Чехов Антон Павлович - Статьи, рецензии, заметки, "Врачебное дело в России". 1881 - 1902

симпатичный голосок (г-жа Рюбан). Влюблен по уши в Женевьеву. Поет перед ее окнами.

  Сей паштет был испечен поваренком, который, желая пробраться в пажи, врет, что покушавший этого паштета освобождается от ига колдунского. Ему - увы! - верят, едят паштет, делают поваренка пажем... И что же?

  Герцог объедается, чувствует в себе всевозможные чувства и объясняется в комнате Женевьевы в пламенной любви... Во время объяснения он хватается за живот. Приходится объяснение отложить до другого раза и бежать от поэзии к прозе. Дроган берется утешить бедную Женевьеву, которой "ничего не удается". За ними подсматривает:

  Каналья Голо, первый министр герцога, его главный советник и составитель речей. Этот несчастный влюблен в герцогиню и мечтает о герцогской короне. Злой демон оперетки. Одна из неудачных ролей. Г. Леонидов хорошо делал, что слишком шаржировал.

  Герцог, объевшийся и держащийся за живот, лежит у себя в спальне на кровати. Стонет и слезно ерундит. Является Голо и извещает его об измене жены. Герцог приказывает: Дрогана укокошить, а Женевьеву закопать живой в землю. Ужасно! По уходе Голо Сифроа видит в окно тень Дрогана.

  - Я оболью его! - говорит он и выливает за окно кувшин воды. Вода льется не на Дрогана, а на могущественного повелителя, Карла Мартела, большого и толстого человека с жестянкой из-под керосина на голове. За внезапною болезнью г. Чернова сию роль изображал... не помню кто. (Нигде так часто и так скоропостижно не заболевают, как за занавесом - тема для докторской диссертации.) Мартел поет, бранится и приказывает своему вассалу, герцогу, следовать за ним: он едет в Палестину драться с сарацинами. Трубные звуки. Сбегается народ. Герцог плачет и спрашивает каждого: "Что бы вы сделали, будучи на моем месте, если бы вам изменила жена, болел бы у вас живот и вас тащили бы на драку с сарацинами?"

  Поднимается декорация, чтобы уступить место другой.

  Женевьева, преследуемая Голо, бежит из Брабанта с пажем Дроганом. Бегут через большой лес. Гроза. Их преследуют жандармы (гг. Родон и Вальяно), посланные Голо. Кстати сказать, Голо сочиняет телеграммы о смерти герцога и хочет завладеть короной. Жандармы ловят и хотят зарезать Женевьеву. Дроган одевается клоуном и приказывает суеверным жандармам оставить Женевьеву. Те повинуются, прокалывают с горя друг другу подмышки, падают... Повалявшись немного, они поднимаются, острят (умывальница... то бишь, усыпальница, и т. п.), маршируют, ретируются.

  На сцене поезд, идущий в Палестину. Свист и шипенье. Сифроа вручает бразды правления каналье Голо. Марш. Садятся в вагон. Свисток. Adieux.

  Поезд не доходит до Палестины. По случаю ненастной погоды он останавливается около резиденции Карла Мартела. В резиденции колоссальный кутеж. Туда отправляется Дроган с прядью волос Женевьевы. Канкан и пьянство. Сифроа в вихре канкана забыл все: и корону, и отечество, и измену Женевьевы... Входит Дроган в костюме жандарма и, подавая прядь волос, объявляет, что Женевьева скончалась. Сифроа не печалится. Тогда лжежандарм рассказывает ему про козни Голо. Герцог собирается домой.

  Одевшись турками, герцог и могущественный повелитель идут пешком в Кюрассо. Дорогой встречают они среди скал Женевьеву. Герцог недоумевает. Он видит умершую жену, и его уверяют, что он уже умер. - Когда же я успел умереть? - спрашивает он. Супруги мирятся.

  Голо объявляет себя брабантским герцогом. В самый момент объявления входит герцог и... добро побеждает зло. Голо - шах и мат, а Дроган и Женевьева, оба вместе, не выходят из объятий герцога. Канкан.

  

  

  

  

  _____

  Декорации великолепны, исполнение хорошее, антре выше всякой критики, но... опять-таки около вешалок до безобразия холодно! И сами вешалки безобразны. Пространство, занимаемое каждой из них, так мало, что приходится более чем тесниться. Публика берет сама платье, несет его через головы, пачкает... Кто-то кого-то мазнул калошей по лицу.

  Обратите внимание!

  

  

   АМЕРИКА В РОСТОВЕ-НА-ДОНУ

  Последние нумера "Донской пчелы" украшены следующим курьезным объявлением:

   Жена моя, ЕФРОСИНИЯ АЛЕКСАНДРОВНА, сбежала, "где ее жизнь

  и ее счастье" - с одним прапорщиком, а как мне и без нее

  хорошо, то прошу: во 1-х, никогда ко мне не возвращаться, во

  2-х, кто разыщет ее - также не доставлять ко мне и, в 3-х,

  дальнейшего прибавления к моему роду - не признаю, за

  исключением двух наших детей: Александра 4-х лет и Евгении 4-х

  месяцев.

  

  

  

  

  

  Яков Сельвестович Рыбалкин.

  Это объявление навело нас на следующие благочестивые размышления:

  1) А что, если кто-нибудь разыщет вероломную и не послушается, доставит ее почтенному Якову Сильвестровичу? Что тогда будет?

