Главная » Книги

Вересаев Викентий Викентьевич - На японской войне, Страница 16

Вересаев Викентий Викентьевич - На японской войне


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16

я мимо и на миг закрыл все.
   Толпа окружила поезд, только что пришедший с запада. На площадке вагона стоял смертельно-бледный, растерянный жандармский офицер и что-то говорил толпе.
   - Врешь, подлец! - кричали ему.
   - Убийца! Каин!
   - Кровопийца!.. Насосался христианской крови?
   Наш поезд двинулся, угрожающе свистя на кипевшую, взмахивавшую руками толпу.
   Проводник вагона на ходу вскочил на ступеньку. Мы набросились на него с расспросами, - что это было, в чем дело?
   - Это ратмистр приехал с пассажирским поездом из Нижне-Удинска. Там по его приказу была стрельба. Двадцать рабочих пострелял. Вот мы и хотели посмотреть, что это за человек, который в людей стреляет. И у нас есть ратмистр и в Чите, а нигде в народ не стреляли.
   - Что же они, бить его пришли?
   - Не бить, а сделать ему позор.
   Были у проводника такие хорошие, ясные глаза. Они с недоумением широко раскрывались при рассказе о стрельбе по безоружным людям. Что это? Откуда у всех, с кем мы теперь встречались, эти светлые, чем-то изнутри осиянные лица, как будто совсем люди были из другой породы, чем два года назад?
   Эшелон, с которым мы теперь ехали, вез из Владивостока запасных сибиряков. На каждой большой станции с поезда сходило по нескольку десятков человек. В купе полковника, начальника эшелона, все время толпились солдаты, которым он производил денежный расчет.
   По всем вагонам шло беспросветное пьянство. На распоряжения своих офицеров солдаты не обращали никакого внимания. Полковник, такой важный и внушительный на вид, на деле был вялою тряпкою. Бросалось в глаза, как сильно он трусил перед своими подчиненными. Много солдат уже сошло на станциях, в теплушках было просторно, а поезд был огромный, паровоз с трудом тащил вереницу вагонов. Полковник распорядился перевести солдат из задних теплушек в передние, чтоб можно было отцепить несколько вагонов. Пришел фельдфебель и доложил:
   - Ваше высокоблагородие! Солдаты не хотят переходить!
   Полковник делал вид, что занят своими бумагами. Он на минуту оторвался от них и нетерпеливо ответил:
   - Что такое?.. Хорошо, подожди! Потом!
   "Потом" ничего не последовало. Солдаты так и остались в своих теплушках.
   При солдатах, наполнявших коридор вагона, полковник громко говорил нам:
   - Что с ними поделаешь? Сейчас все разнесут! Ведь это такой народ...
   И все-таки он продолжал играть с солдатами роль важного начальника, даже не допускавшего мысли о неповиновении. Всего, что делалось кругом, он словно не замечал и думал, что и все убеждены, будто он вправду не замечает.
   Его помощник, рыхлый, рыжебородый капитан с лицом доброго малого, держался другой тактики: он изо всех сил лебезил перед солдатами, фамильярничал с ними, угощал папиросами.
   Наш спутник, капитан Т., смотрел на все это и покусывал редкие усы. Это был боевой офицер, с большим рубцом на шее от японской пули. Ни в каких взглядах мы с ним не сходились, но все-таки он мне ужасно нравился; чувствовался цельный человек, с настоящим мужеством в груди, с достоинством, которое ни перед чем не сломится. Во всем, что он говорил, чуялась искренность и, главное, искание.
  

