лучше начало неуважения к правде к концу XV и началу XVI века и приписать втеснению чуждой формы? Мы порицаем раскольников за уважение к форме; а сами приписываем ей какое могущество? Народ живет в высоком, блаженном состоянии, нравы его проникнуты постоянною памятью об отношении всего временного к вечному, человеческого к божественному - и вот является какая-то чуждая форма, незваная, непрошеная,- и все портит! Наместник, волостель не уважает правды - здесь влияние одной формы, положим, византийской; а в Новгороде целый конец можно было поднять посулом: здесь влияние какой формы? Тоже византийской? Да и что это за чуждые византийские формы, когда мы знаем, что формы, господствовавшие в конце XV и начале XVI века, были произведением внутренних условий русской общественной и государственной жизни?

    Бедная, бедная русская история! Последние полтораста лет должны быть из нее вычеркнуты: здесь порча вследствие господства чуждой образованности. Но, по крайней мере, древняя допетровская история остается у нас? Нет, из нее должны быть исключены два века, XVI, XVII, самые блестящие, самые любопытные, самые зиждительные века! Ибо здесь также порча от византийской формы. Да кроме того, из древней русской истории надобно исключить все те знаменитые лица, которые жаловались на недостатки современного им общества за недостаток образованности, ибо это все вольнодумцы, выскочки, люди отрицательного направления! И такое разрушение русской истории производится во имя любви к ней! После этого истинные любители русской истории не имеют ли права сказать: "Читая сочинения последователей антиисторического направления, невольно думаешь: что за несчастная судьба толкнула их и толкает постоянно на предмет, которого терпеть они не могут?"

    Любопытнее всего то, что последователи антиисторического, отрицательного направления обвиняют других - в чем же? В отрицательном направлении! Вышла книга об областных учреждениях в XVII веке, автор которой указывает на недостаточность этих учреждений и тем самым указывает на необходимость нового порядка, который и явился в веке-последующем. И вот со стороны последователей антиисторического направления поднялись крики: отрицательное направление! Автор означенной книги говорит, что суд в Древней Руси рассматривался с точки зрения частного права, что судья кормился от суда. Ему возражают: "Известно всем, что никакое общество не может существовать без суда - конечно, не в смысле кормления; что суд составляет существенную потребность всякого общества - конечно, не ради поборов, с ним сопряженных; так в чем же заключалось понятие народа о том, что есть суд сам по себе и чем должен быть судья для подсудимых, в чем выражалось это понятие и как оно относилось к официальному воззрению служилого сословия? Эти вопросы не со стороны примыкают к главному тезису; они в нем