Крылов Иван Андреевич - И. А. Крылов в воспоминаниях современников

   Эта женщина <вел. кн. Елена Павловна> счастлива только тогда, когда она может кого-нибудь унизить; она решила, что должна забавлять государя, так как императрица умеет якобы только танцевать сама и заставлять других танцевать. Она придумала костюмированный бал и присудила мне роль шутихи. Я должна была войти, приплясывая и созывая свою свиту. На репетиции в утреннем платье я никак не могла показать образчик своего уменья. Она послала ко мне великого кпязя, бедного великого князя, который умолял меня пойти ей навстречу. Я просила ей передать, чтобы она была спокойна, что в костюме и под румянами я справлюсь со своей ролью. Между тем я вызвала театрального костюмера с рисунками и смастерила себе костюм с зубцами, - желтыми и красными, н фригийской шапочкой; все это с бубенцами, белокурым париком и красными башмаками на каблуках. Войдя бегом, я стала говорить глупости о безумии, о той радости, которое оно доставляет, и позвала свою свиту: все белокурые в голубых туалетах, они исполнили танец под музыку Глюка. Когда я входила, императрица сказала: "Кто это и что это? Боже, да это Черненькая". "Да, это я, в. в.". - Но посмотрите, что было дальше и вызвало лишь легкую усмешку. Поэт Крылов, Юсупов и длинный Панин в трико с венками роз на головах были ужасны, и я не думала, что мужчины могут позволить делать над собой такие бессмысленные глупости; я слышала, что граф Нессельрод был возмущен, что ему предложили принять в этом участие ¹. <...>'

   Зимой 40-го года Гоголь провел месяц или два в Петербурге. Гоголь обедал у меня с Крыловым, Вяземским, Плетневым и Тютчевым. Для Крылова всегда готовились борщ с уткой, салат с пшенной кашей или щи и кулебяка, жареный поросенок или под хреном. Разговор был оживленный. Раз говорили о щедрости к нищим. Крылов утверждал, что подаяние не есть знак сострадания, а просто дело эгоизма. Жуковский противоречил². <...>

   Весьма немногие знают, что Крылов страстно любил музыку, сам играл в квартетах Гайдна, Моцарта и Бетховена, но особенно любил квартеты Боккерини³. Он играл на первой скрипке. Тогда давали концерты в Певческой школе. В первом ряду сидели - граф Нессельрод, который от восторга все поправлял свои очки и мигал соседу, князю Иллариону Васильевичу Васильчикову, потом сидел генерал Шуберт, искусный скрипач и математик. Все математики любят музыку. Это весьма естественно, потому что музыка есть созвучие цифр. Во втором ряду сидела я и Карл Брюллов. Когда раз пели великолепный "Тебя, бога, хвалим", который кончается троекратным повторением "аминь", Брюллов встал и сказал мне: "Посмотрите, ажио пот выступил на лбу". Вот какая тайная связь менаду искусствами! Когда четыре брата Миллеры приехали в Петербург, восхищению не было конца. Они дали восемь концертов в Певческой капелле, играли самые трудпые концерты Бетховена. Никогда не били такт, а только смотрели друг на друга и всегда играли в tempo. Казалось, что был один колоссальный смычок. После обедни в большой церкви в Зимнем дворце, где пели певчие, начиналось пение. Я ездила на эти концерты. Это был праздник наших ушей. Илларион Васильевич Васильчиков говорил: "Важные, чудесные квартеты Бетховена, а я все-таки более люблю скромные квартеты старичка Боккерини. Помнишь, Иван Андреевич, как мы с тобой играли их до поздней ночи?" ⁴

  

  

  

   Знаменитого баснописца нашего И. А. Крылова я видывал очень часто, почти ежедневно, в течение трех лет, когда я служил в канцелярии министра. Я ходил в канцелярию из 12-й роты Измайловского полка через Сенную площадь и потом по Большой Садовой, по Гостиному двору; Крылов тогда жил возле императорской Публичной библиотеки и всегда лежал в одном пз окон второго этажа, иногда без фрака, в одной жилетке, на подушке и посматривал на ходящий и езжущий народ и на кучи голубей, которые смело бродили тут и выпархивали из-под ног людей и лошадей. Я думаю, что тут родилась не одна чудесная басня дедушки Крылова <...>

   Однажды, когда я служил в департаменте внешней торговли, я встретился с славным нашим баснописцем на Дворцовой площади у Александровской колонны. Колонна стояла тогда вся еще в лесах и закрытая холстом: ее полировали ¹. Подходя к ней, я догнал высокого и массивного на вид человека в коричневом или кофейном сюртуке, с круглою шляпою на голове и с толстою палкою, которая лежала у него на самом изгибе талии, а обе руки его заложены были за палку. Человек этот довольно скоро шел прямо к тому месту пьедестала колонны, откуда начинается лестница и всход на подмостки, я ускорил шаг, человек этот, поставя ногу на первую ступень лестницы, оглянулся - и я узнал Крылова. Не будучи знаком с ним, я, однако ж, снял почтительно шляпу и поклонился нашему славному поэту. Он так приветливо взглянул на меня, что я влюбился в его ласковую улыбку. Он спросил меня: "И вы тоже наверх?" Я отвечал: "Да-с!" Он взял свою палку в правую руку, а левою, как бы приглашая меня, указал наверх. Я пропустил его вперед и шел за ним до самых верхних подмосток. Взойдя на площадку, он остановился и окинул взглядом вокруг. Там, на углах подмосток, сидя на стульях перед столиками, два молодых художника что-то рисовали на больших листах бумаги, наклеенных на досках. Они встали и тоже почтительно поклонились Крылову. Он что-то сказал им, но я не расслышал: тут ветер шумел порядочно. Мы любовались молча видами вдаль и начали спускаться вниз. На половине лестницы Крылов спросил меня: "Вы служите у Канкрина?" Я был в вицмундирном фраке, и поэтому он узнал министерство, в котором я служу. Я отвечал: "Да-с! Я служу в департаменте внешней торговли, помощником столоначальника". Нельзя же было не похвастать перед таким лицом! Знайте, мол, что и я не последняя спица в колеснице. Он сказал: - "А, знаю, там славный директор - Бибиков! Знаю!" Мы сошли на мостовую площади. Крылов пошел на Невский, а я поворотил к Адмиралтейскому бульвару...