* * *

  
   На станциях все были новые, необычные картины. Везде был праздник очнувшегося раба, почувствовавшего себя полноценным человеком. На станции Зима мы сошли пообедать. В зале I - II класса сидели за столом ремонтные рабочие с грубыми, мозолистыми руками. Они обедали, пили водку. Все стулья были заняты. Рабочие украдкою следили смеющимися глазами, как мы оглядывали зал, ища свободных стульев.
   Я и рыхлый капитан спросили себе в буфете рябчиков. Сесть было негде, мы стояли у стола и ели. Вдруг я услышал, - кто-то нам что-то говорит. За столом, наискось от нас, стоял старик с крючковатым носом, с седой, курчавой бородой. Он смотрел на нас и, простирая руку, говорил:
   - Господа! Объясните мне, пожалуйста, почему рябчики летают у нас только для господ офицеров и буржуазии?.. Почему мы, трудовые люди, не можем есть рябчиков? Я работал сорок лет, трудился потом и кровью, а вот, посмотрите, - кроме мозолей на руках ничего не нажил. Разве вы трудились в жизни больше, нежели я? А вот вы едите рябчиков, а я не имею возможности... Почему это так случилось, господа офицеры? Может быть, вы мне объясните!..
   Другие рабочие выжидающе поглядывали на нас и чуть заметно посмеивались. Мы молчали, стыдливо опустив глаза, и доедали своих рябчиков.
   Старик подошел к стоявшему у окна прапорщику.
   - Скажите, пожалуйста, почему вот вы, напр., стали офицером? У ваших родителей были средства, и они вам дали образование...
   Молодой прапорщик слушал, сконфуженно улыбаясь, и старался выразить на лице, что ему весело и интересно наблюдать старика.
   - А если бы у меня родители были богатые, я бы, может, был бы теперь генералом, - продолжал старик. - Может, был бы много умнее вас. Вы бы передо мною во фронт стояли... Почему так, позвольте узнать?.. Сколько с меня полагается драть шкур?
   - Одну, - уверенно ответил прапорщик, чуть-чуть улыбаясь.
   - Одну? - старик подумал. - Верно, одну!.. А почему с меня одну шкуру дерет казна, другую инженеры, третью купец? Можно все это терпеть или нет?
   Старик весь до краев был полон тем неожиданно-новым и светлым, что раскрылось перед ним в последние месяцы. Как будто живою водою вспрыснуло его ссохшуюся, старческую душу, она горела молодым, восторженным пламенем, и этот пламень неудержимо рвался наружу.
   - Не желаете ли сесть с нами?
   Старик острыми глазами смотрел на прапорщика и указывал ему на столик у окна.
   - Отчего же? С удовольствием.
   За столиком сидели три рабочих и унтер-офицер из нашего эшелона.
   - Садитесь, пожалуйста! - вежливо пригласил старик и испытующе ждал, сядет ли офицер за один стол с солдатом.
   Прапорщик сел.
   - Вот! Это так! Хорошо! - детски-радостно воскликнул старик. - Вас можно уважать! Он вот - солдат, вы - офицер. На службе он вам обязан дисциплиной, а тут вы оба люди, больше ничего. И никакого от этого вреда нету! Вон у японцев солдаты вместе с офицерами сидят, вместе курят, - а ка-ак они вас лупили!..
   Мы возвращались в вагон с рыхлым капитаном. Он негодовал и возмущался.
   - Черт знает, - какое холуйство! Сидят, развалились, пьянствуют в первом классе, а пассажирам негде сесть. Раз они рабочие, передовые люди, то должны бы понимать, что мы здесь не офицеры, не буржуазия, а просто проезжие... Извольте видеть, - вот какая у нас революция!
   На платформе стояла древняя, трясущаяся старуха. Падал снег. Старуха опиралась на палку, укоризненно смотрела на нас и шамкала:
   - С чем назад-то едете?.. Стыда нету!.. А как мы вас провожа-али!..
  