  2) Сколько получил за строчку почтенный Яков Сильвестрович? "Анекдот из его жизни" так интересен, что число читателей "Донской пчелы" по его милости в эти последние дни по меньшей мере утроилось... Но вернее всего, что гонорар за это объявление получил сам г. Тер-Абрамиан, "издатэл и рэдахтур"... Этот редактор считает вышеописанную статью только объявлением. Он не признает юмористом никого, кроме себя...

  3) Слог объявления слишком напоминает слог г. Тер-Абрамиан...

  Не подшутил ли над публикой сам маститый "издатэл"?

  

  

   ОСКОЛКИ МОСКОВСКОЙ ЖИЗНИ

  <1883>

  <12 июля>

  Видеть у себя в доме покойника легче, чем самому помирать. В Москве же наоборот: легче самому помирать, чем покойника в доме у себя видеть. Самый большой ерш, ставший поперек горла, не производит на мои нервы такого сильного, душащего впечатления, какое производят московские похороны (да и вообще все имена существительные, кончающиеся на "ны" и требующие выпивки, не обходятся даром московским нервам). Закапывая своего домочадца, москвич впервые только узнает, как почерствел, застыл и искулачился московский мерзавец, и перестает удивляться тем госпитальным солдафонам и "скубентам", которые мертвецов режут и в то же время колбасу едят... Например.

  В 3 - 4 часа пополуночи кончается чья бы то ни было жена. Не успеет она испустить, как следует, последний вздох, как в передней уже слышится звонок и в дверях показывается красный нос гробовщика. Красному носу указывают на все неприличие его раннего прихода. Нос не смущается и замечает: "Самые лучшие-с... На их ростик, глазетовый ежели, на ножках... тридцать пять рублей-с..." Гробовщика гонят, за ним является другой, третий, четвертый... и так до полудня. В промежутках между гробовщиками вползают читалки - мелкие существа, похожие на черных тараканов и сильно пахнущие деревянным маслом и еловыми шишками. Откуда они так рано прослышали о смерти и из каких щелей выползли - бог весть. Без них обойтись как-то неловко, торговаться некогда - приходится волей-неволей соглашаться с их "ценой без запроса". Далее следуют: ненужная возня в квартале, наем линеек и певчих... покупка могилы - все это грубо, алчно и пьяно, как Держиморда, которому не дали опохмелиться. А потом, когда уже, кажется, все кончено, когда друзья-приятели и не помнящие родства сродственники с сизыми носами съедят традиционную трапезу, пожалует последний визитер, апогей московского мерзавчества, - сваха, предлагающая вдовцу свои услуги...

  Вот они где, разрушители эстетики!

  

  

  

  

  * * *

  Гуси, как известно из басни Крылова, Рим спасли. Наш русский петушок не ударил лицом в грязь и тоже занялся спасением. Спасает он... русский стиль, а в этом стиле, как известно, почти все: и средостение, и основы, и "домой"... Наши московские зодчие народ большею частью молодой и ужасно либеральный. Квасу не пьют, "Руси" не читают, в одежде корчат англоманов, но знать ничего не хотят, кроме петушков. Римскому, готическому и прочим стилям давно уже дано по шапке. Остался один только петушок, которого вы увидите всюду, где только есть новоиспеченные лимонадные будки, балкончики, фронтончики, виньетки и проч. Патриотизм в искусстве - хорошая вещь, слова нет, но одно только скверно: отломайте петушков - и нет русского стиля. Было бы резонней и патриотичней, если бы петушки зависели от русского стиля, а не наоборот. В древности и кроме петушков много птиц было.

  

  

  

  

  * * *

  "Свет и тени" светили, светили, наводили тень, наводили и вдруг - чирк всеми спичками сразу! Редактор этого смиреннейшего из журналов, г. Пушкарев, не довольствуясь всеми ныне существующими источниками света, взял да и выдумал новый светильник. О его изобретении говорилось уже в газетах, а скоро появятся и целые объявления, гласящие о свече, не дающей ни копоти, ни запаха, горящей до бесконечности, зажигающейся при одном только слове "зажгись!" и стоящей полторы копейки. Свеча, говорят, новая, необыкновенная... Сам г. Пушкарев стал тоже необыкновенным: глядит Эдисоном, окружен заказчиками и фабрикантами и прикидывается не помнящим родства, когда заговаривают об его журнале. Новый Эдисон был бы любезен нашему московскому сердцу, если бы мы не знали за г. Пушкаревым одного грешка: во время оно у него были интрижки с музой. Мы до сих пор помним эту строгую, серьезную, несколько желчную музу, ничего общего не имевшую с фабрикантами и заказчиками. Жил он с нею в мире, согласии и любви, утешая не одних только родителей, а потом взял и развелся с ней ни к селу ни к городу. Занялся теперь свечкой, а поэзию совершенно похерил. Немножко жаль... Мы не сказали бы ни слова, если бы поэтики почтового ящика, бросив свои стихи и постскриптумы о гонораре, занялись свечами, хотя бы даже сальными... Тут мы на стороне пользы. Новый же Эдисон много проиграет, если не разведется со свечой и не возвратится к музе. Его муза не давала ни копоти, ни запаха, освещала ярче и шире любой свечи и была уже делом в шляпе, а насчет его свечи бабушка еще надвое сказала и на небе вилами писано... Чего доброго, потребуется для одного только воздухоплавательного снаряда г. Костовича и больше ни для кого...

