Алданов Марк Александрович - Ульмская ночь. Философия случая

Как почему? Потому, что такова должна быть, и, вероятно, будет сознательная воля человечества. В той мере, в какой бороться со случаем возможно, - бороться надо, разумеется, с его несчастными видами. Его же счастливые виды тут все-таки открывают перед нами возможности, хотя бы и не очень значительные. Я никак не уверен, но немного надеюсь, что человечество на этом пути будет отметать все противоречащее идеям, о которых мы говорим. Оставим пока в стороне политику нынешних судьбоносных дней. В этом же нашем разговоре я хотел бы пояснить только одним примером возможность борьбы со случаем вне политических дел. Мы подробно обсуждали роль случая в истории. Немало следовало бы сказать об его роли в науке. Сколько великих открытий было сделано именно благодаря счастливому случаю, - можно было бы вспомнить и некоторые из открытий Фарадея, открытия Беккереля, Рентгена, Флеминга. И они были, по сознательной человеческой воле, обращены на борьбу со случаем. Человек в среднем живет столько-то лет в результате бесчисленных случайностей многотысячелетнего биологического процесса на земле. Но теперь в цивилизованных и богатых странах продолжительность жизни удалось продлить: в Соединенных Штатах человек живет много дольше, чем в Индии. 

   Л. - Вследствие уменьшения детской смертности. 

   А. - Не только вследствие этого. Вакцины, пенисилин, кортизон, террамисин играют в настоящее время не меньшую роль, чем антидифтеритная сыворотка, и будут играть еще большую. С дифтеритом покончено, но скоро будет покончено и с желтой лихорадкой, благодаря открытию Тейлера. Появление проказы на земле, когда бы оно ни произошло, хотя бы зародыши были занесены к нам откуда-либо с Млечного пути, было результатом несчастного случая. Но то, что сульфотрон теперь излечивает эту болезнь, то, что в больнице в Пондоланде в 1952 году было излечено 74 процента прокаженных, это результат счастливого случая, образец его блестящего и самоотверженного использования учеными врачами. Надеюсь, вы не будете отрицать, что это пример и Красоты, и Добра? Я люблю науку, вероятно, много больше, чем ее любит громадное большинство людей, требующих от нее невозможного: вечных, неоспоримых, непреложных аксиом и законов. По-моему, теперь в практическом применении точных наук и заключается одна из высших форм "калоскагатии". Это применение мало зависит от государственного и хозяйственного строя. Оно с большим успехом осуществлялось во всех странах, включая Гитлеровскую Германию и Сталинскую Россию. Тем более оно успешно в свободных странах. Вспомните осушение Зюидерзе, настолько увеличившее благосостояние голландского народа, вдобавок осуществленное без саморекламы, без тысячной доли шума, который устраивается большевиками по поводу всякого их Днепростроя! Это взятые наудачу примеры того, что уже сделано. Ну, а то, что может быть осуществлено в недалеком будущем - да и будет осуществлено, если не произойдет мировой катастрофы? Известны ли вам проекты доктора Джорджа Кимбля, главы Американского Географического Общества? Орошение земель Среднего Востока, искусственное обогревание Гольфстрема, использование необозримой потенциальной энергии реки Конго, и т. д. Не может быть сомнения в том, что все это осуществимо, что такие гигантские предприятия переделали бы жизнь на земле и что стоили бы они несравненно меньше денег, чем теперь отпускается на вооружения в один год, чем стоила бы новая мировая война в одну неделю. А борьба за удлинение человеческой жизни? В Америке государство, университеты, промышленные фирмы оплачивают тысячи людей, изучающих рак и способы борьбы с ним. Если б на это дело и на дела сходные тратились не десятки миллионов, а десятки миллиардов, рак, вероятно, уже был бы или скоро стал бы тоже болезнью побежденной. Как же это назвать иначе, как сознательной борьбой со случаем? Вы правильно скажете, что это только паллиативы, вносящие незначительные статистические изменения в продолжительность человеческой жизни. Уверены ли вы в том, что не может быть "панацеи", нового "элексира жизни", основанного не на гениальных и тщетных мечтаниях великих алхимиков (т. е. тех же химиков - средневековья) и уж никак не на бреднях полоумных невежд или хитреньких шарлатанов более позднего времени? В медицинском смысле жизнь все-таки сводится к совокупности многочисленных химических реакций организма. Наука давно знает много катализаторов, т. е. веществ, ускоряющих химические реакции. Я не сомневаюсь (45), что скоро будут найдены катализаторы отрицательные, то есть замедлители. И с большой вероятностью можно предположить, что со временем они будут применены к химическим реакциям, составляющим жизнь и, следовательно, и смерть. - "Жизнь это смерть", - говорил знаменитый физиолог. То, что американское правительство и промышленные фирмы оплачивают труд ученых в лабораториях, должно признавать, одной из форм борьбы со случаем, хотя ни президент Соединенных Штатов, ни председатель правления фирмы Дюпон де Немур такого наименования своей деятельности не дают... Не хочу забегать вперед и начинать сегодня разговор о русских идеях. Скажу только, что русской по преимуществу я склонен считать и идею удлинения жизни. Не говорю о Николае Федорове, - но в области точной науки главные  "удлинители жизни" были русские: Мечников, Богомолец Воронов, новая школа терапевтики кислорода, производящая теперь опыты со стариками на Украине. 

   Л. - Надеюсь, вы хоть не верите, что идея "борьбы со случаем" может подействовать на воображение людей, захватить и воодушевить их. Сегодня вы какой-то случай победили, а завтра другой случай погубит вас! За этакие "слоганы" и в торговле никто не дал бы ни гроша. Человек этим руководиться не может. 

   А. - Мы и не изобретаем "слоганы" для торговцев. "Не может", - говорите вы? Отлично может, но руководится весьма редко. "Картезианское состояние ума" представляется мне и для наших дней - особенно для наших дней - одним из самых главных воплощений идеи "красоты-добра". В него, как часть в целое, входят перечисленные мною формы борьбы со случаем; вы к ним легко добавите и некоторые другие... Несомненно есть моральные системы, более возвышенные, чем Декартовская. Но она перед ними имеет то преимущество, что вполне осуществима целиком, - вот ведь вы в частном вопросе, в споре с Поллом, отвергли сократовскую по ее неосуществимости. 

   Л. - Если на Лундском конгрессе ничего лучшего и не было предложено (в чем я несколько сомневаюсь), то это ровно ничего не значит. Есть много лучшее, тоже древнее... Хейдеггер в одной из своих ранних работ называет метафизику "оптикой философии". Мне хотелось бы понять оптику вашего миропонимания. Я его считаю метафизическим, - в том смысле, в котором Гильберт говорил о возможности создания "метаматематики". Введите еще эстетическую иерархию аксиом, и я назову ваш образ мыслей "метаэстетическим". 

   А. - Я обещаю не возражать и против такого - очевидно, обидного - наименования. 

---------------

   1. Мах Scheler, Der Formalismus in der Ethik und die Materiale Wertethik, Halle, 1927, в особенности страницы 98-109. 
   2. Автор не читал этих отзывов и судит о них по предисловию самого Шелера к третьему изданию его монументального труда. 
   3. Le Senne, Le Probl[me d'Axiologie, Entretiens d'`t`, Lund 1947, Paris, 1949, p. 26. 
   4. Entretiens de Lund, pp. 48, 49, 60, 64-66. 
   5. Th`odore Gomperz, Les penseurs de la Gr[ce, traduction Rey rnond, Paris, vol. I, p. 336. 
   6. Aristoteles, Metaphysik, немецкий перевод Adolf Lasson'a, Iena, 1907, p. XIII. 
   7. Oeuvres de Platan, Gorgias. Traduction A. Bastien, Paris, s. d., PP. 274-281. 
   8. Oeuvres compl[tes de Platon, traduction Victor Cousin, Paris, 1827, vol. XI, p. 91. 
   9. Там же, стр. 295. 
   10. Platon, L'Etat ou la R`publique, traduction A. Bastien, Paris, P. 277. 
   11. Die Nachsokratiker, lena, 1923, v. II, p. 56. 
   12. Plotin, Les Enn`ades, traduction BouiUet, Paris, 1857, vol. III,  p. 471. 
   13. Там же, vol. I, p. 102. 
   14. Spinoza, Ethique, Traduction Raoul Lantzenberg, Paris, s. d., P. 69. 
   15. Philosophy of Benedict de Spinoza, Translated by R. N. M. Elwen, New York, p. 388. 
   16. A. Foucher de Careil, Refutation in`dlte de Spinoza par Leibniz, Paris, 1854. 
   17. Ludwig Stein, Leibniz und Spinoza, Berlin, 1890. 
   18. Bertrand Russell, A History of Western. Philosophy, New York, 1915, pp. 581-596 и A critical exposition of the philosophy of Leibniz, Cambridge, 1906. 
   19. Leibniz, Lettres et fragments, publi`s par Paul Schrecker, Paris, 1934. 
   20. Maurice Halbwachs, Leibniz, Paris, s. d., p. 6. 
   21. Bernard de Footenelle, Eloge de M. Leibniz, Poris, 1839. 
   22. Leibniz, Discours de la Conformit` de la Foi avec la Raison, Paris, 1839, p. 507. 
   23. Leibniz, Essais sur la Bont` de Dieu et la Libert` de I'homme, Paris, 1839, p. 59. 
   24. "Единственное истинно грандиозное отрицание искусства" - Benedetto Croce, L'Esth`tique, Paris, 1904, р. 154. 
   25. Arthur Schopenhauer, Parerga und Paralipomena, Leipzig, vol. II, ¼ 21, p. 454. 
   26. Hegel, Vorlesungen ueber die Aesthetik, Werke, Berlin, 1842, v. X, p. 35 
   27. Е. F. Carritt, The Theory of Beauty, London, 1914, p. 200. 
   28. George Santayana, The Sense of Beauty, New York, 1896, p. 49. 
   29. Alain, Pr`liminaire { l'esthetique, Paris, 1939, p. 5. 
   30. С. Л. Франк, Непостижимое, Париж, 1939, стр. 217. 
   31. "Люди становятся мучениками лишь во имя того, в чем они не вполне уверены". 
   32. Soeren Kierkehaard, Journal, traduit par K. Ferlov et J. Gateau, Paris, s. d., p. 207. 
   33. Это косвенно признает сам Ясперс, называя экзистенциализм "eine Gestalt der einen uralten Philosophie" (Karl Jaspers, Existenzphilosophie, Berlin-Leipzig, 1938, p. 1. 
   34. Karl Jaspers, Philosophie, Berlin, 1932, v. II, особенно стр. 220-229. 
   35. Alfred de Towarnicki, Visite a Martin Heidegger и Maurice Gandillac, Entretiens avec Martin Heidegger, Les Temps Modernes, 1946. 
   36. Martin Heidegger, Die Kategorien und Bedeutungslehre des D}ns Scotus. T}bingen, 1916, p. 79. 
   37. "Bzz, bzz, bzz, bzz. Heiah! Heiah! Heiahah! Bzz, bzz, bzz, bzz!" 
- (J.-P. Sarte, Les Mouches, Paris, 194.3, p. 116). У Луначарского никак не хуже. Например, в мистерии "Иван в раю" "хор богоборцев во главе с Каином и Прометеем", начинающийся так: "Ад-даи-дай - У-у-у - Грр-бх-тайдзах - Авай, авай, пхоф-бх". Или же  песня "девомальчика" в его же "Василисе Премудрой":  "Наннау-унуяя-наннау-у-у - Миньэта-ай-ай - Эй-ай - Лью-лью", 
и т. д. 
   38. Чехов в воспоминаниях современников, Москва, 1952 год,  стр. 476. 
   39. Звенья, том IV, стр. 77. 
   40. Taine, Philosophie de l'art, Paris, 1904, vol. I, pp. 76-78. 
   41. Descartes, Principia Philosophiae, III, XVI, XIX. Oeuvres publi`s par Ch. Adam et Paul Tannery, Paris, 1905, vol. VII, pp. 85-6. - Более подробно излагается мысль Декарта в работе автора настоящей книги "Actinochimie", Paris, 1936, pp. 59 и след. 
   42. Nicholai Copernici Torunensis, De revolutionibus Orbius Coelestium, libri six. Варшава, 1854, в частности главы VIII и X. 
   43. Galileo Galilei, Intorno a due nuove scienze, Edizione Nationale 1898, vol. VIII, pp. 58, 75. 
   44. Galileo Galilei, Dialogo sopra i due massimi sistemi del mondo vol. VII, p. 489. 
   45. См. работу автора этой книги: "De la possibilit` des id`es nouvelles en chimie", Paris, 1950 p. 

 

 

 

 

 

V. ДИАЛОГ О РУССКИХ ИДЕЯХ

 
   А. - Мы условились, что будем говорить о русских идеях лишь до начала двадцатого столетия. Тургенев писал когда-то Константину Аксакову: "Всякая система - в хорошем и дурном смысле слова - не русская вещь; все резкое, определенное разграниченное нам не идет" (1). Существует и мнение, что настоящие философские системы стали появляться в России только в последние пятьдесят лет. Это мнение высказал профессор о. Зеньковский в своем выдающемся и незаменимом труде, удивительном по учености, по добросовестности, по беспристрастию (2). Мне его мнение кажется несколько преувеличенным. Как и Бердяев, я не большой любитель "систем", имеющих ответ на все. Во всяком случае новейшие русские системы в каком-то смысле еще не "отстоялись". 

   Л. - Вы напрасно так думаете. Многое вполне закончено и стройно в книгах Лосского, Франка, Лапшина и некоторых других новейших русских философов. Быть может, они вам просто меньше известны. 

   А. - Вполне признаю и это. Лишний довод для того, чтобы сузить рамки нашей нынешней беседы, - вообще ведь произвольные и условные. Все же вы согласитесь, что самые глубокие русские идеи были высказаны в философии, как и в литературе, до начала двадцатого столетия? 

   Л. - Вполне понимаю, что вы никак не собираетесь предлагать в этом разговоре философию русской культуры или историю русской мысли. Вы меня предупредили, что будете высказывать лишь отдельные замечания. Все же для ясности спора я хотел бы, чтобы основную вашу мысль или мысли о русской культуре вы формулировали в самом начале беседы. 

   А. - Я могу это сделать. Разумеется, лишь кратко и в связи с тем, о чем мы говорили прежде. Я утверждаю, что почти все лучшее в русской культуре всегда служило идее "красоты-добра" (условно называю ее Платоновским принципом). Русские писатели из этого не делали никакой "теории"; они и вообще мало занимались теорией своего творчества. Впрочем, Тургенев в "Гамлете и Дон-Кихоте" пишет как что-то само собой разумеющееся: "Все люди живут - сознательно или бессознательно - в силу своего принципа, своего идеала, т. е. в силу того, что они почитают правом, красотой, добром". Тут уже есть и некоторое преувеличение: едва ли где бы то ни было "все люди" - или хотя бы только люди высокой культуры - так-таки живут ради красоты и добра. Но самые замечательные мыслители России (конечно, не одной России) в своем творчестве руководились именно добром и красотой. В русском же искусстве эти ценности часто и тесно перекрещивались с идеями судьбы и случая. И я нахожу, что это в сто раз лучше всех "бескрайностей" и "безмерностей", которых в русской культуре, к счастью, почти нет и никогда не было, - или же во всяком случае было не больше, чем на Западе. Выдумка эта почему-то (мне не совсем понятно, почему именно) польстила русскому национальному самолюбию, была на веру принята иностранцами и стала у них общим местом. Другое сходное общее место это "мессианизм", будто бы свойственный русской культуре. По-моему, в ней мессианизма не очень много, во всяком случае гораздо меньше, чем, например, в культуре польской. 

   Л. - На это я могу ответить, что ничто сильнее не вбивается на общее место, чем его отрицание. 
 
   A. - Под "русской безмерностью" иностранцы теперь (это не всегда так было) разумеют крайние, прямо противоположные и взаимно исключающие мысли, ведущие, разумеется, и к крайним делам в политике, к подлинным потокам крови. Я не говорю, что это выдумали иностранцы. В громадном большинстве случаев обобщения, касающиеся характера каждого народа, точно так же, как оценка высших достижений его духовного творчества, даже табель о рангах в суждениях об его философах и писателях, этим же самым народом и создаются; иностранцы - по крайней мере вначале - принимают все это на веру; да это и вполне естественно. Русская "бескрайность" выдумана в России. Из сотни возможных цитат приведу одну. "В душе русского народа, - говорит Н. А. Бердяев в своей известной книге, - есть такая же необъятность, безгранность, устремленность в бесконечность, как и в русской равнине... Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он был народом откровений и вдохновений, он не знал меры и легко впадал в крайности" (3). Бердяев говорит еще, что "развитие России было катастрофическим" (4). Он даже находит, что русский народ, как более обращенный к бесконечности, не желал "знать распределения по категориям. В России не было резких социальных граней, не было выраженных классов"... 

   Л. - По-моему, это последнее утверждение не вполне совпадает с предыдущими; кроме того, думаю, что социальная грань между богачом-помещиком и крепостными, которых он мог продавать, была достаточно резкой. Но с первыми двумя утверждениями я вполне согласен: действительно русская история катастрофична; верно и то, что "бескрайность" - основное свойство русской души, быть может, в самом деле вытекающее из бесконечности русской земли. С этим и спорить трудно. 

   А. - Я не спорю с географией, но решительно оспариваю это положение национальной психологии, до которой, впрочем, я вообще не большой охотник, - помню слова Шопенгауэра: "Каждая нация издевается над всеми другими, - и все совершенно правы". Но прежде всего условимся о пределах русской национальной культуры во времени. В одном я готов отчасти - только отчасти - согласиться с Бердяевым. Он считал московский период "самым плохим периодом в русском истории, самым душным, наиболее азиатско-татарским по своему типу", писал, что свободолюбивые славянофилы идеализировали его по недоразумению. Гораздо выше он ставил период киевский и особенно петербургский, "в котором наиболее раскрылся творческий гений русского народа". Так же думал П. П. Муратов, писатель во многих отношениях замечательный. И такие же приблизительно мысли высказывал - по крайней мере в частных беседах - Г. П. Федотов, который превосходил Бердяева литературным талантом, да, по-моему, и глубиной и остротой мысли... 

   Л. - Вы тут вторгаетесь в "табель о рангах", а она, вне государственной службы, повторяю, произвольна. Дело вкуса. 

   А. - Конечно. Дело вкуса - и дело удачи. Бердяеву в лотерее философской славы достался выигрышный билет, а Федотову не достался: его на Западе не знают. Все же их мнение несколько преувеличено. К московскому периоду относятся и настоящие перлы русской мысли. Уж если обсуждать вопрос о "бескрайности", то будем говорить о всех трех периодах. 

   Л. - О четырех. Период советский для "бескрайности" чрезвычайно характерен. Если мы говорим и о политике, необходимо начать с конца и заглянуть в двадцатое столетие. 

   А. - Я понимаю. В доказательство "русской бескрайности" иностранцы в последние пятнадцать лет особенно часто ссылаются на московские процессы с признаниями и покаяниями. Что ж, коснемся и этого. Кажется, кто-то уже сказал (или нет?), что искусство и мысль в СССР это Трильби, голосом которой всецело распоряжается кремлевский Свенгали? Распоряжается, без всякого гипнотизма, при помощи довольно простых средств. Советская литература, за редкими исключениями, элементарна до отвращения. Мне говорили совершенно серьезно, будто тут никакого вынужденного притворства нет: советские писатели будто бы так видят мир! Все же мне трудно предположить, что наследники вековой и очень сложной русской культуры (а ведь наследники и они, как мы) видят мир глазами дитяти, - разумеется, коммунистического дитяти. Для суждения же о крайностях русской души события большевистской революции и, в частности, московские процессы никак материала не дают. Да и при чем тут вообще русская душа? У самого Ленина своих личных идей было немного. Его идеи шли частью от Маркса, частью от Бланки. Да он и изучал философию так, как в свое время немецкие офицеры изучали русский язык: сама по себе она ему была совершенно не нужна, но ее необходимо было изучать для борьбы с врагом. Как же можно считать большевистскую идею русской? 

   Л. - Я имею в виду не столько идеи, сколько психологию. Мы начали с конца, с "четвертого периода", но уж если вы упомянули о московских процессах, то позволяю себе думать, что они действительно были русским психологическим явлением. Покаяние вообще идея русская, вспомните Раскольникова, Никиту из "Власти Тьмы", Катерину из "Грозы"... 

   А. - Вспомните также дона Бальтазара в "Le Cloitre" Верхарна. Берусь назвать еще десять примеров. 

   Л. - Все же такой психологической мотивировки покаяния я в истории не помню. "Партии нужно, чтобы я был опозорен. Я иду на это: интересы партии выше и неизмеримо важнее моей личной чести". На этом, как вы знаете, отчасти построен прекрасный роман Артура Кестлера "Darkness at Noon", и в нем чувствуется недоумение европейца. Подсудимые Фукье-Тенвилля не каялись. 

   А. - Кестлер напрасно недоумевает - если недоумевает. Его предположение, как оно вообще ни неправдоподобно, как оно ни противоречит человеческой психологии, еще можно было бы защищать, если бы подобные покаяния приносились лишь "фанатиками" из старой гвардии (в которой, кстати сказать, ни единого "фанатика" не было). Но сходные показания ведь давали и люди, которых честь большевистской партии никак интересовать не могла, давали не большевики и не русские, давали генералы, кардиналы, дельцы. Это дело усовершенствованной техники. Фукье-Тенвилль ее не знал, и Робеспьер, быть может, запретил бы ему применять ее: Жан-Жак Руссо не велел, да и как же насчет века просвещения? А в былые времена, до века просвещения, то же самое удавалось и при технике очень устарелой: в казематах Торквемады почти все во всем признавались. 

   Л. - Вы косвенно говорите против себя. Большевики первые, по крайней мере в новейшей истории, признали, что "все позволено". Уж это чисто русская или чисто славянская идея. 

   А. - Да и это идея старая, как мир и нисколько не русская и не славянская. Она встречается у многих западных мыслителей, она есть в "Fais се que voudras" Раблэ. Если позволите и тут маленькое отступление в сторону, решусь сказать (как это ни страшно), что таковы и некоторые другие откровения Достоевского, - говорю о нем здесь, конечно, только как о мыслителе. В "Бесах" Кирилов говорит: "Если нет Бога, то я Бог", - и об этих его словах у нас чуть не трактаты написаны. Между тем в одном из самых знаменитых своих произведений Декарт, к которому мы так часто возвращаемся, допускает на мгновенье гипотезу: что, если Бога нет? Какой вывод в этом случае надо было бы сделать? Его ответ: в этом случае - я - Бог, "Je suis Dieu". 

   Л. - Думаю, что сходство или тождество больше словесное. Однако, неужто вы отрицаете, что большевистская революция самое безмерное и самое бескрайнее явление в новейшей истории? 

   А. - Боюсь, что вы это говорите, как многие наши соотечественники, не без легкого удовлетворения: "самое безмерное!", "самое бескрайнее!" Вам это лестно? Да, в пору русской революции было пролито много больше крови, чем в пору французской или английской. Но ведь выросли, по естественным и понятным причинам, масштабы всех сходных явлений. По сравнению с битвами двух мировых войн сражения восемнадцатого и девятнадцатого веков могут считаться мелкими стычками. По существу же, французская революция была так же жестока, как русская. Робеспьер проливал кровь так же легко, как Сталин (не на бочки же кровь мерить), и даже по бесстыдству и презрению к правде и к правосудию (за исключением техники сознании) Фукье-Тенвилль мало уступает Вышинскому. Что же вы имеете в виду? Крайний атеизм большевиков? Бердяев в другой своей работе считает и русский атеизм противоположным марксистскому: "Мотив атеизма Маркса, - говорит он, - совсем иной, чем мотив традиционного русского атеизма. В русском атеизме были сильны мотивы сострадания, жалости и своеобразного аскетизма. В атеизме Маркса преобладают силы, мощь организованного общества. Нужно вырвать из сердца человечества религиозную веру, уничтожить идею Бога, чтобы человеческое общество стало сильным, чтобы окончательно организовалась и рационализировалась человеческая жизнь, чтобы возможна была окончательная победа над стихийными силами природы и стихийными иррациональными силами в самом человеческом обществе. Атеизм марксовского типа совсем не является жалостью, - наоборот, он безжалостен. Для достижения мощи и богатства социального коллектива отношение к людям должно быть беспощадным и жестоким. В атеизме Маркса нет уже никаких гуманистических элементов" (5). Откуда собственно взято последнее утверждение и на чем оно основано? Сам Маркс и его последователи, как иностранные, так и русские, конечно, с негодованием его отрицали бы. Что до беспощадного отношения к людям, то оно вообще ни в теории, ни на практике нисколько не связано с атеизмом, ни с западным, ни с русским: такое отношение достаточно часто проповедовали и особенно проявляли государственные деятели и теоретики, никогда атеистами не бывшие. Да и "мотивы атеизма" у Чернышевского, например, нисколько не отличаются от марксистских, а его Бердяев ставил, как человека и как моралиста чрезвычайно высоко: "Лично Чернышевский нисколько не был жестким типом, он был необыкновенно человечен, любвеобилен, жертвен... Мораль "Что делать?" очень высокая, и уже, во всяком случае, бесконечно более высокая, чем гнусная мораль "Домостроя", позорящего русский народ. Бухарев, один из самых замечательных русских богословов, признал "Что делать?" христианской по духу книгой... Чернышевский имел самую жалкую философию, которой была заполнена поверхность его сознания. Но глубина его нравственной природы внушала ему очень верные и чистые жизненные оценки. В нем была большая человечность, он боролся за освобождение человека" (6). Как бы то ни было, Маркс и Фейербах довольно близки к философским мыслям Чернышевского. Его атеизм самый обыкновенный, западного производства, made in Germany. Кстати сказать, я никогда не мог понять, почему роман "Что делать?" был единодушно признан революционным и тоже "бескрайним и безгранным" произведением. В нем ничего нет, кроме проповеди кооперативов и кроме мечтаний Веры Павловны о будущей светлой жизни, почти не отличающихся от таких же мечтаний Чеховских персонажей... "Что делать?" и по духу очень похоже на романы Шеллера-Михайловского или Станюковича. Пожалуй, и по таланту. Роман Чернышевского, разумеется, далеко не так хорош в художественном отношении, как думали когда-то, и не так плох, как многие думают теперь. Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов, Рахметов - куклы, но Марья Алексеевна, например, очень недурна. Чрезвычайно плохи, правда, были "новаторские" приемы автора, вечное подмигивание читателю, фамильярное обращение с ним (вплоть до того, что ему где-то в "Что делать" "затыкается рот салфеткой"), длинные рассуждения, - он, мол, читатель, думает то-то, тогда как на самом деле верно совершенно другое. Рахметов же из рук вон плох. Да и что в нем уж такого необычайно "революционного"? Ни один русский революционер никогда на Рахметова не походил. "Ножа и топора" нет ни в действии романа, ни у его героев. 

   Л. - Вы, кажется, забыли о существовании цензуры в то время. Ведь все-таки был же роман за что-то запрещен. Да и какие "нож и топор", хотя бы и фигуральные вообще у кабинетных людей! Ясные выводы о них в этом отношении можно делать лишь в том случае, если они получают, по воле истории, возможность практических действии. Можно предположить, что, случись Французская революция полустолетием позднее, Робеспьер кончил бы свои дни мирным адвокатом или ходатаем по делам в Аррасе, Марат тоже мирным пациентом дома умалишенных, а Дантон, быть может, был бы богатейшим brasseur d'affaires и самым практическим из общественных деятелей Парижа. Что делал бы Маркс, еслиб оказался во главе правительства, - этого ни вы, ни я, ни большевики, ни меньшевики с точностью сказать не можем. Революции меняют облик людей как оспа. Между Плехановым 1917 г. и Плехановым 80-х годов не намного больше сходства, чем, например, между Петрункевичем и Ткачевым. Приблизительно то же самое можно сказать о Кропоткине. Будем же говорить отдельно о людях действия и о людях мысли. И я утверждаю, что русское действие всегда было гораздо более "катастрофическим", чем действие в западной Европе. Вспомните о русских народных восстаниях. Мне несколько надоели вечно цитируемые слова Пушкина: "Русский бунт, бессмысленный и беспощадный", - но он и в самом деле был беспощадным, - беспощадным с обеих сторон. Сравнительно скромный бунт 1663 года, вызванный монетной реформой Ртищева, повлек за собой настоящие гекатомбы. Убито было более семи тысяч человек, были пытки, казни, людям рубили руки и ноги. Косвенным, а то и прямым ответом на это был бунт Стеньки Разина. Стенька, Васька Ус, Федька Желудяк пролили потоки крови, Долгорукие, Барятинские, Милославские действовали ничуть не лучше. А Булавинское восстание с его десятками тысяч вырезанных и казненных людей? А Пугачев? Назвать же эти бунты бессмысленными можно лишь постольку, поскольку можно назвать бессмысленными крайность и беспощадность вообще. Булавин, этот ницшеанец с кистенем, в своих воззваниях призывал "атаманов-молодцов, дорожных охотников, воров и разбойников" с ним "погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить и поесть, на добрых конях поездить". 

   А. - Могу только сказать, что на западе были точно такие же восстания, и подавлялись они так же жестоко. Прочтите у Жан-Клода, у Эли Бенуа, что делали во Франции "Драгуны" в 1685 году. Людей рвали щипцами, сажали на пики, поджаривали, обваривали, душили, вешали за нос. Это было в самой цивилизованной стране Европы, в пору grand si[cle, в царствование короля, который не считался жестоким человеком. Впрочем, и Стенька, и Емелька, по случайности, тоже действовали и были казнены при самых гуманных монархах. И вы легко найдете во Франции того времени такие же образцы и ницшеанства с кистенем и демоничности со щипцами, притом в обоих лагерях. Между тем Франция никак не причисляется к странам "бескрайности", напротив она считается страной меры. Да и ничего не было ни мистического, ни иррационального, ни даже максималистского в причинах, лозунгах, требованиях русских восстаний. Астраханские бунтари не хотели платить подать на бани и желали раздачи хлеба голодным. Булавин обещал своим людям, что они будут вдоволь есть и пить. Бунтарям, сбегавшимся к Разину и Пугачеву, смертельно надоели поборы и насилия воевод и помещиков. И над всем преобладали ненависть, зависть, желание пожить вольной, необычной жизнью, уйти от жизни тяжелой и осточертевшей. То же самое было в западноевропейских восстаниях. По учению Хомякова, тоже очень любившего "бескрайности", русский народ "вышел в отставку" после избрания царя Михаила Федоровича. Оказалось, что не совсем вышел. Порою - и очень длинной порою - его в отставку загоняли. Так это и теперь, - может быть, и даже наверное, тоже не навсегда. Но какая тут "мистика"? Тут палка. И противоставит он ей тоже палку, а не мистику. Вообще, чем меньше искать поэзии в революциях, тем лучше. Да и поэзия дешевая, вроде "Из за острова на стрежень"... Кстати, чтобы излечиться от чрезмерных ее поисков в явлениях подобного рода, прочтите их изложение не в длинных исторических трудах, а в коротких. Сжатость все несколько уясняет. Я делал над собой подобные опыты в отношении не одной русской, а всеобщей истории, - и мне казалось, что я читаю некоторое подобие тех протоколов, какие ведутся в зоологических садах. От того, что называется "форумом", до зверинца только один шаг. 

   Л. - Что ж делать, вы от природы очевидно глухи к некоторым проявлениям духовной жизни. 

   А. - Я не очень склонен считать революции и гражданские войны проявлением духовной жизни... Не было по общему правилу бескрайности и в большой русской политике. Вы, конечно, скажете: Иван Грозный? - Он был чудовищем, это верно, и мне старые и новейшие попытки его реабилитировать были всегда непонятны и противны, как А. К. Толстому, который в предисловии к "Князю Серебряному" пишет: "В отношении к ужасам того времени автор оставался постоянно ниже истории. Из уважения к искусству и к нравственному чувству читателя, он набросил на них тень и показал их по возможности в отдалении. Тем не менее он сознается, что при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук, и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования". В отличие от графа Толстого, я думаю, что общество смотрело на этого царя именно с негодованием. Так же было и на западе. Там нередко правили такие же или почти такие же чудовища. Иван Грозный нисколько не характерен ни для русской культуры, ни для русских царей. Другие цари обычно делали приблизительно то же, что делало громадное большинство монархов в других странах. Во внутренней политике почти до конца не хотели расставаться с самодержавием, - точно так же поступал и тоже почти до конца, например, Людовик XVI. Во внешней политике (это теперь "модный" вопрос) цари были империалистами в меру, как столь многие другие правители. Отличие в их пользу: ни один из русских царей никогда не стремился к мировому господству. Это выгодно отличает их от Александра Македонского, от Цезаря, от Наполеона, от Карла Великого, в меньшей степени от Карла V. Цари чрезвычайно редко командовали своими армиями, не считали себя великими полководцами, следовательно и психологически не могли стремиться к военной славе. Не так уж стремилось к ней и к завоеваниям старое русское дворянство. Российское государство в сущности создалось в порядке стихийном... 

   Л. - Скажите уж прямо: создалось случайно. 

   А. - Фокеродт пишет: "Когда (этой знати) приводят в пример дворянство европейских стран, считающее величайшей честью военные заслуги, она обыкновенно отвечает: это только доказывает, что на свете больше дураков, чем умных людей. Умный человек не станет подвергать опасности здоровье и жизнь, - разве только из нужды, за жалованье. Но русский дворянин с голоду не умрет, если только позволят ему жить дома и заниматься хозяйством. Даже тому, кто сам за сохой ходит, все-таки лучше, чем солдату. А человек мало-мальски со средствами может себе всякое удовольствие позволить: еды и питья, платья и прислуги у него в изобилии; может он, сколько душа захочет, и развлекаться охотой и другими забавами предков" (7). Так было приблизительно до половины 18-го века. Но и позднее (хоть это, конечно, не совсем тот же вопрос) самые выдающиеся из русских полководцев в смысле любви к войне и к завоеваниям были неизмеримо умереннее большинства своих европейских собратьев. Всем известно, что Кутузов после изгнания французов из России стоял за мир и не желал заниматься устройством "порядка" в западной Европе; может быть, и не очень верил, что в случае победы удастся установить хороший "порядок", в чем был совершенно прав. Константинополь и проливы? Умнейшие русские генералы 19-го века вообще не считали нужным завоевание Константинополя. Тотлебен, фактически командовавший русскими войсками в пору войны 1877-78 гг., шел даже и дальше. Он писал с театра военных действий: "Мы вовлечены в войну мечтаниями наших панславистов и интригами англичан. Освобождение христиан из-под ига ислама - химера. Болгары живут здесь зажиточнее и счастливее, чем русские крестьяне; их задушевное желание, чтобы их освободители по возможности скорее покинули страну. Они платят турецкому правительству незначительную подать, несоразмерную с их доходами, и совершенно освобождены от воинской повинности. Турки вовсе не так дурны, как об этом умышленно прокричали; они народ честный, умеренный и трудолюбивый" (8). История русского империализма вообще пока не написана. В ней окажутся и факты совершенно неожиданные. Разумеется, я ничего не обобщаю, не хочу преувеличивать и не говорю, что русские цари и полководцы пытались быть "всечеловеками" (самое фальшивое слово из пушкинской речи Достоевского) или что они так уж любили чужие народы. Генерал в "Трех разговорах" Владимира Соловьева полушутливо говорит, что единственная иностранная держава, пользующаяся его искренним благоволением, это княжество Монако. Однако мира эти генералы завоевывать не собирались, и на том им спасибо. 

   Л. - Вы упомянули о Достоевском и Соловьеве. В самом деле пора нам оставить политиков. Перейдем же от Грозных, Булавиных, Лениных к людям мысли и искусства. 

   А. - Рад этому и я. Романов и поэм с адскими страстями есть достаточно во всех литературах. Но укажите мне примеры разных бескрайностей и безмерностей в подлинном искусстве, во всем том, что составляет истинную гордость России. 

   Л. - Пример? Привожу почти наудачу. Возьмем, например, суд и его оценку в русской литературе. Вы знаете, каким огромным уважением суд окружен в западноевропейских странах, особенно в англосаксонских. Европеец в него верит твердо. В Англии перед судебным решением склоняются все, без различия партии, и там судебное решение не принято критиковать: оно неизменно принимается как решающее слово. А что у нас? Наш уголовный суд, когда в него не замешивалась политика, был едва ли не лучшим в Европе. Россия была одна из немногих стран, где не было 
смертной казни за уголовные преступления. Правда, легкий и зловеще-забавный оттенок в это вносит тот факт, что от Елизаветы Петровны до Временного правительства 1917 года и большевиков, наши властители обычно начинали свою деятельность с того, что навсегда отменяли смертную казнь. Как бы то ни было, уголовный процесс в России был беспристрастен, справедлив и вдобавок никогда не превращался в балаган, как это сплошь и рядом бывает на западе. Тем не менее в двух изображающих его знаменитых русских романах, в "Братьях Карамазовых" и в "Воскресении", в основу дела положена судебная ошибка. Все-таки не всегда же наши присяжные и судьи ошибались! Толстой как бы говорит: Катюша Маслова преступления не совершила: они ее засудили, так они поступают всегда; все вообще осуждаемые ими люди никакого наказания не заслуживают. А кто собственно эти "они"? Мы все. Достоевский говорит иное, но по существу, до некоторой степени, то же самое. Дмитрий Карамазов также никого не убивал, но он грешен, и в каком-то "высшем смысле", засудившие его присяжные правы, все люди заслуживают наказания. Что сказали бы Толстой и Достоевский, если б Митю и Катюшу вдобавок приговорили к смерти? В отличие от запада, русский уголовный кодекс при старом строе отнял у писателей эту возможность. Их мысли взаимно исключаются, но одинаково свидетельствуют о максимализме русской души и о понимании правосудия, прямо противоположном западному. Когда в европейском фильме совершается преступление, все симпатии зрителей находятся на стороне сыщиков. За их искусными действиями следят с восторгом, с надеждой, даже с уверенностью; они все раскроют, найдут преступника и суд его отправит куда следует. Преступник у Толстого и у Достоевского обычно, повторяю, сам приносит покаяние, как Раскольников, как Никита во "Власти Тьмы" (что, кстати сказать, должно очень облегчать работу следственных властей). Иногда даже, как маляр в "Преступлении и наказании", он, по мотивам высшей правды кается в убийстве, которого он не совершал. Возводит на себя ложное обвинение и Кириллов в "Бесах" и тоже по глубокомысленным философским мотивам. Порфирий Петрович ведет следствие о преступлении Раскольникова, конечно, так, как никакой следователь в мире никогда никакого следствия не вел. Знаю, Достоевский придал своему роману совершенно исключительную силу правдивости: мне в Петербурге иногда хотелось найти дом, где была убита Алена Ивановна, или же место под забором, в котором убийца закопал свою добычу. Но ведь это свидетельствует только о художественном гении писателя. По существу же, в его гениальном романе убийца неизмеримо симпатичнее и жертвы, и следователя. Другое проявление нашего максимализма: в "Идиоте" блудница бросает в печь сто тысяч рублей, чтобы доказать что-то очень глубокое, - плохо помню, что именно! И даже у гораздо более трезвого и "европейского" Чехова тоже кто-то сжигает деньги, правда всего лишь шесть тысяч. Русские щедрый народ, это верно. Однако и американцы щедрый народ. Только, если они хотят отделаться от своих денег, они их не сжигают, а жертвуют университету, больнице, Армии Спасения. Нет, не говорите, не выдумана безмерность "~me slave"! 

   А. - Я готов с вами согласиться в том, что на верхах русской литературы Толстой - он один - был выразителем "бескрайности". Это относится впрочем только к его последней поре, к периоду "Воскресения", - все же никак не лучшего его романа. В "Войне и мире" бескрайностей нет. Толстой в этом величайшем создании мировой литературы принимает все обычное в жизни и все поэтизирует. Мир прекрасен, война менее прекрасна, но и в ней столь многое поэтично! Что же касается Достоевского, то, при его повышенном интересе к патологическим явлениям в жизни, он естественно мог заниматься и самыми редкими казусами. В конце концов блудница могла сжечь в печке сто тысяч, - чего только на свете не бывает. Но какие бескрайности вы можете ему приписать вне романов? В политике он был умеренный консерватор; в "Дневнике Писателя" вы, пожалуй, не найдете ни одной политической мысли, которую не мог бы высказать рядовой консервативный публицист. Недаром и печатался Достоевский в "Гражданине", - князь Мещерский не возражал против его статей, хотя, вероятно, кое-что считал недостаточно консервативным. А все другие наши писатели, художники, композиторы? Они и в политике и в своем понимании мира были умеренные люди, без малейших признаков максимализма. Ломоносов, Крылов, Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Грибоедов, Гоголь, Тургенев, Гончаров, Лесков, Фет, Чайковский, Мусоргский, Бородин, Рубинштейн, Брюллов, Суриков, Репин, Левитан, Лобачевский, Чебышев, Менделеев, Павлов, Мечников, Ключевский, Соловьевы были в политике самые умеренные люди, либо консерваторы, либо либералы, без малейших признаков бескрайности. Таковы почти все они были и в своем творчестве. Таковы были они и в своей личной жизни. Разве один Пушкин в жизни был порою "бешеным человеком", да и то очень редко, - Сологуб приписывал это его полунегритянскому происхождению. В литературе же он был воплощением вкуса, меры, "светлости"... 

   Л. - Нельзя все-таки сказать, чтобы и жизнь Гоголя, уморившего себя голодом, была свободна от бескрайности. То же самое относится и к Достоевскому. 

   А. - Допустим. Но я укажу вам сколько угодно таких же бескрайностей в жизни людей западного искусства: Марло, Эдгар По, Курбе, Верлэн, Бодлэр, Рембо, Гогэн, Ван-Гог, Стриндберг. Чем тут хвастать? Заметьте, все большие русские писатели могли знать западноевропейские крайние революционные учения. Начиная от Гоголя, они могли бы и даже собственно должны были бы знать и о марксизме. Между тем ни на одного из них (не причислять же к большим писателям Максима Горького) марксизм ни малейшего влияния не оказал. Один "невежественный" Лев Толстой читал "Капитал" и даже делал на полях пометки (9). Но он причислял Маркса к тем ученым, которые ставят себе целью "удержать большинство людей в рабстве меньшинства" (что ж, если считать большевиков марксистами, то это неожиданное суждение оказалось по своему пророческим). Да еще Владимир Соловьев, на этот раз проявляя весьма неуместную "бескрайность", косвенно сравнивает марксизм (как впрочем и некоторые другие экономические учения) с порнографией. "Я разочаровался в социализме, - пишет он, - и бросил заниматься им, когда он сказал свое последнее слово, которое есть экономический материализм; но в ортодоксальной политической экономии ничего принципиального никогда и не было, кроме этого материализма. Разумею материализм в смысле нравственном, т. е. возведение материальной страсти корыстолюбия в практическую норму. Изучение хозяйственной жизни человечества с этой точки зрения так же чуждо нравственной философии как и изучение порнографии" (10). 

   Л. - Замечание действительно странное. Оно на Маркса перекладывает ответственность за жизнь! 

   А. - Я с вами тут и не спорю. Замечание ведь Соловьева, а не мое... Но почему все-таки предполагать, что перечисленные мною люди не выражают души русского народа, а Бакунин, Ленин, Сталин или Троцкий ее выражают? 

   Л. - Герцен был однако революционер... 

   А. - Очень умеренный, без всяких "бескрайностей". И его страницы о "мещанстве", по-моему, худшее из всего, что он написал, и по полной неопределенности этого понятия, в его произведениях, и, если хотите, по очень неполной искренности. Этот большой писатель был в жизни барином, - помнится, Бакунин где-то называет его сибаритом; он очень любил блага "мещанской" цивилизации. Сходное часто бывает и на западе: люди не верят в прочность частной собственности, но чрезвычайно ею дорожат. 

   Л. - Ну, это подход личный и не очень законный. 

   А. - Что же дал бы подход исторический? Я предложил бы вам выяснить, кто, с точки зрения Герцена, выражал "мещанские" идеи, например, во французской революции? "Чаяния буржуазии" выражали конституционалисты 1789 года и жирондисты, погибшие на эшафоте. Они что ли были мещане? С Директорией, очев