Главная » Книги

Тынянов Юрий Николаевич - Воспоминания о Тынянове, Страница 10

Тынянов Юрий Николаевич - Воспоминания о Тынянове


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16

колаевича была резко индивидуальна. Главным ее свойством была необыкновенная живость. Все своеобразие его общения с собеседником не могла бы передать и магнитная лента: огромную роль играли жест, поза, мимика, которые дополняли, раскрывали, интерпретировали его речь.
  В дела "Библиотеки поэта" Юрий Николаевич входил детально. Вплоть до того даже, что в случаях больших задержек со сдачей рукописи иногда сам связывался по телефону с редактором-составителем и разговаривал в довольно жестком тоне. Вообще, когда надо было принять конкретные меры или устранить препятствия, он действовал тут же, не откладывая: звонил по телефону, телеграфировал или "составлял бумагу". Перезванивался он во время наших разговоров иногда и с членами редколлегии, чаще всего с В. М. Саяновым, так сказать "на ходу" решая вопрос. Обычно, лишь покончив с деловой стороной, он спрашивал меня: "А что слышно?.." Или: "Вы слышали..." - и тут оказывалось, что он живо интересуется всем, что происходит в культурной и, прежде всего, литературной жизни страны и, в частности, Ленинграда. При этом характерно - произведения искусства для него не существовали вне личности их авторов, к которым у него всегда было свое, особенное отношение. Помню, как однажды, обсуждая работу литературоведа М. И. Аронсона, в то время безнадежно больного, Юрий Николаевич проникновенно заговорил о нем как о человеке, наделенном незаурядным умом, душевной красотой, отличными физическими данными (М. И. Аронсон был спортсменом-альпинистом). "Увы, болезнь не щадит никого, - сказал Юрий Николаевич, - ни умных, ни красивых, ни умелых". А разговор этот происходил в то время, когда сам Юрий Николаевич был уже тяжело болен.
  Часто всплывали в наших разговорах дела и планы Юрия Николаевича. Иногда он говорил о своих предположениях и гипотезах, иногда о взаимоотношениях героев его беллетристических книг, подчас представляя их в лицах. Было совершенно ясно, что мысли о своей работе никогда не оставляли его.
  Помню, еще до возникновения "Библиотеки поэта" Юрий Николаевич как-то рассказал мне, что предполагает писать историю русской поэзии, так сказать, "навыворот", где роль документа будет играть пародия, а роль критики - эпиграмма. Этот замысел стоял в связи с давним его интересом к пародии и ее роли в литературном процессе. Осуществлен он не был.
  Когда появилась большая статья Юрия Николаевича о Кюхельбекере (в одном из томов "Литературного наследства") и я выразил удовольствие, что автор "Кюхли" вернулся к своему давнему герою, но не в чисто художественном, как некогда, а в историко-литературном плане, Юрий Николаевич сказал, что в литературе и в науке о литературе предмет исследования один и тот же - человек, но в художественной трактовке шире рамки, больше простора для домысла, для интуиции, без чего, однако, нет и исторического исследования.
  Шли у нас и разговоры о литературных воспоминаниях (в 30-е годы появилось немало мемуаров, написанных литературными и общественными деятелями дореволюционной поры). Юрий Николаевич утверждал, что мемуары могут быть объективны, могут быть оправданием совершенных в жизни ошибок или диффамацией, но дело не в этом, а в том, какую роль играет жанр мемуаров в литературе данной эпохи... Для современной литературы он представляет чисто исторический интерес, но не литературный. "Эпоха слишком молода, чтобы писать мемуары, - их время придет позже", - сказал Юрий Николаевич.
  Однажды Юрий Николаевич поставил пластинку модной немецкой певицы, которую он привез из-за границы, куда ездил в 1928 году лечиться. "Эта пластинка, - сообщил мне Юрий Николаевич, - вызвала несколько самоубийств". Действительно, пение было незаурядным - волнующе-чувственным. "Когда искусство обращается к эмоциям, - сказал Юрий Николаевич, - это естественно и понятно. Но когда апеллирует к страстям, оно преступает границы дозволенного".
  Как-то зашел разговор о коллекционировании. Юрии Николаевич сказал, что коллекционирование в любых его формах и видах - это проявление инстинкта преемственности культуры. Важно сохранить все, на чем лежит печать своего времени. "Даже какая-нибудь долговая расписка или любовная записочка может дать исследователю больше, чем ученый труд, если попадет в надлежащие руки".
  Заговорили о старости. "Ощущения возраста нет, - сказал Юрий Николаевич. - Мы узнаем о своем возрасте как бы от противного, по тому, что не можем уже того, что могли раньше".
  Но возвращаюсь к теме моих воспоминаний.
  Наши разговоры с Юрием Николаевичем касались разных сторон работы "Библиотеки", однако главное место в них занимали вопросы, связанные с качеством подготовки отдельных книг. Особенно Юрий Николаевич интересовался, найдены ли какие-нибудь новые материалы, дополняющие или изменяющие паше представление о поэте, а от авторов вступительных статей требовал, кроме основательного знания материала, умения связать творчество данного поэта с теми задачами, которые выдвигала эпоха. Иногда Юрий Николаевич выражал недовольство по поводу тех или иных сторон работы и поручал мне переговорить с редактором-составителем, но никогда это не носило характера мелочной опеки. В случаях серьезных сомнений Юрий Николаевич просил дополнительно прочитать рукопись кого-либо из членов редколлегии - обычно В. М. Саянова или И. А. Груздева, - и вопрос решался коллегиально.