  

  

  

  

  * * *

  17-го июня Московско-Курская железная дорога в двух шагах от Москвы бифштекс съела. Заплачено за этот незатейливый "фриштик" ценой, превосходящей даже лопашевские цены на прошлогодней всероссийской выставке. Разбито вдребезги несколько вагонов, побиты люди... одним словом, произошла Кукуевка в миниатюре. Наши собственные корреспонденты, посланные на место катастрофы, видели кашу из обломков, мяса, крови и песку. Они глядели на эту кашу и недоумевали. Недоумения достойно, во-первых, то обстоятельство, что все виноватые налицо. Этого раньше никогда ни на каких кукуевках не было. Виноватые - быки. Во-вторых, удивительно, что эта маленькая кукуевка произведена существами неразумными, ровно ничего не смыслящими в железнодорожном деле, не проходившими курса наук и не получавшими жалованья! И с каким знанием дела! Впрочем, как ни недоумевай и ни удивляйся, а разница между разумными животными и неразумными все-таки сильно бросается в глаза: неразумные за свое удовольствие заплатили собственными шкурами, а разумные заплатили шкурами, но... только не собственными... Впрочем, "собственность есть воровство", сказал Прудон.

  <2. 16 июля>

  Как-то на досуге, a propos*, наше губернское земство придумало "страхование скота от чумы". А так как и не бывшим в семинарии известно, что никакое страхование без денег не обходится, то и кликнут был клич мужицкой копейке. Мужик откликнулся, согласился и взнес за каждую скотскую персону около 20 - 60 коп. Всего взнесено было имущими скот 60000 русских рублей! Капитал, как видите, ничего себе... Можно из него дело сделать. Земство и сделало. Наняло оно прежде всего старшего ветеринарного врача, с четырехтысячным жалованьем, и трех младших, с жалованьем в 1200 руб. каждому. Нанявши начальство, нужно было нанять и подчиненных, иначе непонятна была бы роль начальства. Наняли и подчиненных - по взводу фельдшеров на каждого доктора. Старший врач как нанялся, так и засел в Москве, в центре, чтобы испускать из себя лучи равномерно на всю губернию. Младшие врачи куда-то попрятались. Сбором денег и этим наймом земство и ограничило свою функцию по части страхования. Остальное само собою выделывалось по следующей юмористической программе: желавший получить страховую премию должен был не позже одних суток уведомить о павшей скотине волость, которая, в свою очередь, не позже трех дней должна была уведомить следующую за ней административную ступень. Эта ступень уведомляла земство. Уведомленное земство в неопределенный срок посылало (циркулярно) на место происшествия гласного и фельдшера, которые должны были констатировать причину смерти: чума или не чума? Гласный и фельдшер приезжали обыкновенно на 6 - 7 - 8 день, когда по законам материи чумная падаль должна уже невыносимо вонять, а по законам человеческим - гнить глубоко в земле. Фельдшер, не имея перед глазами пациента или видя один только разложившийся труп, авторитетно констатировал не чуму, а "неизвестную болезнь". Он сочинял протокол, гласный благословлял земство, заставившее его прокатиться задаром верст 30 - 40, крестьянин весело чесал затылок, и все оставались довольны: много времени, много бумаги, много езды и более всего толку. Прошел год, была чума, и земство не заплатило ни за одного павшего скота... Оно не заплатило и жалуется на невежество крестьян, обещающих в будущем году не лезть в мышеловку... А господа ветеринары спдят и ни гу-гу... Им решительно невдомек: за что они получали жалованье? Фельдшера хоть на пользу науки новую болезнь выдумали и протоколы сочиняли, а они-то что сделали?

  _______________

  * кстати (франц.).

  

  

  

  

  * * *

  Знающих людей в Москве очень мало; их можно по пальцам перечесть, но зато философов, мыслителей и новаторов не оберешься - чертова пропасть... Их так много, и так быстро они плодятся, что не сочтешь их никакими логарифмами, никакими статистиками. Бросишь камень - в философа попадешь; срывается на Кузнецком вывеска - мыслителя убивает. Философия их чисто московская, топорна, мутна, как Москва-река, белокаменного пошиба и в общем яйца выеденного не стоит. Их не слушают, не читают и знать не хотят. Надоели, претензиозны и до безобразия скучны. Печать игнорирует их, но... увы! печать не всегда тактична. Один из наших доморощенных мыслителей, некий г. Леонтьев, сочинил сочинение "Новые христиане". В этом глубокомысленном трактате он силится задать Л. Толстому и Достоевскому и, отвергая любовь, взывает к страху и палке как к истинно русским и христианским идеалам. Вы читаете и чувствуете, что эта топорная, нескладная галиматья написана человеком вдохновенным (москвичи вообще все вдохновенны), но жутким, необразованным, грубым, глубоко прочувствовавшим палку... Что-то животное сквозит между строк в этой несчастной брошюрке. Редко кто читал, да и читать незачем этот продукт недомыслия. Напечатал г. Леонтьев, послал узаконенное число экземпляров и застыл. Он продает, и никто у него не покупает. Так бы и заглохла в достойном бесславии эта галиматья, засохла бы и исчезла, утопая в Лете, если бы не усердие... печати. Первый заговорил о ней В. Соловьев в "Руси". Эта популяризация тем более удивительна, что г. Леонтьев сильно нелюбим "Русью". На философию г. В. Соловьева двумя большими фельетонами откликнулся в "Новостях" г. Лесков... Нетактично, господа! Зачем давать жить тому, что по вашему же мнению мертворожденно? Теперь г. Леонтьев ломается: бурю поднял! Ах, господа, господа!