* * *

  
   Что делается в России, никто не знал. Газеты содержали только местные сведения. Встречные пассажиры, ехавшие из России, рассказывали, что вся Москва покрыта баррикадами, что на улицах идет непрерывная артиллерийская стрельба.
   В солдатских вагонах нашего эшелона продолжалось все то же беспробудное пьянство. Солдаты держались грозно и вызывающе, жутко было выходить из вагона. У всех было нервное, прислушивающееся настроение. Темною ночью выйдешь на остановке погулять вдоль поезда, - вдруг с шумом откатится дверь теплушки, выглянет пьяный солдат:
   - Эй ты, горнист!.. Чего ясные погоны на плечи нацепил?.. Иди сюда, дай, я тебе в шею накладу... У-у, с-сукин сын!.. Фью-у-у!..
   На станциях солдаты прямо шли в зал первого-второго класса, рассаживались за столами, пили у буфета водку. Продажа водки нижним чинам, сколько я знаю, была запрещена, но буфетчики с торопливою готовностью отпускали солдатам водки, сколько они ни требовали. Иначе дело кончалось плохо: солдаты громили буфет и все кругом разносили вдребезги. Мы проехали целый ряд станций, где уж ничего нельзя было достать: буфеты разгромлены, вся мебель в зале переломана, в разбитые окна несет сибирским морозом.
   Офицеры украдкою шмыгали мимо сидевших за столами солдат, торопливо выпивали у стойки рюмку водки и исчезали. На моих глазах пьяный ефрейтор, развалившись за столом, ругал русскими ругательствами стоявшего в пяти шагах коменданта станции. Комендант смотрел в сторону и притворялся, что не слышит.
   - Что, брат, рыло воротишь? Эй ты, ваше благородие!.. Тебе говорю!
   И он дергал офицера за рукав.
   Рассказывались страшные вещи. Где-то под Красноярском солдат толкнул офицера в плечо, офицер в ответ ударил его в ухо. Солдаты бросились на офицера, он пустился бежать в тайгу, солдаты с винтовками за ним. Через полчаса солдаты воротились с окровавленными штыками. Офицер не воротился.
   По великому сибирскому пути, на протяжении тысяч верст, медленно двигался огромный, мутно-пьяный, безначально-бунтовской поток. Поток этот, полный слепой и дикой жажды разрушения, двигался в берегах какого-то совсем другого мира. В этом другом мире тоже была великая жажда разрушения, но над нею царила светлая мысль, она питалась широкими, творческими целями. Был ясно сознанный враг, был героический душевный подъем.
   Обе эти стихии были глубоко чужды друг другу, понимания между ними не было. Солдаты жили одною безмерною своею злобою, и для злобы этой все были равны. Били офицеров, - били железнодорожников; разносили казенные здания, - разносили и толпы демонстрантов, приветствовавших войска дружественными кликами.
   Один солдат с благодушною улыбкою рассказывал мне, как под Иркутском они проломили голову помощнику начальника станции.
   - За что?
   - Да так. Не знаю... Все били.
   Здесь, на возвращавшихся войсках, можно было видеть, что такое подлинная анархия. Была война против всех и друг против друга. Солдаты рвались домой, и на станциях происходили жестокие побоища из-за паровозов и из-за права ехать вперед первым. На одной станции мы нагнали эшелон; у него был один паровоз, и он двигался медленно. У нас было два паровоза. Солдаты с того эшелона стали отцеплять у нас один паровоз для себя. Увидели это наши солдаты и бросились на защиту. Наших было больше, они отбили свой паровоз, и мы с криками "ура!" покатили вперед.