  Иногда приходилось отвлекаться на непервостепенные, но занимающие много времени вопросы. Например, вопрос о примечаниях. Издательство, в целях экономии бумаги, стремилось к сокращению комментариев. Вопрос этот поднимался неоднократно. В конце концов Юрий Николаевич заявил, что здесь не может быть стандарта, размер их зависит от характера стихов и объема книги. Разумеется, допускались лишь текстологические и историко-литературные комментарии.
  Очень серьезное значение придавал Юрий Николаевич вопросу об иконографическом материале. Он должен был не просто "иллюстрировать" книгу, а органически сочетаться с текстом, вводя читателя в эпоху и творчество данного автора.
  Последним этапом работы над книгой был контрольный просмотр ее перед выходом. Юрий Николаевич внимательно осматривал экземпляр, делая замечания и по полиграфии и по существу.
  Все наши каждодневные дела отступали на второй план, когда появлялась угроза передачи серии в другое издательство, а появлялась она, надо сказать, довольно регулярно и с первых же лет существования "Библиотеки поэта". С одной стороны, на "Библиотеку" претендовал Гослит, поскольку оп осуществлял издание классиков. С другой стороны, издательство "Академия", имевшее уже известный опыт в выпуске однотомников русских поэтов, указывало на ненужный параллелизм и требовало передачи "Библиотеки поэта" ему.
  В подобного рода случаях, когда опасность передачи "Библиотеки", а значит, и ломки налаженного дела становилась реальной, редколлегия обращалась в соответствующие инстанции; письма писали; И. А. Груздев, состоящий в постоянной переписке с Горьким, - Алексею Максимовичу, а Юрий Николаевич - в соответствующее управление ЦК. Проекты писем обычно зачитывались на заседании редколлегии "Библиотеки".
  Позиция Юрия Николаевича в вопросе об издательской базе "Библиотеки поэта" была четкой. Он говорил, что если "Библиотека" перейдет в другое издательство, то она станет издательским делом, а она должна быть, как и задумал Горький, делом писательским. При этом Юрий Николаевич имел в виду не только то, что "Библиотека" предназначается для литературной учебы молодого поэта, но и то, что руководить ею должны писатели, люди, понимающие роль и значение классической русской поэзии в формировании советской культуры.
  Но последнее слово в вопросе о том, где и какой быть "Библиотеке поэта", при жизни А. М. Горького, разумеется, оставалось за ним.
  Уже и раньше в письмах Алексея Максимовича проскальзывали намеки на недовольство сложностью статей и перегруженностью книг "Библиотеки поэта" комментариями. Наконец Горький прямо сказал, что тома, выпускаемые издательством "Советский писатель", слишком громоздки и, по существу, недоступны молодому поэту, для которого, собственно, они и должны предназначаться.
  Однако Юрий Николаевич считал, что популяризация науки должна опираться на твердые научные достижения, и поэтому настаивал на сохранении большой серии. "При современном состоянии разработки истории русской поэзии и отсутствии по ряду поэтов, даже крупных, научно проверенных текстов, - говорил он, - невозможно сразу приступить к изданию массовой серии. А на базе большой серии можно издавать и серию облегченного типа". К тому времени, когда Алексей Максимович поставил перед редколлегией вопрос ребром, такая база в известной мере уже была создана.
  Макеты первых двух книг малой серии были срочно подготовлены и отосланы Алексею Максимовичу. Получив их, он писал И. А. Груздеву: "Макет издания мне очень нравится". Тем самым вопрос о передаче "Библиотеки поэта" другому издательству был снят.
  Малая серия не сразу завоевала расположение Тынянова. В первые год-два он отделывался стереотипной фразой; "Вы сами с ней справляетесь". Но вскоре выяснилось, что и здесь встает проблема "серийности": однотипности статей и примечаний, выработки единых принципов отбора текстов и т. п. - словом, те же вопросы, которые вставали при начале издания большой серии, только с учетом иного уровня читателя, требующего большей ясности изложения и четкости формулировок.
  Особенно много трудностей вызывали вступительные статьи: их характер и язык.
  Состав книг некоторых, даже крупных, поэтов приходилось выносить на обсуждение редколлегии "Библиотеки". Постепенно Юрий Николаевич привык к мысли, что малая серия, так же как большая, требует его постоянного внимания, и признал ее законным детищем "Библиотеки".
  Несомненную роль сыграли читательские письма; после выхода первых же выпусков малой серии они хлынули бурным потоком. Многие из них кроме отзыва о данном томике содержали положительную оценку идеи серийного издания, дающего читателю возможность последовательного ознакомления с лучшими достижениями русской поэзии за все время ее существования. Малая серия издавалась в хронологической последовательности, под номерами; в первой книге был опубликован общий план. Юрий Николаевич прислушивался к голосу читателя, говорил, что письма подтверждают нужность малой серии и правильность выбранного типа.
  Именно в тот период, когда выявился читательский успех малой серии, Юрий Николаевич как-то сказал:
