Волошин Максимилиан Александрович - Суриков. Материалы для биографии

  

  

   Суриков В. И. Письма. Воспоминания о художнике.

   Вступительные статьи Н. А. Радзимовской, С. Н. Гольдштейн.

   Составление и комментарии Н. А. и З. А. Радзимовских, С. Н. Гольдштейн.

   Л., "Искусство", 1977.

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

   Познакомился я с Василием Ивановичем Суриковым в начале 1913 года, когда И. Э. Грабарь¹ предложил мне написать о нем монографию для издательства Кнебеля². Через общих знакомых я обратился к Василию Ивановичу с вопросом: не буду ли я ему неприятен как художественный критик, и не согласится ли он дать мне материалы для своей биографии. Василий Иванович ответил, что ничего не имеет против моего подхода к искусству, и согласился рассказать мне свою жизнь. Когда мы встретились и я изложил ему предполагаемый план моей работы, он сказал: "Мне самому всегда хотелось знать о художниках то, что вы хотите обо мне написать; и не находил таких книг. Я вам все о себе расскажу по порядку. Сам ведь я записывать не умею. Думал, так моя жизнь и пропадет вместе со мною. А тут все-таки кое-что и останется".

   Наши беседы длились в течение января месяца. Во время рассказов Василия Ивановича я тут же делал себе заметки, а вернувшись домой, в тот же вечер восстановлял весь разговор в наивозможной полноте, стараясь передать не только смысл, но и форму выражения, особенности речи, удержать подлинные слова.

   Смерть Василия Ивановича³ застала мою монографию еще не оконченной. Но я спешу опубликовать мои разговоры с ним, как материалы для его биографии и для того, чтобы хоть в слабой степени запечатлеть звуки его живого голоса.

   Приводя в порядок мои записи, я построил их не в последовательности наших бесед, так как Василий Иванович часто отвлекался, возвращался назад и повторял уже рассказанное, но в порядке хронологическом, чтобы дать связную картину его жизни.

  

   Суриков был среднего роста, крепкий, сильный, широкоплечий, моложавый, несмотря на то, что ему было уже под семьдесят: он родился в 1848 году ⁴. Густые волосы с русою проседью, подстриженные в скобку, лежали плотною шапкой и не казались седыми. Жесткие и короткие, они слабо вились в бороде и усах.

   В наружности простой, народной, но не крестьянской, чувствовалась закалка крепкая, крутая: скован он был по-северному, по-казацки.

   Рука у него была маленькая, тонкая, не худая. С красивыми пальцами, суживающимися к концам, но не острыми.

   Письмена на ладони четкие, глубокие, цельные. Линия головы сильная, но короткая. Меркуриальная - глубока, удвоена и на скрещении с головной вспыхивала звездой, одним из лучей которой являлось уклонение Аполлона в сторону Луны⁵.

   Однажды, рассматривая его руку, я сказал Василию Ивановичу:

   "У вас громадная сила наблюдательности: даже то, что вы видели мельком, у вас остается четко в глазах. Разум у вас ясный и резкий, но он не озаряет области более глубокие и представляет полный простор бессознательному. Идея, едва появившись, у вас тотчас же облекается в зрительную форму, опережая свое сознание. Вы осознаете из форм"...

   Он перебил меня:

   "Да вот у меня было так: я жил под Москвой на даче, в избе крестьянской ⁶. Лето дождливое было. Изба тесная, потолок низкий. Дождь идет, и работать нельзя. Скушно. И стал я вспоминать: кто же это вот точно так же в избе сидел. И вдруг... Меншиков... сразу все пришло - всю композицию целиком увидел. Только не знал еще, как княжну посажу.

   ...А то раз ворону на снегу увидал. Сидит ворона на снегу и крыло одно отставила, черным пятном на снегу сидит. Так вот этого пятна я много лет забыть не мог. Потом боярыню Морозову написал. Да и "Казнь стрельцов" точно так же пошла: раз свечу зажженную, днем, на белой рубахе увидал, с рефлексами".

   В творчестве и личности Василия Ивановича Сурикова русская жизнь осуществила изумительный парадокс: к нам в двадцатый век она привела художника, детство и юность которого прошли в XVI и в XVII веке русской истории.

   В одной научной фантазии Фламмарион⁷ рассказывает, как сознательное существо, удаляющееся от земли со скоростью, превышающей скорость света, видит всю историю земли развивающейся в обратном порядке и постепенно отступающей в глубину веков.

   Для того чтобы проделать этот опыт в России в середине XIX века (да отчасти и теперь), вовсе не нужно было развивать скорости, превосходящей скорость света, а вполне достаточно было поехать на перекладных с запада на восток, по тому направлению, по которому в течение веков постепенно развертывалась русская история.

   Один из секретов Сурикова - цельного и подлинного художника-реалиста, посвятившего жизнь самому неверному из видов искусства, исторической живописи, - в том, что он никогда не восстанавливал археологически формы жизни минувших столетий, а добросовестно писал то, что сам видел собственными глазами, потому что он был действительным современником и Ермака, и Стеньки Разина, и боярыни Морозовой, и казней Петра.

  

   Он происходил из старой казацкой семьи. Предки его пришли в Сибирь вместе с Ермаком. Род его идет, очевидно, с Дона, где в Верхне-Ягирской и Кундрючинской станицах еще сохранились казаки Суриковы ⁸. Оттуда они пошли завоевывать Сибирь и упоминаются как основатели Красноярска в 1622 году. Здесь двести двадцать шесть лет спустя и родился В. И. Суриков.

   "После того как они Ермака потопили в Иртыше⁹, - рассказывал он, - пошли они вверх по Енисею, основали Енисейск, а потом Красноярские остроги - так у нас места, укрепленные частоколом, назывались"¹⁰.

   Развертывая документы и книги, он с гордостью читал вслух Историю красноярского бунта¹¹, когда казаки спустили по Енисею неугодного им царского воеводу Дурново ¹², и при упоминании каждого казацкого имени перебивал себя, восклицая: "Это ведь все сродственники мои... Это мы-то - воровские люди... И с Многогрешными я учился - это потомки гетмана"... ¹³

   А потом он начинал рассказывать:

   "В Сибири народ другой, чем в России: вольный, смелый. И край-то какой у нас. Сибирь западная - плоская, а за Енисеем у нас уже горы начинаются: к югу тайга, а к северу холмы, глинистые - розово-красные. И Красноярск - отсюда имя; про нас говорят: "Краснояры сердцем яры".

   Горы у нас целиком из драгоценных камней - порфир, яшма. Енисей чистый, холодный, быстрый. Бросишь в воду полено, а его, бог весть, уже куда унесло. Мальчиками мы, купаясь, чего только не делали. Я под плоты нырял: нырнешь, а тебя водой внизу несет. Помню, раз вынырнул раньше времени: под балками меня волочило. Балки скользкие, несло быстро, только небо в щели мелькало - синее. Однако вынесло. А на Каче - она под Красноярском с Енисеем сливается - плотины были. Так мы оттуда - аршин шесть-семь высоты - по водопаду вниз ныряли. Нырнешь, а тебя вместе с пеной до дна несет - бело все в глазах. И надо на дне в кулак песку захватить, чтобы показать; песок чистый, желтый. А потом с водой на поверхность вынесет.

   А на Енисее острова - Татышев и Атаманский. Этот по деду назвали. И кладбище над Енисеем с могилой дедовой ¹⁴: красивую ему купец могилу сделал.

   В семье у нас все казаки. До 1825 года простыми казаками были, а потом офицеры пошли ¹⁵. А раньше Суриковы все сотники, десятники. А дед мой Александр Степанович был полковым атаманом ¹⁶.

   Подполье у нас в доме было полно казацкими мундирами, еще старой, екатерининской формы. Не красные еще мундиры, а синие, и кивера с помпонами.

   Помню, еще мальчиком, как войска идут - сейчас к окну. А внизу все мои сродственники идут - командирами: и отец, и дядя Марк Васильевич ¹⁷, и в окно мне грозят рукой.

   Атамана, Александра Степановича, я маленьким только помню - он на пятьдесят третьем году помер¹⁸. Помню, он сказал раз: "Сшейте-ка Васе шинель, я его с собой на парад буду брать". Он на таких дрожках с высокими колесами на парад ездил. Сзади меня посадил и повез на поле, где казаки учились пиками. Он из простых казаков подвигами своими выдвинулся. А как человек был простой... Во время парада баба на поле заехала, не знает, куда деваться. А он ей: "Кума! Кума! Куда заехала?" Широкая натура. Заботился о казаках, очень любили его.

   После него Мазаровича назначили. Жестокий человек был. Насмерть засекал казаков. Он до 56 года царствовал. Марка Васильевича - дядю - часто под арест сажал. Я ему на гауптвахту обед носил. Раз ночью Мазарович на караул поехал. На него шинели накинули, избили его. Это дядя мой устроил. Сказалась казацкая кровь. После него Голотевского назначили. После Корфа ¹⁹. А после Енисейский казачий полк был реформирован ²⁰.

   А Василий Матвеевич (он поэт был - "Синий ус" его звали) ²¹, его на смотру начальник оскорбил, так он эполеты с себя сорвал и его по лицу отхлестал - ватрушками-то.

   У деда, у Василия Ивановича, что в Туруханске умер ²², лошадь старая была, на которой он всегда на охоту ездил. И так уже приноровился - положит ей винтовку между ушей и стреляет. Охотник был хороший - никогда промаху не давал. Но стареть начал, так давно уже на охоту не ездил. Но вздумал раз оседлать коня. И он стар, и лошадь стара. Приложился, а конь-то и поведи ухом. В первый раз в жизни промах дал. Так он обозлился, что коню собственными зубами ухо откусил. Конь этот - Карка, гнедой, огромный - после смерти его остался. Громадными правами гражданства пользовался. То в сусек забредет - весь в муке выйдет. А то в сени за хлебом придет. Это казацкая черта - любят коней. И хорошие кони у нас. У брата Мишка был. Он-то уж за ним ходил - и чешет, и гладит. А меня раз на вожжах тащил на именинах брата. Брат его продал, а ночью он стучит: конюшню разломал и пришел".

   Эта неудержимая и буйная кровь, не потерявшая своего казацкого хмеля со времен Ермака, текла в жилах Василия Ивановича. Она была наследием с отцовской стороны. Со стороны же матери было глубокое и ясное затишье успокоенного семейного уклада старой Руси.

   "Первое, что у меня в памяти осталось, - рассказывал он, - это наши поездки зимой в Торгашинскую станицу. Мать моя из Торгошиных была ²³. А Торгошины были торговыми казаками - извоз держали, чай с китайской границы возили от Иркутска до Томска, но торговлей не занимались. Жили по ту сторону Енисея - перед тайгой. Старики неделенные жили. Семья была богатая. Старый дом помню. Двор мощеный был. У нас тесаными бревнами дворы мостят. Там самый воздух казался старинным. И иконы старые, и костюмы. И сестры мои двоюродные - девушки совсем такие, как в былинах поется про двенадцать сестер. В девушках была красота особенная: древняя, русская. Сами крепкие, сильные. Волосы чудные. Все здоровьем дышало. Трое их было - дочери дяди Степана - Таня, Фаля и Маша. Рукодельем они занимались: гарусом на пяльцах вышивали. Песни старинные пели тонкими, певучими голосами. Помню, как старики Феодор Егорыч ²⁴ и Матвей Егорыч под вечер на двор в халатах шелковых выйдут, гулять начнут и "Не белы снеги..." поют. А дядя Степан Федорович²⁵ с длинной черной бородой. Это он у меня в "Стрельцах" - тот, что, опустив голову, сидит, "как агнец жребию покорный".

   Там старина была. А у нас другое. Дом новый ²⁶. Старый суриковский дом, вот о котором в Истории красноярского бунта говорится, я в развалинах помню²⁷. Там уже не жил никто. Потом он во время большого пожара сгорел. А наш новый был - в тридцатых годах построенный. В то время дед еще сотником в Туруханске был. Там ясак собирал, нам присылал. Дом наш соболями и рыбой строился. Тетка к нему ездила ²⁸. Рассказывала потом про северное сияние. Солнце там, как медный шар. А как уезжала - дед ей полный подол соболей наклал. Я потом в тех краях сам был, когда остяков для "Ермака" рисовал. Совсем северно. Совсем, как американские индейцы. И повадка, и костюм. И татарские могильники со столбами - "курганами" называются.

   А первое мое воспоминание, это как из Красноярска в Торгашино через Енисей зимой с матерью ездили. Сани высокие. Мать не позволяла выглядывать. А все-таки через край посмотришь: глыбы ледяные столбами кругом стоймя стоят, точно дольмены. Енисей на себе сильно лед ломает, друг на друга их громоздит. Пока по льду едешь, то сани так с бугра на бугор и кидает. А станут ровно идти - значит, на берег выехали.

   Вот на том берегу я в первый раз видел, как "Городок" брали ²⁹. Мы от Торгошиных ехали. Толпа была. Городок снежный. И конь черный прямо мимо меня проскочил, помню. Это, верно, он-то у меня в картине и остался ³⁰. Я потом много городков снежных видел. По обе стороны народ стоит, а посредине снежная стена. Лошадей от нее отпугивают криками и хворостинами бьют: чей конь первый сквозь снег прорвется. А потом приходят люди, что городок делали, денег просить: художники ведь. Там они и пушки ледяные, и зубцы - все сделают. А раньше, еще помню, мне мать на луну показывала - я глаза и рот различал.

   В баню мать меня через двор на руках носила. А рядом у казака Шерлева медведь был на цепи. Он повалил забор и черный, при луне, на столбе сидит. Мать закричала и бежать".

   Увлеченный воспоминаниями, Василий Иванович вытаскивает из крепкого кованого сундука, стоящего в темном углу комнаты, сундука, в котором у него хранятся все его рисунки, этюды, документы и фамильные воспоминания, несколько кусков шелковых тканей и показывает треугольный платок из парчовой материи - половину квадрата, разрезанного от угла до угла. Парча красновато-лиловая, с желтизной и золотым тканьем, и хранит жесткие, привычные складки, которыми ложилась вокруг лица.

   "Этот платок бабушка моя на голове носила. Это его для двух сестер купили и пополам разрезали. Приданое моей матери все украли - только это осталось³¹. В Сибири ведь разбои всегда. На ночь, как в крепость, запирались. Я помню, еще совсем маленьким был. Спать мы легли. Вся семья в одной постели спала. Я у отца всегда "на руке" спал. Брат. Сестра. А старшая сестра, Елисавета³², от первого брака, в ногах спала. Утром мать просыпается: "Что это, говорит, по ногам дует?" Смотрим, а дверь разломана. Грабители, значит, через нашу комнату прошли. Ведь если б кто из нас проснулся, так они бы всех нас убили ³³. Но никто не проснулся, только сестра Елисавета помнит, что точно ей кто ночью на ногу наступил. И все приданое материно с собою унесли. Потом еще платки по дороге на заборе находили. Да матери венчальное платье на Енисее пузырем всплыло: его к берегу прибило. А остальное так и погибло".

   Тут же он достает фотографию своей матери в гробу³⁴. Она лежит с лицом старой крестьянки, с головой, повязанной платком. Облик спокойный, благостный, сильный. В нем кованость и медный чекан. Морщины глубокие и прямые.

   А Василий Иванович продолжает вспоминать о встречах с разбойниками: как рабочий ломился к ним пьяный в кухню - зарезать хотел, а она успела запереться и через окно позвать из казачьего приказа казаков.

   "Мать моя удивительная была. Вот вы ее портрет видели ³⁵. У нее художественность в определениях была: посмотрит на человека и одним словом определит. Вина она никогда не пила, только на свадьбе своей губы в шампанском помочила. Очень смелая была. Женщину раз, мужеубийцу, к следователю привели. Она у нас в доме сидела. Матери ночью понадобилось в подвал пойти. Она всегда все сама делала - прислугу не держала. Говорит ей: я вот одна, пойдем, подсоби мне. Так вместе с ней одна в пустом доме в подвал пошла - и ничего.

   А то я раз с матерью ехал, - из тайги вышел человек и заворотил лошадей в тайгу, молча. А потом мать слышит, он кучеру говорит: "Что ж, до вечера управимся с ними?" Тут мать раскрыла руки и начала молить: "Возьмите все, что есть у нас, только не убивайте". А в это время навстречу священник едет. Тот человек в красной рубахе соскочил с козел и в лес ушел. А священник нас поворотил назад, и вместе с ним мы на ту станцию, откуда уехали, вернулись. А я только тогда проснулся, все время головой у матери на коленях спал, ничего не слыхал.

   Семья у нас небогатая. "Суриковская заимка"³⁶ была с покосами. Отец умер рано, в 1859 году. Мне одиннадцать лет было. У него голос прекрасный был. Губернатор Енисейской губернии его очень любил и всюду с собой возил ³⁷. У меня к музыке любовь от отца. Мать потом на его могилу ездила плакать. Меня с сестрой Катей брала. Причитала на могиле по-древнему. Мы ее все уговаривали, удерживали".

  

   Наряду с этими впечатлениями незапамятной русской старины, обступившей детство Василия Ивановича, на эти далекие окраины истории доходили и вести современной жизни.

   "Дяди Марк Васильевич и Иван - образованные были ³⁸. Много книг выписывали. Журналы "Современник" и "Новоселье" получали. Я Мильтона "Потерянный рай" в детстве читал, Пушкина и Лермонтова. Лермонтова любил очень. Дядя Иван Васильевич на Кавказ одного из декабристов, переведенных, сопровождал, - вот у меня есть еще шашка, что тот ему подарил. Так он оттуда в восторге от Лермонтова вернулся. Снимки ассирийских памятников у них были. Я уж иногда в детстве страшную их оригинальность чувствовал. Помню, как отец говорил: вот Исаакиевский собор открыли³⁹... вот картину Иванова привезли... ⁴⁰

   Дяди Марк Васильевич и Иван Васильевич оба молодыми умерли от чахотки. На парадах простудились. Времена были николаевские - при сорокаградусных-то морозах - в одних мундирчиках. А богатыри были. Непокорные. Когда после смерти дедушки другого атаманом назначили, им частенько приходилось на гауптвахте сидеть. Дядя Марк Васильевич - он уже болен был тогда, мне вслух "Юрия Милославского"⁴¹ читал. Это первое литературное произведение, что в памяти осталось. Я, прижавшись к нему под руку, слушал. Так и помню, как он читал: невысокая комната с сальной свечкой. И все мне представлялось, как Омляш в окошко заглядывает. Умер он зимой, одиннадцатого декабря. Мы, дети, когда он в гробу лежал, ему усы закрутили, чтобы у него геройский вид был. Похороны его помню - лошадь его за гробом вели.

   Мать моя декабристов видела: Бобрищева-Пушкина и Давыдова⁴². Она всегда в старый собор ездила причащаться; они впереди всех в церкви стояли. Шинели с одного плеча спущены. И никогда не крестились. А во время ектеньи, когда Николая I поминали, демонстративно уходили из церкви. Я сам, когда мне было тринадцать лет, Петрашевского-Буташевича⁴³ на улице видел. Полный, в цилиндре шел. Борода с проседью. Глаза выпуклые - огненные. Прямо очень держался. Я спросил - кто это? - Политический, говорят. Его мономаном звали. Он присяжным поверенным в Красноярске был. Щапова⁴⁴ тоже встречал, когда он приезжал материалы собирать".

  

   Настоящее общение с природой началось для Сурикова лет с шести, когда его отца перевели в 1854 году в Бузимовскую станицу ⁴⁵, в шестидесяти верстах от Красноярска к северу. "В Бузимове мне вольно было жить. Страна была неведомая. Степь немеренная. Ведь в Красноярске никто до железной дороги не знал, что там за горами. Торгашино было под горой. А что за горой - никто не знал. Было там еще за двадцать верст Свищово. В Свищове у меня родственники были. А за Свищовым пятьсот верст лесу до самой китайской границы. И медведей полно. До пятидесятых годов девятнадцатого столетия все было полно: реки - рыбой, леса - дичью, земля - золотом. Какие рыбы были! Осетры да стерляди в сажень. Помню - их привезут, так в дверях, прямо, как солдаты стоят. Или я маленьким был, что они такими громадными казались...

   А Бузимо было к северу. Место степное. Село. Из Красноярска целый день лошадьми ехали. Окошки там еще слюдяные, песни, что в городе не услышишь. И масленичные гулянья и христославцы. У меня с тех пор прямо культ предков остался. Брат до сих пор поминовение обо всех умерших подает. В прощеное воскресенье мы приходили у матери прощенье на коленах просить. На рождестве христославцы приходили. Иконы льняным маслом натирали, а ризы серебряные - мелом. Мама моя чудно пирожки делала. Посты соблюдали. В банях парились. Прямо в снег выскакивали. Во всех домах в Бузиме старые лубки висели - самые лучшие.

   Верхом я ездил с семи лет. Пара у нас лошадок была: соловый и рыжий конь. Кони там степные с большими головами - тарапаны. Помню, мне раз кушак новый подарили и шубку. Отъехал я, а конь все назад заворачивает; я его изо всех сил тяну. А была наледь. Конь поскользнулся и вместе со мной упал. Я прямо в воду. Мокрая вся шубка-то новая. Стыдно было домой возвращаться. Я к казакам пошел: там меня обсушили. А то раз я на лошади через забор скакал, конь копытом забор и задень. Я через голову и прямо на ноги стал, к нему лицом. Вот он удивился, думаю... А то еще, тоже семи лет было, с мальчиками со скирды катались - да на свинью попали. Она гналась за нами. Одного мальчишку хватила. А я успел через поскотину перелезть. Бык тоже гнался за мной: я от него опять же за поскотину, да с яра, да прямо в реку - в Тубу. Собака на меня цепная бросилась: с цепи вдруг сорвалась. Но сама, что ли, удивилась: остановилась и хвостом вдруг завиляла. Мы мальчиками палы пускали - сухую траву поджигали. Раз летом пошли, помню, икону встречать - по дороге подожгли. Трава высокая. Так нас уже начали языки догонять. До телеграфных столбов дошло. Я на Енисее приток переплывал - не широкий, сажень пятьдесят. А у меня судорогой ногу свело. Но я умел плавать и столбиком, и на спине. Доплыл так. А охотиться я начал еще с кремневым ружьем. И в первый же раз на охоте птичку застрелил. Сидела она. Я прицелился. Она упала ⁴⁶. И очень я возгордился. И раз от отца отстал. Подождал, пока он за деревьями мелькает, и один остался в лесу. Иду. Вышел на опушку. А дом наш бузимовский на юру, как фонарь, стоит. А отец с матерью смотрят - меня ищут. Я не успел спрятаться - увидали меня. Отец меня драть хотел: тянет к себе, а мать к себе. Так и отстояла меня.

   В школу - в приходское училище - меня восьми лет отдали ⁴⁷, в Красноярск. Я оттуда домой в Бузимо только приезжал. Интересное тут со мной событие случилось, вот я вам расскажу. В приходском училище меня из высшего класса в низший перевели. Товарищи очень смеялись. Я ничего не знал. А потом с первого класса я начал прекрасно учиться ⁴⁸.

   Пошел я в училище. А мать пред тем приезжала - мне рубль, пятаками, дала. В училище мне идти не захотелось. А тут дорога разветвляется по Каче. Я и пошел по дороге в Бузимо. Вышел в поле. Пастухи вдали. Я верст шесть прошел. Потом лег на землю, стал слушать, как в "Юрии Милославском", нет ли за мной погони. Вдруг вижу, вдали - пыль. Глядь - наши лошади. Мать едет. Я от них от дороги свернул - прямо в поле. Остановили лошадей. Мать кричит: "Стой! Стой! Да никак ведь это наш Вася!" А на мне такая маленькая шапочка была - монашеская. "Ты куда?" И отвезли меня назад в училище".

  

   Наряду с этими впечатлениями вольного детства среди вольной природы в жизнь врывались суровые впечатления быта и нравов XVII века. "Мощные люди были. Сильные духом. Размах во всем был широкий, - рассказывал Василий Иванович. - А нравы жестокие были. Казни и телесные наказания на площадях публично происходили. Эшафот недалеко от училища был. Там на кобыле наказывали плетьми ⁴⁹. Бывало, идем мы, дети, из училища. Кричат: "Везут! Везут!" Мы все на площадь бежим за колесницей. Палачей дети любили. Мы на палачей, как на героев, смотрели. По именам их знали: какой Мишка, какой Сашка. Рубахи у них красные, порты широкие. Они перед толпой по эшафоту похаживали, плечи расправляли. Геройство было в размахе. Вот я Лермонтова понимаю. Помните, как у него о палаче: "Палач весело похаживает..." Мы на них с удивлением смотрели - необыкновенные люди какие-то ⁵⁰.

   Вот теперь скажут - воспитание! А ведь это укрепляло. И принималось только то, что хорошо. Меня всегда красота в этом поражала, - сила. Черный эшафот, красная рубаха - красота! И преступники так относились: сделал - значит, расплачиваться надо. И сила какая бывала у людей: сто плетей выдерживали, не крикнув. H ужаса никакого не было. Скорее восторг. Hepвы все выдерживали.

   Помню, одного драли; он точно мученик стоял: не крикнул ни разу. А мы все - мальчишки - на заборе сидели. Сперва тело красное стало, а потом синее: одна венозная кровь текла. Спирт им нюхать дают. А один татарин храбрился, а после второй плети начал кричать. Народ смеялся очень. Женщину одну, помню, драли - она мужа своего, извозчика, убила. Она думала, что ее в юбках драть будут. На себя много навертела. Так с нее палачи как юбки сорвали - они по воздуху, как голуби, полетели. А она точно кошка кричала - весь народ хохотал. А то еще одного за троеженство клеймили, а он все кричал: "Да за что же?"

   Смертную казнь я два раза видел. Раз трех мужиков за поджог казнили. Один высокий парень был, вроде Шаляпина, другой старик. Их на телегах в белых рубахах привезли. Женщины лезут, плачут - родственницы их. Я близко стоял. Дали залп. На рубахах красные пятна появились. Два упали. А парень стоит. Потом и он упал. А потом вдруг, вижу, подымается. Еще дали залп. И опять подымается. Такой ужас, я вам скажу. Потом один офицер подошел, приставил револьвер, убил его. Вот у Толстого, помните, описание, как поджигателей в Москве расстреливали? Там у одного, когда в яму свалили, плечо шевелилось. Я его спрашивал: "Вы это видели, Лев Николаевич?" Говорит: "По рассказам". Только, я думаю, видел: не такой человек был. Это он скрывал. Наверное, видел?

   А другой раз я видел, как поляка казнили - Флерковского⁵¹. Он во время переклички ножом офицера пырнул. Военное время было. Его приговорили. Мы, мальчишки, за телегой бежали.

   Его далеко за город везли. Он бледный вышел. Все кричал: "Делайте то же, что я сделал". Рубашку поправил. Ему умирать, а он рубашку поправляет. У меня прямо земля под ногами поплыла, как залп дали.

   Жестокая жизнь в Сибири была. Совсем XVII век. Кулачные бои помню. На Енисее зимой устраивались. И мы мальчишками дрались. Уездное и духовное училища были в городе, так между ними антагонизм был постоянный. Мы всегда себе Фермопильское ущелье представляли: спартанцев и персов. Я Леонидом Спартанским⁵² всегда был.

   Мальчиком постарше я покучивал с товарищами. И водку тогда пил. Раз шестнадцать стаканов выпил. И ничего. Весело только стало. Помню, как домой вернулся, мать меня со свечами встретила.

   Двух товарищей моих в то время убили. Был товарищ у меня - Митя Бурдин ⁵³. Едет он на дрожках. Как раз против нашего дома лошадь у него распряглась. Я говорю: "Митя, зайди чаю напиться". Говорит - некогда. Это шестого октября было. А седьмого земля мерзлая была. Народ бежит, кричат: "Бурдина убили". Я побежал с другими. Вижу, лежит он на земле голый. Красивое, мускулистое у него тело было. И рана на голове. Помню, подумал тогда: вот если Дмитрия-царевича писать буду - его так напишу.

   Его казак Шаповалов убил. У женщин они были. Тот его и заревновал. Помню, как на допрос его привели. Сидел он так, опустив голову. Мать его и спрашивает: "Что ж это ты наделал!" - "Видно, говорит, черт попутал". У нас совсем по-иному к арестантам относились.

   А другой у меня был товарищ - Петя Чернов⁵⁴. Мы с ним франты были. Шелковые шаровары носили, поддевки, шапочки ямщицкие и кушаки шелковые. Оба кудрявые. Веселая жизнь была. Маскировались мы. Я тройкой правил, колокольцы у нас еще валдайские сохранились - с серебром. Заходит он в первый день пасхи. Лед еще не тронулся. Говорит: "Пойдем на Енисей в проруби рыбу ловить". - "Что ты? в первый-то день праздника?" И не пошел. А потом слышу: Петю Чернова убили. Поссорились они. Его бутылкой по голове убили и под лед спустили. Я потом его в анатомическом театре видел: распух весь, и волосы совсем слезли - голый череп.

   Широкая жизнь была. Рассказы разные ходили. Священника раз вывезли за город и раздели. Говорили, что это демоны его за святую жизнь мучили. Разбойник под городом в лесу жил. Вроде как бы Соловья-Разбойника"⁵⁵.

  

   О начале своей живописи Василий Иванович рассказывал так: "Рисовать я с самого детства начал. Еще, помню, совсем маленьким был, на стульях сафьяновых рисовал - пачкал. Из дядей моих один рисовал - Хозяинов ⁵⁶. Мать моя не рисовала. Но раз нужно было казачью шапку старую объяснить. Так она неуверенно карандашом нарисовала: я сейчас же ее увидал. Комнаты у нас в доме были большие и низкие ⁵⁷. Мне, маленькому, фигуры казались громадными. Я потому всегда старался или горизонт очень низко поместить, или фону сделать поменьше, чтобы фигура больше казалась.

   Главное, я красоту любил. Во всем красоту. В лица с детства еще вглядывался, как глаза расставлены, как черты лица составляются. Мне шесть лет, помню, было - я Петра Великого с черной гравюры рисовал. А краски от себя: мундир синькой, а отвороты брусникой. В детстве я все лошадок рисовал, как все мальчики. Только ноги у меня не выходили. А у нас в Бузиме был работник Семен, простой мужик. Он меня научил ноги рисовать. Он их начал мне по суставам рисовать. Вижу, гнутся у его коней ноги. А у меня никак не выходило, это у него анатомия, значит.

   У нас в доме изображение иконы Казанского собора, работы Шебуева ⁵⁸, висело. Так я целыми часами на него смотрел. Вот, как тут рука ладонью сбоку лепится.

   Когда я в красноярском уездном училище учился, там учитель рисования был - Гребнев ⁵⁹. Он из Академии был. У нас иконы на заказ писал. Так вот, Гребнев меня учил рисовать. Чуть не плакал надо мною. О Брюллове мне рассказывал. Об Айвазовском, как тот воду пишет, - что совсем как живая; как формы облаков знает. Воздух - благоухание.

   Гребнев брал меня с собою и акварельными красками заставлял сверху холма город рисовать. Пленэр, значит. Мне одиннадцать лет тогда было. Приносил гравюры, чтобы я с оригинала рисовал: "Благовещение" Боровиковского⁶⁰, "Ангел молитвы" Неффа⁶¹, рисунки Рафаэля и Тициана. У меня много этих рисунков было. Все в Академии пропали. Теперь только три осталось. А вспоминаю, дивные рисунки были. Так тонко сделаны. Я помню, как рисовал, не выходило все. Я плакать начинал, а сестра Катя утешала: "Ничего, выйдет!" Я еще раз начинал, и ведь выходило. Вот, посмотрите-ка. Это я все с черных гравюр, а ведь краски-то мои. Я потом в Петербурге смотрел: ведь похоже - угадал. Ведь как эти складки тонко здесь сделаны. И ручка. Очень мне эта ручка нравилась - так тонко лепится. Я очень красоту композиции любил. И в картинах старых мастеров больше всего композицию чувствовал. А потом начал ее и в природе всюду видеть. Когда меня губернатор Замятин ⁶² хотел в Академию определить, я все эти рисунки собрал; их туда отправили. А ответ пришел: если хочет ехать на свой счет - пусть едет, а мы его на казенный счет не берем. А потом, когда я в Петербург уже приехал, меня спрашивает инспектор Шренцер ⁶³: "А где же ваши рисунки?" Нашел папку, перелистал. "Это? - говорит. - Да за такие рисунки вам даже мимо Академии надо запретить ходить". Все эти рисунки так у него и пропали.

   Я в Красноярске в детстве и масляные краски видал. У атаманских в дому были масляные картины в старинных рамках ⁶⁴. Одна была: рыцарь умирающий, а дама ему платком рану затыкает. И два портрета генерал-губернаторов: Лавинского и Степанова ⁶⁵.

   А потом у крестной, у Ольги Матвеевны Дурандиной ⁶⁶, у которой я жил, пока в училище был, когда наши еще в Бузиме жили; у нее тоже большие масляные картины были; одна саженная, и фигуры до колен: старик Ной благословляет Иафета и Сима - тоже стариков, а Хам черный - в стороне стоит. А на другой - Давид с головой Голиафа. Картины эти - кисти Хозяинова, одного из родственников, были.

   Я вот вам еще один случай расскажу. Там, в Сибири, у нас такие проходимцы бывают. Появится неизвестно откуда, потом уедет. Вот один такой на лошади проезжал. Прекрасная у него была лошадь - Васька. А я сидел, рисовал. Предлагает: "Хочешь покататься? Садись". Я на его лошади и катался. А раз он приходит - говорит: "Можешь икону написать?" У него, верно, заказ был. А сам-то он рисовать не умеет. Приносит он большую доску разграфленную. Достали мы красок. Немного: краски четыре. Красную, синюю, черную да белила. Стал я писать "Богородичные праздники". Как написал, понесли ее в церковь - святить. У меня в тот день сильно зубы болели. Но я все-таки побежал смотреть. Несут ее на руках. Она такая большая. А народ на нее крестится: ведь икона и освященная. И под икону ныряют, как под чудотворную. А когда ее святили, священник, отец Василий, спросил: "Это кто же писал?" Я тут не выдержал: "Я", - говорю. "Ну, так впредь икон никогда не пиши".

   А потом, когда я в Сибирь приезжал, я ведь ее видел. Брат говорит: "А ведь икона твоя все у того купца. Поедем смотреть". Оседлали коней и поехали. Посмотрел я на икону: так и горит. Краски полные, цельные: большими синими и красными пятнами. Очень хорошо. Ее у купца хотел красноярский музей купить. Ведь не продал. Говорит: "Вот я ее поновлю, так еще лучше будет". Так меня прямо тоска взяла.

   После окончания уездного училища поступил я в четвертый класс гимназии - тогда в Красноярске открылась. Но курса не кончил. Средств у нас не было, пришлось из седьмого класса уйти ⁶⁷. Подрабатывать приходилось. Яйца пасхальные я рисовал по три рубля за сотню. Помню, журналы тогда все смотрел художественные. Тогда журнал издавался "Северное сияние". А раньше еще - "Художественный листок"⁶⁸ Тимма. Это еще во время крымской войны ⁶⁹. Пушка одна меня, помню, очень поразила - огнем полыхает.

   Очень я по искусству тосковал. Мать такая у меня была: видит, что я плачу, - горел я тогда, - так решили, что я пойду пешком в Петербург. Мы вместе с матерью план составили. Пойду я с обозами - она мне тридцать рублей на дорогу давала. Так и решили.

   А раз пошел я в собор, - ничего ведь я и не знал, что Кузнецов⁷⁰ обо мне знает, - он ко мне в церкви подходит и говорит: "Я твои рисунки знаю и в Петербург тебя беру". Я к матери побежал. Говорит: "Ступай. Я тебе не запрещаю". Я через три дня уехал. Одиннадцатого декабря 1868 года. Морозная ночь была. Звездная. Так и помню улицу, и мать темной фигурой у ворот стоит. Кузнецов - золотопромышленник был. Он меня перед отправкой к себе повел, картины показывал. А у него тогда был Брюллова - портрет его деда⁷¹. Мне уж тогда те картины нравились, которые не гладкие. А Кузнецов говорит: "Что ж, те лучше".

   Кузнецов рыбу в Петербург посылал - в подарок министрам. Я с обозом и поехал. Огромных рыб везли: я на верху воза на большом осетре сидел ⁷². В тулупчике мне холодно было. Коченел весь. Вечером, как приедешь, пока еще отогреешься; водки мне дадут. Потом в пути я себе доху купил.

   Барабинская степь пошла. Едут там с одного извозчичьего двора до другого. Когда запрягают, то ворота на запор. Готово. Ворота настежь. Лошади так и вылетят. В снежном клубе мчатся. И вот еще было у меня приключение. Может, не стоило бы рассказывать... Да нет - расскажу. Подъезжали мы уже к станции. Большое село сибирское - у реки внизу. Огоньки уже горят. Спуск был крутой. Я говорю: надо лошадей сдержать. Мы с товарищами подхватили пристяжных, а кучер коренника. Да какой тут! Влетели в село. Коренник, что ли, неловко повернул, только мы на всем скаку вольт сделали прямо в обратную сторону: все так и посыпались. Так я... Там, знаете, окошки пузырные - из бычьего пузыря делаются... Так я прямо головой в такое окошко угодил. Как был в дохе - так прямо внутрь избы влетел. Старушка там стояла - молилась. Она меня за черта, что ли, приняла - как закрестится. А ведь не попади я головой в окно, наверное бы насмерть убился. И рыба вся рассыпалась. Толпа собралась, подбирать помогали. Собрали все. Там народ честный. До самого Нижнего мы на лошадях ехали - четыре с половиной тысячи верст. Там я доху продал. Оттуда уже железная дорога была. В Москве я только один день провел: соборы видел ⁷³. А19 февраля 1869 гада мы приехали в Петербург. На Владимирском остановились, на углу Невского. В гостинице "Родина".

  

   Приехал я в Академию в феврале. Я уже вам рассказывал, как инспектор Шренцер посмотрел мои рисунки и сказал: "Да вас за такие рисунки и мимо Академии пускать не следует".

   А в апреле - экзамен⁷⁴. Помню, мы с Зайцевым ⁷⁵ - он архитектором после был - гипс рисовали. Академик Бруни не велел меня в Академию принимать. Помню, вышел я. Хороший весенний день был. На душе было радостно. Рисунок я свой разорвал и по Неве пустил.

   Поступил я тогда в школу Поощрения ⁷⁶, к художнику Диаконову ⁷⁷, и три месяца гипсы рисовал. И научился во всевозможных ракурсах: нарочно самые трудные выбирал. За эти три месяца я три года курса прошел и осенью прямо в головной класс экзамены выдержал. Там еще композиции не подавались. А я слышал, какие в натурном задаются, и тоже подавал. Пять лет я пробыл в Академии. И научные классы прошел. Горностаев ⁷⁸ по истории искусств читал. Мы очень любили его слушать. Прекрасный рисовальщик был: нарисует фигуру одной линией - Аполлона или Фавна, мы ее целую неделю с доски не стирали. Я в Академии больше всего композицией занимался. Меня там "композитором" звали. Я все естественность и красоту композиции изучал. Дома сам себе задачи задавал и разрешал. Образцов никаких не признавал - все сам. А в живописи только колоритную сторону изучал. Павел Петрович Чистяков очень развивал меня. Я это еще и в Сибири любил, а здесь он мне указал путь истинного колорита.

   Я ведь со страшной жадностью к знаниям приехал. В Академии классов не пропускал. А на улицах всегда группировку людей наблюдал. Приду домой и сейчас зарисую, как они комбинируются в натуре. Ведь этого никогда не выдумаешь. Случайность приучился ценить. Страшно я ракурсы любил. Всегда старался дать все в ракурсах. Они очень большую красоту композиции придают. Даже смеялись товарищи надо мной. Но рисунок у меня был нестрогий - всегда подчинялся колоритным задачам. Кроме меня, в Академии только у единственного ученика - у Лучшева ⁷⁹ - колоритные задачи были. Он сын кузнеца был. Малоразвитой человек. Многого усвоить себе не мог. И умер рано...

   А профессора... Нефф и по-русски-то плохо говорил. Шамшин все говорил: "Поковыряйте в носу. Покопайте-ка в ухе". Первая моя композиция в Академии была - как убили Дмитрия Самозванца. Но больше всего мне классические композиции дались. За "Пир Валтасара", как к нему пророк Даниил приходит, я первую премию получил⁸⁰. Она в "Иллюстрации" воспроизведена была ⁸¹. Она в Академии хранится, слава богу, еще не украли.

   В 69 году я, значит, поступил в Академию осенью. Так Петербурга и не покидал. После летами жил у товарища на Черной речке ⁸².

   В 73 году я получил четыре серебряные медали ⁸³, в 74-м научные курсы кончил⁸⁴. Конкурировал я на малую золотую медаль "Милосердным самаритянином"⁸⁵ и получил. Потом я ее Кузнецову в благодарность подарил. Она теперь в красноярском музее висит.

   А первая моя собственная картина была: памятник Петра I при лунном освещении⁸⁶. Я долго ходил на Сенатскую площадь - наблюдал. Там фонари тогда рядом горели, и на лошади - блики. Ее Кузнецов тогда же купил. Она тоже в музее красноярском теперь.

   Пока я в Петербурге был, мне Кузнецов стипендию выдавал до самого конца. И премии еще брал всегда на конкурсах: то сто, то пятьдесят рублей. Так что в деньгах я не нуждался и ни от брата, ни от матери ничего не получал.

   Петербург мне очень плох для здоровья был: грудная у меня болезнь началась было. Но в 73 году я на лето в Сибирь поехал: Кузнецов меня в свое имение в Минусинскую степь на промыслы позвал. Все лето я там пробыл и совсем поправился ⁸⁷.

   В семьдесят пятом я написал апостола Павла перед судом Ирода Антипы на большую золотую медаль. Медаль-то мне присудили, а денег не дали ⁸⁸. Там деньги разграбили, а потом казначея Исеева ⁸⁹ судили и в Сибирь сослали. А для того чтобы меня за границу послать, как полагалось, денег и не хватило. И слава богу! Ведь у меня какая мысль была: Клеопатру Египетскую написать ⁹⁰. Ведь что бы со мной было!

   Но классике я все-таки очень благодарен. Мне она очень полезна была и в техническом смысле, и в колорите, и в композиции.

   Так мне вместо заграницы предложили работу в храме Спасителя в Москве. Я там первые четыре вселенских собора написал ⁹¹.

   Работать для храма Спасителя было трудно. Я хотел туда живых лиц ввести. Греков искал. Но мне сказали: если так будете писать - нам не нужно. Ну, я уж писал так, как требовали. Мне нужно было денег, чтобы стать свободным и начать свое".

  

   С окончанием Академии кончается личная биография Сурикова и начинается творчество. Кровь старых бунтовщиков, покоривших Сибирь вместе с Ермаком, отстоенная в умиротворенном быту старой Руси, исключительно здоровое детство, обставленное суровыми, трагическими и кровавыми впечатлениями природы и человеческой жизни, глубоко потрясавшими детскую душу, но не осложнявшимися никакими личными катастрофами, образовали в нем сосредоточенный и мощный заряд огромной творческой силы.

   Академия, плохо или хорошо, насколько это было в ее возможностях, научила его связной художественной речи.

   Теперь нужно было только огниво, чтобы зажечь горючие материалы, скопившиеся в душе.

   Огнивом этим была Москва.

   "Я как в Москву приехал, - рассказывал Василий Иванович, - прямо спасен был. Старые дрожжи, как Толстой говорил, поднялись.

   Я в Петербурге еще решил "Стрельцов" писать ⁹². Задумал я их, еще когда в Петербург из Сибири ехал. Тогда еще красоту Москвы увидал. Памятники, площади - они мне дали ту обстановку, в которой я мог поместить свои сибирские впечатления. Я на памятники, как на живых людей, смотрел, - расспрашивал их: "Вы видели, вы слышали, - вы свидетели". Только они не словами говорят. Я вот вам в пример скажу: верю в Бориса Годунова и в Самозванца только потому, что про них на Иване Великом написано⁹³. А вот у Пушкина - не верю: очень у него красиво - точно сказка. А памятники все сами видели: и царей в одеждах, и царевен - живые свидетели. Стены я допрашивал, а не книги. В Лувре, вон, быки ассирийские стоят⁹⁴. Я на них смотрел, и не быки меня поражали, а то, что у них копыта стерты - значит, люди здесь ходили. Вот что меня поражает. Я в Риме в соборе Петра в Петров день был⁹⁵. На колени стал над его гробницей и думал: "Вот они здесь лежат - исторические кости: весь мир об нем думает, а он здесь - тронуть можно".

   Как я на Красную площадь пришел, все это у меня с сибирскими воспоминаниями связалось.

   Когда я их задумал, у меня все лица сразу так и возникли. И цветовая раскраска вместе с композицией. Я ведь живу от самого холста: из него все возникает. Помните, там у меня стрелец с черной бородой - это Степан Федорович Торгошин ⁹⁶, брат моей матери. А бабы - это, знаете ли, у меня и в родне были такие старушки. Сарафанницы, хоть и казачки. А старик в "Стрельцах"⁹⁷ - это ссыльный один, лет семидесяти. Помню, шел, мешок нес, раскачивался от слабости - и народу кланялся.

   А рыжий стрелец - это могильщик ⁹⁸, на кладбище я его увидал. Я ему говорю: "Поедем ко мне - попозируй". Он уж занес было ногу в сани, да товарищи стали смеяться. Он говорит: "Не хочу". И по характеру ведь такой, как стрелец. Глаза, глубоко сидящие, меня поразили. Злой, непокорный тип. Кузьмой звали. Случайность: на ловца и зверь бежит. Насилу его уговорил. Он, как позировал, спрашивал: "Что, мне голову рубить будут, что ли?" А меня чувство деликатности останав