  

  

   В Москве, в 1826 году, по окончании праздников коронации государя Николая Павловича, осенью, Матвей Петрович Глазунов новому своему приказчику Лисенкову поручил заведовать его книжным магазином в С.-Петербурге, куда Лисенков и отправился вслед за выездом государя императора. Лисенков прибыл в Петербург к своему посту и старательно выполнял все поручения по торговле десять лет, а в 1836 году открыл собственную свою торговлю в доме Пажеского корпуса, где и занимал магазин 37 лет ¹. Литераторы во все это время делали свои посещения: И. Л. Крылов, Н. И. Гнедич, А. Ф. Воейков, А. С. Пушкин, Вл. Иг. Соколовский, журналисты и многие другие. Крылов заходил справляться, не получены ли новые сочинения Александра Афимьевича Орлова из Москвы, посредственного повествователя русских нравов среднего класса народа. Сочинения Орлова занимали Крылова любознательностью выражений русских редких слов, но весьма метких в его писаниях, а Ивану Андреевичу нужно было заимствовать меткие слова для басен своих; но как долго московская цензура медленно высылала произведения московские, а Иван Андреевич видел из газет, но в императорской Публичной библиотеке, где он был библиотекарем, не было, а в публике Орлова читали ². Гнедич знаком был с Лисенковым и поручил ему продавать свое первое издание "Илиады", большой формат, напечатанное ему Академией наук в подарок в его пользу, а впоследствии издания 2-е и 3-е принадлежали Лисенкову по акту. Пушкин посещения делал к Лисенкову довольно часто, когда издавал журнал "Современник"; ему нужно было знать о новых книгах для помещения беглого разбора о них в его журнале.

  

  

   И. А. Крылов в последних годах своей жизни почасту обедал у гр. Софьи Владимировны Строгановой, урожденной княжны Голицыной, умершей 5 марта 1845 года ¹.

   В тот день, когда Крылов предполагал обедать у графини, он сам или посланный его заезжал обыкновенно утром в ее дом (на Невском проспекте, у Полицейского моста) и объявлял об этом швейцару. Само собою разумеется, что такое заявление тотчас докладывалось графине и было некоторым образом выражением того, чтобы к обеду непременно были кулебяка и щи. Кушанья сии, по замечанию Ивана Андреевича Крылова, были самые удобоваримые для его простой русской натуры.

   В столовой графини, над самым обеденным столом, висело несколько люстр, украшенных довольно крупными хрустальными гранями, старинной работы. На гранях сих отсвечивал солнечный свет самыми разнообразными радужными цветами.

   Во время обеда, в котором участвовал Иван Андреевич, посетители графини вели разговор о том, хорошо ли сделал император Петр Великий, что основал Петербург, и не станет ли город этот, при дальнейшем своем существовании, вопреки желанию своего основателя, подвигаться постройками далее вверх по реке Неве. Спор был довольно жаркий и, разумеется, как всегда при споре, одни были одного мнения, а другие другого. Иван Андреевич все время молчал и усердно трудился над своей кулебякой. Графиня Софья Владимировна, как бы желая вовлечь его в разговор, выразила ему свое удивление о том, что такой важный предмет, как постройка Петербурга, подвергается с давнего времени столь разнообразным и многосторонним толкам.

   "Ничего тут нет удивительного, - возразил совершенно спокойно Иван Андреевич, - и чтобы доказать вам, что я говорю истину, прошу вас, графиня, сказать, какого цвета вам кажется вот эта грань", - спросил он, указывая на одну из граней люстры, висевшей над столом. "Оранжевого", - отвечала графиня. "А вам?" - спросил Иван Андреевич гостя, сидевшего с левой стороны графини. "Зеленоватый", - отвечал последний. "А вам?" - продолжал Иван Андреевич, указывая на гостя, сидевшего направо от графини. "Фиолетовый". - "А мне, - заключил он, - синий". Все умолкли. Удивление выразилось на лицах гостей, потом все засмеялись. "Все зависит от того, - сказал Иван Андреевич, принимаясь снова за кулебяку, - что все мы, хотя и смотрим на один и тот же предмет, да глядим-то с разных сторон".

   После сего разговор о Петербурге не продолжался.

   Здесь кстати нелишним считаю сказать, что когда Крылов обедал у гр. С. В. Строгановой, то все гости и домашние непременно должны были говорить по-русски. Это было законом. Если же кто-либо невзначай нарушал его, то графиня тотчас останавливала нарушителя.

   После обеда И. А. Крылов нередко читал свои басни последнего сочинения. Пишущий сии строки слышал "Кукушку и Петуха" и "Вельможу".