  "Алексей Максимович был великим прожектером, но вот что замечательно: его кажущиеся на первый взгляд фантастическими проекты - многотомное издание истории фабрик и заводов, "Библиотека поэта" и многие другие - на деле оказываются вполне реальными, ибо отвечают назревшим потребностям. Мне кажется, что "Библиотеке поэта" суждена долгая жизнь".
  Время подтвердило правильность этого прогноза.
  К изданию книг по национальной поэзии "Библиотека поэта" приступила в 1940 году. После довольно кропотливой подготовки был составлен на основе полученных из республик списков обширный план классической поэзии народов СССР. Юрий Николаевич считал начало этой работы новым чрезвычайно важным этапом в жизни "Библиотеки", чреватым специфическими трудностями, но и внушающим большие надежды. "Сколько здесь неразработанных проблем! Сколько ожидает нас новых встреч и открытий! Уж никак не меньше, а, пожалуй, и больше, чем сделано "Библиотекой" в русской поэзии", - говорил он.
  Первая книга по национальной поэзии - "Грузинские романтики" - готовилась при непосредственном участии Юрия Николаевича. Мы собрались у Николая Семеновича Тихонова на Зверинской. Стихи грузинских классиков А. Чавчавадзе, Н. Бараташвили, Г. Орбелиани и В. Орбелиани в подлинниках читала Елена Багратовна Вирсаладзе - в то время аспирантка-лингвист при Ленинградском университете - и тут же давала буквальный перевод на русский язык. Решался вопрос: включать или не включать стихотворение в сборник? Одновременно намечались переводчики.
  Юрий Николаевич, сам талантливый и своеобразный рассказчик, был и превосходным слушателем: он в высокой степени обладал даром сопереживания, подмечал все нюансы рассказа, тонко воспринимал юмор.
  Вторая книга поэзии пародов СССР - "Кобзарь в переводах русских поэтов" - вышла с предисловием М. Зощенко. Мысль привлечь к изданию Шевченко крупного русского писателя (да к тому же украинца по происхождению) принадлежала Ю. Н. Тынянову и, несомненно, была связана с отношением к "Библиотеке поэта" как к "писательскому делу". Редактировали переводы поэты Александр Прокофьев и Николай Браун. Вступительную статью написал И. Айзеншток.
  В конце 30-х годов по инициативе Юрия Николаевича был разработан план серии мировой поэзии. О включении в состав "Библиотеки поэта" "национальных и иностранных поэтов" говорил Алексей Максимович Горький еще на первом совещании "Библиотеки поэта" в мае 1931 года. В том же году в статье "О "Библиотеке поэта" он, выдвинув в качестве первоочередной задачи ознакомление советской молодежи с русской поэзией XIX века, сказал, что издательство оставляет за собой "право и обязанность" дать серию книг западноевропейской поэзии в будущем.
  В 1940 году редколлегия "Библиотеки" решила, что пришла пора практически поставить перед издательством этот вопрос. План популярной серии мировой поэзии, состоящий из шестидесяти книг (от античности до начала XX века), был обсужден на совещании ленинградских литературоведов - специалистов по западным и восточным литературам. Был определен и тип серии (средней по объему и формату между большой и малой). Дело должно было перейти в стадию издательского рассмотрения, но помешала война. Единственный "выпуск" (если его можно так назвать) этой серии стоит у меня на полке. Это "Стихотворения Генриха Гейне в переводах Юрия Тынянова", изданные издательством "Советский писатель" в 1935 году, с дарственной надписью Юрия Николаевича: такому-то "от Юр. Тынянова. (Так сказать, б-ка поэта Гейне)".
  В предвоенные годы здоровье Юрия Николаевича начало заметно ухудшаться, и мои посещения стали реже. Он выходил, держась в коридоре за стены, и все так же живо расспрашивал меня о делах "Библиотеки поэта", но чувствовалось, что каждый шаг дается ему с трудом.
  Последнее наше свидание состоялось в начале войны. Оно было не деловым, а прощальным. Юрий Николаевич собирался эвакуироваться, я незадолго до этого записался в народное ополчение.
  Юрий Николаевич прочитал мне небольшую, только что законченную статью - отклик на гитлеровское вторжение. Меня поразила страстность тона и ясное понимание того, что несет с собой фашизм, поправший лучшие заветы веками складывавшейся европейской культуры. Была ли напечатана эта статья, мне неизвестно.
  В 1945 году я получил от Юрия Николаевича посмертный привет через вернувшуюся из эвакуации ленинградскую писательницу Изабеллу Иосифовну Гринберг. В 1942 году в Перми Юрии Николаевич продиктовал ей адресованное мне очень теплое письмо. Оно кончалось словами: "Передайте привет всем, кто меня помнит". Письмо, к моему глубочайшему сожалению, в блокадный Ленинград не дошло.
  "Библиотека поэта"... Какую роль она сыграла в жизни Юрия Николаевича? Я думаю - не малую. Он не только был создателем новой - оригинальной и глубокой - концепции истории русской поэзии, значительно расширяющей наши представления о богатстве русской поэтической культуры, но и воплощал свое понимание литературного процесса в книгах серии, которой он руководил.
  План, разработанный пятьдесят лет тому назад, завершается. Он, как и раньше, продолжает пополняться книгами по русской и в особенности по национальным поэзиям. И пусть Юрий Николаевич не дожил до этих дней. У тысяч книголюбов нашей страны стоят на полках тщательно подготовленные и любовно изданные тома "энциклопедии отечественной поэзии", составляющие гордость нашей науки о литературе, напоминая о том, кто отдал немало сил, времени и таланта созданию "Библиотеки поэта".
  1980