   На одной большой станции в купе к начальнику нашего эшелона вошел жандарм.
   - Ваше высокоблагородие! Солдаты вашего эшелона избили железнодорожного агента!
   Полковник сердито и взволнованно закричал в ответ:
   - Они и всю станцию вашу разнесут!.. И вашу станцию разнесут и всех перебьют, если вы нас тут будете держать!.. Сейчас же отправляйте нас дальше, сейчас же!..
   И наш поезд, действительно, не в очередь был пущен вперед при негодующих криках и ругательствах других эшелонов.
   И солдаты пили, пили. Вываливались на ходу из поезда и замерзали в тайге; вскакивали в двигавшиеся вагоны, срывались, и колеса резали их надвое.
   Однажды под вечер к полковнику явился старший по вагону No 4 и доложил, что один солдат у них сильно напился пьян, бунтует, выбросил из вагона железную печку.
   Полковник накричал на старшего:
   - Вас там двадцать человек трезвых, - как же вы не смогли ему помешать, чего вы его не связали? Что ж, сам я, старик, пойду его вязать?.. Поделом, езжайте теперь в холодном вагоне!
   На следующей остановке в наш вагон ворвался окровавленный, пьяный солдат, - босой, голый по пояс, плачущий.
   - Ваше благородие! Меня там избили, сейчас убьют.
   Капитан сплавил его в соседнее купе, занятое солдатами.
   - Иди сюда, проспись! Завтра я разберу!
   Солдаты в купе очень мало обрадовались нежданному гостю. Они стояли в коридоре и говорили громко, чтоб слышали полковник и капитан:
   - Это что же? Нам, значит, тоже ждать, чтоб он и нас всех, как печку, из вагона повыбросил?
   - Самого бы его выбросить вон. Пусть замерзает, пьяная собака!
   В купе два солдата поучающим голосом говорили пьяному:
   - Ты погляди на себя, что ты есть такое? Тебя дома жена ждет, дети, а ты пьянствуешь.
   - Дай, господи, тебе всегда так пьянствовать, как я пьянствую! - возражал пьяный. - Дай руку!.. Дай тебе, господи, всегда так пьянствовать!.. Ну, дай же, тебе говорят, - давай руку сюда!
   - Ну, вот тебе рука.
   - Вот!.. Дай, я говорю, тебе, господи, так пьянствовать, как я пьянствую!.. Сукин ты сын, проклятый человек! А я не так, чтоб желал бы утопить тебя, уязвить тебя, чтоб ты пропал вечно!..
   - Не кричи!
   - Имею право кричать!! Я имею право кричать! Я супротив японца сражался, я пять раз ранен!
   - Ладно, молчи! Авось, и мы не за японца сражались.
   Пьяный долго бушевал в купе.
   - Ничего я не боюся, ни огня, ни пламя! - кричал он зловеще-воющим голосом, и была в этом голосе угроза и какая-то дикая, шедшая из темных глубин скорбь. - Я ничего не боюся, погоди, что еще будет!.. Что во Владивостоке было, - по всей Сибири пойдет, по всей Рассее пойдет!.. Всю Рассею полымем пустим!
   Утром, когда солдат проспался, его перевели назад в теплушку. Но он тотчас же напился снова. А после обеда старший по вагону пришел доложить, что этот самый солдат на полном ходу поезда открыл дверь теплушки и голый выскочил наружу. Было 32R мороза; если и не разбился, то все равно замерзнет.
   Глаза старшего, когда он докладывал, были странные, и он избегал взглядов. И у всех мелькнула одна мысль: солдат не сам выскочил, а его выбросили спутники, наскучив его буйством...
   Жизнь человеческая стала не дороже гнилой картошки.
  

* * *

  
   Верст за десять до Красноярска мы увидели на станции несколько воинских поездов необычного вида. Пьяных не было, везде расхаживали часовые с винтовками; на вагонах-платформах высовывали свои тонкие дула снаряженные пулеметы и как будто молчаливо выжидали. На станции собирался шедший из Маньчжурии Красноярский полк; поджидали остальных эшелонов, чтобы тогда всем полком пешим порядком двинуться на мятежный Красноярск.
   Приехали мы в Красноярск. Местный гарнизон вместе с народом демонстрировал на улицах с красными флагами; по городу, в сопровождении двух казаков, разъезжал новый революционный губернатор, прапорщик Козьмин; шли выборы в городскую думу на основе четырехчленной формулы. На вокзале, разграбленном запасными матросами, продавались нумера социал-демократической газеты "Красноярский Рабочий", печатанные в губернской типографии. Еще держалось светлое опьянение свободы, но черные тяжелые тучи уже заволакивали горизонт. Все знали о стягивающихся под городом правительственных войсках.
   Здесь же мы впервые подробно узнали о подавленном московском восстании, о разрушенных снарядами кварталах и о сковавшем Москву военном положении.
  

* * *

  
   Бастовавший телеграф опять начал действовать. Со станции Обь мы послали домой телеграммы с извещением, что едем.
   Настал сочельник. По-прежнему в эшелоне шло пьянство. На станции солдаты избивали начальников станций и машинистов, сами переговаривались по телефону об очистке пути, требовали жезла и, если не получали, заставляли машиниста ехать без жезла. Мы жестоко мерзли в нашем пульмановском вагоне. Накануне ночью, когда на дворе было 38R морозу, мальчик-истопник заснул, трубы водяного отопления замерзли и полопались. Другого вагона мы нигде не могли получить.
   Рыхлый капитан, помощник начальника эшелона, был задумчив и вздыхал.
   - Изобьют завтра солдаты нашего полковника! Мне сегодня говорили нижние чины. Действительно, тоже и их положение! Полковнику выданы деньги на удовлетворение солдат только за проезд по железной дороге, остальное они должны получить у местного воинского начальника. А от станции до воинского начальника двести верст! Они и говорят: "что же, пешком нам идти двести верст по этакому морозу? Снегом, что ли, питаться?.." Ведь правильно все!.. Я им объясняю, что полковник в этом не виноват, - откуда же он возьмет денег, если ему не выдали? "Мы это понимаем, а все-таки его изобьем... Что же это за порядки!.." Ну, что с ними поделаешь? - Рыхлый капитан задумался. - Меня-то они не тронут. Меня они любят...
   Наш спутник, капитан Т., быстро поднял голову и пристально взглянул в глаза рыхлому капитану.
   - То есть позвольте! - резко и значительно произнес он. - Вы ведь, я думаю, знаете обязанности офицера? Если полковника тронут хоть пальцем, мы с вами, как офицеры, обязаны заступиться за товарища!
   - Ну, да, да! Конечно! Как же иначе? - поспешно согласился рыхлый капитан и успокоительно прибавил: - Бить они его не будут, только поругают.
   Но в разговоре он неожиданно все задумывался и замолкал. Нечаянно он выдал свою тайную думу:
   - Напрасно я вчера дал жене телеграмму, что приеду. Может быть, еще убьют завтра...
   Рано утром, только что стало светать, рыхлый капитан собрал свои вещи, и денщик понес их вон из вагона.
   - Куда это вы?
   - Невозможно, господа, у вас тут спать, такой морозище! Перехожу к солдатам в теплушку!
   Но было ясно, - храбрый капитан уходит от неприятной истории и спасает свою шкуру...
   К счастью, истории никакой не вышло. Солдаты не тронули полковника. Вскоре нам дали новый вагон, и капитан перешел к нам обратно.
   Поезд наш был громадный, в тридцать восемь вагонов. Он шел теперь почти пустой, в каждой теплушке ехало не больше пяти-шести солдат. Хотели было отцепить вагонов пятнадцать, чтоб облегчить поезд, но опять никто из солдат не соглашался уходить из своей теплушки. Уговаривали, убеждали, - напрасно. И почти пустые вагоны продолжали бежать тысячи верст. А там, позади, они были нужны для тех же товарищей-солдат.
   От Каинска мы всю ночь бешено мчались почти без остановок. К утру были уже в Омске. Наш капитан гордо потирал руки.
   - Меня, господа, благодарите! Это я такого хорошего машиниста достал. Смотрите, как гонит.
   Утром мы узнали, что капитан наш здесь совсем ни при чем. Вчера вечером на паровоз взобрались три сильно пьяных солдата и заявили машинисту, чтобы он гнал вовсю, иначе они его сбросят с паровоза. Проехав три пролета, солдаты озябли и ушли к себе в теплушку. Но, уходя, сказали машинисту, что если он будет ехать медленнее, чем сейчас, то они опять явятся и проломят ему поленом голову.
   И во всех эшелонах делалось так же. Один машинист, под угрозою смерти от пьяных солдат, был принужден выехать со станции без жезла, на верное столкновение со встречным поездом, должен был гнать поезд во всю мочь. И столкновение произошло. Ряд теплушек разбился вдребезги, десятки солдат были перебиты и перекалечены.
   Вообще, то и дело происходили крушения от самых разнообразных причин.
  

* * *

  
   В самом конце декабря мы, наконец, приехали в Челябинск. Тут только в первый раз почувствовалось, что желанная, далекая Россия, до которой, казалось, никогда не доберешься, - уж близко, сейчас здесь, за Уральским хребтом.
   Дальше мы поехали с почтовым поездом. Но двигался поезд не быстрее товарного, совсем не по расписанию. Впереди нас шел воинский эшелон, и солдаты зорко следили за тем, чтоб мы не ушли вперед их. На каждой станции поднимался шум, споры. Станционное начальство доказывало солдатам, что почтовый поезд нисколько их не задержит. Солдаты ничего не хотели слушать.
   - Пускай все ровно идут. Чтоб по справедливости!
   Они клали шпалы перед нашим поездом, отцепляли паровоз, взбирались к машинисту и грозили бросить его в топку, если он двинет поезд. Офицеры эшелона посмеивались и тайно поощряли своих солдат. Препирательства тянулись полчаса, час. В конце концов их поезд, при победном "ура!" солдат, двигался вперед первым. На следующей остановке повторялось то же самое.
   От военного начальника дороги пришла грозная телеграмма с требованием, чтоб почтовый поезд шел точно по расписанию. Но телеграмма, конечно, ничего не изменила. До самой Самары мы ехали следом за воинским эшелоном, и только у Самары эшелон обманным образом отвезли на боковую ветку, арестовали офицеров эшелона и очистили путь почтовому поезду.
   Мы переехали Волгу и ехали уже по самой настоящей, подлинной России.
   На одной станции сходил с поезда денщик капитана Т. Капитан Т. вышел на платформу и, прощаясь, горячо расцеловался с денщиком. Толпившимся на платформе солдатам это очень понравилось.
   - Ваше благородие! Позвольте, мы вас на руках донесем до вашего вагона!
   - Лучше под колеса его! - послышалось из толпы.

* * *

   Забастовка прекратилась. Повсюду уже ходили поезда. Железнодорожники и телеграфисты были сумрачны, понуры и задумчивы.
   Пир свободы кончился. Начиналось похмелье. Со всех сторон вздувались кроваво-черные, мстительные волны.
  
   1906-1907.
  
  
  
  

Примечания

  
   {1}Здесь и далее при ссылках на неопубликованный дневник В. Вересаева указывается только дата записи.
  
   {2}По произведенным подсчетам, во время боя на Шахе в санитарных поездах было перевезено около трех тысяч раненых, в теплушках около тридцати тысяч.
  
   {3}Впрочем, как впоследствии выяснилось, особенно гордиться было нечего: большое количество полушубков пришло в армию даже не в мае, а через год после заключения мира. "Новое Время" сообщало в ноябре 1906 года: "В Харбин за последнее время продолжают прибывать как отдельные вагоны, так и целые поезда грузов интендантского ведомства, состоящих главным образом из теплой одежды. Грузы эти были отправлены из России в действующую армию еще во время стояния последней на Шахе, но до сих пор где-то блуждали".
  

Категория: Книги | Добавил: Armush (22.11.2012)
Просмотров: 433 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа