Маяковский Владимир Владимирович - Р. В. Иванов-Разумник. Владимир Маяковский ("Мистерия" или "Буфф")

е таких бумажных страстотерпцев. Но подлинную боль - не подделаешь, "мистерия" прорвется и сквозь "буфф":

  

   И вижу -

   в тебе

   на кресте из смеха

   распят замученный крик...

  

   Боль познается любовью и ненавистью. Ненависть у В. Маяковского проявляется в "замученном крике". Он ненавидит "лик мира сего" и его "культурные" формы. "Долой вашу любовь, долой ваше искуство, долой ваш строй, долой вашу религию - четыре крика четырех частей", - говорит В. Маяковский в предисловии к своему "тетраптиху" ("Облако в штанах"). И это подлинное "четыре крика", один сплошной истошный крик, еще более усиливающийся в "Войне и мире". Земля заражена - и кровавая бойня войны точно искупительная гекатомба старого мира; а не то - "зараженная земля сама умрет, сдохнут Парижи, Берлины, Вены". Ибо "человек" этого "культурного" мира - жалкий ублюдок великих предков. А "человеки" эти вкупе и влюбе - только "массомясая, быкомордая орава".

  

   Стих не втиснешь в тихие томики

   крик гнева.

   Это внуки Колумбов,

   Галилеев потомки...

  

   И вот этой "стоглавой вошью" мы завоеваны, заполонены; для этого ресторанного стада, отождествляющего культуру с комфортом, существует мир.

  

   Мы завоеваны.

   Ванны.

   Души.

   Лифт.

   Лиф

   души

   расстегнули.

  

   И эта "массомясая орава" - царь мира. Этот царь, думает поэт, заколдовал "вещи", поработил вольное, надел цепи на свободное. И вот -

  

   Загнанный в земной загон,

   влеку дневное иго я.

   А на мозгах верхом - "Закон",

   на сердце цепь - "Религия"...

   Под хохотливое "ага!"

   бреду по бреду жара.

   Гремит приковано к ногам ядро

   земного шара.

  

   А царь мира, всесветный Мещанин, "Повелитель Всего", - "соперник мой, мой неодолимый враг" - спокойно посмеивается, звенит золотом, развалившись поперек всего земного шара, и сам Бог у него на побегушках.

   И здесь - начало "богоборчества" поэта, и в этом - еще и еще тесная связь его футуризма со всем прошлым русской литературы. Правда, "богоборчество" футуризма - наивнейшее, мелкое, детское, плоское: после глубин Кириллова и Ивана Карамазова - бледно и бедно звучат все эти вопли и проклятия криком кричащего футуриста; сильные внешне, слабы и нищи они внутренне.

  

   Послушайте, господин Бог,

   Как вам не скучно

   в облачный кисель

   ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?

   Давайте, - знаете -

   устроим карусель

   на дереве изучения добра и зла!

  

   И дальнейшая "полемика", такого же стиля, с "крыластыми прохвостами" - очень мила, но за этим "буффом" не докопаться до "мистерии": плоское место. "Я думал - ты всесильный Божище, а ты недоучка, крохотный Божик..." Поэт до Бога дойти не сумел; подобно мелкому бесу - мелкий бог стал на его пути. А потому, когда поэт гордо возглашает:

  

   Это я

   попал пальцем в небо,

   доказал:

   Он - вор! -

  

   то с первой половиной утверждения вполне можно согласиться. И не то, что богоборчество Ивана Карамазова - куда там! - но и богоборчество "Инонии" Сергея Есенина еще не по плечу Владимиру Маяковскому.

   От большой боли к мелкому богу - снова трагический путь и провал. Ведьма Вещь гнетет долу голову поэта; он видит явно своего земного врага, "Повелителя Всего", но взглянуть выше еще не умеет.

   Так тому и быть надлежит, в этом - футуризм В. Маяковского, в этом - его сила и бессилие. Криком кричит он в борьбе с "Повелителем Всего", рушит стены городов на его лысую голову. Боль, ненависть, крик. И - боязнь, есть ли силы в мире, чтобы одержать когда-либо победу? По-видимому - нет:

  

   Встрясывают революции царств тельца,

   меняет погонщиков человечий табун,

   но тебя, некоронованного сердец владельца,

   ни одни не трогает бунт.