    Ираклий Андроников

    ВОЗЛЕ ТЫНЯНОВА

  Восемнадцатое сентября 1925 года день для меня достопамятный. И вот почему.
  В 1925 году, окончив школу в Тбилиси, я прибыл в Ленинград, чтобы поступить. Куда? Сразу в университет не вышло - меня зачислили кандидатом в студенты. Поэтому решено было держать на литературное отделение Института истории искусств. Для этого надо было пройти собеседование. О чем будут спрашивать, было неясно и беспокоило.
  В квартире моих родных, у которых я поселился, жил Борис Михайлович Эйхенбаум. Он одобрил намерение поступить в институт, где преподавали талантливые ученые, в том числе и он сам. Эйхенбаум сказал:
  - Постарайся попасть к Юре Тынянову. Загляни в комнату, где будут происходить испытания, и ты сразу узнаешь его. Он необыкновенно похож на Пушкина. Это выдающийся ученый и очень интересный и умный человек. Можешь говорить с ним совершенно спокойно. Хочешь, я ему позвоню?
  Я хотел.
  В комнате института, куда меня пригласили, свободный стул был возле профессора С. Д. Балухатого. Пришлось сесть к нему. Экзаменатор, похожий на Пушкина, был занят с другим. Да, он действительно напоминал Пушкина, хотя бакенбарды в то время уже не носил: бакенбарды - это было слишком похоже и вносило элемент несерьезный. А похож был не только лицом, но и телосложением.
  Освободившись, он встал и обратился ко мне:
  - Простите, вы не знаете - там у дверей в коридоре нет Ираклия Луарсабовича Андроникова?
  Кажется, в первый раз в жизни меня назвали по отчеству.
  - Где? За дверью? Да, есть! Это - я.
  Балухатый, не успевший задать мне вопроса, после легкого обмена любезностями с Тыняновым охотно меня уступил.
  Тынянов спросил:
  - Вы учились в Тифлисе? Вот как! Не приходилось ли вам путешествовать по Военно-Грузинской дороге?
  Я с радостью сообщил, что проехал ее со школьной экскурсией всю - от Тифлиса до Владикавказа, а обратно прошел всю пешком.
  - Скажите, похоже ли описан у Пушкина монастырь на Казбеке? Я еще не бывал в Грузии. Ваш рассказ очень для меня важен.
  Тут я совершенно забыл, что это экзамен, и стал рассказывать и про Казбек - мы поднимались на Девдоракский ледник, - и про ту точку выше Крестового перевала, с которой Пушкин мог видеть сразу и Арагву и Терек. И не заметил, как проговорил полчаса. Это и был экзамен. Вечером Юрий Николаевич позвонил Эйхенбауму и сообщил, что я принят.
  В ту пору Тынянову шел тридцать первый год. Л это был уже знаменитый ученый с огромным авторитетом. Его выдающийся труд, значение которого было ясно уже тогда, а ныне стало еще яснее, - "Проблема стихотворного языка", - этот труд был уже издан, его уже изучали, он оказывал воздействие на все стиховедческие работы, свидетельствовал о высоком уровне пашей литературной науки. Личность Тынянова была окружена ореолом.
  Попробую его описать. Он был невелик ростом. Пропорционален. Изящен. Пластичен. Слушая вас, подавался слегка вперед с полуулыбкой - очаровательной и совершенно естественной, хотя в этом легком повороте головы, чуть склонясь и чуть-чуть повернув к собеседнику ухо, было что-то от галантных портретов восемнадцатого столетия. Когда же к нему обращались старшие или дамы, Юрий Николаевич становился сверхувлекательным. Говорил любезно, с улыбкой, "упадая" на ударное слово и слог, отчеканивал...
  - Ираклий Луарсабович, здравствуйте! Как Витя? (Вопрос о Викторе Борисовиче Шкловском - единомышленнике и друге.) Витя здоров! Я рад.
  От него исходило очарование скромности, тонкого ума, артистизма, свободы воспитанного и необыкновенно милого человека.
  Рассказывал увлеченно, в стиле эпохи и даже тоньше: то в стиле Пушкина, то Грибоедова, то Кюхельбекера. Замечательно "изображал" их. Все были похожи на Юрия Николаевича и все были разные. И весьма достоверные. Читая их стихи, утверждал, что они должны были читать именно так, и был убедителен.
  Замечательно изображал современников - многих общих знакомых. Изображал в "резком рисунке", с сильным преувеличением, почти гротесково, выдумывал за них речи немыслимые, но похожие на них до такой степени, что со смеху умирали все - не только те, кто знал этих изображаемых, но и те, кто никогда не видал их. Выдумывая смешные истории, доводил характерное до предела. Рассказывал: хоронили одного историка литературы, и бывший сотрудник Пушкинского Дома старичок Степан Александрович Переселенков тоже поплелся за гробом. Когда гроб опускали в могилу, он оглянулся и увидел рядом с собой профессора Спиридонова. Переселенков спросил: "Разве вы здесь?" - "А где же?" Переселенков указал на могилу: "Я думал, вы - там". Потом спрашивал: кого похоронили вместо Спиридонова - и утверждал, что Спиридонов что-то напутал. При этом Тынянов кривил рот, зевал, как Переселенков, одна история сменяла другую. Потом Переселенкова показывал я. Это были портреты разные, непохожие, но оригинал можно было узнать у обоих.
  Когда я впервые увидел его в Институте истории искусств, осенью 1925-го, - романов Тынянова еще не было. "Кюхля" только еще писался. Причем заказана была брошюра, а получился роман.
  В декабре Борис Михайлович Эйхенбаум позвал меня и брата моего Элевтера, ныне известного физика.
  - Юра написал роман "Кюхля". Великолепно, - сказал Эйхенбаум. - Хотите, почитаем вслух?
  Читал Борис Михайлович отлично. Каждый персонаж разговаривал своим голосом, хотя Борис Михайлович не старался "играть". Потом выяснилось, что интонации были заложены в самом тексте, фразы построены в духе времени. И автор и герои выступали в разных приближениях к стилю пушкинской эпохи, но эпоха передавалась в структуре и повествовательной речи, и разговорной. Автор был здесь - в 1925 году, но говорил так, словно присутствовал на собрании заговорщиков в квартире Рылеева, стоял на Сенатской площади. Достоверность шла не только от знания предмета, от знания обстоятельств и характеров. В значительной мере историческая достоверность определялась стилем.
  Потом, когда я познакомился с Тыняновым ближе и стал бывать у него на Греческом проспекте, то поражен был тем, как он "показывал" исторических лиц. Говоря о генерале Ермолове, хмурил брови, беседовал любезно, но несколько отрывисто, "сердился" на Паскевича, "уважал" Грибоедова. Эти рассказы Тынянова в третьем лице, но в стиле того, о ком он рассказывал, были проявлением одной из его удивительнейших способностей. Нельзя было не восхищаться, когда он, у тебя на глазах, сочинял целые сцепы и придумывал разговоры, достоверность которых определялась соответствием характеру воображаемого им в эту минуту исторического лица. А через несколько дней мог прочесть вам страницы, напоминавшие слышанное.
  Любил слушать рассказы других и весь превращался в слух, когда доходило дело до "показа" кого-нибудь. "Взрывался", хохотал весело, а кончал смеяться тихо, на выдохе, и прижмуривался.
  В 1930 году, еще не имея после окончания университета постоянной работы, я стал помогать Юрию Николаевичу как бы в роли секретаря. Без оплаты. Болезнь Тынянова прогрессировала. Ему трудно было ходить, зимой неделями он не покидал дома. Я получал от него поручения и отправлялся в Публичную библиотеку или в Пушкинский Дом наводить для него справки, делать выписки. Приносил - и видел, как цитаты превращаются в живую ткань истории.
  - Эхе, - говорил Тынянов, - Вейденбаум пишет, что сосланный на Кавказ декабрист Искрицкий убит. А он, оказывается, умер в Царских Колодцах в 31-м году. Ошибка: промахнулся Евгений Густавович! А вы не узнали, как звали Искрицкого?.. Демьян Александрович! Это важно. Вы поработали славно... А те декабристы, которые сражались под Баязетом, должны были знать Александра Гарсевановича Чавчавадзе. Это - тесть Грибоедова. Они могли знать и Нину. В нее был влюблен Николай Николаевич Муравьев. Делал ей предложение - отказ: одна из причин, почему Муравьев не любил Грибоедова. Прасковья Николаевна Ахвердова их мирила. Но не сошлись. Между прочим, Прасковья была дама веселая и увлекательная. Интересантка. Сводничала Александру Сергеевичу. Ее называли второй матерью Нины. Она ее воспитала. Жаль - нет портрета. Вы никогда не встречали?.. Нету? Год рождения в точности не известен, но лет за сорок. Русская. За армянином. А что удалось собрать о муже - Федоре Исаевиче? Сражался на реке Арпачай! Ираклий Луарсабович, спасибо! Простите, передайте мне вон тот экземпляр "Подпоручика Киже". - И надписал: "Ираклию Луарсабовичу Андроникову с арпачайскою дружбой. Юр. Тынянов".
  В те месяцы он работал над небольшими статьями для "Пушкинской энциклопедии", которая шла приложением к полному собранию сочинений Пушкина в издании "Красной нивы". Работал над исследованием о "Путешествии в Арзрум". И над другим - "Пушкин и Кюхельбекер". "Смерть Вазир-Мухтара" была уже издана. Все это было написано в Ленинграде, в квартире на Греческом. Состояние здоровья не позволяло Тынянову побывать в Грузии, проехать по Военно-Грузинской дороге. Часто расспрашивал меня о расстояниях между почтовыми станциями, о пейзажах, о нравах и о Тифлисе. Я рисовал ему планы города. Рассказывал. Слушал проницательно, временами радостно восклицал: "Я не ошибся". В ответ рассказывал о Тифлисе 1820-х годов, о чиновниках, о ссоре Кюхельбекера с Похвисневым, об отношении Ермолова. Все оживало. Ложилось на план.
  Читал стихи. Великолепно. От себя. Но как бы и за Кюхельбекера. Называл Вильгельмом Карловичем, Кюхелем, Кюхлей, Кюхельгартеном. Любил и жалел. Относился к чудачествам снисходительно, высоко чтил мыслителя, теоретика. Читал: "Горька судьба поэтов всех времен..." Скандировал, слова выговаривал отчетливо и приподнято. Артикулировал. Подчеркивал возвышенность слога. Восхищался его критическими статьями. Возвращался к Тифлису. Его беспокоило, что он не был там. И так ли окажется на самом деле.
  Заговорив о Пушкине, расцветал. Всхохатывал радостно. Читал лицейские стихи. Вглядывался в собеседника. Объяснял, как читать. Пушкин любил Семенову. А она "выла". Следовательно, Пушкину нравилась "французская манера". И надо скандировать:

    Погасло. Дневное. Светило.

    На мор-ре сине-е. Вечерний. Пал. Туман.

    Шуми. Шуми. Послушное. Ветрило...

    Волнуйся подо мной. Угрюмый. Океан.

  Читал чуть горловым голосом. Потом брал книжку. Читая, объяснял стихи. Увлекался.
  Говоря о Грибоедове, морщил лоб. Поджимал губы. Оставаясь собой, был им. Говорил горько. Задумывался. В этом не было игры. Было проникновение.
  По этой части он не был моим учителем. Я начал раньше. Но то, что сам Тынянов не чурается изображать, и даже классиков, укрепляло дух и воздействовало.
  Когда со справками бывало покончено, обращался к более позднему времени. Комментировал Маяковского. Читал "Мелкую философию на глубоких местах". Говорил с уважением. Тут мысль обретала направление теоретическое. Говорил о весомости слова. О раскованности. О неологизмах. О смелости рифмы. О явлении Маяковского в поэзии как о принципиально новом явлении. Если изображал, то слегка.
  Разговор вязался легко. Я восхищался и хохотал. Задавал вопросы. Невозможно было уйти. Часто просиживал до ночи.
  Почти не бывало случая, чтобы Юрий Николаевич не вспомнил бы Борю и Витю - Б. М. Эйхенбаума и В. Б. Шкловского. Говорил любовно и уважительно, ссылался на их работы как на истины, продолжал их мысль, оперируя иными примерами.
  Часто речь заходила о музыке. Жена Юрия Николаевича Елена Александровна была музыкантшей, избрала виолончель, но еще в молодости переиграла руку. И обратилась к музыковедению. В доме бывали музыканты. И Юрий Николаевич был в курсе всех дел, знал, что играют в концертах, и говорил о музыке тонко, со знанием дела, сопоставлял с поэзией, с ораторской речью. "Лист - краснобай, - любил говаривать он, - оратор. У Листа много бомбаста. А Брукнер - католический проповедник, из сельской церкви, где никто не торопится и можно говорить долго".
  Редко, но все же иногда выезжал в концерты. И впечатления эти служили материалом на многие дни. Он многое извлекал. И слышал музыку так же непохоже на других и так же талантливо, как и видел. Рассматривая листы гравюр, комментировал и сближал явления разных рядов. Помню, я для него заказывал фотографии с листов "Панорамы Невского проспекта" Садовникова. А он, рассматривая картинки, комментировал их от лица изображенных на них щеголей, модниц, гвардейских офицеров (называя их гвардионцами), рассматривал, кто сидит в каретах, и превращал немую картинку в рассказ, "озвучивал" время. Потом, году в тридцать третьем, я услыхал в его чтении "Малолетного Витушишникова" - описание поездки императора Николая Первого по Невскому - и вспомнил тот первый рассказ, который возникал при разглядывании "Панорамы". В этой повести подробности "Панорамы" увидены глазами царя. Николай едет в санях. И про себя отмечает:
  "Прошедшие два офицера женируются и не довольно ловки.
  Фрунт, поклоны. Вольно, вольно, господа!
  Ах, какая! - в рюмочку. И должно быть, розовая... Ого!
  Превосходный мороз! Мой климат хорош. Движение на Невском проспекте далеко, далеко зашло. В Берлине Linden - шире? Нет, не шире. Фридрих - решительный дурак, жаль его.
  Поклоны; чья лошадь? Жадимировского?
  Вывески стали писать слишком свободно. Что это значит: "Le dernier cri de Paris. Modes". Глупо! Сказать!
  <...>У Гостиного двора неприличное оживление, и даже забываются. Опомнились, наконец. А этот так и не кланяется. Статский и мерзавец. Кто?.. Поклоны, поклоны; вольно, господа!
  <...> Нужно быть строже с этими... с мальчишками. Что такое мальчишки? Мальчишки из лавок не должны бегать, но ходить шагом.
  Поклоны, фрунт.
  А эта... вон там... формы! Вольно, вольно, малютка!
  <...> Только бы всех этих господ прибрать к рукам. Вы мне ответите, господа! Никому, никому доверять нельзя. Как Фридрих-дурак доверился - и aufwiedersehen. Стоп".
  Это едва ли не самая тонкая пародия на Николая Первого - разоблачение хода мыслей и стиля, пародия на канцелярские обороты речи, на механическое пристрастие к порядку, неподвижную систему империи!
  "Малолетного Витушишникова" Юрий Николаевич читал у нас дома, в Тбилиси. Но сперва скажу о событиях, бывших до этого.
  Зимою 1930/31 года из Грузии в Ленинград приехали Тициан Табидзе и Паоло Яшвили. Я и брат мой пришли к ним в гостиницу "Европейскую". А в той же гостинице остановился Борис Леонидович Пастернак с Зинаидой Николаевной, они поженились недавно. Тициан позвонил им. Пастернаки пришли. В разговоре упомянули Юрия Николаевича Тынянова. Табидзе и Яшвили знакомы с ним не были. Пастернак знал отдаленно. Я с гордостью сообщил Пастернаку, что Тынянов читал мне его - Пастернака - стихи "Сестра моя - жизнь". И как восторгался ими. Все захотели видеть Тынянова. Тициан поручил мне ему позвонить и уговорить приехать в гостиницу. За поручение я взялся, но в успехе уверен не был. Юрий Николаевич был очень чувствителен к тонкостям обращения. И посредничество мое мог презреть. Но не выполнить просьбу - и чью! Пастернака, Яшвили, Табидзе! Разве я мог! Волнуясь и запинаясь, я позвонил. И вдруг Юрий Николаевич заговорил с радостью, попросил к телефону Бориса Леонидовича, потом Тициана. И согласился. И вскоре пришел - жил он в то время уже на Плехановской, за Казанским собором. Неподалеку. Был увлекателен, оживлен и открыт беспредельно. Сложный ход пастернаковских мыслей угадывал с лету, великолепно "монтировался" с ним, был очарован Паоло и Тицианом, слушал стихи, произносил лестные приговоры. Пастернак, читая, гудел: "Недвижный Днепр, ночной Подол". Потом прочел "Смерть поэта"...
  Тынянов долго потом вспоминал эту встречу.
  Осень 1933 года я проводил у отца, в Тбилиси. Перед Первым съездом писателей большая бригада - Тынянов, Тихонов, Пастернак, Форш, Павленко и Гольцев - должна была побывать в Грузии, чтобы наладить творческие и деловые контакты с грузинскими литераторами. Тынянов приехал один, раньше всех. По Военно-Грузинской дороге. Этот его приезд, несомненно, принадлежал к самым светлым и радостным дням его жизни. К Тициану Табидзе и Паоло Яшвили присоединились и стали его друзьями: Нина Табидзе, Гогла и Пепико Леонидзе, Серго Клдиашвили, Наташа Вачнадзе и Коля Шенгелая, Валериан Гаприндашвили, Леля Канчели-Шенгелая.
