це
умножения и плевать на все авторитеты, оставался сдержанным - боялся выдать
свое незнание быта, осторожно расспрашивал, как вести себя в кафе. Были в
нем мягкость, обаяние, которые всех разоружали.
Тогда оп писал "Пушкина". Эта книга, по его словам, должна была
ответить на многие трудные вопросы, показать, как разум, гений, гармония
победили муштру и невежество. Однажды я спросил его: "А стихи после
польского восстания, возмутившие Мицкевича?" Он кивнул головой: "И это..."
Вспоминаю нашу последнюю встречу тревожной весной 1941-го, за три
недели до начала войны. Тынянов жил тогда в Пушкине, в писательском Доме
творчества. В саду цвели нарциссы и тюльпаны. Мебель в гостиной была из
красного дерева, на стенах висели картины. Все было уютным, мирным и никак
не соответствовало времени. Юрий Николаевич ласково улыбался. А говорили мы,
разумеется, о войне. Помню, Тынянов сказал: "Может быть, в Германии
отвратительного вида "революция"?.." Он все же был воспитан на логике
прошлого века: ему представлялось невозможным оглупление большой,
цивилизованной страны.
А "Пушкина" он не написал, закончил только начало - детство,
отрочество поэта. Юрий Николаевич умер, не дожив до пятидесяти лет, а в
последние годы болезнь мешала ему работать. Разгадку Пушкина он унес в
могилу.
Я часто вспоминал и вспоминаю прекрасный рассказ о мнимомалолетном и,
увы, вполне совершеннолетнем Витушишникове, который умел хорошо бить в
барабан. Я порой себя чувствовал именно таким недорослем, и за это тоже
спасибо Тынянову.
Я был на его похоронах в декабре 1943 года. После Сталинградской победы
многое менялось на глазах. Звание и форма определяли положение человека.
Тынянов был не ко двору и не ко времени. Газеты даже не сообщили о его
смерти. Гроб стоял в маленькой комнате на Тверском бульваре, и веночки были
из бумажных цветов - попроще, поскорее.
Я стоял у гроба и думал: мы хороним одного из самых умных писателей
наших двадцатых годов...
Если бы я писал портрет Юрия Тынянова, я начал бы с того момента, когда
увидел в Доме литераторов, в Петрограде, молодого человека, весьма похожего
на Пушкина. Он не боялся подчеркнуть это внешнее сходство небольшими
отращенными бачками. Взгляд его был весел и задорен - с открытым
любопытством Тынянов посматривал на стариков литераторов, суетившихся вокруг
обедов в первом по революционному времени писательском клубе-столовой.
С тех пор прошло без малого четверть века. Именно тогда открывался
перед Тыняновым его литературный путь, и вскоре Петроград услышал это имя
среди боевого Общества изучения поэтического языка.
Тынянов был в те годы прежде всего и даже только ученым. Никто,
конечно, не скажет, когда именно возникла в нем другая сущность его
призвания - художественная. Но мне кажется, что близость его к прозаику
Каверину, тогда совершенному юноше, видевшему в своем друге естественного
советчика, - близость эта могла находить в себе достаточно поводов и давать
пищу желанию испробовать силы в художественной прозе.
После выхода в свет романа "Кюхля" Тынянов становится прежде всего
романистом. Для его самосознания переход этот был сложным и медленным. Для
общественного сознания перехода не было. Для него было, как всегда в
искусстве, неожиданное появление нового писателя, автора "Кюхли".
Тынянов задумал "Кюхлю" как повесть для юношества. Она появилась в
издательстве "Кубуч" - Комиссии по улучшению быта учащихся. Я помню, как
волновался Тынянов: будет ли она доступна юношеству? И с ней случилось то,
что случается повсюду в мире с отличными книгами для юношества или для
детей: неожиданно ее полюбил взрослый читатель, она стала книгой для всех.
Своею популярностью среди нового, советского читателя, тогда бурно
переживавшего вместе с новой литературой необыкновенную радость за нее, за
то, что она есть, что она украшается талантами, - популярностью своей
Тынянов обязан первому своему роману.
Посвященный гордой памяти событий на Сенатской площади, роман вышел к
столетию их - в 1925 году. Это роман о декабристах; и у нас нет другого
произведения, которое так легко, так душевно, так многозначительно по
осмыслению рисовало бы картину трагедии первых русских революционеров.
Почти сейчас же после выхода "Кюхли", в феврале 1926 года, Горький
писал мне:
"Здесь мои знакомые, умеющие ценить подлинную литературу, восхищаются
"Кюхлей" Ю. Тынянова. Я тоже рад, что такая книга написана. Не говорю о том,
что она вне сравнения с неумными книжками Мережковского и с чрезмерно умным,
но насквозь чужим "творчеством" Алданова. Об этом нет нужды говорить. Но вот
что я бы сказал: после "Войны и мира" в этом роде и так никто еще не писал.
Разумеется, я не профессор Фатов и Тынянова с Толстым не уравниваю, как он,
Фатов, уравнивает Пантелеймона Романова со всеми русскими классиками. Однако
у меня такое впечатление, что Тынянов далеко пойдет, если не споткнется,
опьянев от успеха "Кюхли".
Вслед за романом "Кюхля" для Тынянова наступил центральный период его
писательской работы, когда были созданы роман о Грибоедове "Смерть
Вазир-Мухтара" и исторические повести, наиболее известной из которых
делается "Подпоручик Киже".
С середины 30-х годов Тынянов отдается полностью огромному замыслу -
роману о Пушкине. Весь конец жизни становится борьбою с неумолимой болезнью
во имя работы над "Пушкиным", во имя окончания эпопеи, которая стала
заключительным периодом творчества Тынянова. В этом состязании человека с
недугом недуг взял перевес, но человек был и пребывает выше недуга: книги
Тынянова остались с нами.
Тынянов принадлежит к плеяде первых советских исторических писателей. В
20-е годы его имя было связано с немногими зачинателями подлинно нового
жанра - советского исторического романа. Чапыгин, Ольга Форш, Тынянов -
глубоко различные дарования, обратившие взоры к русской истории и
поставившие целью решить задачу пересмотра и пересоздания образов нашего
прошлого на почве свободы, предоставленной художнику Октябрьской революцией.
Мы знаем, что к этим именам присоединился затем Алексей Толстой и большой
ряд очень разнообразных писателей, создавших явление, которое нынче можно
обозначить как культуру советского исторического романа.
В этой культуре Юрию Тынянову принадлежит совершенно особое место как
по тематическому содержанию его книг, так и по присущему им собственному
жанровому липу.
Содержанием романов Тынянова служит трагедия человека эпохи
декабристов. Герои Тынянова складываются как характеры до восстания 1825
года. Они переживают его. Они гибнут в николаевскую эпоху. Такова судьба
Кюхельбекера и Грибоедова. Очевидно, что такова судьба Пушкина. Это герои
великого рубежа, от которого оттолкнулась русская интеллигенция, вступая на
подошву горы, называемой XIX веком.
Тынянов работал на первом перевале к этой горе, он пил от истоков
русской интеллигенции XIX века. Он даже в личной своей манере стал похож на
людей первой четверти прошлого века, как мы их себе представляем, -
афористической речью, усмешкой, то нежным вниманием к человеку, то резким
эпиграммным отзывом.
По жанру Тынянов, как никто другой из наших романистов, дал законченный
образец биографического романа. Больше всего это относится к первым двум.
"Пушкин" открывал для Тынянова новые горизонты. В этой эпопее мы находим
широкое живописание картин быта и фиксацию общественных интересов
пушкинского окружения. Здесь Тынянов гораздо более историчен. Он оценивает
прошлое глазами настоящего, объясняет эпоху с помощью нашего мировоззрения.
Он резко отходит от приемов "Вазир-Мухтара", где история дается как
содержание психологии героя. Он перекидывает мост назад, к своему "Кюхле".
Он отказывается от той яростной борьбы за свою прежнюю специфику стиля,
какой отдавал силы в романе о Грибоедове. Этот отказ является новым
достижением, потому что освобождает все силы писателя для решения проблемы,
состоящей в том, чтобы возвысить роман-биографию до романа-истории.
Тынянов, сделавшись романистом прежде всего, не перестал быть ученым. В
самом характере его творчества лежат особенности походки ученого. Документ
поет в тексте художника, растворяясь и дыша своим значением, но не заглушая
искусства, а только устраняя малейшее сомнение в подлинности исторического
факта. Ученый как бы говорит в романе Тынянова: за точность факта не
беспокойтесь. И правда, мы не помним ни одного упрека Тынянову в неверной
документации.
Статья эта была моим прощальным словом к Юрию Тынянову. Быть может, в
тот час она прозвучала слишком отдаленно от чувств, переполнявших сердце, -
в том не было, разумеется, ни доли моих намерений. Мысль хотя бы очень
кратко характеризовать роль такого писателя не могла не привести к
упоминанию ОПОЯЗа - школы, которой он принадлежал. Но беглого упоминания
этого факта слишком мало, чтобы только отметить его значение в биографии
Тынянова - историка и теоретика литературы. Слово мое остается прощанием с
художником.
Мы обладаем превосходным наследием талантливого, сильного романиста -
Юрия Тынянова. Двенадцать лет болезни отняли у него много сил. Но все лучшие
силы он отдал нам. И мы благодарны ему от имени литературы, потерявшей
виртуозного мастера и чудесный художественный темперамент, от имени
советского читателя, умеющего ценить высокое искусство и отличающего его из
общей массы книг.
1943, 1965