Бекетова Мария Андреевна - Александр Блок. Биографический очерк, Страница 2 - Книги

плакал, но увидав, что мать его рассердилась, он стал повторять сквозь слезы: "Сашура не виноват, он не виноват" {В семье Блока долго все называли Сашурой }. Шалостей было очень много, но все какие-то безобидные. Между прочим, Блока очень любили за талантливость, деликатность и отношение к младшим братьям обе француженки-гувернантки, которых взяли к детям Кублицким. Самому ему мать пробовала нанимать таких француженок: в первый раз - когда ему было семь лет, во второй раз - когда было девять. Но французскому разговору он у них не научился по той простой причине, что уж и тогда почти не разговаривал даже и по-русски.

Зимой к мальчикам Кублицким присоединялись еще дети Недзвецкие и Лозинские - все родственники ⁴. Все они вшестером поджидали у окна, и когда Саша, уже гимназист, подкатывал с матерью в санках и входил в переднюю, его встречали дружными восторженными криками. Тут начинались игры и шумное веселье. Такие сборища устраивались по праздникам и по воскресеньям. Тогда же и в той же детской компании устраивались танцклассы, приглашен был из балета старичок танцмейстер. Блок быстро перенимал все "па" и танцевальные приемы, но не увлекся танцами, да и потом никогда не танцевал. Детские, ребяческие игры увлекали его долго, а в житейском отношении он оставался ребенком чуть не до восемнадцати лет. Вообще развитие его шло двойным путем. Рано проявились в нем наблюдательность к явлениям природы и художественные наклонности. Читать выучился он годам к пяти и тогда же стал сочинять стихи. Лиризм, вообще несвойственный детям, проснулся в нем рано, но сознательное отношение к жизни появилось не скоро. В его "Автобиографической справке" читаем: "С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны". И далее: "Жизненных опытов" не было долго. Смутно помню я большие петербургские квартиры с массой людей, с няней, игрушками и елками - и благоуханную глушь нашей маленькой усадьбы".

Упоминаемые здесь большие квартиры были: одна - на Ивановской улице, другая - на Большой Московской, где мы жили после того, как отец наш вышел из ректоров и, продолжая читать в университете лекции, сделался секретарем Вольно-Экономического общества и редактором биологического отдела словаря Ефрона ⁵. Семью ему приходилось содержать большую, и в то время Александр Львович только начал присылать деньги на нужды сына.

Видаться с ним Александру Львовичу не мешали. Он приезжал на праздники каждый год. Приходил к сыну часто, сидел в детской, но ни любви, ни симпатии мальчику не внушил. Жену он все еще уговаривал вернуться. В ответ на это она просила развода, но он упорно отказывал ей до тех пор, пока не решил сам жениться на девушке, с которой познакомился в Варшаве и которая "была похожа на Асю", как он писал потом своей матери.

После развода с мужем в 1889 г., когда сыну было около девяти лет, Александра Андреевна повенчалась вторично с поручиком лейб-гвардии гренадерского полка Францем Феликсовичем Кублицким-Пиоттух. В том же году обвенчался с Марьей Тимофеевной Беляевой и Александр Львович ⁶.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Александра Андреевна с сыном переехала на новую квартиру, в казармы лейб-гренадерского полка. Казармы эти - на Петербургской стороне, на набережной Невки, близко от Ботанического сада. Здесь Блок прожил лет пятнадцать. Он любил это место. Оно живописно по-своему. Невка здесь очень широка, из окон казармы были видны на противоположном берегу огромные фабрики с трубами, а по реке весной и до глубокой осени сновали пароходы, барки, ялики, катера. Квартиры менялись сообразно чинам Франца Феликсовича. У Блока всегда была своя комната, обставленная уютно и удобно. Вскоре после переселения у него завелся товарищ по играм, сын одного из офицеров, Виша (Виктор) Грек ¹.

Отдельная комната, хорошие игрушки и ласковое обхождение Александры Андреевны привлекали этого, мальчика, а потом стала ходить и девочка - Наташа Иванова. По вечерам дети играли втроем, но особенного веселья не выходило. Зимой на Невке устроили каток. Саше купили коньки, он быстро выучился кататься, но простужался, и пришлось это оставить. В то время были у него разные домашние занятия, которые ему нравились: выпиливание, разрисовывание майоликовых вещиц, а главное - переплетание книг. Это очень его увлекало. Купили ему станок, позвали солдата-переплетчика, который дал ему несколько уроков, и мальчик выучился переплетать на славу. В семье хранятся переплетенные им книги.

Отчим относился к нему равнодушно, не входил в его жизнь. Но Блок проходил как-то мимо этого. Об отношениях отца с матерью он тоже никогда не спрашивал ².