  

  

   Хозяин дома, в котором Крылов нанимал квартиру, составил контракт и принес ему для подписи.

   В этом контракте между прочим написано было, чтобы он, Крылов, был осторожен с огнем, а буде, чего боже сохрани, дом сгорит по его неосторожности, то он обязан тотчас заплатить стоимость дома, именно 60 000 руб. асе.

   Крылов подписал контракт и к сумме 60 000 прибавил еще два нуля, что составило 6 000 000 руб. асе.

   "Возьмите, - сказал Крылов, отдавая контракт хозяину. - Я на все пункты согласен, но, для того чтобы вы были совершенно обеспечены, я вместо 60 000 руб. асе. поставил 6 000 000. Это для вас будет хорошо, а для меня все равно, ибо я не в состоянии заплатить ни той, ни другой суммы".

   Об этом я слышал из уст самого Крылова.

  

  

   И. А. Крылов рассказывал графине С. В. Строгановой, что первая журнальная похвала на его какое-то сочинение имела на него громадное влияние. "Скажу вам откровенно, - говорил он, - в молодости я был ленив, да и теперь, признаться, не могу избавиться от этого. Раз я что-то написал: журнал, который разбирал мой труд, похвалил; это меня заохотило, и я начал трудиться. Сделал ли я что-либо или нет, пускай судит потомство; только думаю, что, не похвали меня тот журнал, не писал бы Иван Крылов то, что он написал впоследствии" ².

  

  

   Современники Крылова рассказывают, что многие оригинальные басни его написаны были большею частию по какому-либо известному случаю из тогдашней жизни. Известно ли это теперь всем или нет, не знаем, но нельзя не заметить, что чрезвычайно любопытно было бы собрать и объяснить сии случаи, и тогда смысл басен Крылова получил бы особое значение. Чтобы подать сому добрый пример, я решаюсь сказать, что знаю от современников Крылова.

   1. Басня "Василек" написана была по тому поводу, что блаженной н вечной памяти императрица Мария Федоровна обратила на талант Крылова свое внимание.

   2. "Квартет" написан был по поводу какого-то комитета {По другим, более точным свидетельствам, басня "Квартет" написана на первое заседание Государственного совета, (Примеч. авт.)}.

   3. Басня "Кот и Щука" написана была на адмирала Чичагова, командовавшего в 1812 году Дунайскою армиею и князя Кутузова-Смоленского. Вероятно, известно читателю, что арьергард армии Чичагова при г. Борисове имел неудачное дело с французами и сам Наполеон успел прорваться сквозь Дунайскую армию при Березине.

   4. Кукушка и Петух, выхваляющие себя в басне, изображают Н. И. Греча и друга его Ф. В. Булгарина. Лица сии в журналах тридцатых годов восхваляли друг друга до забвения или, как говорят, до бесчувствия.

   Объяснение это я слышал от самого И. А. Крылова.

   Пример мой, может быть, подвинет и других лиц, для коих дорого все то, что относится до сохранения в потомстве преданий прошлого времени.

  

  

   Графиня С. В. Строганова однажды спросила Крылова, зачем он не пишет более басен? "Потому, - отвечал Крылов, - что я более люблю, чтобы меня упрекали, для чего я не пишу, нежели дописаться до того, чтобы спросили, зачем я пишу".

  

   Много было личностей, гулявших по Невскому и кои уже давно отошли в вечность, всех не перечтешь, но мы остановимся еще в особенности на одной из них.

   Вот медленными шагами она идет на левой стороне улицы, по направлению от Публичной библиотеки к Полицейскому мосту, в синей шинели с несколькими воротниками. Голова его большая, с вьющимися седыми волосами, лицо белое, широковатое и с доброю улыбкою на устах. Простой народ и в особенности извозчики, встречая его, снимают шапки и почтительно кланяются. Это Иван Андреевич Крылов. Он идет в Английский клуб, помещавшийся тогда на Мойке, за Красным мостом, в доме Демидова. Почасту по дороге он заходил в дом графини Софии Владимировны Строгановой, чтобы объявить ей через швейцара, что в такой-то день он будет у ней обедать. Но на дороге он остановился, видимо заинтересованный следующею сценою: ехал экипаж и в упряжи лошадей что-то испортилось. Кучер, правивший ими, закричал: "Эй ты, земляк! Подь сюда, поправь там, видишь?"

   Встречный охотно подошел к нему и начал, как знал, поправлять, но делал как-то неумело. Кучер, видя это, без всякой церемонии ругнул его. "Эх ты! - говорит он. - И этого-то не умеешь сделать, болван!" - прибавил он.

   Поправка, однако же, кончилась благополучно, кучер уехал, не сказав пособнику даже спасибо.

   Крылова это поразило.

   Придя к графине, он рассказывал: "Вот какой народ наш добродушный! Подозвал чужого человека, заставил его делать чужое дело, выругал и, не сказав спасибо, уехал! А ведь немец не такой! - заключил Крылов. - Тот даже и не подошел бы поправлять..."

  

  

   1835. Февраль. 9.

  

   Был у нашего знаменитого баснописца Ивана Андреевича Крылова. Он взял на себя редакцию "Библиотеки для чтения" вместо Греча, который после неприятной истории за стихи В. Гюго и за "Роберта-дьявола" отказался от редакции ¹.

