Толстой Николай Николаевич - Охота на Кавказе

    

   смеет сделать ему без Шамиля. "Сам Шамиль знал Чими; Чими был очень-очень джигит!" Когда братья приехали, наиб отобрал у них оружие, коней, посадил их в яму и послал к Шамилю, с донесением об этом деле. Через неделю посланный воротился. Наиб собрал стариков и весь народ и объявил им, что Шамиль приказал Чими отпустить, а братьев его убить. "Дурак тот, кто убьет у волка детей, а волчицу пустит",- сказал наиб и велел привести Чими и его братьев. Народ понял, что наиб что-нибудь задумал. Когда братьев привели, он объявил, что все исполнит по приказу Шамиля,- только, прежде, чем отпустить Чими, велит выколоть ему глаза. Весь народ был поражен этим ужасным известием. "Сам Чими мало-мало спугался" и начал просить наиба, чтобы он лучше убил его, предлагал ему свою лошадь, свои два крымские ружья и пятьдесят рублей денег. Наиб отвечал, что не смеет убить его. Старики тоже просили за Чими: они говорили, что такого дела еще никогда не бывало, что колоть глаза - грех, что Шамиль рассердится. На все это наиб отвечал одно и то же: "Дурак тот, кто убьет у волка детей, а волчицу пустит". Видя, что все кончено, Чими перестал просить наиба и простился с братьями. Обоих убили в его глазах. Один упал с первого выстрела, другой, Алхаз, простреленный насквозь, долго стоял и бранил наиба, приказавшего его прострелить. Чими на все это смотрел молча. Он не сказал ни слова, не вскрикнул, когда один из мюридов наиба проколол ему ножом, один за другим, оба глаза. Только когда наиб заметил, что, он, кажется, видит, Чими рассердился - всунул в свежую рану палец и сам вырвал свой глаз, потом бросил его к ногам наиба и сказал: "Теперь веришь ли, что я больше не буду видеть?"

   Наиб приказал пустить его; а между тем Чими, действительно, мог еще видеть одним глазом. Какой-то хеким взял его в дом к себе и стал лечить. К этому хекиму приехал Саип в отчаянии, потому что считал себя причиной всех этих несчастий. Он хотел убить Улу-бея и перерезать всю его родню, но нашелся добрый человек, который отговорил его.

   Этот добрый человек был старый чеченец Шерик, тоже кунак Алхаза, с которым он вместе служил лазутчиком у генерала С. Генерал прислал его узнать об участи Алхаза, и Шерик сам был свидетелем этой кро-

   65

    

   вавой драмы. Узнав от Саипа, что все эти беды наделал Улу-бей, он тоже решился отомстить ему. "Шерик,- по выражению Саипа,- был очень умный человек. Я и Чими долго с ним толковали. Наконец решили на одно дело".

   Вот в чем состояло оно. Саип вернулся в Ахты. Хотя все знали, что он принимал участие в деле Чими, но никто не говорил ему об этом. Сам Улу-бей, боясь, что Саип станет мстить ему, несколько раз приходил к нему в саклю и старался помириться с ним. Когда, однажды, Саип предложил Улу-бею идти на Терек воровать, тот очень обрадовался, думая, что Саип уже не сердится, но, в предостережение, взял с собой одних только родственников. Но этого-то и хотелось Саипу и хитрому человеку Шерику, они на это рассчитывали.

   Саип дал знать Шерику, что в такую-то ночь, за час до захода месяца, он с Улу-беем и одиннадцатью человеками родственников его будут переезжать Машакал-юртскую канаву; что он, Саип, поедет впереди на вороной лошади, в желтой черкеске и башлыке, подъедет первый к канаве и, въехав в воду, ударит лошадь три раза плетью; что Улу-бей будет на сером коне и, верно, в белой черкеске. Шерик передал все это генералу, который послал на Машакал-юртскую канаву казачий секрет. Вожаком был, разумеется, Шерик.

   - Он знает, что я хорошо вижу,- сказал Саип Аладию, указывая на меня.- Ночь была такая же свежая, как теперь, когда мы подъехали к канаве. В кустах, за канавой, я увидел папахи казаков; мне казалось даже, что я слышу, как говорят русские между собой. Направо был лес. Я услыхал, как в лесу фыркнула лошадь, и мне стало страшно: я боялся, чтобы товарищи мои чего не заметили, и начал петь. Наконец, мы добрались до канавы, и я въехал в воду, ударил коня три раза плетью, переехал и обернулся назад: За мной ехали Улу-бей и еще один татарин, оба на серых лошадях. Они остановились поить коней.