Между тем мать задумала отдать его в гимназию. Ей казалось, что это будет ему занятно и полезно. Но она ошиблась... На лето приглашен был учитель, студент-юрист Вячеслав Михайлович Грибовский, впоследствии профессор по кафедре гражданского права³. Студент оказался веселый и милый, не томил Сашу науками и в свободное время пускал с ним кораблики в ручье возле пруда. В августе 1889 года отправились поступать в гимназию. Впоследствии она была переименована в гимназию Петра I, а в то время она носила название Введенской. Помещается она на Большом проспекте Петербургской стороны, и мать выбрала ее потому, что ходить приходилось недалеко, и на пути не было мостов, а стало быть, меньше шансов для простуды. Грибовский приготовил мальчика в первый класс. Саша выдержал вступительный экзамен, но гимназия и вся ее обстановка произвели на него тяжелое впечатление: товарищи, учителя, самый класс - все казалось ему диким, чуждым, грубым. Потом он привык, оправился, но мать поняла свою ошибку: нельзя было отдавать его в гимназию в таком нежном, ребячливом возрасте и из такой исключительной обстановки.

В то время на нужды мальчика Александр Львович посылал 300 рублей в год. Этого вполне хватало при тогдашних ценах. Деньги высылались аккуратно, но каждый месяц мать должна была посылать в Варшаву отцу письменный отчет обо всем, что касалось сына. Она исполняла это очень аккуратно, а в студенческом возрасте Блок сам взял на себя этот труд.

Учился он неровно. Всего слабее шла арифметика, вообще математика. По русскому языку дело шло гладко, что не помешало одному курьезному случаю: Блок принес матери свой гимназический дневник, как назывались в то время тетрадки с недельными отчетами об успехах и поведении, и в этом дневнике мать прочла следующее замечание: "Блоку нужна помощь по русскому языку". Подписано: "Киприанович". Так звали их учителя русской словесности, ветхого старца семинарского происхождения. Мать посмеялась и оставила эту заметку без внимания. Что руководило тогда этим Киприановичем - сказать трудно.

Атмосфера Сашиного детства настолько развила его в литературном отношении, что гимназия со своими формальными приемами, разумеется, ничего не могла ему дать. Но древними языками он прямо увлекся. Тут и грамматика была ему мила, а когда он в средних классах начал переводить Овидия, учитель стал щедро осыпать его пятерками, что и помогло ему хорошо окончить курс в 1898 году ⁴.

В пору своей гимназической жизни Блок не стал сообщительнее. Он не любил разговоров. Придет, бывало, из гимназии, - мать подходит с расспросами. В ответ - или прямо молчание, или односложные скупые ответы. Какая-то замкнутость, особого рода целомудрие не позволяли ему открывать свою душу. В младших классах гимназии дружил он с сыном профессора Лесного института Кучерова, даже несколько раз по веснам ездил в Лесной, но то была не дружба, а просто играли вместе. Зато в последних двух классах завелись уже настоящие друзья: то были его товарищи по классу, Фосс и Гунн ⁵. Фосс был еврей, сын богатого инженера, имевшего касательство к Сормовским заводам. Это был щеголь и франт, но не без поэтических наклонностей, и хорошо играл на скрипке. Гун принадлежал к одной из отраслей семьи известного художника Гуна. Это был мечтательный и страстный юноша немецкого типа. Друзья часто сходились втроем у Блока или в красивом доме Фоссов на Лицейской улице. Вели разговоры "про любовь", Блок читал свои стихи, восхищавшие обоих, Фосс играл на скрипке серенаду Брага, бывшую в то время в моде. В весенние ночи разгуливали они вместе по Невскому, по островам. С Гуном Блок сошелся гораздо ближе, Фосса же скоро потерял из вида. Гун приезжал и в Шахматово. А после окончания гимназии они вдвоем ездили в Москву, где отпраздновали свою свободу выпивкой и концертом Вяльцевой ⁶. На последнем курсе университета Гун застрелился внезапно по романическим причинам. По этому поводу написано Блоком стихотворение. Случай произвел на него сильное впечатление ⁷.

В те же годы ученья Блок дружил и с Греком, который был уже тогда юнкером, а потом и офицером гренадерского полка. Они разошлись уже после женитьбы поэта просто потому, что жизнь их пошла различными путями, но у них сохранились хорошие отношения до самой смерти Грека, который был убит в германскую войну в одном из первых сражений. Грек был очень умный, страстный, самолюбивый юноша демонического склада, верил в судьбу, носил в кармане заряженный револьвер. Одно время увлекался спиритизмом. По свидетельству его жены, очень крупной и своеобразной женщины, Блок занимал в его жизни исключительное место, и такого друга, по словам покойного, у него уже после никогда не было.

В этой дружбе тоже была известная близость. Различными сторонами своей многогранной, крайне сложной натуры Блок соприкасался и с Гуном, и с Греком, и с другими встречавшимися и впоследствии на его пути, но такого друга, которому он хотел бы открыть всю душу, у него никогда не было. Сам он в дружеских отношениях привлекал своей искренностью и благородством, ибо чужую тайну выдать был неспособен и с великой готовностью входил в положение, помогая словом, советом, а впоследствии и деятельной, часто материальной поддержкой.

В последних классах гимназии Блок начал издавать рукописный журнал "Вестник". Редактором был он сам, цензором - мать, сотрудниками - двоюродные братья, мальчики Лозинский, Недзвецкий, Сергей Соловьев, мать, бабушка, я, кое-кто из знакомых ⁸. Дедушка участвовал в журнале только как иллюстратор, и то редко. Все номера "Вестника", по одному экземпляру в месяц, писались, склеивались и украшались рукой редактора. Картинки вырезались из "Нивы", из субботних приложений к "Новому Времени", наклеивались на обложку и в тексте; иногда Блок прилагал свои рисунки пером и красками, очень талантливые. В "Вестнике" он писал и стихи, и повести, и нечто во вкусе Майн-Рида, и даже поместил нелепую пьесу "Поездка в Италию". В пьесе было много глупого, но зато никаких претензий. Она свидетельствовала о полном незнании житейских отношений, так как хотела быть реальной, ее действующие лица были какие-то кутилы, но этого реализма и не хватало автору, и всякого, кто присмотрится к "Вестнику", кроме талантливости и остроумия редактора, поразит и то обстоятельство, что в шестнадцать лет уровень его развития в житейском отношении подошел бы скорее мальчику лет двенадцати.

Было тут и шуточное стихотворение, посвященное любимой собаке Дианке, и объявление с восклицательным знаком: "Диана ощенилась 18-го августа!", и множество объявлений о других собаках вроде того, что: "Ни за что не продам собаку без хвоста!". Были переводы с французского, и ребусы, и загадки.

Один из сотрудников "Вестника", муж сестры Екатерины Андреевны, Платон Николаевич Краснов ⁹, особенно любил Блока, повторял его словечки. Был он человек серьезный и невеселый, но Блоку было с ним хорошо. По образованию он был математик, но по склонности - литератор. Он печатал критические статьи и переводы стихов. С Блоком сближала его, между прочим, и любовь к древним. В четвертом классе гимназии мальчик болел корью, пропустил много уроков, и Платон Николаевич сам взялся его подогнать. Дело шло у них хорошо, дружно и весело. А в "Вестнике" вскоре появилось шуточное стихотворение "дяди Платона": "Цезарева тень, бродя по берегам Стикса, кается в написании комментариев к галльской войне" ¹⁰. Заключительные строфы этого стихотворения я приведу:

Я думал, буду славой громок,

Благословит меня потомок

Вотще! Какой-то педагог,

Исполнен тупости немецкой,

Меня соделал казнью детской,

И проклинает меня Блок.

Когда б вперед я это знал,

Я б комментарий не писал.

В одном из номеров "Вестника" в 1894 году помещена милая сказка "Летом". Действующие лица-жуки и муравьи. Стихотворений того времени довольно много, и, между прочим, "Судьба", написанная размером баллады "Замок Смальгольм" Жуковского, в то время любимого поэта Блока. Вот одно из лирических стихотворений этого времени:

ПОСВЯЩАЕТСЯ МАМЕ

Серебристыми крылами

Зыбь речную задевая,

Над лазурными водами

Мчится чайка молодая.

На воде букеты лилий,

Солнца луч на них играет,

И из струй реки глубокой

Стая рыбок выплывает.

Облака плывут по небу.

Журавли летят высоко,

Гимн поют хвалебный Фебу,

Чуть колышется осока.

Но лучше всего удавались ему в то время юмористические стихотворения, которых было несколько. Вот одно из них:

МЕЧТЫ

Пародия на что-то

Мечты, мечты!

Где ваша сладость? ¹¹

Благодарю всех греческих богов

(Начну от Зевса, кончу Артемидой)

За то, что я опять увижу тень лесов,

Надевши серую и грязную хламиду.

Читатель! Знай: хламидой называю то,

Что попросту есть старое пальто;

Хотя пальто я примешал для смеха,

Ведь летом в нем ходить - ужасная потеха!

Подкладка вся в дегтю, до локтя рукава.

Я в нем теряю все классически права,

Хотя я гимназист, и пятого уж класса,

Но все же на пальто большая грязи масса.

Ну вот, я, кажется, немного заболтался

(Признаться, этого-то я и опасался!)

Ведь я хотел писать довольно много,

Хотел я лето описать,

И грязь, и пыльную дорогу...

И что ж!? Мне лень писать опять!

Такой уж мой удел проклятый,

Как только рифмою крылатой

Меня наделит Муза, вновь

Под голову подкладываю руку

И на диван ложусь; читаю только "Новь",

При этом чувствую ужаснейшую скуку...

Читатель! Если ты прочтешь

Сей дивный стих хоть семь раз кряду,

Морали общей не найдешь!!! ¹²

Чтением в гимназические годы Блок не очень увлекался. Классиков русских не оценил, даже скучал над ними. Любил Пушкина и Жуковского, любил Диккенса, которого читал тогда в пересказах для детей, и отдал дань Майн-Риду, Куперу и Жюлю Верну. "Робинзон Крузо" ему не нравился.

Зато в средних классах гимназии пристрастился он к театру. Ему было лет тринадцать, когда мать повела его впервые в Александрийский театр на толстовские "Плоды просвещения". Это был утренний воскресный спектакль, исполнение было посредственное, но все вместе произвело на поэта сильнейшее впечатление. С этих пор он стал постоянно стремиться в театр, увлекался Далматовым и Дальским ¹³, в то же время замечая все их слабости и умея их в совершенстве представлять. А вскоре и сам стал мечтать об актерской карьере.

Ему было лет четырнадцать, когда в Шахматове начали устраиваться представления. Начали с Козьмы Пруткова. Поставили "Спор древнегреческих философов об изящном". Философы - Саша Блок и Фероль Кублицкий, оба в белых тогах, сооруженных из простынь, с дубовыми венками на головах, опирались на белые жертвенники. Декорацию изображал Акрополь, намалеванный Сашиной рукой на огромном белом картоне, прислоненном к старой березе. Вышло очень хорошо. Зрители и родственники и смеялись и одобряли.

К пятнадцати годам вкусы Блока приобрели романтический характер. Он увлекался Шекспиром и стал декламировать монологи Гамлета, Ромео, Отелло. Лучше всего выходило у него Гамлетово "Быть или не быть". Заключительную фразу: "Офелия, о, нимфа, помяни мои грехи в твоих святых молитвах" он произносил с непередаваемым проникновением и очарованием.

1897 год памятен нашей семье и знаменателен для поэта. Ему было шестнадцать с половиною лет, когда он с матерью и со мною отправился в Бад-Наугейм. Сестре был предписан курс лечения ваннами от обострившейся болезни сердца. Путешествие по Германии интересовало Блока. Наугейм ему понравился. Он был весел, смешил нас с сестрой шалостями и остротами, но скоро его равновесие было нарушено многознаменательной встречей с красивой и обаятельной женщиной. Все стихи, означенные буквами К. М. С, посвящаются этой первой любви ¹⁴. Это была высокая, статная, темноволосая дама с тонким профилем и великолепными синими глазами. Была она малороссиянка, и ее красота, щегольские туалеты и смелое, завлекательное кокетство сильно действовали на юношеское воображение. Она первая заговорила со скромным мальчиком, который не смел поднять на нее глаз, но сразу был охвачен любовью. В ту пору он был очень хорош собой уже не детской, а юношеской красотой. Об его наружности того времени дают приблизительное понятие его портреты в костюме Гамлета, снятые в Боблове, у Менделеевых, год спустя.

Красавица всячески старалась завлечь неопытного мальчика, но он любил ее восторженной, идеальной любовью, испытывая все волнения первой страсти. Они виделись ежедневно. Встав рано, Блок бежал покупать ей розы, брать для нее билет на ванну. Они гуляли, катались на лодке. Все это длилось не больше месяца. Она уехала в Петербург, где они встретились снова после большого перерыва. Первая любовь оставила неизгладимый след в душе поэта. Об этом свидетельствуют стихи, написанные в зрелую пору его жизни.

Жизнь давно сожжена и рассказана,

Только первая снится любовь,

Как бесценный ларец перевязана

Накрест лентою алой, как кровь.

(Из стих. "Все, что память сберечь мне старается", цикл "Через двенадцать лёт").

В конце июля мы вернулись в Россию, приехав в Шахматово через Москву, и только тут узнали о семейном несчастье, которое родные скрывали от нас до сих пор, чтобы не помешать лечению сестры. Без нас отца разбил паралич в тяжелой форме: отнялся язык и вся правая сторона тела. К нашему приезду он уже несколько оправился и стал привыкать к своему положению. За ним ходил выписанный из клиники служитель и сестра милосердия. Его возили в кресле по дому и по саду.

На жизнь детей болезнь деда не повлияла. Никто не мешал мальчикам веселиться. Далекие прогулки пешком и верхом, веселое купанье с собаками, хохот - все это продолжалось по-прежнему, но скоро дети Кублицкие уехали с матерью за границу. Без них настроение стало серьезнее. Блок занялся изучением роли Ромео. Он часто декламировал монолог из последнего действия: "О недра смерти, мрачная утроба, похитившая лучший цвет земли!.." Тогда же он задумал поставить в шахматовском саду сцену перед балконом (из "Ромео и Юлии"), но эта затея не удалась. Зимой он продолжал заниматься декламацией, все больше тяготел к сцене, любил произносить апухтинского "Сумасшедшего", стихи Полонского, Фета. Одно время занимался даже мелодекламацией, только что входившей тогда в моду. Для мелодекламации он не пользовался тем, что уже было готового, а брал, например, стихи Алексея Толстого "В стране лучей" и произносил их под аккомпанемент бетховенской сонаты "Quasi una fantasia". Торжественные звуки первой части сонаты гармонично сочетались с торжественностью стихов. Получалось прекрасное целое.

Весной 1898 года был кончен курс гимназии, а летом Блок возобновил прерванное с детства знакомство со своей будущей женой. Но прежде чем приступать к описанию этого важного периода его жизни, надо сказать несколько слов о семье Менделеевых.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Наш отец дружески сошелся с Дмитрием Ивановичем Менделеевым, когда мы были еще детьми. Он благоговел перед его гениальностью и восхищался своеобразностью его нрава. Чаще всего бывал у нас Дмитрий Иванович во время ректорства отца. С матерью нашей он тоже был хорош, да и ко всей семье расположился. Тут была не одна симпатия, но также и то обстоятельство, что мои родители оказали ему большую нравственную поддержку в трудную минуту его жизни. Своеобразная крупная фигура Дмитрия Ивановича часто появлялась в нашем доме. Бывал он и в Шахматове, которое куплено по его совету. Приезжал он обычно один, в тележке, под сиденьем которой оказывались привезенные для нашей матери бесчисленные томы Рокамболя ¹ и других книг в том же роде. Такое чтение было его любимым отдохновением после научных трудов, которым он предавался со свойственной ему страстностью. Он проводил у нас целые часы в интересной беседе, среди клубов табачного дыма, и уезжал в свое Боблово, расположенное в 8-ми верстах. Боблово куплено Менделеевым гораздо раньше нашего Шахматова. Оно значительно больше его по количеству десятин, не так уютно, но как самая усадьба, так и местоположение - грандиознее. Бобловская гора высочайшая во всей округе. Отсюда открываются необъятные дали. Когда Дмитрий Иванович развелся с первой женой и вступил во второй брак с Анной Ивановной Поповой, он оставил старый дом и построил новый на открытом месте, выбрав для усадьбы самую высокую часть горы, из которой пробивался ключ студеной воды прекрасного вкуса, прославленный еще со времени прежнего владельца. Тут был устроен колодезь, а в нескольких саженях от него воздвигнут был и дом, большой, двухэтажный; верхний этаж, деревянный, нижний, каменный, с толстыми стенами - сложен был особенно крепко во избежание сотрясения при каких-то сложных химических опытах, которые Дмитрий Иванович собирался производить в своей деревенской лаборатории.

Эта комната, где Менделеев проводил большую часть времени, напоминала своей причудливой обстановкой кабинет доктора Фауста. Окна ее выходили в сад, где приковывал взгляд величавый дуб, которому не менее трехсот лет; он был еще свеж и могуч, но его многообхватный ствол дал местами трещины и был скреплен железом. В новом доме было две террасы: нижняя, обвитая снаружи диким виноградом, и верхняя - открытая. Здесь играли дети. Перед домом развели прекрасные цветники и сад с фруктовыми деревьями и ягодником. От прежних времен остался старый парк. В усадьбе построили баню, флигеля, все необходимые службы. Она была далеко не так поэтична и уютна, как старое Шахматово, но на ней лежал отпечаток широких замыслов ее гениального хозяина.

Во втором браке у Менделеева было четверо детей: два сына и две дочери. Старшая, Любовь Дмитриевна, жена поэта, лишь на год с небольшим моложе своего мужа ². Она родилась так же, как и он, в стенах Петербургского университета. Когда Саше Блоку было три года, а Любе Менделеевой два, они встречались на прогулках с нянями. Одна няня вела за ручку крупную, розовую девочку в шубке и капоре из золотистого плюша, другая вела рослого розового мальчика в темно-синей шубке и таком же капоре. В то время они встречались и расходились незнакомые друг другу. А Дмитрий Иванович, придя в ректорский дом, спрашивал у бабушки: "Ваш принц что делает? А наша принцесса пошла гулять". Летом обоих увозили в Московскую губернию, на зеленые просторы полей и лесов.

Сознательно они встретились в первый раз в Боблове, когда Ал. Ал. было 14, а Л. Дм.- 13 лет. Приезжал Блок с дедушкой. Дети Менделеевы показывали ему свой сад, свое "дерево детей капитана Гранта". Все они вместе гуляли, лазали по деревьям, играли. Л. Дм. в те времена училась в гимназии Шаффе, где потом и кончила с медалью.

Вторая встреча произошла через три года после этого, когда Блок только что кончил гимназию.

Ал. Ал. приехал в Боблово верхом на своем высоком, статном белом коне, о котором не один раз упоминается в его стихах и в "Возмездии". Он ходил тогда в штатском, а для верховой езды надевал длинные русские сапоги. Люб. Дм. носила розовые платья, а великолепные золотистые волосы заплетала в косу. Нежный бело-розовый цвет лица, черные брови, детские голубые глаза и строгий, неприступный вид. Такова была Любовь Дмитриевна того времени.

Эта вторая встреча определила их судьбу. Оба сразу произвели друг на друга глубокое впечатление.

Л. Дм. так же, как и Ал. Ал., увлекалась театром, мечтала о сцене. И вкусы оказались сходными: оба тяготели к высокой трагедии и драме. В то же лето в Боблове решено было поставить ряд спектаклей для окрестных крестьян и многочисленных родственников. Намечены были отрывки из классических пьес и водевили. В спектаклях должны были участвовать и племянницы Менделеева. Блок стал постоянно ездить в Боблово на репетиции.

В это лето (1898 г.) поставили два спектакля в помещении одного из обширных бобловских сараев. В глубине сарая устроили сцену с подмостками. Места для зрителей было довольно. Их набралось человек двести, играли отрывки из "Гамлета". Произнесены были все главные его монологи. Прошла и сцена сумасшествия Офелии, и сцена с матерью. Гамлет и Офелия - Ал. Ал. и Люб. Дм., мать - одна из племянниц Дмитрия Ивановича. Люб. Дм. и поэт составляли прекрасную, гармоническую пару. Высокий рост, лебединая повадка, роскошь золотых волос, женственная прелесть - такие качества подошли бы к любой "героине". А нежный, воркующий голос в роли Офелии звучал особенно трогательно. На Офелии было белое платье с четырехугольным вырезом и сиреневой отделкой на подоле и в прорезях длинных буфчатых рукавов. На поясе висела лиловая, шитая жемчугом "омоньера". В сцене безумия слегка завитые распущенные волосы были увиты цветами и покрывали ее ниже колен. В руках Офелия держала целый сноп из розовых мальв, повилики и хмеля вперемешку с другими полевыми цветами. Хмель для этого случая Гамлет и Офелия собирали вместе в лесу около Боблова. Гамлет в традиционном черном костюме, с плащом и в черном берете. На боку - шпага.

Стихи они оба произносили прекрасно, играли благородно, но в общем больше декламировали, чем играли.

За "Гамлетом" следовали сцены из "Горя от ума": первая сцена Чацкого с Софьей и сцены перед балом с монологом "Дождусь ее и вынужу признанье". В роли Софьи Люб. Дм. явилась в белом платье с короткой талией и рукавами и в стильной высокой прическе с локонами, выпущенными по обеим сторонам лица. Чацкий оказался не столь стильным, но красота, грустная мечтательность и проникновенный тон производили сильное впечатление. Софья выдержала роль в холодных, надменных тонах, которые составляли должный контраст с горячностью Чацкого.

После этого поставили еще сцену у фонтана из пушкинского "Бориса Годунова". Это как-то не удалось. Роль Марины играла одна из племянниц Дмитрия Ивановича.

Осенью этого года Блок поступил на юридический Факультет. Он говорил, что в гимназии надоело учение, а тут, на юридическом, можно ничего не делать. Зимой он стал бывать у Менделеевых. Они жили в то время на казенной квартире, в здании Палаты мер и весов на Забалканском проспекте.

В ту же зиму поэт начал посещать и кузин Качаловых, дочерей тетки Ольги Львовны. Они относились к нему прекрасно, да и он с симпатией. Но как-то это скоро оборвалось.

Прошла зима, а летом в Боблове устроили второй спектакль в том же сарае. На этот раз поставили сцену в подвале из пушкинского "Скупого рыцаря". Мы с сестрой, к сожалению, опоздали на это представление, но, судя по рассказам, Ал. Ал. играл интересно. Потом ставили еще сцену из "Каменного гостя", "Горящие письма" Гнедича и чеховское "Предложение". В "Предложении", изображая жениха, Блок до того смешил не только публику, но и товарищей актеров, что они прямо не могли играть. Собрались ставить "Снегурочку", но это почему-то не состоялось, и спектакли в Боблове больше уж не возобновились. Но поездки в Боблово верхом на неизменном Мальчике не прекращались, и часто Блок возвращался поздним вечером, при звездах.

Тут начинается непрерывная вязь стихов о Прекрасной Даме, сплетенная из переживаний поэта. Он так и говорит в своей автобиографии: "Лирические стихотворения... все, с 1897 года, можно рассматривать как дневник". И дальше: "Серьезное писание началось, когда мне было около восемнадцати лет... Все это были - лирические стихи, и ко времени выхода моей первой книги "Стихов о Прекрасной Даме" их накопилось до 800... В книгу из них вошло лишь около ста". (Поэт говорит, конечно, о первом издании "Грифа". Следующие издания первого тома - полнее.) Далее идет важное свидетельство поэта, освещающее его отношение к Вл. Соловьеву ³: "Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой "новой поэзии" я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романическими переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Вл. Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна. Меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но все это я считал "субъективным" и бережно оберегал от всех".

С поэзией Вл. Соловьева Александр Александрович познакомился не ранее 1900 года, т. е., стало быть, на втором курсе. К этому времени уж была написана часть стихов о Прекрасной Даме. Таким образом, влияние Соловьева на Блока приходится считать несколько преувеличенным: он только помог ему осознать мистическую суть, которой были проникнуты его переживания. И это было не внушение, а скорее радостная встреча близких по духу.

Из Шахматова, с дороги, пролегающей между полями по направлению к станции, в сторону заката, видна бобловская гора, обозначенная на горизонте зубчатой полосой леса.

...Там над горой Твоей высокой

Зубчатый простирался лес...⁴

В последние годы своей жизни Александр Александрович собирался издать книгу "Стихов о Прекрасной Даме" по образцу дантовской Vita Nuova {"Новая жизнь" (ит.).}, где каждому стихотворению предшествует примечание вроде следующего: "Сегодня я встретил свою донну и написал такое-то стихотворение". С подобными комментариями хотел издать свою книгу и Блок ⁵.

1901 год, как говорит он в своей автобиографии, был для него исключительно важен и решил его судьбу. Лето этого года он называл "мистическим".

Осенью Любовь Дмитриевна поступила на драматические курсы Читау, где пробыла всего год. Курсы помещались на Гагаринской, потом перешли на Моховую:

Там - в улице стоял какой-то дом,

И лестница крутая в тьму водила.

Там открывалась дверь, звеня стеклом,

Свет бегал,- и снова тьма бродила...

...............................................

Там, в сумерках, дрожал в окошках свет,

И было пенье, музыка и танцы.

А с улицы - ни слов, ни звуков нет,-

И только стекол выступали глянцы...

В урочные часы Александр Александрович бродил около этого дома и встречал Любовь Дмитриевну, выходившую от Читау:

Я долго ждал - ты вышла поздно,

Но в ожиданьи ожил дух... ⁶

В том же памятном 1901 году изменилась университетская жизнь Александра Александровича: пройдя два курса и перейдя на третий, он понял, что юридические науки ему глубоко чужды. Мать уговаривала его перейти на филологический факультет. Сначала он не решался, опасаясь, что отец, испугавшись расходов на два лишние курса, прекратит высылку денег. Но Александр Львович в ответ на письмо с извещением о состоявшемся уже переходе, выразил, напротив, свое одобрение ⁷. Здесь Александр Александрович сразу попал в свою сферу, увлекся лекциями проф. Ф. Ф. Зелинского ⁸ и некоторых других профессоров, но под конец все-таки сильно устал от университета. Его удручали главным образом экзамены, к которым он готовился с тоской и напряжением. Быть может, ему не удалось бы кончить кандидатом, если бы не зачетное сочинение о Болотове и Новикове, которое он представил профессору И. А. Шляпкину, и рукопись которого покойный профессор, по его словам, "затерял" ⁹. Государственный экзамен по славяно-русскому отделению сдан был в 1906 году.

В автобиографии Блока читаем: "Университет не сыграл в моей жизни особенно важной роли, но высшее образование дало, во всяком случае, некоторую умственную дисциплину и известные навыки, которые очень помогли мне и в историко-литературных, и в собственных моих критических опытах, и даже в художественной работе (материалы для драмы "Роза и Крест")". И далее: "Если мне удастся собрать книгу моих работ и статей,.. долею научности, которая заключена в них, я буду обязан университету".

Товарищеская жизнь, общественность и политика не коснулись поэта. Всего этого он чуждался. Природа была ему ближе. По ней он судил отчасти и о грядущих событиях.

Он был на втором курсе юридического факультета, когда разыгралась известная история с избиением студентов на Казанской площади ¹⁰. В университете начались волнения. Студенты бойкотировали лекции и экзамены, следили за тем, чтобы те и другие не посещались ни товарищами, ни профессорами. Более чуткие и популярные профессора сами прекратили чтение лекций и отменили экзамены. Но нашлись и такие, как, например, Георгиевский ¹¹, которые продолжали экзаменовать немногих, оставшихся в противоположном лагере.

Александр Александрович был так далек от университетской жизни, что даже и не подозревал о бойкоте. Он, как ни в чем не бывало, явился на экзамен к Георгиевскому и был оскорблен каким-то студентом, принявшим его за изменника и бросившим ему в лицо ругательство. Собственное равнодушие порой тяготило его самого. Об этом написано стихотворение "Когда толпа вокруг кумирам рукоплещет".

Привычка относиться с б_е_с_п_о_щ_а_д_н_о_й критикой ко всем движениям своей души, к собственным поступкам составляла одну из характерных черт его природы. "Что за охота не быть беспощадным?" - говорил он матери в 1921 году.

Но так называемый "либерализм" претил ему неудержимо. Как и всякий крупный художник, он был революционен. Все стихийное было ему близко и понятно. Предчувствие революции началось давно. Отголоски его можно найти в стихах ("Все ли спокойно в народе", "Фабрика") ¹².

Еще на одном из первых курсов, когда Александру Александровичу было лет двадцать, он записался в члены одного из драматических кружков Петербурга. Тогда он был в полном расцвете своей красоты и с жаром относился к театру. В кружке пришлось ему выступить раза четыре, исключительно в ролях стариков, самых незначительных. Опытный jeune premier {молодой премьер (фр.).} не первой молодости явно не давал ему ходу. На это открыл ему глаза один из старых членов кружка, которого, очевидно, подкупили его молодость, красота и детская доверчивость. После разговора с ним Александр Александрович вышел из кружка, и актерская карьера перестала казаться ему столь заманчивой, а понемногу он и совсем отошел от этой мысли.

Жизнь его была полна и без этого. В то время он много писал, но не показывал своих стихов никому, кроме матери и меня. В 1900 году под настойчивым давлением матери он наконец понес свои стихи в редакцию одного из журналов. Случай этот настолько характерен для того времени и для самого поэта, что я привожу его целиком, как он описан в его автобиографии:

"От полного незнания и неумения сообщаться с миром со мною случился анекдот, о котором я вспоминаю с удовольствием и благодарностью. Как-то в дождливый осенний день (если не ошибаюсь, 1900 года) отправился я со стихами к старинному знакомому нашей семьи Виктору Петровичу Острогорскому, теперь покойному. Он редактировал тогда "Мир Божий". Не говоря, кто меня к нему направил, я с волнением дал ему два маленьких стихотворения, внушенные Сирином, Алконостом и Гамаюном В. Васнецова ¹³. Пробежав стихи, он сказал: "Как вам не стыдно, молодой человек, заниматься этим, когда в университете бог знает что творится!" - и выпроводил меня со свирепым добродушием. Тогда это было обидно, а теперь вспоминать об этом приятнее, чем обо многих позднейших похвалах".

Хорошо, что поэт так легко простил либеральному редактору его тупость, но то была единственная неудача такого рода.

Без всяких усилий с его стороны пришла к нему сначала известность, а потом и слава. В первый раз стихи его должны были появиться в 1902 году, в студенческом сборнике под редакцией Б. Никольского и Репина, но "Сборник" запоздал чуть не на год. И в 1903 году, опередив "Сборник", стихи напечатал журнал "Новый Путь" и почти одновременно московский альманах "Северные Цветы" ¹⁴.

В Москве Блок был оценен и узнан прежде, чем в Петербурге. Случилось это потому, что в Москве было ядро молодых мечтателей, мистические настроения и чаяния которых сближали кружок с поэтом. Во главе их стоял Андрей Белый, в "Воспоминаниях" которого читатели найдут все подробности о кружке "Аргонавтов" и подробную характеристику той среды, которая восприняла поэзию Блока ¹⁵.

Стихи его попали в Москву через Ольгу Михайловну Соловьеву, троюродную тетку Блока, бывшую замужем за младшим братом философа, Михаилом Сергеевичем ¹⁶. Ольга Михайловна была в деятельной переписке с матерью поэта как раз в те годы усиленного писания стихов и время от времени эти стихи посылали в Москву. Ольга Михайловна и Михаил Сергеевич оба были люди с тонким художественным вкусом, а сын их Сережа - гимназист в то время, способный, рано развившийся юноша, - тоже писал стихи, был настроен мистически и дружил с Борей Бугаевым (Андрей Белый), который жил в том же доме и бывал у Соловьевых чуть не каждый день.

Соловьевы первые оценили стихи Блока. Их поддержка ободряла его в начале литературного поприща. Когда же его стихи были показаны Андрею Белому, они произвели на него ошеломляющее впечатление. Он сразу понял, что народился большой поэт, не похожий ни на кого из тех, которые славились в то время. О появлении стихов Блока он говорил как о событии. Об этом сообщила Ольга Михайловна матери поэта. Известие обрадовало и мать, и сына. Стихи стали распространяться в кружке "Аргонавтов", в котором числился в то время С. А. Соколов, писавший под псевдонимом Сергей Кречетов ¹⁷. Соколов основал издательство "Гриф" и в один прекрасный день явился к Блоку (в то время студенту третьего курса) для переговоров об издании его стихов. Первый сборник - "Стихи о Прекрасной Даме" - в издании "Грифа" помечен 1905 г. (вышел в конце 1904 г.).

Не без влияния Соловьевых обошлось и знакомство Александра Александровича с Мережковскими, которые ввели его в литературные кружки Петербурга ¹⁸. На одном из редакционных вечеров "Нового Пути", во главе которого они стояли, познакомился он и с Брюсовым, приехавшим из Москвы в Петербург ¹⁹.

Знакомство с Мережковскими произошло таким образом. Александр Александрович пришел к ним в дом брать билет на какую-то лекцию. Когда он назвал свою фамилию, Зинаида Николаевна воскликнула: "Блок? Какой Блок? Это вы пишете стихи? Это не о вас говорил Андрей Белый?" Узнав, что он и есть тот самый Блок, о котором ей говорили Соловьевы и Андрей Белый, Зинаида Николаевна повела его к мужу, и знакомство состоялось. В этот год Александр Александрович довольно часто бывал у Мережковских. Он очень ценил их обоих как писателей и собеседников. В числе "событий, явлений и веяний, особенно сильно повлиявших так или иначе", он упоминает в своей автобиографии и о знакомстве с Мережковскими. Пути их оказались различны, и с течением времени они разошлись. Высокомерное, а порой и враждебное отношение Мережковских на поэта не влияло. Он ценил людей по существу, а не по тому, как они к нему относились, и если признавал в них талант, ум, высокие качества души и сердца, то не менял своих мнений и тогда, когда приходилось переносить личные обиды.

Еще на юридическом факультете Александр Александрович сошелся с Александром Васильевичем Гиппиусом на почве литературных вкусов и увлечения модернизмом ²⁰. В университетские годы они часто видались, посещали друг друга и встречались у общих знакомых, где вместе дурачились и веселились. Оба увлекались Московским Художественным театром, до хрипоты вызывали артистов, бегали за извозчиком, на котором уезжал из театра Станиславский, и т. д. Первые гастроли Московского Художественного театра являлись настоящим событием для всех нас. На последние деньги брались билеты, у кассы выстаивали по суткам. Представление чеховских "Трех сестер" было апофеозом того, что давал нам в то время этот театр. И самая пьеса, и постановка, и исполнение производили впечатление верха искусства, переходившего даже его границы. Нам провиделись неведомые дали, просветы грядущего освобождения. Глумление "Нового Времени" еще больше разжигало ревность к театру и боевой пыл его приверженцев. Для той тусклой эпохи это был яркий взрыв увлечения. Гиппиуса и Блока еще более сблизило одинаковое отношение к Художественному театру. Но вскоре после окончания университета Александр Васильевич уехал на службу в провинцию. Отношения и заглазно оставались прекрасными.

В августе 1900 года уехала в Сибирь сестра Софья Андреевна с мужем и сыновьями. Отъезд произошел в конце лета, проведенного по обыкновению в веселых дурачествах. Все три брата ездили вместе верхом, устраивали смешные представления на шахматовском балконе, много хохотали. Но за те два года, которые семья Софьи Андреевны провела в Сибири, братья потеряли всякую связь. Их сближали только игры, и, когда пришел юношеский возраст, они разошлись, стали чужды друг другу.

Вернувшись из Сибири, сестра застала родителей умирающими. Мать наша уже много