  

  

  

  

  * * *

  Теперь, с вашего позволения, о наших увеселениях. Много писать о них не придется. Один "Эрмитаж" - только. Есть у нас где-то у черта на куличках ренессансы и альгамбры, но они никем не посещаются. Изредка разве забредет в них запоздалый приказчик, да и тот сдуру. "Эрмитаж" - и больше ничего. Минимальная плата за вход в сад, с правом попотеть в театре, рубль с четвертаком. Деньги немалые, но зато вы увидите и услышите многое. Во-первых, вы увидите оперетку. Во-вторых, увидите дамские шляпы a la brigand*, заслоняющие собой все эрмитажные солнца. Шляпы эти непрозрачны, и зритель видит, что называется, кукиш с маслом: ни сцены, ни театра, ни публики... Вы услышите русский хор, тянущий несколько лет подряд одну и ту же русскую канитель, г. Гулевича, именующего себя на афишах в скобках "автором", но тем не менее рассказывающего анекдоты времен Антония и Клеопатры, забеременевшей в 50 г. от Юлия Цезаря. Вы увидите гимнастов, ужасно толстого швейцара, фейерверк (раз в неделю) и, на закуску, самого г. Лентовского с его палкой, цыганско-тирольским костюмом и волосатым декольте, напоминающим Навуходоносора в образе зверином. Если же вам и этого мало на рубль с четвертаком, то вам предоставлено и еще одно удовольствие: поплясать от радости, что вы не дама и что вам не нужно поэтому заглядывать в женскую уборную. Я, не имея чести быть дамой, ни разу не был в уборной, но многое рассказывали про нее супруги и дочери. Там, в уборной, свой буфф. Описывать этот буфф значит дать возможность любителям клубнички лишний раз облизнуться. Действующие лица - рижские и гамбургские гражданки. Они не выходят из уборной ни на минуту. Ни на минуту не умолкают цинические остроты, площадная ругань, жалобы на неудачи с "этими мушшчинами" и проч... Это для дам! Сегодня же не позволю своей супруге ходить в "Эрмитаж"!

  _______________

  * на манер разбойника (франц.).

  <3. 30 июля>

  Женихов, женихов и паки женихов!!!

  Это не победный крик, не крик восторга, а вопль истерзанной души, вопль с тремя восклицательными знаками, трижды в рукописи подчеркнутый, слезою соответственною орошенный.

  Увы и ах - ах и увы!

  Зри учебник по истории: издревле Питер славился статскими советниками, Тула самоварами, Вязьма пряниками, Тамбов тетками, Москва невестами... Слава была неизмерима: спрос превышал всякие ожидания. Все спрашивалось и все потреблялось на зависть иностранцам, как ни в одной стране. Но настали иные времена, всплыли на свет божий иные нравы. Наступил всеобщий застой. Общее понижение спроса и падение курса не коснулись одних только статских советников, пряники же, самовары и невесты стали падать в цене и залеживаться. Не так обидно за пряники и самовары, как за невест. Мужчины точно перебесились или же все оптом обет девства дали: не женятся, хоть ты им кол теши на голове! Их просят, умоляют, кормят обедами, манят приданым, но все тщетно... Процент старых дев все растет и растет...

  Каждое лето москвички решаются "еще на один последний шаг" и читают "еще одно последнее сказанье..." Они едут на дачи. На дачах они постятся "для талии", трепещут перед загаром и ждут. Папеньки терпеливо сыплют деньгой, маменьки просят знакомых представить им "этого молодого человека", молодые человеки на правах женихов преисправно съедают даровые обеды и вечернюю простоквашу, дипломатия работает во все лопатки, но... все это тщетно. Женихи себе на уме. Он удит с ней в лужице пескарей, ездит в город с поручениями, невинно амурничает, но не более и не далее. Этак тянется весь май и первую половину июня. В конце июня и в июле дачницы теряют терпение и делают еще один последний шаг: где-нибудь, в Богородском, примерно, или Сокольничьем кругу они сообща затевают бал. Женские языки бьют в набат. Загорается подписка. Как из-под земли вырастают распорядители бала (пламенные блондины с цветками в петличках - большею частью братцы невест) с предложением купить билетик. Собирается сумма, нанимается оркестр - и бал готов... Но и это оказывается тщетным... Балы посещаются одними только гимназистами-подростками да младшими чиновниками межевой канцелярии. Гимназисты и межевые чиновники милые люди, но все-таки обидно.

  Говоря по совести, женихам не следовало бы вилять и ломаться. Где нет браков, говорит наука, там нет населения. Это надо помнить. У нас еще Сибирь не заселена.

  

  

  

  

  * * *

  Не будь мы ex officio* проповедниками морали, мы, пожалуй, не стояли бы так за женитьбу. Для себя, по крайней мере... Дело тяжелое и трудное во всех пунктах. Это я, холостяк, узнал только на днях. Некоему г. А-ву, холостяку, удалось денька два-три побыть женатым, не женясь и не видя жены, и вкусить все сладости семейной жизни. Точно во сне или под влиянием опия. Я не брежу, а говорю сущую правду. Г. А-в получил через судебного пристава московского окружного суда повестку и копию с прошения, в котором некая г-жа А-ва, его однофамилица, называя его супругом, требует от него паспорт и ежемесячное содержание. По прочтении прошения г. А-ва взяла оторопь: за что? как? Никогда не был женат и вдруг подавай ежемесячное содержание!.. Написал он лжесупруге письмо и полетел по всем присутственным местам. Летал три дня и три ночи, пока не узнал, что был принят за своего однофамильца. Дело объяснилось ошибкой судебного пристава, которому впредь советуем не ошибаться. Ушло много времени, потрачено много беготни и многое множество денег на извозчика. Г. А-в лежит теперь на диване, дрожит и охает. Он не успел еще прийти в себя. Ну, а что было бы с ним, если бы он был женат не три дня, а тысячу дней, да еще взаправду?

  _______________

  * по обязанности (лат.).

  

  

  

  

  * * *

  Всему бывает конец, хорошему и дурному. Пришел конец и нашему Пушкинскому театру... и какой конец! Он сдан под кафе-шантан каким-то петербургским французам. Скоро приказчики из Ножевой, отставные прапоры из Дьяковки и француженки из Гамбурга запляшут в нем канкан, и околоточный надзиратель начнет уверять:

  - Господин, здесь не место! На это соответственные места есть!

  Пушкинский театр родной папаша теперешнему Русскому театру. Сквозь чистилище его в самое короткое время прошли все артисты, наиболее любимые Москвой (за исключением казенных, которых уже надоело любить). Артисты перессорились и разбрелись, но добрая слава осталась за театром... Он носит имя Пушкина... И вдруг кафе-шантан!

  Лермонтов сказал, что "храм оставленный - все храм". Он не предусмотрел случаев превращения храмов в кабаки, иначе он не сказал бы так.

  Нужно будет кому-нибудь на досуге догадаться снять с этого театра имя Пушкина. Не так, по крайней мере, совестно будет...

  <4. 13 августа>

  Г. Сталинский - это тот самый "индивидуй", который в 1880 г. в г. Харькове, издавая газету "Харьков", 30-е февраля выдумал. Изгнан был из "Кавказа" и из "Харькова". Ходит в старомодном цилиндре, пишет плохие стихи и любит пофилософствовать.

  Г. Кланг - это тот самый молодой человек (блондин с большим носом), который намозолил глаза мировому судье Александровского участка.

  Оба они, г. Кланг и г. Сталинский, знают таблицу умножения, но не знают, что слово "Ъхать" через "ять" пишется... Оба они, поправ все божеские и человеческие законы, издавали "Москву". Оба они перессорились между собой, поругались, посудились и оба издают теперь по отдельному журналу: Сталинский ту же "Москву", Кланг - "Россию". Секретарь "Москвы" поссорился с г. Клангом и тоже хочет отдельный журнал издавать, рассыльный мальчик Иван тоже хочет издавать и... скоро весь Арбат от Ворот вплоть до Плющихи изукрасится редакционными вывесками. Поздравляю. "Москва", говорят, уже лопнула, и г. Сталинский, который убежден в том, что он рожден быть редактором или ничем (aut redactor aut nihil*), сидит теперь в портерной и выдумывает новый журнал. "Россия" только что нарождается, и еще даже в самой редакции неизвестно имя первого подписчика: "кто он будет: камер-юнкер, камергер или просто кавалер?" Пусть себе рождается, сколько ей угодно, но... один нескромный вопрос: со сколькими сотрудниками, сколько раз и чего ради судились вы, г. Кланг, издавая вашу "Москву"? Впрочем, вместо постскриптума можно запустить и еще один вопросик: кто скушал деньги, полученные с подписчиков за "Москву" в сем 1883 году? Вы или ваш коллега Сталинский?

  В холодной вам, субъекты, сидеть, а не журналы издавать!

  _______________

  * или редактор, или никто (лат.).

  

  

  

  

  * * *

  Москвичи совершенно забыли, что у них есть Зоологический сад. Есть ли у них звери или нет у них зверей, для них решительно все равно. Что это такое: равнодушие ли к вопросам науки или же отсутствие вкуса? Оставляем этот вопрос без ответа... Будь москвичи за границей, их водили бы на веревочке в этот сад, что, вероятно, и будет делать наша полиция, когда введется обязательное и насильственное образование. За все лето ни одного посетителя! Оправдываются люди тем, что в саду, мол, все зверье от голода передохло. Это резонно, но только отчасти. Передохло, но не все... Нет слонов, тигров, львов, хамелеонов, но зато есть прекрасные экземпляры мелких животных. Есть желтая собачонка, принадлежащая кустодиям. Есть блохи, которых на досуге ловят жены сторожей. Есть мухи, воробьи, пауки, инфузории... Чего же вам еще нужно? Посмотрите-ка в микроскоп на муху или блоху! Сколько интересного, нового! Наконец, скоро прибудет в сад еще новый, давно уже не виданный зверь... Этот зверь - холера. За прибытие его ручается та страшнейшая, зловоннейшая вонь, которая ни на секунду не расстается с садом... Так воняет, что просто хоть топор вешай! А холера интересный зверь - египетский...

  

  

  

  

  * * *

  Вниманию Фемиды и ее просвещенных жрецов.