   Этот "Роберт" наделал много хлопот Гречу. Он, то есть Греч, поместил в "Северной пчеле" содержание этой оперы в том виде, как она существует на французском языке. Но на нашем театре она, по распоряжению самого государя, играется с некоторыми изменениями. Его величество велел сказать ему за это, что еще один такой случай - и Греч будет выслан из столицы.

   Комнаты Крылова похожи больше на берлогу медведя, чем на жилище порядочного человека. Все: полы, стены, лестница, к нему ведущая, кухня, одновременно служащая и прихожей, мебель, - все в высшей степени неопрятно. Его самого я застал на изорванном диване, с поджатыми ногами, в грязном халате, в облаках сигарного дыма. Он принял меня очень вежливо, изъявил сожаление о моем аресте и начал разговор о современной литературе. Вообще он очень умен. Суждения его тонки, хотя отзывают школою прошлого века. Но на всем, что он говорил, лежал отпечаток какой-то холодности. Не знаю, одушевлялся ли он, когда писал свои прекрасные басни, или они рождались из его ума наподобие шелковых нитей, которые червяк бессознательно испускает и мотает вокруг себя. Он жалуется на торговое направление нынешней литературы, хотя сам взял со Смирдина за редакцию "Библиотеки для чтения" десять тысяч рублей. Правда, он не торгует своим талантом, ибо может быть уверенным, что он ничего но будет делать для журнала. Однако он пускает в ход свою славу: Смирдин дает ему деньги за одно его имя <...>

  

   1844. Октябрь. 22.

  

   Обедал у Мартынова, Саввы Михайловича. Он дружен с Крыловым и, между прочим, рассказал мне о нем следующее. Крылову нынешним летом вздумалось купить себе дом, где-то у Тучкова моста, на Петербургской стороне. Но, осмотрев его хорошенько, он увидел, что дом плох и потребует больших переделок, а следовательно, и непосильных затрат. Крылов оставил свое намерение. Несколько дней спустя к нему является богатый купец (имени не знаю) и говорит:

   - Я слышал, батюшка Иван Андреич, что вы хотите купить такой-то дом?

   - Нет, - отвечает Крылов, - я уже раздумал.

   - Отчего же?

   - Где мне возиться с ним? Требуется много поправок, да и денег не хватает.

   - А дом-то чрезвычайно выгоден. Позвольте мне, батюшка, устроить вам это дело. В издержках сочтемся.

   - Да с какой же радости вы станете это делать для меня? Я вас совсем не знаю.

   - Что вы меня не знаете - это не диво. А удивительно было бы, если б кто из русских не знал Крылова. Позвольте же одному из них оказать вам небольшую услугу.

   Крылов должен был согласиться, и вот дом отстраивается. Купец усердно всем распоряжается, доставляет превосходный материал; работы под его надзором идут успешно, а цены за все он показывает половинные - одним словом, Иван Андреевич будет иметь дом отлично отстроенный, без малейших хлопот, за ничтожную, в сравнении с выгодами, сумму ².

   Такая черта уважения к таланту в простом русском человеке меня приятно поразила. Вот что значит народный писатель! Впрочем, это не единственный случай с Крыловым. Однажды к нему же явились два купца из Казани, - Мы, батюшка Иван Андреич, торгуем чаем. Мы наравне со всеми казанцами вас любим и уважаем. Позвольте же нам ежегодно снабжать вас лучшим чаем.

   И действительно, Крылов каждый год получает от них превосходного чая такое количество, что его вполне достаточно для наполнения пространного брюха гениального баснописца.

   Прекрасно! Дай бог, чтобы подвиги ума ценились у нас не литературной кликой, - а самим народом.

  

  

   Я видела много раз Ивана Андреевича Крылова, но знакома с ним не была. Был знаком с ним покойный мой муж, он мне многое рассказывал о Крылове. Теперь у нас 1907 год, - значит, мне девяносто два года. Я - урожденная Беляева, мой отец был лекарь, а по замужеству моя фамилия Андрианенко. Покойный мой муж, Иван Иванович Андрианенко, служил канцеляристом у графа Сергея Семеновича Уварова, когда тот был министром народного просвещения, и жили мы в квартире У графа.

   Иван Андреевич Крылов очень часто бывал в гостях у гр. Уварова и в его семье чувствовал себя, как дома, и держался всегда не стесняясь, непринужденно. Я вместе с другими часто выбегала посмотреть на знаменитого баснописца ¹.

   Зал был большой, в два света; мы с хор смотрели, как ходил Крылов по залу, то с Уваровым, то с кем-нибудь из гостей, либо с дамой, либо с митрополитом, либо с молоденькой девушкой, либо с кем-нибудь из мужчин, кто с ним хотел поговорить. И, видно было, всякого он умел рассмешить.

   А чаще он в гостиной в ленивой позе полулежал на алжирском диване. Захочется ему чего-нибудь пить или покушать, он не ожидает общего стола, а сам идет к прислуге, спрашивает, что ему угодно, и тут же пьет и закусывает.

   Больше, помнится, он любил длинный сюртук, и всегда я видела его в белом галстуке. Нижнюю губу он немножко выпячивал вперед, как будто немножко презрительно, как будто немножко насмешливо; часто добродушно улыбался. Манера ходить у него была такая, что косматая его голова вперед выдавалась, и еще такая, что он казался как будто сутуловатым. И по внешности своей был очень оригинален. Недаром Пушкин его назвал в одном из своих писем:

   "Крылов - преоригинальная туша..." ²

   Да, он был грузный, массивный, - именно, туша... и зато - добродушный, веселый, и все находили - в высшей степени остроумный.

   У гр. Уварова бывала и великая княгиня Елена Павловна; и она, и дочь Уварова очень любили разговаривать с Крыловым, и он их много смешил.

   Мне рассказывал муж много острот Крылова, которые он сам слышал непосредственно или ему были известны через других, но я уже все это перезабыла. Только помню одну его неприличную, по добродушную выходку на митрополита, когда тот пристал к нему, чтобы сказал ему Крылов какой-нибудь стих-экспромт...

   Часто видела Ивана Андреевича Крылова, как он подъезжал в карете: выйдет в длинном пальто и в высоком, неуклюжем цилиндре, по моде того времени, или в мягкой шляпе, иногда с толстой камышовой палкой. Приезжал он и на извозчичьих дрожках, а иногда, должно быть для шалости, подъезжал, сидя верхом на извозчичьей линейке, какие тогда существовали. В такой позе он казался особенно массивным и забавным.

   Хорошо помню, что все его знали как очень доброго, очень милого и очень умного человека.

   Мне жаль теперь, что я не записала в то время всего, что о нем знала...

   Вот видите, как мало я смогла рассказать вам об этом великом человеке.

  

  

   В доме родственной мне графини Канкриной, урожденной Муравьевой, имел я случай познакомиться с другим знаменитым поэтом, баснописцем Крыловым. Небрежный в своей одежде, неловкий в телодвижениях, он был чрезвычайно забавен в своих речах, в которые нечаянно у него прорывались как бы некие афоризмы. Однажды за столом, когда долго говорили о сибирских рудниках и о том, что добываемое золото наших богачей лежит у них как мертвый капитал, Крылов внезапно спросил: "А знаете ли, граф, какая разница менаду богачом и рудником?" - "А какая, батюшка?" - возразил граф. "Рудник хорош, когда его разроют, а богач, когда его зароют".

   В другой раз, гуляя с приятелем по Невскому, где только что устроены были широкие тротуары, хвалился он, что теперь такое удобство для пешеходов, что даже извозчики более не нужны. В эту минуту подъехал к нему "ванька" с предложением подвезти. Важно посмотрел на него Крылов и спросил: "А что ты мне за это дашь?"

   Была у него однажды рожа на ноге, которая долго мешала ему гулять, и с трудом вышел он на Невский. Вот едет мимо приятель и, не останавливаясь, кричит ему: "А что рожа, прошла?" - Крылов же вслед ему: "Проехала!"

   Но он был чрезвычайно скромен в отношении своего таланта, как и все великие писатели, чувствующие свое достоинство. Однажды у Канкриных, думая ему польстить, стали перечислять, как много уже вышло изданий его басней. "А что мудреного? - отвечал Крылов, - басни писаны для детей, а дети все рвут книжки, и приходится опять печатать".

  

  

   Иван Андреевич Крылов был старинным знакомым твоего дедушки. Не знаю, как это случилось, но в молодости Александр Михайлович Тургенев помог Крылову определиться учителем в семью кн. Голицына ¹. Крылов до получения этого места бедствовал, и оказанная протекция явилась своего рода благодеянием, так как дала ему возможность развить свой талант. Вероятно поэтому Крылов, обращаясь к дедушке, говорил иногда: "Благодетель мой Александр Михайлович".

   В свою очередь, Крылов оказывал дедушке покровительство в Публичной библиотеке, где служил и куда А. М. Тургенев частенько заглядывал.

   Дружбы особой между ними не было, - они были скорее хорошие знакомые. Крылов хаживал к нам редко, но всегда к обеду и по приглашению. Я знала его уже стариком и не могу сказать, чтобы вид его был очень привлекателен. Одежда была всегда помятая и не особенно опрятная - в пятнах, лицо обрюзглое. Вся фигура походила на тушу, и я с трепетом смотрела всегда на кресло, когда грузно вваливался он в него. Но в глазах Крылова светился юмор, и загорались они насмешливым огоньком, когда он спорил или читал свои басни. Вероятно, в молодости был он много живее и интересней.

   Появление его у нас происходило так: Александр Михайлович обыкновенно деловито заявлял: "Был у меня сегодня Крылов и, уходя, без обиняков напомнил: "А знаете, Александр Михайлович, ведь в этом году я у вас еще не обедал..." Отсюда логический вывод - следует пригласить, - что я и сделал на такое-то число".

   Начинались хлопоты. Александр Михайлович был большой хлебосол, и у него была отличная кухарка Александра Егоровна, которая жила у него 45 лет; часто обедали у нас и без приглашения, но накормить Крылова всласть, - а дедушка иначе не допускал, - вызывало много забот.

   Во-первых, нужно было пригласить подходящую компанию; во-вторых, готовить обед в тройном или четвертом количестве. Аппетит у Крылова был чудовищный, болезненный. Меню составлялось из самых тяжелых, сытных кушаний. Обедали тогда рано, в 5 часов. Крылов аккуратно появлялся в половине пятого. Перед обедом он неизменно прочитывал две или три басни. Выходило у него прелестно. Особенно удавалась ему лиса, которая напевала на особый лад. Вообще все звери говорили иначе, и выходило очень забавно. Только мораль читал Иван Андреевич своим голосом. Лучше всего выходила у него "Демьянова уха".

   Приняв расточаемые со всех сторон похвалы как нечто обыденное и должное, Крылов водворялся в кресло - и все внимание его было обращено теперь на дверь в столовую. Если обед запаздывал, он осторожно заглядывал в свой великолепный брегет, - подарок царя или царицы, не помню, - а иногда доносился и звон часов. Александр Михайлович улыбался и нам подмигивал. Но вот наступала торжественная минута: лакомая дверь растворялась и раздавался голос Емельяна: "Обед подан".

   Иван Андреевич быстро поднимался с легкостью, которой и ожидать от него нельзя было, оправлялся и становился у двери. Вид у него был решительный, как у человека, готового наконец приступить к работе. Скрепя сердце пропустив вперед дам, он первый следовал за ними и направлялся к своему месту. Он всегда сидел по правую руку от меня, а я помещалась, как хозяйка, против Александра Михайловича. За стулом Крылова уже стоял Емельян.

   Емеля - Емельянушка - Емельян был киргиз-сирота, которого дедушка окрестил и вывез из Астраханской губернии, где был одно время губернатором. Емеля было его будничное имя; Емельянушкой называли его, когда были им довольны. "Иди спать, Емельянушка, - говорил ему по вечерам дедушка, - мне ничего больше не надо". В случае же недовольства или если поручали ему какое-нибудь серьезное дело, звали его Емельяном. Так и на этот раз Александр Михайлович обратился к нему пред обедом: "Смотри, Емельян, чтобы Иван Андреевич у меня голодным из-за стола не вышел..."

   И вот Емеля бережно подвязывает Крылову салфетку под самый подбородок, а вторую расстилает на колени.

   Я отлично помню этот последний обед Крылову. Была, уха с расстегаями, которыми обносили всех, но перед Иваном Андреевичем стояла глубокая тарелка с горою расстегаев. Он быстро с ними покончил и после третьей тарелки ухи обернулся к буфету. Емеля знал уж, что это значит, и быстро поднес ему большое общее блюдо, на котором оставался еще запас.

   За обедом Иван Андреевич не любил говорить, по, покончив с каким-нибудь блюдом, под горячим впечатлением высказывал свои замечания. Так случилось и на этот раз. "Александр Михайлович, а Александра-то Егоровна какова! Недаром в Москве жила: ведь у нас здесь такого расстегая никто не смастерит - и ни одной косточки! Так на всех парусах через проливы в Средиземное море и проскакивают. (Крылов ударял себя при этом ниже груди.) Уж вы, сударь мой, от меня ее поблагодарите. А про уху и говорить нечего - янтарный навар... Благородная старица!"

   Телячьи отбивные котлеты были громадных размеров, - еле на тарелке умещались, и половины не осилишь. Крылов взял одну, затем другую, приостановился и, окинув взором обедающих, быстро произвел математический подсчет и решительно потянулся за третьей... "Ишь, белоснежные какие! Точно в Белокаменной", - счастливый и довольный поведал он. Покончить умудрился он раньше других и, увидев, что на блюде остались еще котлеты, потребовал от Емели продолжения.

   Громадная жареная индейка вызвала неподдельное восхищение. "Жар-птица! - твердил он и, обратившись ко мне, жуя и обкапывая салфетку, повторял: - У самых уст любезный хруст... Ну и поджарила Александра Егоровна! Точно кожицу отдельно и индейку отдельно жарила. Искусница! Искусница!.."

   Но вскоре новая радость. Крылов очень любил всякие мочения. Дедушка это знал и никогда не забывал угодить ему в этом. И вот появились нежинские огурчики, брусника, морошка, сливы... - "Моченое царство, Нептуново царство!" - искренно радовался Крылов, как вишни проглатывая огромные антоновки.

   Обыкновенно на званом обеде полагалось в то время четыре блюда, но для Крылова прибавлялось еще пятое. Три первых готовила кухарка, а для двух последних Александр Михайлович призывал всегда повара из Английского собрания. Артист этот известен был под именем Федосеича. Дедушка знал его еще по Москве, где служил Федосеич одно время у родственника нашего Павла Воиновпча Нащокина. В Английском собрании считался Федосеич помощником главного повара и давно бы занял его место, если бы не запой, которым страдал он, как многие талантливые русские люди.

   Появлялся Федосеич за несколько дней до обеда, причем выбирались два блюда. На этот раз остановились на страсбургском пироге и на сладком - что-то вроде гурьевской каши на каймаке. "Ну и обед, - смеялся Александр Михайлович, - что твоя Китайская стена!"

   Федосеич глубоко презирал страсбургские пироги, которые приходили к нам из-за границы в консервах. "Это только военным в поход брать, а для барского стола нужно поработать", - негодовал он, - и появлялся с 6 фунтами свежайшего сливочного масла, трюфелями, громадными гусиными печенками, - и начинались протирания и перетирания. К обеду появлялось горою сложенное блюдо, изукрашенное зеленью и чистейшим желе.

   При появлении этого произведения искусства Крылов сделал изумленное лицо, хотя наверно ждал обычного сюрприза, и, обращаясь к дедушке, с пафосом, которому старался придать искренний тон, заявил: "Друг милый и давнишний, Александр Михайлович, зачем предательство это? Ведь узнаю Федосеича руку! Как было по дружбе не предупредить? А теперь что? Все места заняты", - с грустью признавался он.

   - Найдется у вас еще местечко, - утешал его дедушка.

   - Место-то найдется, - отвечал Крылов, самодовольно посматривая на свои необъятные размеры, - но какое? Первые ряды все заняты, партер весь, бельэтаж и все ярусы тоже. Один раек остался... Федосеича в раек, - трагично произнес он, - ведь это грешно...

   - Ничего, помаленьку в партер снизойдет, - смеялся Александр Михайлович.

   - Разве что так, - соглашался с ним Крылов и накладывал себе тарелку горою. За этой горой таяла во рту его и вторая,

   Непонятно, как мог он поглощать столько жира? Все прочие брали по небольшому кусочку, находили, что очень вкусно, но tresindigeste {Очень тяжело (фр.).}. Обыкновенно Александра Егоровна складывала остатки такого pate {Пирог (фр.).} в банку, закупоривала и долго потом подавала на закуску.

   Наконец Крылов, утомленный работой, нехотя опускал вилку, а глаза все еще с жадностью следили за лакомым блюдом.

   Но вот и сладкое... Иван Андреевич опять приободрился.

   - Ну что же, найдется еще местечко? - острил дедушка.

   - Для Федосеича трудов всегда найдется, а если бы и не нашлось, то и в проходе постоять можно, - отшучивался Крылов.

   Водки и вина пил он не много, но сильно налегал на квас. Когда обед кончился, то около места Ивана Андреевича на полу валялись бумажки и косточки от котлет, которые или мешали ему работать, или нарочно из скромности направлялись им под стол.

   Выходить из столовой Крылов не торопился, двигался грузно, пропуская всех вперед. Войдя в кабинет, где пили кофей, он останавливался, деловито осматривался и направлялся к покойному креслу поодаль от других. Он расставлял ноги и, положив локти на ручки кресла, складывал руки на животе. Крылов не спал, не дремал - он переваривал. На лице выражалось довольство. От разговора он положительно отказывался. Все это знали и его не тревожили. Но если кто-нибудь неделикатно запрашивал его, - в ответ неслось неопределенное мычание. Кофея выпивал он два стакана со сливками наполовину. "Да, были сливки в наше время! - засмеялась Надежда Михайловна, - воткнешь ложку, а она так и стоит".

   Чай мы пили в половине девятого, и к этому времени Крылов постепенно отходил. Он начинал прислушиваться к разговору и принимать в нем участие. Ужина у Александра Михайловича никогда не бывало, и хотя Крылов отлично это знал, но для очистки совести он все же, залучив в уголку Емельяна, покорно говорил ему: "Ведь ужина не будет?" Поело чая Иван Андреевич сдавался на руки Емеле, который бережно сводил его с лестницы и усаживал в экипаж.

   Царская семья благоволила к Крылову, и одно время он получал приглашения на маленькие обеды к императрице и великим князьям. Прощаясь с Крыловым после одного обеда у себя, дедушка пошутил: "Боюсь, Иван Андреевич, что плохо мы вас накормили - избаловали вас царские повара..." Крылов, оглянувшись и убедившись, что никого нет вблизи, ответил: "Что царские повара! С обедов этих никогда сытым не возвращался. Л я также прежде так думал - закормят во дворце. Первый раз поехал и соображаю: какой уже тут ужин - и прислугу отпустил. А вышло что? Убранство, сервировка - одна краса. Сели, - суп подают: на донышке зелень какая-то, морковки фестонами вырезаны, да все так на мели и стоит, потому что супу-то самого только лужица. Ей-богу, пять ложек всего набрал. Сомнение взяло: быть может, нашего брата писателя лакеи обносят? Смотрю - нет, у всех такое же мелководье. А пирожки? - не больше грецкого ореха. Захватил я два, а камер-лакей уж удирать норовит. Попридержал я его за пуговицу и еще парочку снял. Тут вырвался он и двух рядом со мною обнес. Верно, отставать лакеям возбраняется. Рыба хорошая - форели; ведь гатчинские, свои, а такую мелюзгу подают, - куда меньше порционного! Да что тут удивительного, когда все, что покрупней, торговцам спускают. Я сам у Каменного моста покупал. За рыбою пошли французские финтифлюшки. Как бы горшочек опрокинутый, студнем облицованный, а внутри и зелень, и дичи кусочки, и трюфелей обрезочки - всякие остаточки. На вкус недурно. Хочу второй горшочек взять, а блюдо-то уж далеко. Что же это, думаю, такое? Здесь только пробовать дают?!

   Добрались до индейки. Не плошай, Иван Андреевич, здесь мы отыграемся. Подносят. Хотите, верьте или нет - только ножки и крылушки, на маленькие кусочки обкромленные, рядушком лежат, а самая то птица под ними припрятана и не резаная пребывает. Хороши молодчики! Взял я ножку, обглодал и положил на тарелку. Смотрю кругом. У всех по косточке на тарелке. Пустыня пустыней. Припомнился Пушкин покойный: "О поле, ноле, кто тебя усеял мертвыми костями?" И стало мне грустно-грустно, чуть слеза не прошибла... А тут вижу - Царица-матушка печаль мою подметила и что-то главному лакею говорит и на меня указывает... И что же? Второй раз мне индейку поднесли. Низкий поклон я царице отвесил - ведь жалованная. Хочу брать, а птица так не разрезанная и лежит. Нет, брат, шалишь - меня не проведешь: вот так нарежь и сюда принеси, говорю камер-лакею. Так вот фунтик питательного и заполучил. А все кругом смотрят - завидуют. А индейка-то совсем захудалая, благородной дородности никакой, жарили спозаранку и к обеду, изверги, подогрели!

   А сладкое! Стыдно сказать... Пол-апельсина! Нутро природное вынуто, а взамен желе с вареньем набито. Со злости с кожей я его и съел. Плохо царей наших кормят, - надувательство кругом. А вина льют без конца. Только что выпьешь, - смотришь, опять рюмка стоит полная. А почему? Потому что придворная челядь потом их распивает.

   Вернулся я домой голодиый-преголодный... Как быть? Прислугу отпустил, ничего не припасено... Пришлось в ресторацию поехать. А теперь, когда там обедать приходится, - ждет меня дома всегда ужин. Приедешь, выпьешь рюмочку водки, как будто вовсе и не обедал..."

   - Ох, боюсь я, боюсь, - прервал его дедушка, - что и сегодня ждет не дождется вас ужин дома... Крылов божился, что сыт до отвала, что Александра Егоровна его по горло накормила, а Федосеич совсем в полон взял.

   - Ну, по совести, - не отставал дедушка, - неужели вы, Иван Андреевич, так натощак и спать ляжете?

   - По совести, натощак не лягу. Ужинать не буду, но тарелочку кислой капусты и квасу кувшинчик на сои грядущий приму, чтобы в горле не пересохло.

   В конце тридцатых годов исполнялось пятидесятилетие литературной деятельности Крылова. Он был бесспорно самым популярным писателем в России. Самобытный талант его, начиная с дворцов, покорил все слои общества. Он не только писал басни, но одновременно выковывал пословицы, которые еще при жизни его вошли в обиход русских людей.

   Со всех сторон раздались голоса, предлагающие торжественно отпраздновать полувековой юбилей его. Таких юбилеев в России еще не праздновали и боялись, не встретится ли каких-нибудь препятствий со стороны властей. Но царская семья откликнулась одна из первых - опасаться было уж нечего.

   В громадном зале Дворянского собрания состоялся торжественный обед, и публика была допущена на хоры.

   Устроители знали маленькую слабость Крылова и решили устроить ему лукулловский обед. Столица дала все, что было у ней свежего и лучшего из провизии. Императрица предоставила свои царскосельские оранжереи со свежей зеленью и фруктами. Купцы наперерыв раскрывали свои лавки.

   На обеде подносились адресы, говорились речи. Крылов отвечал, благодарил и был растроган до слез. Еще года через три, рассказывая дедушке об оказанном ему почете, он был взволнован, но обычная слабость и тут проявилась. "А обед-то был - такого и не видывал. Икра свежая, зерно - великан, а балык, семга, как весенний снег, таяли... Все тут было. Беда только в том, что по усам текло, а в рот не попало. Вышло-то так, что я как бы угощал, а угостители мои кушали... Ведь мне все время кланяться и благодарить приходилось или выслушивать и ответ подготовлять. Да какая же уж тут еда, когда сердце желудок покорило. Хочешь к блюду приступить, а слезы мешают. Так и пропал обед - и какой обед!" - с грустью припоминал он через три года. "Хоть бы на дом прислать догадались", - доверительно поведал он Александру Михайловичу свою давнишнюю зазнобу.

   "Вот все, что я помню о Крылове, - заявила Надежда Михайловна, - и как-то неловко, что все время пришлось говорить почти только об еде. Но не моя вина, что встречалась с ним только на обедах, да и познакомилась-то с ним, когда он был уже стариком <...>

   Александр Михайлович Тургенев высоко ценил Крылова и восхищался его баснями, но он говорил: "До обеда Иван Андреевич очень интересен. Говорит он всегда с неподдельным юмором, сыплет пословицами и прибаутками и отлично знает Россию и быт низшего офицерства, чиновничества и купечества. Во время обеда он занимателен: не каждый день встретишь человека, одаренного таким аппетитом. Винить его за это не приходится. Лучше покормишь его и его зверинец - Лису Патрикеевну, Кота Ваську, Журавля... смотришь, - новую басню выкормил. После же обеда, - добавлял Александр Михайлович, - Крылов пренеприятен: сидит и переваривает, а на лице блаженство. Удав удавом, да и тот на это время из скромности засыпает".

   Близко сойтись, подружиться с Крыловым никому не удалось. Он все сторонился, ежился, уходил в себя и убегал от всякого сближения. Какое-то недоверие, какая-то боязнь людей. "И за это винить его я не могу, - говорил Александр Михайлович. - Слишком неудачлива была жизнь его в молодости, слишком много он вытерпел в годы, когда сердце отзывчивее. Печать недоверия легла на всю жизнь и от клейма этого на старости уж не избавиться.

   Жаль! Иван Андреевич добрейший и честнейший человек. Всегда помогал он своим родственникам-беднякам, да и по сие время, не колеблясь, идет он навстречу каждому доброму делу".

  

  

   28 января 1836 года осталось памятным днем моей жизни. Я с самого детства благоговела перед литературными знаменитостями. Вышедши замуж, я познакомилась с некоторыми литераторами, но самых знаменитых еще не видела. Мой муж, который со всеми ними был близок и который находил величайшее наслаждение исполнять мои желания, обещал мне познакомить меня с ними со всеми. Приезд в Петербург партизана Давыдова, давнишнего знакомого моего мужа, дал повод сделать обед в его честь и пригласить всю литературную аристократию, которую мой муж встречал каждую субботу у Жуковского. Когда он сказал мне об этом обеде, то я пришла в неописанный восторг. Несколько дней оставалось еще до этого обеда, и я была им так занята, что каждую ночь видела его во сне с разными подробностями и изменениями.

   Наконец наступил нетерпеливо ожидаемый день. Я встала рано поутру, хлопотала, заботливо все приготовляла, придумывала, как бы устроить все в лучшем виде для принятия дорогих гостей. Оделась