  Почти каждый вечер в честь Юрия Николаевича собирались то у того, то у другого. Редкое единодушие объединяло всех, ощущение общности творческих задач, чувство истинной дружбы этих замечательных людей и дружбы двух великих культур, которые они представляли, жадное желание как можно больше сообщить Юрию Николаевичу - рассказать ему о Грузии, о ее поэзии, раскрыть, объяснить, увлечь... Уже тогда становилось ясным, что эта дружба продолжится в письмах и в больших литературных делах. Так и стало. Из этой поездки родился том "Библиотеки поэта" - серии поэтических книг, которой Тынянов отдал столько сил, столько времени, - книга "Грузинские романтики".
  Он жил у нас, в квартире моего отца на улице Дзнеладзе, дом 7. И покуда Юрий Николаевич находился в Грузии, я с ним почти не расставался. Провожал его в архив, где он оживленно перелистывал еще не разобранные, никем не читанные прошения Кюхельбекера, резолюции генерала Ермолова. Был горд находками. Выписывал пространные цитаты, пояснял документы окружавшим его архивным работникам. Меня просто поразила тогда точность, с какой он угадывал, где могли оказаться интересные для него бумаги. Приносят, развязывают, смотрят - прав! В Музее Грузии для него развязали почти недоступную в то время для изучения картотеку кавказоведа Е. Вейденбаума. И тут нашел для себя важное. И всех, кто его окружал, покорял деликатностью, мягкостью, скромностью.
  Вскоре после приезда побывал возле могилы Грибоедова на Мтацминда - на горе Святого Давида, которую Грибоедов называл самою пиитическою принадлежностию Тифлиса. Стоял возле грота. Был молчалив. С волнением перечитывал такую знакомую ему надпись, составленную вдовой - Ниной Александровной Чавчавадзе: "Ум и дела твои бессмертны в памяти русской. Но для чего пережила тебя любовь моя. Незабвенному - его Нина". Когда отошли - сказал: "Молодец! Замуж второй раз не вышла, осталась ему верна. А Наталья переменила фамилию Пушкина - на Ланская. Испытания не выдержала". Впрочем, оправдывал: "Пушкин наказал ей носить траур по нем два года, а потом идти за другого. Она вдовствовала семь... Одна. Дети - Машка, Сашка... Младшие: Григорий и Наталья... Ей было трудно". Интересовался отцом Нины Александровны - замечательным грузинским поэтом и генералом русской службы Александром Гарсевановичем Чавчавадзе: "Нужно перевести его стихи... И Николоза Бараташвили. И Орбелиани Григола. По всему видно, что поэты европейского класса. Тициан Юстинович Табидзе читал мне подстрочники..."
  Смотрел на Тифлис сверху, с горы. Своими глазами. И грибоедовскими. "А что! Место выбрано здорово. Рассчитано на века... Пушкин тоже поднимался к нему сюда - к этому гроту. Об этом в "Русской старине" пишет Потоцкий".
  Осматривали старый город. Заходили в погребки. Стояли выше Цициановского подъема. Потом спустились в Чугуретский овраг. Застроенный в ту пору халупами на разных уровнях, он был великолепен своей живописностью. И много раз потом, в Ленинграде, Тынянов вспоминал Чугурети и гордился им как открытием.
  Ходили в серную баню, чтобы соотнести впечатление с той страницей "Путешествия в Арзрум", на которой безносый Гассан моет Пушкина.
  Потом большой компанией ездили в Цинандали - Тынянов совершал путешествие по следам Грибоедова и по страницам своих романов, запоминая подробности для следующего издания книги.
  Все более и более восхищался я этим необыкновенным человеком, беспредельно скромным, гордым, независимым, благородным, чуждым искательства, героически преданным литературе.
  В начале 1935 года я переехал из Ленинграда в Москву. Но в Ленинград приезжал часто. И каждый раз приходил к Юрию Николаевичу. Сидели в столовой. Разговор начинался с того поэта, том стихотворений которого готовился в "Библиотеке поэта". Каждая книжка проходила через руки Тынянова. Один раз это был разговор о Случевском, другой раз о Фете. О Гнедиче... Аполлоне Григорьеве,.. Или Андрее Белом. С хохотом читал сатирические стихи Шумахера. Рассказывал о дружбе его с Модестом Петровичем Мусоргским и Иваном Федоровичем Горбуновым, знаменитым рассказчиком. Читал трагедию Кюхельбекера "Прокофий Ляпунов". Вздыхал: "Какая пьеса прошла мимо театра..." Однажды прочел мне статью про утаенную любовь Пушкина - Екатерину Андреевну Карамзину. Это была статья Тынянова-романиста. Работая над романом о Пушкине, он должен был решить для себя этот вопрос.
  А вслед за персонажами русской истории возникали разговоры о друзьях, впечатлениях, темах. И опять - о догадках, гипотезах. Его навещали Шварцы - Евгений Львович с женой Екатериной Ивановной, Эйхенбаумы, Каверины, Оксман, Коля Степанов. Тынянов блистал! Счастье было разговаривать с ним, учиться у него, слышать его речь, его смех, чтение стихов, рассказы о тех, кого он не видел и видеть не мог, но прозревал сквозь времена с такой очевидностью, что казалось, живые и давно ушедшие существуют в его сознании и памяти на равных правах.
  Долго спустя после войны и смерти Тынянова, готовя телевизионную передачу о Центральном государственном архиве литературы и искусства, я извлек из архива Виктора Борисовича Шкловского письмо Юрия Николаевича 1930 года.
  "Дорогой Витенька, я сегодня слышал такой разговор на улице. Маленькая девчонка говорила другой: "Я люблю болеть к концу четверти, когда уже по всем вызвана". И, конечно, мы все так любим болеть, но ты не забудь того, что мы еще не по всем вызваны". Маяковский "устал 36 лет быть 20-летним, он был человеком одного возраста".
  Тонкое понимание характеров и обстоятельств вело Тынянова к пониманию поэтов, судеб, литератур, времен. Романы его не стареют и, думаю, не постареют, даже если найдутся новые факты, о которых Тынянов не знал. Дело тут не в репертуаре фактов, а в постижении исторической роли героев. И прежде всего Пушкина, Грибоедова, Кюхельбекера. Тынянов писал не просто биографические романы, а средствами поэтического слова выяснял судьбы культуры, показывал, какою ценою куплено их бессмертие. И во всех трех романах рядом с великими героями русской литературы, соединяя эпохи, стоит сам Тынянов - огромный, еще до конца не оцененный мыслитель, теоретик, историк, художник и человек.
  1974