  Некто г. С-в, московский обыватель, купил у цветочницы, г-жи К-вой, билет внутреннего с выигрышами займа и вскоре после покупки заложил его в конторе Юнкера. 1-го января сего года на этот билет пал выигрыш в 40000 руб. Кому нужно было радоваться? Цветочнице или г. С-ву? Думаю, что последнему... Вопрос решается просто, но с ним и до сих пор возятся, как с будильницким четырехсотрублевым ребусом, который, кстати сказать, не решили и в самой редакции "Будильника". Г. С-в обрадовался сорока тысячам, как сорок тысяч братьев, взятых вместе, но скоро лицо его приняло крайне грустное выражение. Цветочница, пронюхав, что на проданный ею билет пал выигрыш, отправилась к судебному следователю и взвела на г. С-ва небывальщину, якобы совершенную им при покупке билета. Билет признали спорным и наложили на него арест...

  Баба сама себя высекла и пошла жаловаться... Баба может дурить, сколько ей угодно, на то она и баба, но при чем тут несчастный г. С-в? Дело об его билете тянется от января и до сегодня; оно заглохло и засохло... Если г. С-в в самом деле виноват, то на цугундер его! Если же он уголовщины не совершил, то к чему эта семимесячная проволочка? Что-то да не так... Цветочница подсылает теперь к г. С-ву разных особ с предложением окончить миром и отвязаться от нее при помощи известной суммы. Не подсылала ли она разных особ и еще куда-нибудь? Гм... Что-то да не так... Пока г. судебный следователь объяснит, в чем тут дело, не мешало бы занести эту судейскую белиберду в протокол. Будь я прокурор, я сделал бы это немедленно... Кунктаторство прилично полководцам, но никак не судейцам...

  

  

  

  

  * * *

  Е щ е  о  б а б е, гг. юристы. Действие происходило в одном из московских уездов. Некая П-ая, сотрудница одного петербургского журнала, взяла взаймы у казначея С-го монастыря 35 р. и не отдала их. Неотдачу свою она мотивировала перед судом тем, что монахи, по закону, не имеют права брать и давать векселя. Хороша литераторша! Монах, сделавший одолжение, остался с носом. Он по приказанию своего начальства прекратил иск.

  Женский род от слова "жулик" будет, кажется, жулябия...

  

  

  

  

  * * *

  Москва, несмотря на свое охотнорядство, занялась в последнее время науками: археологией и антропологией. В Теплых рядах гроб выкопали. На Тверской в доме Толмачева выкопали целую Помпею... Это весьма и весьма приятно! Нет теперь в Москве ни одного дворника, который не разводил бы рацеи о черепах, гиероглифах, стиле и формациях. А про мясников и говорить нечего... Те на время забыли политику и глядят совершенными профессорами! Весьма приятно! "Лучше маленькая рыбка, - сказал какой-то мудрец, - чем большой черный таракан; лучше маленький деревянный дом, чем большая каменная болезнь". Лучше, по-моему, хоть самая маленькая антропология, чем охотнорядская политика; лучше самая маленькая археология, чем охотнорядская драка...

  <5. 27 августа>

  Вешайте носы на квинту, все страдающие хоть самой маленькой одышкой! Посыпайте пеплом ваши главы и рыдайте навзрыд, все коротконогие, слабобедрые и бедрослабые! Если у вас в паспорте не написано, что вы в состоянии пробежать без отдыха 15 - 20 верст в час, то лучше и не показывайтесь к нам в Москву. Осмеем и к охотнорядским Шопенгауэрам в науку отдадим.

  Мы все скороходы. Кто у нас не скороход, того - фюйть! Г. Чичерин и в отставку подал потому, что пробежал в час только 8 верст. Будущему городскому голове будут поставлены в непременное условие здоровые легкие и крепкие бедра. Бегаем все без исключения... На Покровке бегают извозчики, на Красной площади купцы, на Болоте чиновники. Бегают актеры, писатели, классные дамы, Лазарик, г-жа Акимова, околоточные, Липскеров, мировые судьи... Кто пробежал больше всех, тому улыбаются даже дворники, а если вы обогнали иностранца, то в вас приветствуют отчаяннейшего патриота: вас венчают лавром, а иностранца по шапке... Центр и средоточие всех бегов находится в "Эрмитаже". Там ежедневно можно видеть следущую картину. По кругу в продолжение целого часа бежит, не останавливаясь, какой-нибудь иностранный человек, одетый в паяческие одежды с ямщицкими бубенчиками. За ним, высунув язык и тяжело дыша, бежит мелкой рысцой бледный, как сметана, какой-нибудь Никита или Сидор. Гремят вперемежку два оркестра. Публика свирепствует, как турок, заставший у себя в гареме постороннего наблюдателя. Если иностранец впереди, ему неистово шикают, если он сзади, ему тоже шикают; русский же в обоих случаях не перестает быть героем. Бегут, бегут... и конца нет их мученью! Наконец бьет звонок. Аплодисменты и браво. Г. Лентовский, которому, по-видимому, ужасно нравятся бега, всходит на эстраду, расправляет фалды своей крылатки и читает своим громким баритоном, от которого в таком восторге все наши дамы: "Сидор пробежал столько-то... Никита - столько-то". Следует раздача призов и манифестация. Недавно г. Лентовский выцарапал откуда-то иностранку и устроил женские бега. После этих бегов какой-то горе-писака написал в "Новостях дня" рассказ, который заканчивает следующим воззванием к победительнице: "Браво, бегунья земли русской!.. Она героиня, она Жанна д'Арк..." Жанну д'Арк знает, барабанщик этакий! Небось, писал свой рассказ и от умиления плакал...