   - А ты что ж не поишь? - закричал мне Улу-бей. Я молчал, потому что слышал, как около меня разговаривали казаки.

   - Двое на серых, - сказал один.

   - Бей обоих, - отвечал другой.

   Раздались выстрелы, и что-то упало в воду. Я обернулся. Лошадь Улу-бея, в одном седле, выскочила на

   66

    

   берег; другой татарин, раненый, шатался в седле, ухватясь обеими руками за гриву лошади. Из лесу выскочили конные казаки. Началась стрельба и крик. Какой-то казак ударил, мою лошадь по спине рукой и сказал мне:

   - Гайда! кунак!

   Я поскакал. Выстрелы смолкли. Все было кончено!.. Вдруг я услыхал страшный крик: это казаки дорезывали кого-то из чеченцев. Другой чеченец пел предсмертную песнь. Раздались еще два выстрела, и потом опять все смолкло, а я все скакал, точно гнались за мной. Утром я приехал на Терек, к аулу, что против Калиновской станицы... знаешь?..

   Я молчал. Рассказ Саипа произвел на меня тяжелое впечатление. В глазах у меня представлялись то окровавленная голова слепого Чими, то ночной бой в степи и всадник-предатель, который скачет один по полю, как будто за ним гонятся...

   Чтобы рассеять это впечатление, я возобновил разговор.

   - Долго он жил в этом ауле? - спросил я у Аладия.

   - В каком?

   - В Калиновском,

   - Нет, Генерал дал ему билет,- и он хотел жить в станице Юрте, да его не дошла!

   - Отчего ж?

   - Его хотели в Сибирь послать.

   - Кто же? русские?

   - Нет! наши. Когда Саип был в горах, он у них много скота угонял. За то они на него были сердиты, хотели его на кандала посадить. Но Саип ушел в Кабарду, к нашему князю.

   - Зачем же он не поехал, домой к отцу?

   Когда Аладий перевел Саипу мой вопрос, он сперва задумался, потом снова стал что-то рассказывать.

   - Что он говорит? - спросил я у Аладия чрез несколько времени.

   - Сказку рассказывает.

   - Как, сказку?

   - Да он говорит, что у одного охотника улетел ястреб-гнездарь в лес, где жили его братья и отец. Вечером сел он на дерево, вместе с братьями, а когда проснулся ночью, то увидал, что братья его все отлетели

   67

    

   от него и сидели на других деревьях. Утром он рассказал об этом старому ястребу. "Верно, они боятся твоих бубенчиков". Молодой ястреб оторвал бубенчики и вечером опять сел на одно дерево с братьями: но те, по-прежнему, отлетели от него, и молодой ястреб опять рассказал старику. "Верно, они боятся твоих путлищ". Оторвали путлища и опять сел с братьями на дерево; но ночью, когда молодой ястреб проснулся, братьев его не было с ним. Тогда он заплакал и полетел далеко, в чужой лес... Эту сказку рассказал Саипу отец, когда он приехал к нему из Кабарды.

   - Так он был у отца?

   - Был,- отвечал Саип, поняв мой вопрос.- Наш ногай-народ - трус-народ, ружья нет, шашки нет, ровно-ровно баран. Они меня боялись. Старики боялись, сказали бачке, бачка сказал мне...

   И Саип начал, страшно ломанным языком, повторять мне сказку про ястреба-гнездаря.

   - Бачка старый человек, умный человек: у него много в башке! - прибавил он, окончив свой рассказ.

   Между тем, месяц сел. Белый туман клубами начал расстилаться по улицам и крышам аула. В сакле сделалось темно и сыро. Я приказал Аладию запереть ставни. Пока он исполнял это, Саип-абрек положил дров в камин и развел огонь. Веселое пламя разгорелось и осветило саклю. Тяжелое впечатление Саипова рассказа исчезло во мне. Я завернулся в одеяло, стал вспоминать про вчерашнюю охоту и с этими мыслями заснул.

   68