    А. Гацерелиа

    ВСТРЕЧИ В ТБИЛИСИ

  В октябре 1933 года в Тбилиси впервые приехал выдающийся русский писатель, литературовед и критик Юрий Николаевич Тынянов.
  Тициан Табидзе до того говорил мне, что беседовал обо мне с Юрием Николаевичем. Тынянов в тот период готовил к изданию пушкинское "Путешествие в Арзрум" со своими комментариями. И я как специалист в области истории кавказских войн в какой-то мере мог оказать ему помощь.
  Тынянов входил в состав той бригады русских писателей, которая приехала в Тбилиси для участия в подготовке Декады грузинской литературы в Москве. К тому же Юрий Николаевич являлся членом редколлегии, а затем главным редактором основанной Максимом Горьким серии "Библиотека поэта", в которой намечалось издать сборник грузинских поэтов-романтиков. В этом отношении я также должен был ему помочь.
  В час дня в вестибюле нижнего этажа Дома писателей я встретился с Тицианом, и он сказал, что Тынянов здесь, наверху, и вот-вот должен спуститься.
  Тынянова, ученого и писателя, я хорошо знал заочно, читал его романы "Кюхля" и "Смерть Вазир-Мухтара", рассказ "Подпоручик Киже" - эти шедевры современной русской исторической прозы, а его литературоведческие труды "Проблема стихотворного языка" и "Архаисты и новаторы" и критические статьи изучил специально...
  Вот и он сам. Юрий Николаевич в сером костюме и с тростью в руках бодро спускается вниз по ступенькам деревянной лестницы. В грациозном покачивании тростью, во всем его облике угадывалось сознательное стремление к элегантности. Перед нами - среднего роста мужчина, с красивым высоким лбом, черными глазами и на редкость бледным лицом, за природным артистизмом и дисциплинированной сдержанностью которого ясно чувствовался в меру ироничный ум. Тынянов при надобности прекрасно скрывал эту свою черту под маской рассеянности и индифферентности.
  И тем не менее он с первых же минут знакомства очаровывал всех и вызывал симпатию окружающих.
  - Думаю, наше знакомство будет полезным для нас обоих, Тициан уже говорил мне о вас! - сказал мне Тынянов, как только мы познакомились.
  Я растерялся от такого обращения, ни слова не смог вымолвить в ответ.
  Вначале я предложил Тынянову пойти в университетскую библиотеку, где хранилась доселе неизвестная рукопись одного из декабристов. Юрий Николаевич весьма заинтересовался рукописью, и мы тотчас же отправились в университет.
  Книгохранилище университета располагалось в нижнем этаже здания. В годы моего студенчества директором его был всемирно известный ученый, профессор Григол Филимонович Церетели, один из кумиров нашего поколения, лектор Тынянова по Петербургскому университету. В 1933 году Григола Филимоновича вместе с Иванэ Джавахишвили перевели в Государственный музей истории Грузии.
  Юрий Николаевич долго и кропотливо рассматривал рукопись, выписывал заинтересовавшие его места. Тут я должен признаться, что по сей день не имею никакого понятия о содержании этой рукописи.
  На обратном пути мы сели в битком набитый трамвай (тогда он еще ходил по центральной улице города). Вдруг Тынянов схватился рукой за сердце и страшно побледнел. Оказывается, у него пропали часы.
  - Единственная вещь, которая у меня от матери, - огорченно проговорил он, но тотчас взял себя в руки. Никогда после за все время пребывания в Тбилиси он не обмолвился об этом, столь его огорчившем факте.
  - Жара... - сказал Юрий Николаевич после минутного молчания. - Мне трудно дышать... Сойдем. Пройдемся пешком...
  Мы сошли с трамвая. Тынянов шел, словно и не случилось ничего неприятного, и спрашивал о каждом мало-мальски примечательном здании на проспекте Руставели, в то же время вспоминая некоторые интересные места недавно прочитанной им рукописи.
  В аллее перед Дворцом пионеров нам встретился Ираклий Андроников, давнишний его знакомый, у которого Тынянов и остановился в Тбилиси. Русский писатель восхищался личностью его отца, известного грузинского юриста Лаурсаба Андроникашвили, сверстника и товарища Иванэ Джавахишвили по Петербургскому университету. М

Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
Просмотров: 409 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа