Маяковский Владимир Владимирович - Р. В. Иванов-Разумник. Владимир Маяковский ("Мистерия" или "Буфф")

  

   Источник: В. В. Маяковский: pro et contra / Сост., вступ. статья, коммент. В. Н. Дядичева. - СПб.: РХГА, 2006. (Русский Путь).

   OCR Бычков М. Н.

  

  

  

   Одно из двух: или за ним стоит некая внутренняя правда - и тогда о нем можно говорить и должно говорить; или за ним - пустое место, и тогда надо, обнаружив его, пройти мимо. Многообразные культурные "дыромоляи" не согласятся с этим, - на то их добрая воля.

   За футуризмом есть правда внешняя и внутренняя, осознанная им и не осознанная. О последней - потом; сперва лишь несколько слов о первой. А когда мы пройдем и через ту, и через другую - сам собою разрешится вопрос о том, в чем внутренняя сущность футуризма.

   Почему слово всегда должно иметь смысл?

   Вот первый вопрос, сознательно поставленный футуризмом при своем истоке, так рассердивший одних, так рассмешивший других. Действительно, какая бессмыслица! Уж не превратиться ли нам в наших праотцев каменного века или в грудных младенцев ("онтогенезис есть филогенезис"!), которым такое физиологическое наслаждение доставляло и доставляет повторение отдельных слогов, отдельных звуков! "Дыр, бул, щур" - благодарю покорно!

   Негодование справедливое и вполне невежественное. Ибо если с этими серьезными людьми говорить по-серьезному, то неужели же они, ссылающиеся на Геккеля, забудут не менее обобщающую триаду Гегеля? От первоначальной упрощенности через усложненность к новой сложнейшей простоте - разве никогда не слыхали они об этом пути развития и мира, и человека, и языка? Какие сложнейшие приставки, суффиксы, определяющие члены, падежные окончания, глагольные формы получают мировые языки после первоначальной элементарности, и как снова отбрасываются все эти богатые и нужные ненужности хотя бы в английском языке, простейшем в своей сложности.

   Но оставим в покое и дикарей, и англичан, возьмем просто язык и спросим: как же не видеть неизбежного пути развития слова от простого звука через сложнейший смысл к усложненнейшему в своей простоте звукосмыслу? Слово было "физиологией", слово стало "логикой", слово становится "эстетикой" - и футуризм заговорил "о новой грядущей красоте самоценного, самовитого Слова"; в этом была и остается его внешняя, так осмеивавшаяся правда.

   Красота слова, как красота звука - такое ли, однако, новое ощущение? Кто же не испытывал этого чувства, слушая стихи на незнакомом языке? Но разве поэзия - тот играющий на курантах Усмиритель (из "Кота в сапогах" Тика), который возбуждает восторг всякой пошлостью, лишь бы слушающие отбивали такт... Дело не в ритме, дело не в рифме, но в самом слове, в самом звуке. Красота или безобразие самого звука пленяют - и оттого иногда живут века и тысячелетия. Недаром Гауптман в "Потонувшем колоколе" вспомнил о колючем крике аристофановских "Лягушек", "брекекекс коакс-коакс"... И если припомнился Аристофан, то уж не футуризм ли и его знаменитый птичий язык:

  

   Ἐποποποποποποποποποποί...

   ιω ιω ιτω ιτω ιτω ιτω...

   τιό τιό τιό τιό τιό τιό τίό...

   τοροτοροτοροτοροτξ

   κικκαβάυ κίκκαβάυ.

   τοροτοροτοροτορολιλιλιξ...

  

   (Ορνιθε 227)

  

   Чем же этот птичий язык хуже "заумного языка" футуристов?

   Не стоит слишком долго останавливаться на этом - на внешней правде футуризма, на признании художественной самоценности слова - звука. Прежде смеялись и негодовали, теперь недоумевают, потом поймут. Поймут, что можно говорить о красоте самого звука слова, что голос человеческий по меньшей мере равноправен и с флейтой, и со скрипкой ... и с турецким барабаном, только безмерно богаче всех их, вместе взятых. И если мужику Никите (из "Печали полей" Сергеева-Ценского), который "не зная никаких подходящих, и легких слов", читающая публика милостиво разрешает петь:

  

   Э-э-э-эх да эх ты-ы-ы!

   И-и-и-эх да дда-а... -

  

   то отчего бы ей не позволить и футуристу Хлебникову, тоже не знающему подходящих и легких слов, пропеть свое пресловутое:

  

   Бобэоби - пелись губы,

   Вээоми - пелись взоры,

   Пиээо - пелись брови,

   Лиээй - пелся облик,

   Гзи-гзи-гзэо - пелась цепь,

   Так на холсте каких-то соответствий

   Вне протяжения жило Лицо.

  

   Так усложненнейшим и истонченнейшим путем приходит язык к кажущейся простоте звука, приходит от физиологии к эстетике, от слова-разума к звуку-чувству, от слово-логики к слово-эстетике, от слово-смысла к слово-звуку. И в утверждении этого права - внешняя его правда.

   Но еще раз: никакого переворота, никакого открытия Америки в этом нет; скорее здесь лишь "колумбово яйцо", основательно забытое и вновь крепко поставленное на очередь футуризмом. Ибо никогда подлинная поэзия, построенная на слово-смысле, не обходила мимо прав связанного с ней слово-звука. Не говорю уже о новейшей русской поэзии, которая и в стихах и в прозе дала - и до сих пор дает - высочайшие достижения мастерского сочетания звука и смысла; романы Андрея Белого "Петербург" и все последующие когда-нибудь еще будут изучаться со стороны звуковой, слоговой, буквенной техники; стихи А. Блока, В. Брюсова, Ф. Сологуба и других будут подлежать такому же изучению. Но разве еще у Пушкина не было сознательных поисков и непревзойденных достижений, - у того самого Пушкина, которого футуристы приказали нам "сбросить с парохода современности"...

   Напомню, как двадцатидвухлетний Пушкин морщится от какофонии нескладно сталкивающихся согласных в строке кн. Вяземского:

  

   К кому был Феб из русских ласков...

  

   "Что за звуки!" - восклицает Пушкин. Через год он иронизирует и над цензурой и над одним собственным "киргиц-кайсацким стишком" из "Кавказского пленника"; еще через год он кричит караул: "зарезала меня цензура! Я не властен сказать, я не должен сказать, я не смею сказать ей дней в конце стиха. Ночей, ночей, ради Христа, ночей Судьба на долю ей послала"... И тогда же он пишет про одну из строк "Бахчисарайского фонтана": "Нет ничего легче поставить Равна грузинка красотою, но инка к р... а слово грузинка тут необходимо..." Стоит ли удесятерять число таких примеров?

   Поэзия всегда была синтезом слово-смысла со слово-звуком (отметая пока другие слагаемые этого интеграла). Футуризм выставил вперед право на существование одного лишь слово-звука, и, как всегда, впав из крайности в крайность, одно время пошел войною во имя слово-звука на слово-смысл. Чем это кончилось - мы увидим: а теперь кончим на этом разговор о внешней, "звуковой" правде футуризма и перейдем к определению его правды внутренней. Но для этого нам придется совершить длинный путь через футуризм в его разных проявлениях.

  

  

   Это было за несколько лет до войны: в муках скандала рождался "футуризм". А повивальная бабка, Публика, издевалась и потешалась. Она - подслеповата и забывчива: в шуме скандала не может отличить новорожденного таланта от застарелой бездарности, не может вспомнить, что уже не раз бывали с ней, старухой, такие же прорухи.

   Ровно за двадцать лет до футуризма рождалось русское "декадентство", тотчас же собравшее в свои ряды десятки бездарностей, рекламистов и скандалистов; они были теченьем времени смыты, забыты, но "подлинные" - остались, и та же почтенная Публика с уважением покупала десяти- и двадцатитомные собрания сочинений Бальмонта и Брюсова, а самые публичные журналы радостно были готовы дать их, говоря стихом В. Маяковского, "бесплатным приложением к своей двуспальной кровати" ... И - так бывало всегда, со всеми новыми художественными и идейными течениями.

   Вот разве только муки скандала - это "новое слово" ХХ-го века (да и то новое ли?), но и объясняется оно самой жизнью. Была она прежде тихая, безбурная, неторопливая, без железных дорог, без телефонных звонков, без гудящих трамваев, без оглушающих автомобилей: тихая извне, сонная внутри, "интеллигентски обывательская", обломовская и в городе и в душе горожанина. Теперь - трамваи, автомобили, гудки, звонки, телефоны, кричащие газеты; теперь месяц идет за год, жизнь каждого из нас удесятерилась. Обратить теперь на себя внимание Улицы может лишь звучная мысль, лишь громкое слово, а так как второе легче первой, то "муки скандала" особенно радуют духовно-старых бездарностей, примыкающих к рождающемуся течению.

   Прошли века войны, тысячелетия революции - футуризм выжил и победил, sed quantum mutatus ab illo Hectore! {Но какая перемена по сравнению с тем, что было, Гектор! (Лат.) (Из "Энеиды" Вергилия). - Ред.} Вся "обнаглевшая бездарь" отпала и увяла; немногие оставшиеся Гекторы футуризма - безмерно "поправели" литературно и скоро дождутся, пожалуй, своего "бесплатного приложения" к новым "двуспальным кроватям", дождутся всеобщего "признания и уважения"! Правда, Гекторов этих немного. Оставляю пока в стороне "отдел изобразительных искусств", но в области слова - одному только В. Маяковскому грозит эта участь.

   А раньше! Перелистываю груды сборников, книг и листовок футуристов, вспоминаю - какие "пьесы" писались ими прежде, сравниваю - какие пишутся и ставятся на сцену теперь. Вот одна из первых пьес - "Первовеликодрама". В ней - "Действ0иль∞" (вы без труда разгадываете: "действий - ноль или бесконечность"), "лиц0иль∞", "времядленья0иль∞", и вся эта "первовеликодрама" состоит ровно из десятка следующих строк:

  

   беляьтавилючиъмоханодроби

   сычякаьяпульсмиляетъгадай

  

   и так далее до конца. А в конце подписано: "38687 г. по Р. X." (вот до чего дойдет человечество!) и еще, совсем уже членораздельно: "происходит без помощи бездарей Станиславских прочи". И - конец.

   Другой "футурист" дал тогда же пьесу, уже более разработанную и обширную. Она занимала собою две страницы, начиналась заявлением, что "новый театр бьет нервам привычки и дает наши новые откровения во всех искусствах". Откровения этого "Дейма" (заглавие пьесы) были таковы: какая-то Женщина говорила несколько бессмысленных фраз, а тем временем - о, ужас! - "кровать, стоявшая доселе незаметно у стены, приподнималась. Чтец, стоявший незаметно у стола, начинал быстро и высоко читать":

  

   зю цю э спрум

   реда м

   уги таж зе бии

   цы шу

   берегам америк не увидеть шигунов

   це шу бегу.

  

   Но Женщина, так некстати прерваная, продолжала и заканчивала свой монолог: "все сказа, все сказала, - (тут по сцене "пролетали вещи"), - вижу перед, себя собою с ну скажи, винограв карандав в ти ры превращает, ры бы все как полюбит за все, ничего где то 13 78 скажите, съеденные сырые бумаги и дл" ... Но тут, наконец, быстро входил "Некто непринужденный" и аккомпанировал уходу актеров монологом из "слов с чужими брюхами": "Сарча кроча буча на вихроль опохромел пяти конепыт проездоал вза..." И "дейму" - конец.

   Ах, все это было так давно, так давно! Больной собачьей старостью, коллективный "Некто непринужденный" футуризма всеми этими невинными благоглупостями и бездарностями "нового откровения" хотел не только восславить "слово-звук" в пику слово-смыслу - он хотел в муках скандала и в ореоле желтой кофты обратить на себя внимание Улицы, Публики, Толпы. Но когда в свое время В. Маяковский хотел быть "идеологом" наружной и духовной желтой кофты, когда он заявлял от своего и чужого имени:

  

   Хорошо, когда в желтую кофту

   Душа от осмотров укутана, -

  

   то он обманывал сам себя: ведь знал же он, что пиджачная пара укутывает душу от осмотра куда вернее и надежнее желтой кофты. Было бы что укутывать!

   И еще вспоминаю я футуристические пьесы. Талантливый маньяк голого слова и оттого нудно многословный и голословный В. Хлебников написал в свою очередь обширные "дейма". Трагедия В. Маяковского "Владимир Маяковский" была даже поставлена на сцене года за два до войны, и я хорошо помню это тягостное зрелище издевающейся, улюлюкающей галерки и от этого сияющей самодовольством кучки "желтых кофт" на своей дешевой Голгофе. А между тем "трагедия" В. Маяковского была уже не "словами с чужими брюхами", а подлинным литературным произведением, была уже не "деймом", а подлинным действом.

   С тех пор и до "Мистерии-Буфф" В. Маяковский настолько же вырос, насколько и литературно "поправел". К худу ли, к добру ли - покажет будущее. "Некто непринужденный" футуризма уготовил дорогу таланту, а сам, бездарный, исчез с лица литературы. Свое дело он сделал: шумом скандала обратил внимание на новое рождающееся течение. Но этот шум - только внешняя "желтая кофта"; за ней надо было разглядеть и укутанную душу футуризма.

  

  

   Душа человека - она ведь тоже только своего рода желтая кофта, скрывающая за собою последнюю сущность духа. А эта сущность - не везде и не всегда является "сущей". За последней пеленой часто таится пустое "nihil", раскутав все покровы, мы часто не находим зерна "духа" в середине "души". А только это зерно - прорастает; и вслед за неоплатониками недаром и апостольская мудрость первых веков возгласила: "сеется тело душевное, восстает тело духовное".

   Бывает: пышным цветом распускается идейное или художественное явление - и оказывается пустоцветом, бесплодно увядает и опадает. Нет зерна, нет "духа" жизни, неоткуда восстать телу духовному. И всякое явление надо раскутать до последней пелены (будь то даже желтая кофта футуризма), чтобы увидеть, не является ли его пышный цвет - пустоцветом, есть ли за душой - живой дух.

   Душа футуризма? - Ее вы не найдете во всех громкозвонных "манифестах" от Маринетти до В. Маяковского (в его статейке "Капля дегтя"). В них лишь грубый остов, неладно скроенное и некрепко сшитое тело футуризма. Тут, в манифесте духовно плоского Маринетти, - и "прославление войны", этой "единственной гигиены мира", и прославление "многокрасочных и многоголосых бурь революции"; тут в одну кучу свалены "милитаризм, патриотизм, анархизм" вместе с "презреньем к женщине". В первом "манифесте" русского футуризма (сборник 1912 года "Пощечина общественному вкусу"), подписанном среди других также и В. Маяковским, выставлялись грозные требования ("мы приказываем!") - сломать старый язык и питать к нему "непреодолимую ненависть", это раз; два - сбросить старых великих "с парохода современности"; и три - броситься вниз головой в словоновшество и словотворчество. Как видите - все "желтые кофты", все внешний покров, который надо еще развернуть, чтобы дойти до "души футуризма"... не говоря уже о "духе" его.

   Возьмем еще раз слово. Что оно - мертвый футляр мысли или живое существо? Футуризм острее многих своих предшественников среди символистов почувствовал "новую грядущую красоту самоценного, самовитого Слова" - и выделил из своей среды одного талантливого маньяка этой "самовитости". В. Хлебников так полюбил живое Слово, что не только не овладел им, но, влюбленный, униженно покорился ему. Лишь изредка - и как раз в самых осмеянных Улицею стихах - удавалось ему совладать с бурно текущим через него потоком слов. "О, засмейтесь, смехачи!" - для него это пресловутое стихотворение было уже победою. Издеваться над этим было легко; труднее было - почувствовать в тягостном косноязычии новую силу и правду вечно рождающегося Слова. И лишь немногие тогда (я помню среди них А. Блока) чувствовали это в самых обсмеянных строках В. Хлебникова: "крылышкуя золотописьмом тончайших жил, кузнечик в кузов пуза уложил прибрежных много трав и вер. Пинь, пинь, пинь! Тарарахнул зинзивер". Или: "я смеярышня смехочеств смехистелинно беру нераскаянных хохочеств кинь злооку - губирю"... Или еще "немь лукает луком немным в закричальности зари". Помню, как тогда же А. Ремизов, влюбленный в Слово, но не покорившийся ему, внимательно, с карандашиком, читал хлебниковское "Любхо" - четыре страницы "словоновшеств" на корень "люб", помещенных в "гилейском" сборнике "Дохлая Луна".

   Остов футуризма строился из новых, еще не рожденных слов, в муках косноязычия рождали это Слово одни, другие извергали эти слова в любом количестве, с легкостью и апломбом:

  

   Шекспир и Байрон владели совместно

   80 тысячами слов, -

   Гениальный Поэт Будущего (имя рек) ежеминутно

   Владеет 80 000 000 001 квадратных слов, -

  

   пусть все это так. Но ведь и у этих мучеников и у этих мучителей Слова стояло всегда нечто за ним. Иначе говоря - прежний вопрос: Слово - перед нами, но где же - душа Слова? И, конечно, душа не "квадратных слов" футуристической толпы, а подлинного "самовитого" Слова двух-трех верных слуг его?

   Слово, пусть живое, само имело душу; за оболочкой слово-новшества лежала главным образом отрицательная сила - разрушение старого. И хотя на зубах навязли слова о страсти разрушения, как созидательной страсти, но надо помнить, что она лишь расчищает место для возведения новых ценностей. В глубине этих ценностей - душа футуризма. И снова вопрос - какие же были эти, созидаемые из новых слов, ценности?

   Отрицание всего "великого старого" при невозможности сразу создать свое, хотя бы и невеликое, новое, оставляло вместо ценности, вместо души - пустое место.

  

   Славьте меня!

   Я великим - не чета.

   Я над всем, что сделано,

   ставлю "nihil".

  

   Так возглашал когда-то В. Маяковский. А так как он тут же прибавлял: "Никогда ничего не хочу читать! Книги? Что книги!" ("Облако в штанах"), то понятно, что он мог претендовать на право незнания. Откуда же ему было узнать, как не из книг, что "nihil", то есть полный отказ от всяких человеческих и мировых ценностей, ведет лишь к отсутствию для человека места в мире? Но часто, не сумев дойти до истины "своим умом", доходят до нее своим горбом; так случилось вскоре и с В. Маяковским. А кому не суждено прейти, за черту "nihil", тот раньше или позже дойдет до мирового Katzeniammer'a, как дошел до него и футуризм. Хотите услышать из его уст собственное curriculum vitae? {краткое жизнеописание (лат.). - Ред.} Вот "Смерть художника", одного из былых футуристических мучителей слова:

  

   Привыкнув ко всем безобразьям,

   искал я их днем с фонарем,

   но увы! все износились проказы,

   не забыться мне ни на чем.

   И взор устремивши к бесплотным,

   я тихо, но твердо сказал:

   "мир - вовсе не рвотное!"

   и мордой уткнулся в Обводный канал.

  

   Это - откровенно, но ведь это же и несомненно. Ибо таков подлинно был путь "футуризма" в России. В своих немногих талантах - он преодолел "nihil" и вступил в преемственные ряды творчества и жизни; в своих бесчисленных бездарностях - он прошумел восьмидесятые миллиардами "квадратных слов", пустой и старой душой "привыкнул ко всем безобразьям", а когда "все износились проказы", то бесшумно погрузился с головой в воды Леты: "мордой уткнулся в Обводный канал".

   Но не об этом футуризме квадратных слов идет речь. Немногие, изнутри сумевшие его преодолеть - они теперь уже не были "футуристы", ибо уже не "нигилисты"; они уже знают, что "мир вовсе не рвотное", у них есть духовные ценности. Талант вынес их ковчег из вод Обводного канала на сушу, разные спаслись по-разному, а погибшие - все погибли от одной главной причины: от духовной собачьей старости, от духовного "нигилизма". Ибо суть его именно - в отсутствии "души"; и если былой футуризм, подобно былому "декадентству", погиб, то именно потому, что массовая "душа футуризма" - была пустым местом.

   Как и чем спаслись разные из былых футуристов, что общего есть в их новом пути - об этом здесь говорить не придется. В двух словах: повторилась история гибели "декадентства" и рождения от него "символизма", его сына и его худшего врага. Духовно немощное и старческое декадентство создало почву для расцвета духовных богатств символизма. Но чтобы стать "символистом" - надо было преодолеть в себе "декадентство". Чтобы стать своего рода "символистами футуризма" - надо было преодолеть старческий "футуризм", преодолеть "пустое место"; а ведь преодоление пустоты - самое трудное для человека. Надо было, наконец, победить в футуризме внешнее, победить Вещь, тирана старчески-футуристических душ.

  

  

   Когда ведьма Панночка оседлала философа Хому Брута - нагнула ему голову, вскочила к нему на спину, ударила метлой по боку, - то он, "подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих; ... ноги, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна".

   История Хомы Брута повторилась с футуризмом. Ведьма современной культуры, машинная Вещь, покорила его, поработила его, оседлала его, - и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих. Теософ теперь сказал бы: "карма капиталистического развития", душа созданной машины покоряет душу создавшего человека. Глеб Успенский рассказал когда-то, как живого человека покорило мертвое железо. Но те, кто верят в будущее, знают: Вещь мало создать, ее надо еще и покорить. Надо иметь право повторить о себе слова Заратустры: "я - верхом на вещи".

   Желание это, стремление это - смысл и сущность всей деятельности подлинного футуризма. Да и только ли футуризма? А "символизм" с его "преображением мира?" И даже не символизм, а вообще - искусство?

   Цель - одна, пути - разные. Символизм в свое время потерпел поражение, "не удался", не преобразил мира, а сам преобразился: когда был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел, а когда состарился, то пришли эпигоны символизма, препоясали его эстетством и повели, куда захотели: в "Золотое руно", в "Аполлон". Символизм тоже был "оседлан", был усмирен, был взнуздан, но не "вещью" а именно "не-вещью", мертвыми душами вещей.

   Футуризм (не считая мертворожденного и давно похороненного "акмеизма") восстал против царства мертвых душ. Но и сам футуризм был многообразен, в нем самом вечные "романтизм" и "реализм" были двумя полюсами отношения к жизни, к миру, к "вещи". В области слова самыми подлинными выразителями этих двух течений футуризма явились Е. Гуро и В. Маяковский.

   Е. Гуро путем углубления символизма пыталась победить "Вещь", пыталась быть "верхом на вещи". Внешняя вражда с символизмом, внутренняя зависимость от него. Новое "сочетание слов" должно было дать и "новое восприятие мира" (то есть прежнее "преображение" его); новое "сочетание вещей" должно было стать победой над Вещью.

  

   И я вдруг подумал, если перевернуть

   вверх ножками стулья и диваны,

   кувырнуть часы?

   пришло б начало новой поры,

   открылись бы страны!

   Тут же в комнате прятался конец

   клубка вещей,

   затертый недобрым вчерашним днем,

   порядком дней.

   тут же рядом в комнате он был...

  

  

  

  

  

  

  

  (Е. Гуро. "Шарманка")

  

   В новых формах прежние вопросы: "как распутать нить?" (Бальмонт). И на новых путях - прежнее поражение. Когда художник футурист рисует корову, шествующую по скрипке, ему кажется, что он этим побеждает "вещь", едет "верхом на вещи", как Заратустра. В мире вещей скрипка и корова так далеки и различны, в мире творчества художник соединил несоединимое, победил "вещь"! И ведь как раз наоборот: не победа это, а полное поражение, бессилие преодолеть "вещь" внутренне. Конец клубка вещей спрятан глубже этой поверхности, глубже даже, чем думали до футуристов:

  

   И что мне помешает

   Воздвигнуть все миры,

   Которых пожелает

   Закон моей игры?

  

  

  

  (Ф. Сологуб)

  

   "Законом моей игры" может быть сочетание коровы и скрипки, но этим не преодолел я ни "скрипки", ни "коровы". Преодоление в том, как изобразить. За давнишнюю "Скрипку" Пикассо, за недавние "Скрипки" Петрова-Водкина я отдам сотню былых "футуристических" скрипок и коров. А вот "Скрипка" В. Маяковского - совсем недурна:

  

   Скрипка издергалась, упрашивая,

   и вдруг разревелась,

   так по-детски,

   Что барабан не выдержал:

   "Хорошо, хорошо, хорошо!"

   . . . . . . . . . . . . .

   Я встал,

   шатаясь, полез через ноты,

   сгибающиеся под ужасом пюпитры,

   зачем-то крикнул:

   "Боже!"

   Бросился на деревянную шею:

   "Знаете что, скрипка?

   Мы ужасно похожи:

   Я вот тоже

   Ору -

   а доказать ничего не умею..."

  

   Он прав: в этом его свойство, - не доказывает, "орет". Но ведь и задача художника - не "доказывать", а "показывать"; а чем и как - на то многие есть пути. Е. Гуро хотела распутать "клубок вещей" перетончением символизма; В. Маяковский хочет достичь этого же огрублением, нутряным "оревом", истошным криком; Е. Гуро вся была в "романтизме", в мистике, в теософии; В. Маяковский всему этому чужд, он "наивный реалист", он надрывается от крика, чтобы сбросить "вещь", сидящую на его шее.

   Оба пути закончились пока что провалом. А вот, к слову сказать, и обратный пример величайшего художественного достижения, распутывания "клубка вещей" - "Котик Летаев" Андрея Белого, подлинного символиста, сумевшего "оседлать вещь". Но это только к слову, для контраста, а теперь обращаюсь к "оседланному вещью" В. Маяковскому, этому громкоголосому Хоме Бруту русской литературы. Какие заклятия голосит он, чтобы избавиться от "ведьмы", и кто побеждает в конце концов в этом неравном поединке? Кто он: "Старик с кошками" (из его же трагедии "Владимир Маяковский"), который трусливо ежится:

  

   Вещи надо рубить!

   Недаром в их ласках провидел врага я!

  

   или "Человек с растянутым лицом" (оттуда же), который недоуменно вопрошает:

  

   А может быть, вещи надо любить?

   Может быть, у вещей душа другая?

  

   Удалось ли ему своем творчестве "оседлать вещь" или "вещь" бесповоротно оседлала его самого?

  

  

   Он давно понял, что "оседлан"; весь смысл его трагедии "Владимир Маяковский" - в этом.

  

   В земле городов нареклись господами,

   лезут стереть нас

   бездушные вещи...

  

   И вот - вещи взбунтовались: "сейчас родила старуха время огромный криворотный мятеж". Сперва - отдельные вспышки бунта: то "по крышам затанцевали трубы", то "музыкант не может вытащить рук из белых зубов разъяренных клавиш", (вот это - не корова на скрипке, это подлинно хорошо), то "даже переулки засучили рукава для драки". И вдруг -

  

   И вдруг

   все вещи

   кинулись,

   раздирая голос,

   скидывать лохмотья изношенных имен.

   Винные витрины,

   как по пальцу сатаны,

   сами плеснули в днища фляжек.

   У обмершего портного

   сбежали штаны

   и пошли -

   одни! -

   без человечьих ляжек!

   Пьяный,

   разинув черную пасть,

   вывалился из спальни комод.

   Корсеты слезали, боясь упасть,

   из вывесок "Robes et modes".

   Каждая калоша недоступна и строга...

  

   Об этом "радостно" сообщает "Человек без глаза и ноги". Радостно - ибо перевернулся порядок вещей, корова зашагала по скрипке, "пришло начало новой поры, открылись страны". Здесь - "революционность" футуризма, ненависть к обыденному, культурой набальзамированному, постоянному. Но революционность эта - внутренняя или внешняя?

   "Преображение мира", о котором говорил символизм, провозглашается теперь и футуризмом. Вещи ли взбунтовались и оседлали человека, или человек творчеством своим преобразил вещи? В сильной "вещи" В. Маяковского "Человек" (заглавие так и гласит: "Человек. Вещь") он сам говорит о человеческом творчестве, преображающем мир: "чтоб зимы в лето, воду в вино превращать чтоб мог - у меня под шерстью жилета бьется необычайнейший комок..."

  

   Ударит вправо - направо свадьбы,

   Налево грохнет - дрожат миражи.

  

   И "стоногий окорок" прачек в мокрой прачечной обращается в "дочерей неба и зари"; булочник, "мукой измусоленный ноль", и вдруг - "и вдруг у булок загибаются грифы скрипок"; сапожник, прохвост и нищий: "взглянул - ив арфы распускаются голенища..." И все это -

  

   Это я

   сердце флагом поднял,

   Небывалое чудо ХХ-го века!

  

   "Небывалое" - вздор; весь символизм (да что символизм! всякое искусство, творчество) на этом строится, говорит теми же словами о претворении воды в вино; у Ф. Сологуба есть и рассказ об этом чуде в Кане Галилейской. Но символизм презирал "вещь", смотрел сквозь вещь и за это был оседлан призраком вещи; футуризм же хочет ощупать руками и "булки", и "грифы скрипок", и "голенища", и "арфы". Он "материалистичен", не в переносном смысле, и зато уже не призрак вещи, а сама "вещь" оседлывает его широкую спину.

   Когда "тринадцатый апостол" этого нового "евангелия вещи", В. Маяковский, порывает с былой поэзией, культурой, религией, когда он, "невероятно себя нарядив", идет по земле, "солнце моноклем вставив в широко растопыренный глаз", а впереди "на цепочке Наполеона ведет, как мопса", - то вот, казалось бы, скинута им со спины ведьма-Панночка, освобожден он в столь новом и гордом виде от ветхого Адама. Но тут же показывает он, сам того не желая, что в прежнем рабстве он у ведьмы, что солнце моноклем и мопсовидный Наполеон на цепочке не могут скрыть собою внутренней сущности бурсака Хомы Брута. Ибо когда он в таком наряде идет по земле, "чтоб нравился и жегся", то как же ведут себя "вещи", которых ведь надо любить, у которых ведь "душа другая"? А вот как:

  

   Вся земля поляжет женщиной,

   заерзает мясами, хотя отдаться;

   вещи оживут -

   губы вещины

   засюсюкают:

   "цаца, цаца, цаца!"

  

   Не преодолел "вещи" тот, кто так чувствует и говорит; не покоритель он, а покоренный; не победитель, но раб. Не стряхнуть ведьму "Вещь" с уставшей шеи такими заклятиями. И недаром вечная усталость, вечная боль - удел этого криком кричащего Хомы Брута русского футуризма.

   И не случайность этот омерзительный образ сюсюкающих "вещей". Стоит лишь вглядеться, как чувствует поэт вообще "вещь", город, природу, мир. "Улица клубилась, визжа и ржа; похотливо взлазил рожок на рожок": вот картина города. Образы сильные, кричащие, часто запоминающиеся, трубы крыши "в неба свившиеся губы воткнули каменные соски"; "рогами в небо вонзались дымы"; "в ушах оглохших пароходов горели серьги якорей". Но общее чувство города у поэта до назойливости однообразно: "лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок"; в ресторане - "кресла облиты в дамскую мякоть" (а прежде, помните, у Ал. Блока "По вечерам, над ресторанами"! ... Грубо и правдиво рисуется изнанка былой поэтизации, не менее страшной и в прежнем обличий). Не город - "адище города", где

  

   ...скомкав фонарей одеяла,

   ночь излюбилась, похабна и пьяна,

   а за солнцами улиц где-то ковыляла

   никому ненужная, дряблая луна.

  

   Пусть все это ненавистно поэту, пусть с болью и отчаянием кричит он все это в глухую стену города ("кричу кирпичу, слов исступленных вонзаю кинжал в небо распухшего мякоть..."), но ведь иным он ничего и не может (оседлан!) увидеть вокруг.

  

   Улица провалилась, как нос сифилитика.

   Река - сладострастье, растекшееся в слюни.

   Отбросив белье до последнего листика,

   сады похабно развалились в июне...

  

   Так он видит - и другого, повторяю, увидеть не может. И твердо сам знает; он - поэт именно этого города! "Все эти провалившиеся носами знают: я - ваш поэт!"

   Ибо это - он ненавидит (как ненавидят себя), но иного - не видит. Хома Брут, даже оседланный, все-таки видел в былые времена, как сквозное покрывало тумана дымилось по земле, как месячный серп светлел на небе, как спали с открытыми глазами леса, луга, небо, долины. Ныне для Хомы Брута футуризма вместо всего этого - "квакая, скачет по полю канава, зеленая сыщица, нас заневолить веревками грязных дорог". Для него небо - "шершавое, потное небо", "распухшая мякоть", а тучи - "тучи отдаются небу рыхлы и гадки". Для него закат - то "вздрагивая околевает", то "туч выпотрашивает туши кровавый закат мясник..." Для него - "еще не успеет ночь-арапка лечь, продажная, в отдых, в тень, на нее раскаленную тушу вскарабкал новый голодный день". Для него солнце - сумасшедший маляр, он то подымает рыжую голову, "запекшееся похмелье на вспухшем рте", то "обсасывает лучи в спячке". Для него, наконец, вся вселенная - "спит, положив на лапу с клещами звезд громадное ухо..."

   Так он чувствует, городской Хома Брут ХХ-го века, и не может чувствовать иначе. Вещь оседлала его. Машина восстала, взбунтовалась и покорила душу человека. Для него теперь весь мир

  

   Центральная станция всех явлений,

   путаница штепселей, рычагов и ручек...

  

   Для него, "воспевающего машину и Англию", весь мир - машина, для него, проводящего жизнь между телефонной трубкой и штепселем электрической лампы, весь мир - "вещь". Ибо он - "тринадцатый апостол" нового евангелия: благовестил "вещи". Апостол, раб и богоборец против этого своего Бога - все сразу. Трагедию своего "Владимира Маяковского", свою "оседданность" - он осознал или бессознательно почувствовал с первых же шагов. Отсюда - бунт, отсюда - усталь, отсюда - боль, и - тот надрывный крик, который бросает он в мировые кирпичи.

  

  

   Вечная усталость, вечная боль. С этого начинает якобы юный, якобы здоровый, крепкий, радостный футуризм. Какое уж тут здоровье, какая уж тут сила!

  

   Грядущие люди!

   Кто вы?

   Вот - я,

   весь

   боль и ушиб!

  

   Слезки, слезы и слезищи несут люди в трагедии "Владимир Маяковский" ее автору, - до тех пор, пока не взмолился он: "господа! послушайте - я не могу! Вам хорошо, а мне с болью-то как?" И топчется он, запихивает "слезы" в чемодан, идет, - "выйду сквозь город, душу на копьях домов оставляя за клоком клок", - идет с этой ношей, чтобы никуда ее не донести. Ноша эта - крестная ноша не футуризма, но всей русской литературы, и здесь - подлинная внутренняя связь его с ней. Здесь футуризм, который хочет быть отверженцем всего старого, является лишь слабым его продолжением (истошный крик - не сила), здесь футуризм, желающий порвать все старые связи, лишь крепко привязывает себя к основной нити развития русской литературы, здесь "тринадцатый апостол" продолжает вечный путь "двенадцати".

  

   милостивые государи!

   Понимаете вы?

   Боль берешь,

   растишь и растишь ее:

   всеми пиками истыканная грудь,

   всеми газами свороченное лицо,

   всеми артиллериями громимая цитадель головы, -

   каждое мое четверостишие.

  

   И когда он, в поэме "Война и мир", чувствует свою личную извечную вину за все и за всех, вину за человека, то лишь в новых формах выражает он старую "достоевскую" идею. Старец Зосима - и футуризм! Хлюпающий Алеша Карамазов - и Владимир Маяковский! Боль - за всех, вина - за все.

   Боль за всех - Голгофа каждого подлинного творчества. И вот - "смотрите: под ногами камень, на лобном месте стою". Подлинное ли это лобное место или только бумажная Голгофа? "Мистерия" это или только "буфф"? "Творись, распятью равная магия! Видите: гвоздями слов прибит к бумаге я". Если бы лишь словесные гвозди и бумажный крест были уделом поэта, то о нем не стоило бы и говорить: слишком много в литератур