  

  

  

  

  * * *

  Про Лентовского можно целую книгу написать. Это замечательный человек. Когда он умрет, ему непременно монумент поставят. Он и актер, и антрепренер, и многих орденов кавалер. Он играет, хлопочет, бегает по саду, нюхает подносимые ему фимиамы, читает "покорнейшие" стихи, стреляет в своем саду галок, превращает дерзких "в битое мясо" (его выраженьице!) и... все что хотите! Неугомонный человек пустился даже на издательство. На днях вышел в свет его альбом "Весна-красна". На 15 листах изображено известное аллегорическое шествие, давшее имя альбому, на 16-м же изображены стихи. Стихи хороши, но... бывают и лучше. Напечатаны стихи на отдельном листке и легко вынимаются из папки - sapienti sat!* Альбом в общем весьма недурен. Говорят, что он стряпался в Москве. Не верится, г. Лентовский! В Москве не состряпаешь такого альбома. Лубков сколько угодно может дать белокаменная, а порядочного издания она отродясь не давала. Альбом со всех сторон русский, но дело, надо полагать, не обошлось без вмешательства западных держав. Великолепная виньетка и таковые же рисунки подписаны некиим Ф. Шехтель. Кто сей? Знаю я всех московских художников, плохих и хороших, но про Ф. Шехтеля не слыхал. Держу пари на 5 руб. (кредитными бумажками), что он иностранец. Во всяком случае, хвалю. В заключение рекламы предлагаю г. Лентовскому прицепить к своей цепи новую брелоку, Аксиос!**

  _______________

  * умному достаточно! (лат.).

  ** Достоин! (греч.).

  

  

  

  

  * * *

  Наш театральный сезон можно поздравить с "первоначатием", как говорят университетские сторожа. В Русском театре уже начались спектакли. Только с началом и можно поздравить этот сезон, а больше ни с чем. Достопримечательностей и новинок в области театральной ровно никаких. Тот же вздыхающий, слезоточивый и вспыльчивый г. Иванов-Козельский, тот же бойкий и донельзя развязный г. Далматов... Будем по-прежнему глядеть лакомые кусочки В. Александрова, донельзя надоевшее "В царстве скуки" и другое прочее, тоже весьма надоевшее. Потянутся опять длинной чередою вечера за вечерами, действие за действием, рецензия за рецензией... Опять г. Корш поссорится с артистами, артисты с г. Коршем... Водка, душная курильная, давка у вешалок... Выйдешь из театра - на дворе грязь, холод, суровое небо, продрогшие извозчики. Изволь тут острить и игриво фельетонничать, когда предчувствуешь такую перспективу и убежден, что предчувствие сбудется!..

  Достопримечательно, впрочем, одно обстоятельство: начало сезона встречено публикой и нашей прессой слишком холодно. В прошлом году по поводу этого начала гремели, трещали и во все барабаны барабанили, а теперь не слышно ни гласа, ни воздыхания. Молчат и зевают. Пишут о театре нехотя, точно поневоле или по найму. Обязан, мол, и пишу. Театр столько же интересует, сколько и панорама "Карс", что на Цветном бульваре. Пройдись теперь Сара Бернар по улице, так на нее и не посмотрят... Почесываешь себе затылок и задаешь тревожный вопрос: надоело, что ли? Если надоело, если мы разочарованы, черт возьми, то чем же мы наполним длинную зиму? Неужели и зимой будем состязаться?

  

  

  

  

  * * *

  Мой адрес: Докучаев пер., д. купца Вывертова. Это для г. Кланга, который ищет погубить меня за мою заметку об его издательских подвигах. Оказывается, что я солгал. "Россию" будет издавать не г. Кланг, а некий г. Уманец, человек положительный, а главное - имеющий чин полковника. Поссорившись с г. Сталинским (редактором "Москвы" и известным чайным плантатором), г. Кланг обещал печатно удовлетворить своих подписчиков "Россией". Пустил он это щедрое обещание только для отвода глаз и успокоения нервов. Он надул, а я поверил. Веруя, я лгал... (Каково изреченье-то! Аверкиеву под стать.)

  <6. 10 сентября>

  Природа надула москвичей с развязностью карточного шулера. С нею нужно поступить по всей строгости законов и хоть этим загладить нанесенную нам обиду. Мы переехали с дач на зимние квартиры и жалеем, что переехали. Солнце, оказывается, повернуло не к зиме, а обратно к лету, чего не предвидели в своих календарях ни ваш Суворин, ни наш господин Гатцук. Вместо хмурых осенних туч, вместо хлябей небесных мы имеем голубое прозрачное небо, на котором вы не увидите ни одного облачка. Тепло, как в мае. Даже спать на дворе можно. Глядишь на погоду и чувствуешь себя в положении человека, которого вместо того, чтобы сослать в Архангельскую губернию, препроводили по ошибке в Ниццу. Хочется дышать, любить, страдать; на дачах, говорят, рай земной, а мы живем чёрт знает в какой пыли и вони. До чего мерзок московский воздух, свидетельствует следующий правдивый анекдот. Один мясник, открывая утром свою лавку, покрутил носом и сказал своим молодцам:

  - Ну, братцы, это не воздух, а атмосфера!

  Это изрек охотнорядский мясник, человек невежественный, не могущий похвалиться острым обонянием!

  Природа не надула одного только профессора Захарьина. Этот сам надул природу. Где-то около Химок на свои классические сторублевки он приобрел местечко, которое в климатическом, этнографическом и во многих других отношениях ничем не уступает Каиру. Изохимены и изотеры, проходящие через Каир, проходят и через захарьинскую дачу. Растут у профессора финики, в кучерах служат у него бедуины, в окна сквозят пассаты и самумы. Чудны дела твои, господи! Выезжает из дачи профессор не ранее конца октября, по пороше, попирая каучуковыми ободьями своей ученой колымаги волчьи и заячьи следы... Хорошо быть ученым миллионером! Чертовски хорошо!

  

  

  

  

  * * *

  Профессора вообще умный народ, но в московские головы они не годятся. Так, профессор Чичерин, добром его помянуть, человек несомненно умный, честный и передовой, не сумел быть головой и потерпел фиаско. Его постигло то, что в "Осколках" коротко и ясно называется "увы и ах".

  В сентябре мы будем выбирать нового голову. Кандидатов на белые генеральские штаны, мундир IV класса и чин действительного статского советника в перспективе - много. Всё больше тузы первой гильдии. Первым кандидатом называют канительного фабриканта г. Алексеева, вторым - строителя московских форумов и сочинителя известных "писем к избирателям" Пороховщикова и проч. Прочат в кандидаты и И. С. Аксакова, директора одного из наших банков и редактора "Руси". Кто из них перетянет - покажет будущее. Большинство москвичей убеждено, что восторжествует канитель.

  

  

  

  

  * * *

  Березовые прутья будут продаваться на Сенной площади, Страстном бульваре, в Пассаже и под Сухаревкой. Так постановила дума на одном из своих последних заседаний. Продавцы прутьев освобождаются от всех повинностей. Ходят также слухи, что на березу будет наложен акциз, но это неправда. Юношество на этот счет может быть совершенно спокойно.

  Уже есть один кандидат на порку. Это кандидат - юноша-гимназист. Объект, как видите, самый подходящий. А за что его пороть, тому следуют пункты. Он и еще один молодой человек, которого тоже следует высечь, сели около Твери на поезд и поехали в Москву. Как любители комфорта, они сели в вагон II класса, не имея же денег и билетов, они укрылись от глаз кондукторских в кабинете задумчивости. Это бы еще ничего. Я знаю одного поэта-лирика, который всегда таким образом в Харьков ездит. Но то скверно, что гимназист и его спутник не выходили из кабинета в продолжение всего пути, чем приводили пассажиров и пассажирок в весьма понятное отчаяние. Стучали им пассажиры, стучал кондуктор, стучали начальники станций, но ни до чего не достучались. Мысль о самоубийстве была тут как тут. Выломали жандармы дверь - и руками развели. Любители дешевого проезда были живы.

  - Как вы смеете беспокоить ваших пассажиров? - вспылил юноша-классик, когда попросили его выйти из непристойного места.

  Каков шмерц? Из-за него дверь выломали, а он еще в амбицию вламывается. На "просьбу" выйти из кабинета гимназист и его спутник ответили полным отказом. Принуждены были вынести их на руках. Ну, не сечь ли после этого? Непременно высечь и приказать, во-первых, все неправильные глаголы выучить, а во-вторых, извлечь корень - 2/3 степени из самой длинной периодической дроби.

  

  

  

  

  * * *

  В заключение нечто страховидное. По вечерам на колокольном заводе Финляндского звонит сам собою большой колокол. Звон заунывный, тягучий, словно замогильный, начинается в 8 часов и кончается в 10.

  <7. 24 сентября>

  Рок всегда действует по пословице "клин клином вышибай", хотя он и не пьяница. Злодейство лечит он злодейством, потоп потопом. Напрасно наши барышники не читают Жуковского. У него есть интересная история о том, как одного епископа за кулачество и жестокосердие крысы съели. Нечто подобное творится и в Москве, на наших глазах. Утопает винный магазин бр. Елисеевых. Вода выступает из засоренных, испорченных, ни к черту не годных водосточных труб и волею судеб затопляет не всю Москву, а один только елисеевский магазин, что на Кузнецком. В магазине день и ночь работает водокачная машина, приказчики собирают воду в бутылки, но рок неумолим, как судебный пристав. Вода растет все выше и выше, и скоро настанет тот час, когда в магазине утонет даже потолок. И поделом. "Не пой людей водицей, самому придется напиться", - говорит русская пословица. Вода сильно сердита на бр. Елисеевых, и сердита из патриотизма. Не раз упомянутые братья чистокровную русскую воду выдавали за иностранщину. Трубы по чиняются. Это видно из того, что по Кузнецкому нельзя ни проехать, ни пройти. Починяют целое лето и будут починять до тех пор, пока Цицерон не воскликнет: "Quousque tandem, Catilina?.."* В сотый раз повторяется история Красных ворот и шпица на Сретенской каланче, которые починялись до тех пор, пока Родон не воспел их в "Боккаччио".

  _______________

  * "Доколе же, Катилина?" (ла