Крылов Иван Андреевич - И. А. Крылов в воспоминаниях современников

гненной массой, пылающей под землей и не имеющей вулкана для извержения (фр.).}. Удивительное действие производит эта импровизация. Сам он был весь растревожен, и все мы слушали с трепетом и слезами...

  

   ...Вчера ездили мы с Карамзиными Невою на биржу есть устрицы и слушать тысячи птиц, которые в клетках расставлены на несколько этажей. Кораблей, однако же, еще немного. То-то было бы тебе объедение на бирже: устрицы, сыры, разные сласти. После биржевых устриц поехал я обедать к Перовскому также на устрицы. Там были сверх того: Карбонье, Филимонов, Нечаев, Крылов, Пушкин, Мицкевич. Крылов на таких сходках очень приятен. С ним не должно говорить о поэзии, о высоком, потому что он положительная проза, по как проза он очень мил. Он слышал трагедию Пушкина, и - классик присяжный - он не может не протестовать против романтизма ее. Пушкин спрашивал его: "Признайтесь, что моя трагедия вам не нравится". - "Нет, не могу сказать этого: в своем роде она очень хороша. Один проповедник говорил, что все в мире совершенно и лучше быть ~ не могло. "Неужели вы то скажете и обо мне?" - спросил его горбатый. "А почему же нет, - возразил проповедник, - для горбатого вы очень хороши".

  

   На днях был у меня вечер для Жуковского прощальный, он поехал на шесть недель в Дерпт, а для Loeve Veimar встречальный. Все было взято напрокат и вышло прекрасно, Une soiree des celebrites {Сборище знаменитостей (фр.).} Брюллов, Лев Веймар, Пушкин, Крылов, Жуковский, я, Бартенев и еще кое-кто. Не попал только Horace Vernet, который приехал сюда на следующий день.

  

  

   Сейчас узнаю, что едет курьер в Мюнхен и посылаю с ним замечательную литературную новинку ¹. Праздник очень хорошо удался. Более двухсот гостей участвовало в нем и между прочими все наши сановитости. Перед обедом Уваров привез новорожденному орден св. Станислава второй степени при весьма лестном рескрипте. Вот как все идет на белом свете! Я думал, что в первом письме моем к тебе поплачем вместе о нашем незабвенном Дмитриеве ². А вместо того сообщаю о празднике Крылову. Радость радостью, а слезы слезами.

  

  

  

   Жизни Дмитриева еще не видал. Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова. Твое мнение должно быть законом в нашей словесности, а ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести и покровительствуешь черт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова...¹

  

   Ты уморительно критикуешь Крылова: молчи, то знаю я сама, да, эта крыса мне кума ³. Я назвал его представителем духа русского народа - не ручаюсь, чтоб он отчасти не вонял. - В старину наш народ назывался смерд (см. госп<одина> Кар<амзина>) ⁴. Дело в том, что Крылов преоригинальная туша, гр<аф> Орлов дурак, а мы разини и пр. и пр...

  

  

   У нас есть критика, а нет литературы. Где же ты это нашел? именно критики у нас и недостает<...> Мы не имеем ни единого комментария, ни единой критической книги.

   Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который в басне столь же выше Лафонтена, как Держ<авин> выше Ж.-Б. Руссо<...>

   Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых у нас Державин и Крылов - во-вторых, где же бывает много талантов ¹.

  

   Какую Крылов выдержал операцию? Дай бог ему многие лета! ¹ Его "Мельник" хорош как "Демьян и Фока" ².

  

  

  

   Пора Уму и Знаниям вытеснить Булгарина и Федорова <...> За разбор "Мысли", одного из замечательнейших стихотворений текущей словесности, уже досталось нашим северным шмелям от Крылова, осудившего их и Шевырева, каждого но достоинству ¹.

  

  

   Вы спрашиваете моего мнения о "Камчадалке". Откровенность <?> под моим пером может показаться вам простою (?) учтивостию (?). Я хочу (?) лучше (?) повторить вам мнение Крылова, великого знатока и беспристрастного ценителя истинного <?> таланта. Прочитав "Дочь Жолобова" он мне сказал: Ни одного из русск<их> ром<анов> я не читывал с большим удовольствием. "Камчадалка" верно не ниже вашего первого произведения.

  

  

  

  

   В прошедшую пятницу по правилам нового театрального постановления собрался в доме гр. Милорадович; комитет словесников (так написано было в повестках); какими правилами руководствуются при этом сборе - мне неизвестно <...> ¹ Из людей в самом деле известных в словесности находились только Шишков, Муравьев-Апостол, Шаховской и Крылов; поверишь ли ты, что тут же с ними заседал и Бестужев?! Меня не было, читал мой ученик Каратыгин, как видно, весьма хорошо, ибо трагедия поправилась, и ее определили принять...

  

  

  

   Надеясь на вашу снисходительность, мой любезнейшие друг, я осмеливаюсь, по старой памяти, сообщить Вам свои замечания на письма Вяземского н Пушкина, доставившие мне много приятнейших минут.

   Письма Вяземского - сокровище: живость, игра ума, богатые мысли и сравнения. Но я досадую на его упрямство. Дмитриева предпочитать Крылову? Крылов - поэт, поэт природный! При этом выражении скалят зубки и перемигиваются между собою некоторые критики; Вяземскому ли к ним приставать? "Пускай идут люди с людьми, а прочее - с прочим". Это его собственные слова. Положим, что с его мнением согласятся немногие, но мнение Вяземского не безделица в трибунале российской словесности.

   Крылов у нас один из первых поэтов - это доказано; этому нельзя противустать. Восторженные и тупоголовые - все одно и то же об нем скажут. Его слава утверждена общественным нераздельным мнением. Сей поток в своем течении увлекает вместе с кедрами и дубами - жерди и дубины. "У Дмитриева более чистого и высшей пробы золота", - говорит Вяземский. Следовательно, Крылов ниже Дмитриева? Пушкин говорит другое: Дмитриев, о его мнению, "напрасно причислен к лику великих поэтов, а Крылов, несомненно, выше Лафонтена".

   Досадуя на несправедливое суждение Вяземского и увлекаясь мнением Пушкина, в первом движении и не спросясь рассудка, в фанатизме, так сказать, я написал следующее. Дмитриев, правда, писатель очень любезный, приятный, но где же у него вдохновение? <...> "К какому разряду причислишь ты Крылова, - говорит мне, улыбаясь, рассудок, - он, верно, не беснуется, как Пиндар, Шекспир, Байрон и Пушкин. Пред нашим баснописцем летают легкие веселые призраки, и не судорожный трепет, а громкий простодушный смех обнаруживает, что он видит своего гения. Скажи лучше, что вы все не правы, что поэт - Протей: везде и всегда разнообразен. Пушкин увлек тебя так, как порывистый вихрь подымает на воздух сор и щепки".

  

  

  

  

   Первое действующее лицо авторского обеда, явившееся на сцену, был А. Пушкин <...> ¹ После обниманий и некоторых полуизвинений тотчас заговорил о тебе; Пушкин восхищен от отрывка твоего романа, который он питал в журнале;² входит Крылов, из дворца, где он пробовал в новом маскарадном сюрпризе (который дают сегодня) роль Талии;³ расспросы о тебе и улыбательное ободрение отрывка твоего романа; входит Гнедич; восклицание: прекрасно! твоему же роману; наконец является Жуковский <...> он объявляет, что не спал вчера всю ночь, от чего же? все то ж от твоего романа...

  

  

   Вчера я провел вечер у Жуковского с Крыловым, Пушкиным, Гнедичем и еще с каким-то молодым человеком, которого не знаю и забыл спросить о его имени. Предметом нашего собрания были мои "Смоляне" ¹. Их слушали с большим вниманием, кроме Крылова, который, объевшись поросенка, дремал до начала чтения, заснул в 1-м действии и выспался к четвертому. Уважение слушателей к хозяину не дозволяло им делать замечаний прежде его, а он делал их общими суждениями, как напр., что он почитает хоры лишними в драматических сочинениях, что ему кажется, будто все мои герои говорят одним языком до третьего действия, что то или другое трудно представить на сцене нашим актерам, хотя уже несколько лет он их не видит, да и видеть не хочет, и тому подобное. Молодой незнакомец опровергал кое в чем эти замечания. Пушкин говорил, что он лиризм везде любит. Гнедич вполголоса одобрял мои возражения, а Крылов прихрапывал. Наконец, при пробуждении его, слушатели мои пооживились, и начали вырываться похвалы. Четвертое действие одушевило всех; пятое уже очень хвалили и по прочтении пиесы решили, что она должна произвести сильное впечатление над зрителями, и в ней много хороших мест, которым понравиться слушателям не совсем помешало даже мое бормотанье <...>

   Крылов третьего дня, в домашнем маскараде, который давала великая княгиня государыне императрице, представлял музу Талию и говорил прелестные стихи, им сочиненные, которые я к вам пришлю и прислал бы теперь, по забыл взять у Жуковского; в них много остроты, веселости и очень милой, потому что без лестной похвалы домашнего быта высоких хозяев.

  

  

  

   ...На днях я получил письмо от Смирнова. Он упоминает, менаду прочим, об обеде, данном Крылову по случаю его пятидесятилетней литературной жизни. Я думаю, уже тебе известно, что государь, узнавши об этом обеде, прислал на тарелку Крылову "Станислава" 2-й степени. Но замечательно то, что Греч и Булгарин отказались быть на этом обеде, но когда узнали, что государь интересуется сам, прислали тотчас просить себе билетов. Но Одоевский, один из директоров, им отказал, тогда они нагло пришли сами, говоря, что им приказано быть на обеде, но билетов больше не было, и они не могли быть и не были ¹. Смирнов прибавляет, что Булгарин, на возвратном пути в Дерит, был ком-то, вероятно из дерптских студентов, так исправно поколочен, что педели две пролежал в постели. Этого наслаждения я не понимаю. По мне, поколотить Булгарина так же гадко, как и поцеловать его. По случаю этого празднества были написаны и читаны на нем же стихи - одни Бенедиктова, незамечательны, другие кн. Вяземского, очень милы и очень умны и остроумны. Они были петы. Музыку написал Вельегорский.

  

  

   Благодарю тебя за некоторые литературные подробности. О смерти Крылова мы узнали из немецких газет. Мир душе, исполнившей на земле чисто свое дело!

  

  

   Словцо об "Одиссее". В "Северной пчеле", уже не помню в каком номере, попавшемся в мои руки, напечатана статья о Крылове, написанная каким-то его сослуживцем, Быстровым. В числе немногих анекдотов сказано там, между прочим, о занятиях Крылова греческим языком и о попытке переводить "Одиссею", причем приложена была и самая попытка, составляющая начало I песни, которую я, разумеется, сей же час списал для вас и при сем посылаю. Сделав попытку, Крылов бросил самое дело, назвавши гекзаметр (по словам Быстрова) Голиафом, с которым ему не сладить ¹.

  

  

  

   Его <Гнедича> похоронили 3 февраля в Невском ¹. При погребении было довольно людей, любивших его. Но Хвостов не пощадил и последней церемонии. Целую обедню раздавал он стихи свои и разговаривал во весь голос, так что Крылов при конце отпевания сказал ему: "Вас было слышнее, чем Евангелие". Пушкин пророчит, что Хвостов всех нас похоронит. Оно правдоподобно: если он не умер в старину, когда над ним смеялись, то кто ему велит умирать теперь, когда его чуть на руках не носят? Верно, насладились вы лицезрением его на картинке Новоселья (которое князь Вяземский к вам давно отправил), где он так чинно сидит между Крыловым и Пушкиным ².

  

   Вы очень справедливо думаете, что бы можно сделать из биографии Крылова, Да кому это сделать-то? Мне кажется, один Пушкин был бы в состоянии повторить в творении своем это чудное творение руки создателя. В записках у Вигеля есть много острого и даже справедливого (хотя не в похвалу Крылову) о той эпохе, когда Крылов жил в деревне у Голицына. Вигель пренаблюдательный ум, только желчный и односторонний.

  

  

  

  

   Отпевание тела его <Пушкина> происходило в церкви Спаса в Конюшенной 1 февраля в 11 часов утра. Перед церковью, для отдания последнего долга любимому писателю, стеклись во множестве люди всякого звания. Трогательно было видеть вынос гроба из церкви: И. А. Крылов, В. А. Жуковский, П. А. Вяземский и другие литераторы и друзья покойного несли гроб.

  

  

  

   У князя Одоевского по субботам встречаюсь с посланниками, и у нас уже составился вист впятером: я, немецкий, французский, итальянский и турецкий посланники ¹. Впрочем, видел я одного - шведского, графа Пальментиерна: презамечательный старик, выучился по-русски, любит со всеми говорить по-нашенскому-то, добр и прост, как какой-нибудь русский немец, учитель немецкого языка. Видел И. А. Крылова и, признаюсь, с умилением посмотрел на этого милого и достолюбезного старца.

  

  

   Видел Крылова и, признаюсь, с умилением смотрел на этого старца-младенца, о котором можно сказать: "сей остальной из стаи славной" ¹.

  

  

  

  

   А еще я вспомнила одно словечко Крылова. Однажды он уснул в самый разгар литературной беседы. Разговор продолжался под храп баснописца. Но тут спор зашел о Пушкине и его таланте, и собеседники захотели тотчас же узнать мнение Крылова на сей счет; они без стеснения разбудили его и спросили: "Иван Андреевич, что такое Пушкин?" - "Гений!" - проговорил быстро спросонья Крылов и опять уснул.

  

  

  

   Лев Андреевич Крылов принадлежал к разряду тех незначительных людей, которые проходят свое земное поприще, не ознаменовав его никаким заметным делом, не возвысив и не унизив своей скромной доли, и умирают, не оставив по себе "ни мысли плодовитой", ни даже следа своего существования. О таких людях человечество ничего не знает, а близкие к ним товарищи и друзья забывают их чуть ли не у самой могилы. Если воспоминания о них иногда и сохраняются, то они обязаны этим своим невольным отношением к людям гениальным, озарявшим все, что ни соприкасалось с ними. Таков был и Лев Андреевич Крылов.

   Все наши сведения о нем мы почерпаем из его писем к брату, которые сохранились в бумагах последнего, принадлежащих ныне императорской Академии наук.

   Он начал службу в гвардии и жил в Петербурге, когда его брат вместе с Клушиным издавал журнал; но когда он перешел в армию и по какой причине, того из писем не видно ¹. Время разлуки с братом не ослабило в нем нежной, почти сыновней привязанности к нему. "Любезный батюшка, братец Иван Андреевич", "милый тятенька", вот постоянные обращения, повторяющиеся в каждом письме. В них Л. А. делился с своим гениальным братом и радостями своими и горем, навещавшим его не раз. Конечно, такая искренность отношений может сохраняться только тогда, когда она взаимна. И. А. до последней минуты жизни своего брата, умершего гораздо ранее его, был его другом, покровителем и помощником; постоянно входил в мельчайшие его нужды, интересовался его служебным положением, его знакомствами, образом жизни, занятиями, расходами. Ответы Л. А-ча на его вопросы рисуют до мельчайших подробностей бедную картину жизни сначала армейского, а потом гарнизонного офицера, ибо Л. Л. по болезни перешел в гарнизон.

   Чтобы не утомлять внимания читателей, мы воздерживаемся от перепечатывания всех писем и ограничимся только извлечениями и небольшими выдержками из них.

   Первое письмо по времени написано в 1800 году 11 пли 12 января и получено И. А-чем (как видно из его собственноручной заметки) 1800 г. января 17 дня. Приводим начало его, потому что оно, на наш взгляд, весьма характерично: "Богу одному известно, сколько сердце мое чувствует радости, читая твое приятное письмо, которое я получил сего января 11 дня, со вложением ста рублей ассигнаций; и сколько я ни думал описать тебе мою благодарность, но наконец увидал, что слабый ум мой никогда не может сыскать слов, чтобы живо выразить оную. Мне кажется, что сильные действия сердца только можно чувствовать, а описать никогда... Ты говоришь, любезный тятенька, что живешь весело и доволен своим состоянием, по милости князя Сергея Федоровича Голицына ². Слава богу! желаю тебе от всего моего сердца и прошу бога, чтобы ты и всю свою жизнь провел весело. Уверяю тебя, любезный мой, что меня ничто но может больше веселить, как твое доброе состояние"."

   Далее в ответ на вопрос брага, требовавшего, чтобы Л. А. описал ему весь свой "экипаж", он перечисляет все свое скудное имущество, в котором книги занимают первое и весьма значительное место; скрипка, взятая И. А-чем у какого-то Сафонова, также "много прогоняла скуку" Л. А-ча. Затем следует счет денег, заключающийся следующими восклицаниями: "итак, видишь ты, любезный тятенька, имею я больше 200 рубл., чего у меня никогда не бывало и которых, думаю, надолго станет, ибо я в карты не играю, стол имею всегда хороший... перед обедом и перед ужином рюмка водки, поутру чай..."

   После того Л. А. рассказывает о своем походе. 1799 г. 12 января, войска, находившиеся в Херсоне, получили приказание от генерала Германа немедленно выступить в поход; "по как была некоторая неисправность в рассуждении обоза да и офицеров у многих ни лошадей, ни повозок, то и промешкали до 22-го. Сего числа поутру в 8 часов с помощию божлею выступили. Надобно сказать тебе наперед, что у меня перед этим временем не было ни полушки денег, а кормили меня товарищи, с которыми я жил в одной казарме. Хотя у. меня и была маленькая повозченка, но лошади и ничего больше; а без денег в походе пренегодно. Занял я 30 рублей у батальонного начальника в счет жалованья и, таким образом кое-как собравшись, потащился, сам пешком и во весь поход шел пеший... Вообрази себе, любезный тятенька, что я, не ходивши никогда, и 20 верст пешком! А тут с утра была оттепель, снегу выпало по колено...", потом сделался жестокий мороз, "я же шел в штиблетах, повозки все отправили вперед; мне кажется, я бы совсем околел, если бы, к счастью моему, повозка моя не остановилась; однако же я со всем тем так сильно отморозил ноги, что до самого Бору болели, целый месяц". В Бору генерал Герман сделал смотр войскам, после чего они продолжали путь до Гусятина; здесь расположились они по деревням и поступили под начальство князя Дмитрия Михайловича Волконского. Под командою князя Волконского они совершили весь поход. Автор письма останавливается на описании Львова и Пешта, где наши войска были встречены принцем Иосифом и где им был оказан самый радушный прием, что также описано в письме весьма кратко: обед, бал, музыка и т. п.

   Из последующих писем видно { Из Серпухова, 1802 г:, апреля 3 дня. (Примеч. В. Ф. Кеневича.)}, что Л. А. вел журнал во время своего Итальянского похода и по частям доставлял его брату; к сожалению, он не весь сохранился. Небольшой отрывок (один почтовый лист) дает, однако же, понятие о том, в каком роде был этот журнал. Он по изложению напоминает хождение игумена Даниила. В этом отрывке весь маршрут от Новии, где происходило шестнадцатичасовое сражение, в котором войска, где находился Л. А., не участвовали, потому что опоздали, ибо пошли не тою дорогою - до Кастель-Флорентино, "небольшого селения на высокой горе"; здесь означены время всех переходов, местечки, города, несколько общих замечаний сделано о каждом, но ничего нет, что бы могло заинтересовать читателя в каком бы то ни было отношении.

   Следующее письмо, от 26 декабря 1801 г. {Это единственное письмо, на котором сохранился адрес. Передаем его буквально: "Его благородию Крылову милостивому государю моему Ивану Андреевичу, секретарю при его сиятельстве князе Сергее Федоровиче Голицыне, в Риге". (Примеч. В. Ф. Кеневича.)}, писано, как видно, из Серпухова, вокруг которого расположились войска, возвратившиеся из похода. В нем Л. А. поздравляет брата с новым годом и благодарит за присланные ему 50 р. ассигнациями.

   Из писем, отосланных из Серпухова в 1802 г., сохранилось только два: первое (без означения числа), несмотря на краткость, не лишено интереса. Приводим его в извлечении. Поблагодарив брата за письмо, полученное 24 января, Л. А. продолжает: "Сказка твоя о Марфушке (?) меня удивила. Я, право, полагал, что она давно на воле, а она, бедная, терпела через твою беспечность. Однако ж теперь я очень рад и благодарю тебя, что ты за все претерпение ее наградил; по крайней мере, она теперь сыщет где-нибудь пристанище и не будет бояться тюрьмы, которой прежде всякий раз ожидала". Пожалев, что не имеет сведений о своих прежних товарищах, Л. А. восклицает: "Что вздумалось Клушину твоему жениться, да еще и с таким богатым приданым, и, верно, на актрисе? Я бы никогда от него этого не ожидал!" Не лишено интереса и следующее замечание: "Конечно, вы с ним не в ладу, что так в близком расстоянии один от другого, а не имеете переписки" {Действительно ли Иван Андреевич разошелся с Клушиным вследствие каких-либо неудовольствий, или развели их обстоятельства, я не имел возможности узнать. (Примеч. В. Ф. Кеневича.)}. В этом же письме сообщается новость: Л. А-чу удалось в Серпухове открыть родственницу, "дядюшки Якова Юдича родную сестру, вдову, которая имела там свой дом и жила с детьми; один сын подъячий", но виделся ли с ними Л. А., не видно. Заключение письма так интересно, что мы приводим его вполне. "Ты заботишься и не знаешь, как пособить моей скуке, и пишешь, что если бы Татищев был в Москве, то бы библиотеку ко мне переслал. Но ты подумай, не смешно ли было бы возить целый воз книг, иметь тройку лошадей для них ⁴. Я думаю, если бы ты ко мне пожаловал, чего я нетерпеливо ожидаю, то хотя бы книг 30 или 40 привез, да одолжил бы до бесконечности, если бы привез скрипку, она бы много скуку отгоняла". В другом письме из-под Серпухова находим упреки в лени, соболезнование о том, что трудно найти сюжет для писем, когда на них не отвечают. "Еще раз прошу тебя, голубчик мой, пиши ко мне, не ленись, пиши о своем здоровье, которое мне всего на свете милее, и как живешь. Я сердечно желаю тебя видеть. Ах! как мне скучно, что тебя так долго не вижу, ты у меня всегда в мыслях".

   После единственного письма от 5 марта 1803 года, не заключающего ничего особенно интересного, кроме выражения никогда не исполнившейся надежды, что И. А. посетит брата, следует длинный перерыв - до февраля 1816 годи. Утрачены ли эти письма, или Л. А. в это время вовсе не писал к брату, мне неизвестно. Судя по тону последующих писем, можно всего правильнее сделать первое предположение.

   Первое письмо от 26 февраля 1816 года начинается выражением благодарности за присланные 200 рублей, которые были особенно кстати, потому что у Л. А-ча, по его собственному выражению, "один мундир, да и тот с плеч слезает, а рубашки хотя и три, но и те в дырьях" - из этого можно судить, что у него и самых нужных вещей не было, а о прочем и говорить нечего. Эти 200 р. должны были казаться особенно дорогими Л. А-чу, потому что И. А. писал ему, что сам находится в хлопотах и нуждается. "Но что делать, - утешал его брат, - я часто, любезный тятенька, вспоминаю твою пословицу: бывает хуже, бывает и лучше, а также старого твоего друга Александра Ивановича Клушина: все пройдет. И подлинно: и худое и хорошее все проходит". Затем следует изображение состояния бедного гарнизонного офицера: "Жалованья мне 80 р. в треть, что составляет серебром 17 р., а мундир, как ни делай бедно, менее 25 р. сделать нельзя; рубашка одна стоит немудреного холста 2 р. 50 к. сер. Между тем, если бы я и вздумал что сделать, так прежде думать надобно о сапогах, которые стоят, самые простые, 4 р. сер.; а есть также надобно, да и не одному, а кормить и двух денщиков, которые провиант хотя и получают, но уж больше ничего". К такой нужде присоединились и болезни: "Я здоровьем так слаб стал, а особливо глазами, что почти и в гарнизоне служить не могу и желал бы иметь покой; но, видно, судьбе угодно, чтоб до гроба влачил я жизнь в беспокойствах и горестях". Письмо заключается просьбою, чтобы брат писал как можно чаще, ибо в его письмах он находит единственное утешение.

   Следующее письмо (от 10 мая 1816 г.) заслуживает особенного внимания: оно более других выясняет отношения между братьями в ту эпоху, когда старший из них сделался человеком знаменитым и в материальном отношении вполне независимым, с другой стороны, оно рисует положение Л. А-ча: "Ни разуму моего, ни слов не достанет довольно выразить тебе мою благодарность за твои милости ко мне. Письмо твое от 26 марта со 150 р. ассигн. я получил с превеликою радостью". Это же письмо принесло Л. А-чу и другой повод радоваться: брат писал к нему, что надеется поправить свои обстоятельства, и положительно спрашивал, сколько ему нужно для поправления его нужд. Л. А. отвечал, что всего труднее поддерживать гардероб, что сюртука у него нет, мундир износился, а шинель хотя и есть, но в ней "не всегда можно быть", а потому просит прислать денег на обмундировку. Май месяц был самым тягостным для Л. А-ча: батальону предстояло занимать к летнее время караулы в городе; "а к тому же начальник строгий,, человек молодой, подполковник Бурнашев, и все воображает, что он в армии, забывая, что в гарнизоне одни калеки и старые люди". Отсюда же узнаем, что Л. А. в 18С6 году произведен в капитаны "и успел под Туркою быть в пяти сражениях, но слава богу, не ранен; а за болезнью в 808 году переведен в гарнизон". В копне письма он просит брата прислать ему свои сочинения, которые он "весьма желал бы прочесть, а особливо басни, которые и здесь (в Каменце-Подольском) в славе".

   Но на это письмо Л. А. долго не получал никакого ответа и в письме от 19 августа 1816 года теряется в предположениях, что бы могло значить это молчание. Он извещает брата, что назначен асессором в комиссии военного суда, что служба его хотя и гарнизонная, но тягостная, что он "не выходит из мундира, который сам с плеч валится", а сшить новый он не решается потому, что "хоть и есть у него немного деньжонок, но он боится, что, израсходовав их, ему есть нечего будет". "Прошу еще тебя, любезный тятенька, - заключает он, - сделай отеческую милость, не забудь любящего тебя брата; признаюсь, мне очень совестно беспокоить тебя своими нуждами, но я надеюсь на твое великодушие..."

   Последнюю просьбу брата И. А. исполнил тотчас же: на обороте этого письма его рукою сделана следующая надпись: "Получено 10 сентября, 11 отправлен ответ и 200 р. ассигн. Записано на почте 11 сентября No 33".

   В следующем письме, 9 декабря того же года, Л. А. повторяет свои усиленные просьбы писать к нему и между прочим уведомить, получил ли он 6 фунтов турецкого табаку, посланные при письме от 4 октября; это письмо до нас не дошло, хотя, как видно из других писем, благополучно достигло вместе с табаком по назначению.

   В марте 1817 года И. А. исполнил просьбу брата, повторявшуюся неоднократно в прежних его письмах: прислал ему экземпляр своих басен, две комедии и неизбежные 150 р. ассигн.⁵. Вот что по этому поводу пишет Л. А. (от 17 марта): "Благодарю тебя, любезный мой тятенька, что ты меня не позабыл и исполнил свое обещание. Беспримерные твои басни я пробежал и могу сказать, что недаром ты ими прославился, да и государь император удостоил их назвать приятными и полезными... Я никогда не сомневался, чтоб ты не употребил свои божественные дарования в пользу общего блага, и нахожу, что нет ничего достойнее благородной души, как советами и самыми легкими доказательствами отвращать от порока и привлекать к добродетели. Поверь, любезный тятенька, что примеры твоей добродетели и все твои слова, слышанные мною еще в младенчестве, в сердце моем останутся неизгладимы до конца моей жизни".

   Не лишены интереса замечания Л. А-ча о портрете брата, приложенном к басням. Он находит его вовсе не похожим и не верит, чтобы человек мог так помолодеть. В этом и сам И. А. легко мог убедиться, сравнив портрет при баснях с прежним ⁶.

   От рассуждения о портрете Л. А. переходит к рассказу о том, как проводит время и как живет, о чем спрашивал его И. А. От 5 часов утра до 9 он занимался делами своей роты: читал бумаги, составлял отчеты, беседовал с фельдфебелем; с 9 до часу исполнял обязанности судьи. В час обедал: "ел щи да кашу, по праздникам и жаркое, и рюмку водки выпивал". Время до 7 часов опять посвящалось роте. Только вечер принадлежал ему. Тогда он весь предавался своей скрипке. "Из этого, - продолжает он, - ты можешь заключить, что я мало скучаю праздностию, и если бы ты, любезный тятенька, был со мною, так я бы полагал себя наисчастливейшим из смертных... Знакомых здесь я никого не имею, с кем бы мог разделить приятно время <...>

   Из этого же письма узнаем, что Л. А., уже находясь в гарнизоне, в 1813 году участвовал в походе в Пруссию, "а теперь, - продолжает он, - сижу уже на месте, как рак на мели. Вот теперь меня можно назвать сивым старцем, как меня в молодости друзья называли".

   Спустя месяц (11 апреля) Л. А. пространно сетует на брата, что он, требуя от него подробных отчетов, о себе молчит и ничего не сообщает о своих обстоятельствах. Среди скуки и однообразия жизни он теперь находит новое развлечение в его баснях: "скажу тебе, любезный тятенька, басни твои меня так утешают, что я многие из них наизусть вытвердил, и читать их никогда не наскучит". Из всех басен особенно понравилась ему "Сочинитель и Разбойник"; так что он откровенно сознается, что "в жизни ничего лучшего не начитывал. Да и все твои басни, - прибавляет он, - беспримерны. Я бы желал прочесть и другие твои сочинения, и я уверен, что они должны быть бесподобны". Но Л. А. не знал, как его желание неисполнимо!

   Письмо заключается следующей, весьма часто повторяющейся просьбой: "Прошу тебя, голубчик мой, пожалуйста, удели полчаса времени, не поленись, напиши ко мне попространнее".

   Почти теми же словами начинается следующее письмо от 2 июня: "Ты мне пеняешь, что я ленюсь к тебе писать, а сам, вот уже три месяца прошло, ни строчки ко мне не напишешь". Далее Л. А. извещает брата, что он находится в беспрестанных трудах и заботах, что к прежним занятиям прибавилось новое, поглощающее много времени, именно: счет книг каменецкого провиантского магазина; к тому же увеличились заботы и по роте, потому что батальон ходит занимать караулы.

   Но и сентябрь наступил, и Л. А. еще раз послал брату 6 фунтов турецкого табаку, а он все молчит; уже в октябре делает предположение, не вздумалось ли И. А-чу прокатиться в Москву, куда, как слышно было в Каменце-Подольском, отправился государь и гвардия, неизвестно, по какой причине.

   Как ни странным должно было показаться И. А-чу такое предположение, однако ж он сохранил молчание до самого декабря. Между тем Л. А. успел написать и четвертое письмо, в котором снова пеняет на его лень и умоляет написать хоть пять строк, ибо, говорит он, "я все-таки не думаю, чтобы ты меня забыл, а полагаю, что ты все откладываешь за ленью, чем меня крайне беспокоишь". Тут же Л. А. извещает брата, что есть слух, будто государь приедет в Каменец в апреле будущего года, а он промотался, сшив себе сюртук, за который 80 р. ассигн. должен был заплатить; между тем у него нет серебряного шарфа и витишкетов к смотру. "Деньгами же я, - продолжает он, - до назначенного от тебя, голубчик мой, жалованья, как-нибудь перебьюсь". И. А. предупредил просьбу брата: 5 декабря он отослал к нему письмо со вложением 250 р. ассигн., которое тот получил 31 декабря. Ответ на это письмо (от 15 января 1818 г.) открывает еще одну черту в отношениях между братьями. И. А. не ограничивался одною высылкою денег к назначенному сроку; он сверх того желал быть поближе к брату и, как видно, серьезно о том подумывал. Но на эти мечты его пусть лучше отвечает сам Л. А. "Ты меня, голубчик, весьма много обрадовал, что желаешь как-нибудь перетащить меня поближе к себе. Я не могу изъяснить, сколь велико желание мое быть с тобою вместе или хотя в недальнем расстоянии от тебя; но ума не приберу, каким образом можно бы это сделать. Ты пишешь, что твои приятели могут сыскать или достать мне место комендантское или плац-майорское в каком-нибудь уездном городке поблизости Петербурга; но эти места штаб-офицерские, а я только капитан. Плац-адъютантом хотя бы я и мог быть, но это место весьма хлопотливо да и надобно знать по бумагам; а я при огне даже читать, а особливо рукопись совсем не могу; ибо глазами я очень слаб, и потому, сколько мне ни желательно быть чаще с тобою вместе, но остаюсь без всякой надежды по своему здоровью. Разве ты, голубчик, посоветуешься с твоими почтенными приятелями, может быть, они что придумают. И если они найдут спокойное и несуетливое место, сверх моего чаяния, по моему слабому и безоружному здоровью, и могут мне доставить, то пожалуйста, любезный тятенька, поскорее. В рассуждении же штатских должностей, я никак не сроден и не способен, служа с малолетства вот уже 32-й год в военной службе..." "Ах, как, голубчик мой, - заключает Л. А., - желаю тебя видеть и обнять тебя и лично поблагодарить за твои ко мне благодеяния. Клянусь тебе, что все мое благополучие поставляю в том, если бы я мог с тобою вместе жить или хоть часто тебя видеть".

   В следующем письме (от 13 февраля 1818 г.) опять повторяются укоризны брату, что он заленился и опять со дня на день откладывает, между тем как Л. А. нетерпеливо ожидает ответа на его последние вопросы, которые его в особенности занимали, тем более что сам И. А. подал к ним повод. "Я нетерпеливо желаю тебя видеть, - говорит он, - мы никогда не были столь долго с тобою в разлуке. Вот уже 12 с половиною лет, как мы с тобою расстались, а у нас никого больше родни нет. Божусь тебе, любезный тятенька, меня это весьма крушит, что мне кажется, что я умру не видевши тебя". Далее, по обыкновению, Л. А. доносит, что он по милости брата ни в чем нужды не терпит и всем совершенно доволен, а в заключение просит прислать ему сочинения, если есть новые.

   Но мечты о перемещении и свидании с братом были прерваны самым неожиданным и неприятным событием, которое бедному гарнизонному офицеру должно было угрожать совершенным разорением. Вот как об этом пишет Л. А. (от 27 марта 1818 г.): поздравив брата с наступающим праздником воскресения Христова, что он делал ежегодно, продолжает: "Я, слава богу, здоров и по милости твоей нужды не терплю. Мы теперь, любезный тятенька, имеем уже маршрут путешествия государя императора. Он сюда прибудет непременно 25-го апреля на ночь, а 26-го здесь будет обедать, и уже делают приготовления для угощения государя. Мы также приготовляемся: нага гарнизонный караул ему будет, и для того батальонный командир всем офицерам в счет жалования купил весь прибор серебряный, т. е. шарфы, темляки, витишкеты, эполеты, и строит всем новые мундиры с панталонами единообразные, что все будет стоить около 250 р. ассигн. на каждого... а если хороший прибор, то и в 400 р. не вогнали бы. И так теперь я должен быть почти целый год без жалования. Но я надеюсь на тебя, голубчик тятенька, что ты меня не оставишь и не допустишь до нищеты... Прошу тебя, голубчик тятенька, помоги!" Письмо оканчивается беспрестанно повторяющеюся просьбой не лениться писать и прислать свои сочинения.

   Следующее письмо (от 4 мая 1818 г.), как и должно ожидать, заключает в себе рассказ о пребывании государя в Каменце-Подольском. Описав обычную встречу государя духовенством и дворянством, Л. А. продолжает: "Скажу тебе, любезный тятенька, государь во все время присутствия тут был весьма весел, любезен и доволен; многих наградил. Батальоном нашим был весьма доволен, ибо наш батальон во время государева приезда стоял в карауле. Батальонного начальника нашего, подполковника Бурнашева, на другой же день произвел в полковники и приказ подписал. И могу сказать, что батальон был одет очень хорошо, офицеры все в новых мундирах и серебряном приборе, что для нас немножко неприятно в рассуждении, что целый год или более должны выплачивать: каждый мундир с серебряным прибором стоит 234 р. ассигн... Прошу тебя, любезный тятенька, не оставь, голубчик. Я на тебя надеюсь, как на каменную гору. Да и на кого же мне более и надеяться?"

   Само собою разумеется, что И. А. не заставил брата повторять свою просьбу. 18 мая 1818 года Л. А. писал к нему в ответ на его письмо, в котором нашел 250 р. ассигн.; "Тысячу раз благодарю тебя, голубчик мой, за твои ко мне отеческие милости. Редкие и отцы столь щедры к своим детям, как ты ко мне". Видно, И. А. все еще помышлял о переводе брата куда-нибудь поближе к Петербургу, потому что в этом же письме находим следующее замечание Л. А.: "Мне весьма приятно, любезный тятенька, что ты заботишься о перемещении к себе поближе. Божусь тебе, голубчик, что я нетерпеливо желаю тебя видеть и обнять тебя". Он предоставляет брату и его приятелям избрать для него место служения, только просит, чтобы это место было или в гарнизоне, или в инвалиде.

   В июне того же года Л. А. и без участия брата попал в инвалид, по распоряжению батальонного командира полковника Бурнашева, который назначил его командиром Винницкой инвалидной команды и вместе с тем депутатом при следствии над контрабандистами. Таким образом, Л. А. получил в некотором роде самостоятельное положение, с которым, конечно, сопряглось мною забот и пропасть письма, что особенно устрашало его, уже давно страдавшего глазами. "Итак, любезный тятенька, - заключает он, - я все службы постепенно перешел: был в гвардии, в армии, в гарнизоне, а теперь за дряхлостью в инвалид попал и не знаю, буду ли иметь в оном покой". (Письмо от 22 июля 1818 г. из Винницы.)

   Месяца через полтора (6 августа 1818 г.) Л. А., осмотревшись на своем новом месте, увидел, что о переводе его поближе к брату необходимо приостановить хлопоты, "ибо можно через это огорчить начальство". Начальник же сделал такое назначение во уважение его службы и поведения. Материальное его положение не только не ухудшилось, а, напротив, изменилось к лучшему: сверх прежнего жалованья и денщиков, он стал получать квартиру и дрова. "Может быть, и здесь будет хорошо", - думал он. Тут у него явилась и другая мысль, которую он также сообщил брату. "Хотя, - говорит он, - я ни в чем нужды не терплю, по милости твоей, но хотелось бы, так как я теперь совершенно на одном месте живу, иметь маленькую лачужку и огород, а также завести корову и птиц, что здесь очень выгодно. Да то беда, что денег на обзаведение нет".

   Из письма от 24 сентября 1818 года видно, что И. А. сам был в затруднительном положении и жаловался на петербургскую дороговизну: "Радуюсь, - писал Л. А. в ответ на его письмо от 11 сентября, - что ты, любезный тятенька, здоров, только жаль, что ты обезденежел. Но бог милостив, опять будут деньги, лишь бы бог дал здоровье". Затем он сравнивает винницкие цены на съестные припасы с петербургскими. "Следовательно, - заключает он, - фунт говядины у нас стоит только 8 коп., а не 30, как ты пишешь; и бог тебя надоумил, что ты меня не перевел в Ораниенбаум, а то бы, кроме беспокойства, я действительно нужду большую с этими деньгами мог претерпевать". Между тем в надежде на будущие блага Л. А., не дожидаясь пособия от брата, купил за 100 р. ассигн. хуторок, чтобы впоследствии обзавестись на нем хозяйством. К этому подстрекало его, во-первых, то, что масло, молоко, сыр будут свои; во-вторых, птицы и яйца будут тоже не купленные, а для птиц приволье большое, потому что хутор окружен водою; к тому же огород так велик, что зелени и овощей с него на целый год достанет, да и работника не искать стать. "Денщика я имею одного женатого, - пишет он, - который еще взят мною из армии; он у меня живет уже 11 лет, я его довольно знаю и надеюсь на него..." "Теперь задумал я, живучи совершенно на месте, завестись хозяйством; мало-помалу и птица свивает себе гнездо. Только прошу тебя, любезный тятенька, если будешь иметь деньги, не оставь в теперешнем моем положении: жалованья я получил только 17 р. ассигн., а прочее все вычли за обмундировку, как я тебе прежде писал. Итак, я теперь, любезный тятенька, остался хотя не в долгу, но в весьма скудном состоянии; однако я совершенно на тебя, голубчик мой, надеюсь; ты меня не допустишь до крайности..."

   Покупка хутора и кое-какие издержки на обзаведение должны были совершенно расстроить денежные дела Л. А. В половине ноября он, повторяя свои прежние просьбы и надежды, извещал брата, что разменял уже последние 25 р. ассигн., а жалование можно будет получить не раньше как в феврале. В следующем письме (от 3 декабря 1818 г.) он, поздравляя брата с наступающим праздником и новым годом, умоляет его помочь ему, ибо "уже и в долг захватил" и подумывает, не продать ли енотовую шубу, которую получил в подарок от брата; но не решается, потому что "боится х