  

   Проходят тысячи, миллионы лет; возносится поэт на небо, в "центральную станцию всех явлений"; снова возвращается на землю, - а на земле "тот же лысый невидимый водит, главный танцмейстер земного канкана, то в виде идеи, то черта вроде, то Богом сияет, за облако канув..." Что же? Сложить руки, покориться? Нет, покорность не до конца совместна с ненавистью. "Антиквар? Покажите! Покупаю кинжал".

   Так боль, ненависть, крик приводят футуризм к "кинжалу" - приводят его к революции.

  

  

   Футуризм с самого начала провозгласил себя революцией формы. Формы чего! Одной литературы? Отсюда был всего один шаг до обобщения: "и формы культуры". Одной только формы! Но можно ли разрушить форму, не нарушив сущности?

   В Маяковский давно осознал эту связь. Свой кинжал он купил до революции 1917 года. "Повелитель Всего"? Какой там повелитель: он просто "Николаев, инженер; это моя квартира" (улица Жуковского, кв. No 42... Впрочем поэт верит, что улицу со временем переименуют: "она - Маяковского, тысячи лет...") И удар надо направить против этого массового быкомордого Николаева старого строя: идет революция политическая и социальная.

  

   Где глаз людей обрывается куцый

   главой голодных орд,

   в терновом венке революций

   грядет шестнадцатый год.

   А я у вас - его предтеча;

   я - где боль, везде,

   на каждой капле слезовой течи

   распял себя на кресте.

   Уже ничего простить нельзя...

  

   Поэт ошибся годом, но вера его не обманула: революция пришла. Что же он видел в ней? Или вернее: что же он видел за ней? Ибо и сама революция это только форма, в которую вкладывается самое разнообразное содержание.

   Он видел, что революция будет "социальная", что революция будет тяжелая, кровавая. Быть может, самые сильные строки его "тетраптиха" посвящены как раз этому предсказанию грядущих событий.

  

   Вы думаете -

   это солнце нежненько

   треплет по щечке кафе?

   Это опять расстрелять мятежников

   грядет генерал Галифе!

   Выньте, гулящие, руки из брюк -

   берите камень, нож или бомбу,

   а если у которого нету рук -

   пришел, чтоб и бился лбом бы!

   Идите, голодненькие,

   потненькие,

   покорненькие,

   закисшие в блохастом грязненьке!

   Идите!

   Понедельники и вторники

   окрасим кровью в праздники!

   Пускай земле под ножами припомнится,

   кого хотела опошлить!

   Земле,

   обжиревшей, как любовница,

   которую вылюбил Ротшильд!

   Что б флаги трепались в горячке пальбы,

   как у каждого порядочного праздника -

   выше вздымайте фонарные столбы

   окровавленные туши лабазников...

  

   Да, почти такой пришла революция. Но еще раз: что же видел поэт за ней? "Николаев" старый низвергнут - что же дальше? Видел ли поэт, смотрел ли он вдаль? - Смотрел и видел: в безмерном далёке видел он царство подлинного человека. "И он, свободный, ору о ком я, человек - придет он, верьте мне, верьте!" В этом - новое благовестив "тринадцатого апостола"; впрочем - какое же новое! Старое, исконное, вечное, опять связующее футуризм с "благовестием" всей русской литературы. Опять с криком, с вопом, с оревом - "проповедует, мечась и стеня, сегодняшнего дня крикогубый Заратустра". И он, крикогубый (меткое слово!), думает, что никто, кроме него, не провидит человека грядущего, что никто, кроме него, не предчувствует будущего победителя мирового "Повелителя Всего".

  

   Я,

   обсмеянный у сегодняшнего племени,

   как длинный

   скабрезный анекдот,

   вижу идущего через горы времени,

   которого не видит никто.

  

   И он, В. Маяковский, - "его предтеча". Он прав: всякий видящий - предтеча грядущего. "Звенящей болью любовь замоля, душой иное шествие чающий, слышу твое, земля: ныне отпущаеши". Ибо идет "Человек" (так и озаглавлена "вещь" В. Маяковского), который сумеет освободить землю, освободить людей, освободить и его, несчастного Хому Брута ХХ-го века, от гнетущего духовного рабства. Пусть это будет "через горы времени" - но это будет; и всякая внешняя "революция" - лишь новая медленная ступень к новому пришествию.

   Итак, вот что видит поэт за революцией: "человека". Но снова вопрос: что же видит он в этом человеке? Кто он? "Ангел" ли Гердера? Сверхчеловек ли Ницше? Или просто "blonda bestia" опошленного ницшеанства? К кому из них ближе всего футуризм?

   Человек, личность, "я" - величайшая ценность земли, во имя его и за него ведется борьба со "стоногой вошью", с "быкомордой оравой", с "многохамой мордой", с массовым мировым мещанином, пачкающим имя человека. Рождение каждого человека - рождение мира, и каждый раз должна была бы знаменовать его новая вифлеемская звезда. Ибо - "если не человечьего рождения день, то черта ль, звезда, тогда еще праздновать?!" Прекрасно, но все-таки - что ценно в человеке этом и за человеком? Духовное творчество? Или, быть может, внешняя физическая сила и красота? Сократ или Милон Кротонский? Аполлон, Дионис - или Геракл аттической комедии?

   Футуризм с самого начала склонен был восторгаться идеалом "blondae bestiae" {белокурой бестии (лат.). - Ред.}, восхищаться собою, как его предтечей, провозвестником, апостолом.

  

   Среди тонконогих, жидких кровью, -

   трудом поворачивая шею бычью,

   на сытый праздник тучному здоровью

   людей из мяса я зычно кличу!

   Чтоб бешеной пляской землю овить,

   скучную, как банка консервов...

  

   Вот оно, новое благовестив футуризма: бычья шея, тучное здоровье, "люди из мяса". И еще: "нам, здоровенным, с шагом саженьим". И еще, и еще: "голодным самкам накормим желания, поросшие шерстью красавцы-самцы!" Шире дорогу - "blondae bestiae" футуризма идут! Физическое оздоровление человечества - неизбежно, необходимо, но если так подчеркивать его, то не искать ли человека грядущего - в прошлом? И уже наверное рослый философ Хома Брут и плечистый богослов Халява могли бы дать много очков вперед любому российскому футуристу.

   Видеть в этом и только в этом идеал футуризма было бы, конечно, и односторонне, и несправедливо. Но сами футуристы слишком четко подчеркивают начало внешнего творчества, говоря о творчестве внутреннем. Словами "простыми, как мычание" открывают они миру свои "новые души, гудящие, как фонарные дуги". Они воспевают новое искусство, адище города, заводские трубы и заявляют:

  

   мы сами творцы в горящем гимне -

   шуме фабрики и лаборатории!

  

   Каждый из них "держит в своей пятерне миров приводные ремни"; все они - "перья линяющих ангелов бросят любимым на шляпы, будут хвосты на боа обрубать у комет, ковыляющих вширь"; они идут, "мир огромив мощью голоса", они, крикогубые Заратустры. И -

  

   плевать, что нет

   у Гомеров и Овидиев

   людей, как мы,

   от копоти в оспе.

   Я знаю -

   солнце померкло б, увидев

   наших душ золотые россыпи!

  

   Прекрасно. И хотя я не очень верю, чтобы у футуристов лица были "от копоти в оспе", чтобы фабрика и завод были их реальной стихией, но пусть: спорить не буду. Да, впрочем, - и футуристы не очень спорят: слегка сконфуженно, но с гордым видом признаются они, что фабрика - сама по себе, а они сами по себе, что де рабочие - "пролетарии тела", а они, футуристы, - "пролетарии духа" (старинное, молью изъеденное сопоставление!). А кроме того - еще один неопровержимый довод:

  

   Может быть,

   нам

   труд

   всяких занятий роднее.

   Я тоже фабрика.

   А если без труб,

   то, может,

   мне

   без труб труднее?

  

   Возможно. (Действительно: попробуйте доказать обратное!) И хотя поэт тут же зачисляет футуристов в цех деревообделочников ("голов людских обделываем дубы!"), но все же теперь несомненно: "от копоти в оспе" - это лишь для красного словца сказано, а в действительности "копоть" на лице этих "пролетариев духа", очевидно, тоже духовная.

   Но не в этом дело. Интереснее другое: какое внутреннее творчество стоит за этим внешним? То есть снова прежний вопрос: что же такое для них грядущий в мир "человек"?

   Культура, революция, мир, человек, Бог: каков на все это последний ответ футуризма?

   Мы найдем ответ в его произведении - "Мистерия-Буфф", "героическое, эпическое и сатирическое изображение нашей эпохи, сделанное Владимиром Маяковским. 1918 год". Оно пока подводит итоги всему творчеству этого поэта, самого талантливого и подлинного выразителя футуризма, а потому оно подводит итоги и всему литературному футуризму. Обратимся же к этим итогам.

  

  

   Три действия. Пять картин.

   Первая картина - "вся вселенная" или вернее: то, что сталось от вселенной. Ибо - "земля плачет", ибо - "весь мир в доменных печах, революций расплавленный, льется сплошным водопадом". Спаслось на северном полюсе только "семь пар чистых" господ разных национальностей, от абиссинского негуса до американца, и "семь пар нечистых": - "мы никаких ни наций, труд наша родина", рабочий "Интернационал". Решено - выстроить ковчег. Много остроумного, много удачного, сплошной "буфф".

   Картина вторая - ковчег. Рушатся земли, тучи нависли. Ищут Арарат, а пока - "конституируют власть": сперва "самодержавие" - провозглашается самодержцем абиссинский негус. А он - все принесенное "верноподданными" один сожрал! Тут "чистые" производят "политическую революцию", низвергают негуса за борт ковчега, объявляют "демократическую республику". Но хрен редьки не слаще, а потому "нечистые" производят "социальную революцию" и низвергают за борт всех "чистых". По-прежнему - многое очень остроумно, многое удачно, но однообразие "Буффа" уже слегка утомляет.

   Но все хуже и хуже становится по мере того, как, начиная с этого места, "буфф" мало-помалу переходит в "мистерию". На ковчег по морю, аки по суху, является "человек просто" - едва ли не сам В. Маяковский. По крайней мере его "новая проповедь нагорная" - только перепевы и перекрики на старые его же темы о культуре, о революции, о человеке, о Боге. Становится скучновато.

   И чем дальше идут "нечистые" по указанию "человека просто" - лезут на мачты, крушат тучи, пробивают дорогу через Ад (картина третья), через Рай (картина четвертая) в Землю Обетованную (картина пятая), тем "буффа" становится меньше... а "мистерии" - больше. Так, вероятно, думал автор. И - ошибся. Его "мистерия" убывает вместе с "буффом".

   "Ад". Тема - "культура". Мораль - "людей адом не запугаешь". Когда черти с угрозами подступают к "нечистым" - "пожалте на костры!", то слышат в ответ рассказ "про нашу земную жуть", все про того же инженера Николаева:

  

   Что ваш Вельзевул?

   у нас - такой паук -

   клещами, тыщами

   всю землю сжал в обескровленный пук,

   рельс паутиною выщемил.

   У вас хоть праведников нет и детей -

   рука, небось, не подымается мучить,

   а у нас и те!

   Нет, черти,

   у вас здесь лучше.

   Как какой-нибудь некультурный турок

   грешника с размаха саданете на кол,

   а у нас машины,

   а у нас культура...

   Человечину жрете?

   Невкусное сырье!

   Я б к Сиу вас свел, каб не было поздно:

   у нас в шоколад перегоняют ее.

  

   Черти сперва уши развесили, а потом взмолились: "довольно! шерсть подымается дыбом!" Очевидно, до Ада еще не дошли предыдущие произведения В. Маяковского.

   "Рай". Тема - "богоборчество". Мораль - "людей раем не обрадуешь". Ибо что есть рай? Белесое облачье, "где постнички лижут чаи без сахару", где ангелы со скуки "метки на облаках вышивают, X и В, христовы инициалы", где праведники питаются бутафорским облачным хлебом и молоком, где Лев Толстой и Руссо болванами подпирают облачную бутафорию ("вот сюда, Толстой, - вид у тебя хороший, декоративный, - стал и стой!"). "Буффа" даже, как видите, и того мало; многое не только не остроумно, но даже и просто неумно. Лев Толстой в виде райского болвана - неужели образ этот олаврит чело В. Маяковского? И все "богоборчество" - еще более плоское и наивное, чем в предыдущих произведениях этого автора.

  

   У Бога есть яблоки, апельсины, вишни,

   может весны стлать семь раз на дню,

   а к нам только задом оборачивался Всевышний,

   теперь Христом залавливает в западню.

  

   Христос? - "Не надо его! Не пустим проходимца!.. Ни с места! а то рука подымется..." "Христово небо" - и есть тот самый голодный и бездельный рай, который сокрушают "нечистые". "Поют вот: долой тиранов, прочь оковы! И до вас доберется, не смотрите, что высоко вы!" И они разрушают рай: "крушите, это учреждение не для нас!".

   "Буффа" совсем нет, а говорить здесь о "мистерии" - было бы "буффом". Только изумляешься: неужели в этой духовной уплощенности - предельные глубины футуризма? Неужели футуризму, связавшему себя с "социальной революцией" (действие второе!) - а тем самым и с социализмом, - совершенно непонятен вопрос о глубочайшей мировой связи враждебно стоящих друг против друга исторического христианства и исторического социализма? Думал ли он хоть когда-нибудь, что историческое христианство - сплошь "антихристово", что исторический социализм - в конечном счете антисоциалистичен? Понимает ли он, что единоборство подлинного Христианства и подлинного Социализма подлежит синтезу еще далекого будущего?

   Праздные вопросы, ибо для футуризма они - за семью печатями. Оттого и "богоборчество" его - такое детское, наивное, жалкое, беспомощное, оттого и Бог его - мелкий бог, оттого и Лев Толстой, вечный искатель и бунтарь, для него лишь декоративное пустое место. Он крушит рай московских замоскворецких купчих - и этот противник ему по плечу, "аршином глубже" - он уже беспомощен и жалок. А когда он начинает созидать свой Рай, создавать свою собственную "мистерию", то получается только невеселый "буфф".

   "Земля Обетованная". Тема - "человек и вещь" (новое появление старой знакомой!). Мораль - о ней речь впереди, а исходный пункт - прежний, "реалистический", земной.

  

   Нам написали Евангелие,

   Коран,

   Потерянный и Возвращенный рай,

   и еще,

   и еще,

   многое множество книжек -

   каждая радость загробную сулит, умна и хитра.

   Здесь,

   на земле хотим

   не выше жить и не ниже

   всех этих елей, домов, дорог, лошадей и трав.

   Нам надоели небесные сласти

   хлебище дайте жрать ржаной...

  

   Согласен. Это и моя твердая вера: от небесных сластей (трансцендентный смысл жизни) - отказываюсь, приемлю ржаной хлеб земли (смысл жизни имманентный). Верю в человека грядущего и в вечное творчество земли обетованной. Кто он и что она - неуместно говорить об этом по поводу футуризма, но получить уместно здесь именно от него эти ответы.

   Человек грядущего и есть строитель земли обетованной, а она - не пустынный мираж, но живая реальность. "Взорвите все, что чтили и чтут, и она, обетованная; окажется под боком - вот тут!" Еще раз - согласен. Но зодчий познается по зданию. И по "Земле Обетованной" футуризма мы узнаем, кто "человек" футуризма, а значит, и что такое сам футуризм.

   Итак?

  

  

   Итак - через горы времени пришел в мир человек, "человек просто", и построил свой земной рай. Этот рай - "для всех, кроме нищих духом"; в него вхож и нераскаянный убийца и "любовьями всевозможными разметавшийся прелюбодей", словом: "все, кто не вьючный мул", "всякий, кому нестерпимо и тесно, знай! ему - царствие мое небесное". Заглянем же в это "царствие" футуристической мистерии, в этот земной рай земли обетованной грядущего "человека".

  

   Не о рае Христовом ору я вам,

   где постнички лижут чай без сахару, -

   я о настоящих земных небесах ору.

   Судите сами - Христово небо ль,

   евангелистов голодное небо ли:

   в раю моем залы ломит мебель;

   услуг электрических покой фешенебелен.

   Там сладкий труд не мозолит руки,

   работа розой цветет по ладони.

   Там солнце такие строит трюки,

   что каждый шаг в цветомории тонет.

   Здесь век корпит огородника опыт -

   стеклянный пастил, навозная насыпь,

   а у меня - на корнях укропа

   шесть раз в году росли ананасы б!

  

   "Ванны. Лифт. Души. Лиф души расстегнули..." И это теперь - "рай" на земле, низвергнувшей "Повелителя Всего!". Но в благовестии об этом "рае" у В. Маяковского есть предшественник: вспомните восторженные речи Гончарова ("Фрегат Паллада") о прелестях культуры и о задачах ее: "вогнать ананас на севере в пятак..." Если они будут расти шесть раз в году, да еще на корнях укропа, то что же удивительного: в раю В. Маяковского осуществляется мечта Гончарова.

   Но как же это могло случиться: Гончаров, верноподданный "Повелителя Всего", и футуризм, давно уже занесший на этого повелителя кинжал!? (купленный, впрочем, у антиквара). Каким чудом так сошлись они во вкусах и взглядах? Или чуда здесь нет, а просто-напросто кинжал, купленный у антиквара, оказался такой же бутафорией, как и облачное райское молоко? В рай "Человека просто" вхожи "все, кроме нищих духом"; но до какой же подлинной нищеты духа надо дойти, чтобы "Землю Обетованную" представлять в виде такого ананасного рая!

  

   Бутыли горящие ходят булькая...

   Да, булькая!

   Дерево цветет.

   Да не цветком, а булкою!..

   Да, булкою!..

   Сахарная женщина!

   Две еще!

   Ходят всякие:

   Яства.

   Вещи.

   У каждой ручка.

   У каждой ножка...

  

   Предел культуры и комфорта! Бутыли ходят, булькая, дерево цветет булкою: о, мировой инженер Николаев, подлинно это твой рай! о, бессмертный "Повелитель Всего", подлинно это твоих рук дело! И что до того, что нет в этом раю "мопсовидного хозяина" и "расфуфыренной хозяйки", раз по воле автора все "нечистые" поддаются таким неотразимым соблазнам этого рая, - рая для нищих духом!

   Нет, напрасно покупал автор у антиквара бутафорский кинжал, напрасно компрометирует он раем своей "земли обетованной" идеалы далекого грядущего Социализма! В идеалах этих внешняя культура становится достоянием всего человечества лишь для достижения новых неведомых ступеней культуры внутренней. И человек XVIII века, Гердер, и человек XIX века, Ницше, нашли бы здесь общий язык с человеком грядущего, будущим "Строителем Всего", но как все они могли бы говорить об этом с "небывалым чудом XX века", Хомой Брутом ХХ-го века - Владимиром Маяковским? Ведь теперь ясно, что видит он, что видит футуризм за последними пределами культуры, революции, человека? Ответ дан в "Земле Обетованной".

   Глубокий духовный провал при удаче внешнего достижения, "буфф", заменяющий собою "мистерию". Как это могло случиться? Для того, кто "душу футуризма" считает "пустым местом" - ответ несложен: чего же иного было ждать от духовной пустоты? Но для меня "пустым местом" является лишь душа массового футуризма, давно уже умершего от собачьей старости. Духовно мертвое "деймо" уткнулось мордой в Обводный канал, кануло в Лету; но ведь не о нем и речь, а о подлинно живом "действе" многих "вещей" В. Маяковского: его "трагедии", его "тетраптиха", "Войны и мира", "Человека", "Мистерии-Буффа". Откуда же такой духовный срыв? Что гнетет долу мертвым грузом душу живого футуризма?

   Ответ прежний: "Вещь". Крепко оседлала ведьма-Панночка "бычью шею" Хомы Брута XX века. Он понимал это, он знал, что оседлан, и крикогубыми заклятиями творчества пытался сбросить это ярмо "Повелителя Всего" (ибо он ведь и есть мировая душа Вещи внешней культуры). Теперь, построив по указке "Повелителя Всего" свой земной рай, он делает вид, что свободен он от ярма, что сбросил он ведьму с своей шеи. А она - крепко сидит, тем крепче, чем больше кичится он своей свободой.

   Когда распахиваются, наконец, перед "нечистыми" широкие ворота "Земли Обетованной", то хозяев нового мира идут встречать "Вещи". Страшно "нечистым": ведь были они на земле рабами вещей, рабами машин, а теперь... - "тоже, подходит, походка мышиная! Мало коверкало нас машиною! Вам бы лишь зубы на рабочих ростить" (нарочно ли берет автор самую элементарную и опять-таки лишь внешнюю форму "оседланности" Вещью?) Но вместо "бунта Вещей" из прежней "трагедии", в этом "буффе" нас ждет раскаяние и покорность Вещей новым хозяевам земли.

  

   Прости, рабочий!

   Рабочий, прости!

   Рубля рабы,

   рабы рабовладельца были.

   Заставил цепным делаться!

   Берегла прилавки, сторублева и зла.

   В окна скалила зубья зарев.

   Купцовы щупальцы лезли из лавок.

   Билось злобой сердце базаров!

   Революция,

   прачка святая,

   с мылом

   всю грязь лица земного смыла.

   Для вас,

   пока блуждали в высях,

   обмытый мир расцвел и высох!

   Свое берите!

   Берите!

   Идите!

   Рабочий, иди!

   Иди, победитель!

  

   Полная победа! И глубокое духовное поражение автора: ведьма "Вещь" крепко гнетет его голову к земле. Ибо иначе он увидел бы, он понял бы, что все время говорит лишь о внешней победе, о внешних плодах "социальной революции" и не может поднять глаз на ее духовные результаты. Смыт с лица земли обетованной "Собственник" - пусть так; но автор не видит (сильна ведьма Вещь!), какая же духовная ступень ответит этой социальной? И лишь элементарное и снова лишь внешнее вкладывает он в уста "нечистых": "товарищи Вещи! знаете что - довольно судьбу пытать! Давайте, мы будем вас делать, а вы нас питать. А хозяин навяжется - не выпустим живьем! Заживем!" И в заключительном апофеозе "Мистерии" - все то же и то же: "старые арии!"

  

   Лучи перевяжем пучками метел,

   чтоб тучи небес электричеством вымести.

   Мы реки миров расплещем в меде.

   Земные улицы звездами вымостим.

  

   Тут все есть, коли нет обмана. Одного только нет: зерна духа живого. Нет человека. Если лишь внешнее его, но не внутреннее творчество. А где нет последнего - там провал в духовную пустоту, там ведьма Панночка едет верхом на несчастном Хоме Бруте, там гибель "мистерии" в трагическом для автора "буффе".

  

  

   Если бы футуризм был сплошной "буфф", то разве стоило о нем много разговаривать? Если в футуризме есть хотя бы веяние крыла "мистерии", то надо выявить эту внутреннюю правду, понять и принять ее.

   Внешние преграды для этого давно отпали. Прежде футуризм был "аристократичен", говорил с немногими избранными на "заумном языке". А легко ли, со стороны, добраться до внутренней правды слов "с чужими брюхами"! Теперь футуризм стал "демократичен", стал даже "социалистичен" - прощай, "заумный язык"! Героическое время прошло, буржуа достаточно "наэпатирован"; перед нами - футуризм прирученный, одомашненный, его уже из рук кормят. И если иные из примазавшихся к футуризму не прочь умильно ворковать: "дайте попке сахару!" - то ведь и подлинный футуризм теперь далеко уже не прежний неустрашимый Гектор былой бессмыслицы. "Слово имеет смысл!" - вот до какой измены самому себе дошел футуризм, когда-то бывший революцией формы; пришла внешняя революция - и он застегнул на все пуговицы свой официально признанный мундир.

   Мелочь: интересно сравнить стихи В. Маяковского в отдельных футуристических сборниках 1912-1915 гг. ("Садок судей", "Дохлая луна", "Требник троих" и др.) с теми же стихами, собранными в его книжке "Простое, как мычание". Как он причесался знаками препинания, принял вид пообыденней, отказался от невинных ребусов (почему-то так сердящих госпожу Публику), вытянул строки в приличный им ряд! Если раньше он писал, как его левая нога хочет:

  

   Пестр как фо-

   Рель сы-

   Н

   Безузорной пашни, -

  

   то теперь он уже членоразделен, вразумителен, причесан:

  

   Пестр, как форель,

   сын

   безузорной пашни.

  

   Мелочь, но характерная (их - десятки); футуризм не хотел более загромождать свою правду ненужной скорлупой фокусов. "Никто, зажегши свечу, не покрывает ее сосудом" - истина тысячелетняя; а футуризм был уверен, что свеча им зажжена. И он пожелал, чтобы сосуд был прозрачный.

   Два слова об этом "сосуде"; я здесь не вхожу в подробное его изучение. Но тот, кто войдет, увидит: В. Маяковский имеет свою форму, свою рифму, свой словарь, и, внимательно вглядываясь в них, придешь с другого конца к прежнему выводу о Хоме Бруте и Вещи. Он - тяжеловоз русской поэзии. С тяжело пригнутой к земле головой, упорно и трудно работает он над перебойным ритмом, над ломанными строками (почти всегда, однако, размещающимися в обычное "четверостишие"), над тяжелыми, долу гнетущими, искусственными, подлинно машинными, "вещными" рифмами. Все эти "разговаривать" и "варево", "тех никак" и "техника", "хоботом" и "гроба том", "храбрости" и "раб рости", "излив там" и "лифтом", "выстрелу" и "ввысь стрелу" и так далее, сплошь, без отдыха себе и другим, - слишком характерны, чтобы не быть тесно связанными с внутренней сущностью поэзии В. Маяковского.

   "Вещность" рифмы тесно связана со "словарем" поэта; и "словарь" его - такой же, вещный, мясистый, крикливый. Сам он описывает, как "гриммируют городу Круппы и Круппики грозящих бровей морщь" (тому самому городу, поэт которого - он), - а у поэта

  

   во рту

   умерших слов разлагаются трупики.

   Только два живут, жирея:

   "сволочь"

   и еще какое-то,

   кажется - "борщ".

   Поэты,

   размокшие в плаче и всхлипе,

   бросились от улицы, ероша космы:

   "как двумя такими выпеть

   и барышню,

   и любовь,

   и цветочек под росами?"

  

   Но он, В. Маяковский, поэт улицы - не размок в плаче и всхлипе; он смело остался на улице, взял и "сволочь", и "борщ", и еще им подобные - и построил на них остов своей поэзии. Он "крикогуб", он груб - и это его показная внешность; а под этой оболочкой, быть может, таится "душа прямо геттингенская". Откуда вы знаете: может быть,

  

   когда мой голос

   похабно ухает

   от часа к часу

   целые сутки, -

   может быть Иисус Христос нюхает

   моей души незабудки?

  

   Может быть. Но тем более верно тогда и мое понимание футуризма, как падающего под тяжестью вещности, тяжкой Вещью обремененной души. Ибо если Владимир Маяковский есть лишь современное воплощение Владимира Ленского, то какова же власть ведьмы, сумевшей геттингенскую душу поэта облечь в желтую кофту бурсака Хомы Брута!

   "Вещные" рифмы; "мясистый" словарь; нежная душа. Словом - "борщ из незабудок". Что бы ни прикрывалось этим, - душа геттингенца или душа бурсака, - но следствие их: "тяжеловозость". "Оковала земля окаянная!" В. Маяковский - ломовой извозчик поэзии, тяжело громыхающий по булыжным мостовым города "души своей незабудки". И сам он откровенно признает свою тяжеловозостъ, хотя и метит в других:

  

   Я раньше думал, -

   книги делаются так:

   пришел поэт,

   легко разжал уста,

   и сразу запел вдохновенный простак, -

   пожалуйста!

   А оказывается: -

   прежде чем начнет петься,

   долго ходят, размозолев от брожения.

   И тихо барахтается в тине сердца

   глупая вобла воображения.

  

   Целит в других, а попадает в себя; ибо если поэту часто дано "легко разжать уста", то "поэт" этот во всяком случае - не В. Маяковский. Этот - тяжело ворочает челюстями, разгрызает камешки, и, быть может, лишь в трансе "крикогубости" видит спасение от давящей его и здесь "вещности". Варит "борщ из незабудок", а получает борщ мясной, густой, уваристый, бурсацкий, тот самый борщ из топора, который сварил когда-то бравый солдат народного "буффа".

  

  

   Мы видим: внешний "сосуд" футуризма вполне подтверждает определение его сущности, и наоборот. Повторяю, однако: здесь я не изучаю "сосуда", но хочу взглянуть на пламя свечи, им прикрытой. Это пламя, этот свет, эта правда, эта "мистерия" - называйте, как хотите, - есть в футуризме, иначе бы о нем не стоило и говорить.

   Правда его простая, правда его двойная.

   Величайшее развитие Машины в XX веке требует развития новых форм искусства. И он ощупью ищет эти формы, испытывая и победы и поражения, последние - чаще. Ибо слишком часто он забывает, что новые формы искусства должны покорить Машину - человеку, а не человека - Машине. И в последнем - его неправда, его провал.

   Величайшее развитие Машины есть путь освобождения человека: это - вторая правда, заимствованная им от Социализма (здесь и лежит точка их касания). Чехов когда-то говорил, что "в электричестве и паре любви к человеку больше, чем в целомудрии и воздержании от мяса". Но, говоря об освобождении человека, футуризм (мы видели это в "Мис