Бекетова Мария Андреевна - Александр Блок. Биографический очерк

мечания и задают вопросы. Роли несколько изменены - Качалов захотел играть Бертрана {Первоначально он взял роль Гаэтана.}, а Гаэтана будет играть актер, которого я видел Мефистофелем в гетевском Фаусте (у Незлобина) - хороший актер. Граф, вероятно, - Массалитинов. За Качалова я мало боюсь, он делает очень тонкие замечания. Немного боюсь за Алису - слишком молодая и тонкая, м. б., переменим (Вишневский справедливо заметил, что для нее нужны "формочки"). Алискан - Берсенев, думаю, будет хороший. У Станиславского какие-то сложные планы постановки, которые будем пробовать... Волнует меня вопрос, по-видимому уже решенный, о Гзовской и Германовой. Гзовская очень хорошо слушает, хочет играть, но она любит Игоря Северянина и боится делать себя смуглой, чтобы сохранить дрожание собственных ресниц. Кроме того, я в нее никак не могу влюбиться. Германову же я вчера смотрел в пьесе Мережковского {"Будет радость". (Прим. М. Б.)} и стал уже влюбляться, по своему обычаю; в антракте столкнулся с ней около уборной, она жалела, что не играет Изору, сказала: "Говорят, я состарилась". После этого я, разумеется, еще немного больше влюбился в нее. При этом, говор у нее - для Изоры невозможный (мне, впрочем, очень нравится), но зато наружность и движения удивительны" ⁹.

   4-го апреля: "Работаем каждый день, я часами говорю, объясняю, как со своими. Разумеется, трачу все-таки много сил, но никакой надрывной усталости нет. На днях провел ночь у Качалова с цыганами и крюшоном, это было восхитительно. Бертран, Гаэтан и Алискан у меня заряжены; с Изорой проводим целые часы, сегодня, наконец, к ней пойду - опять говорить. Гзовская и умна, и талантлива, и тонка, но - страшно чужая... В мае Худ. театр приезжает с четырьмя пьесами, и мы все опять увидимся. Встретился с Книппер, она от Алисы уклонилась, хотя я и пробовал ей доказать, что "Ваш шпиц - прелестный шпиц, не более наперстка" ¹⁰. (Она пришла утром в театр, действительно, со шпицем.) Моя Алиса по наружности более похожа на Изору (Жданова) ¹¹. Капеллан - Массалитинов, граф - Лужский".

   Всю эту весну и лето Александр Александрович провел в Петербурге. Любовь Дмитриевна играла в труппе Измайловского полка, состоявшей из освобожденных от призыва артистов. Выступала в ответственных ролях и имела успех.

   Между тем война шла ускоренным темпом. Со дня на день нужно было ожидать времени, когда призовут в войско всех мужчин возраста Блока. Приходилось решать вопрос о том, в какой форме нести военную службу. Ал. Ал. не был склонен сражаться, тем более, что не питал никакой вражды к немцам.

   В мае 1916 года Александр Александрович еще спокойно занимался своими делами в Петербурге, думая, что его призовут не скоро. Он интересовался шахматовскими делами и результатами своей работы в саду. 7-го мая пишет: "Напиши мне, очень ли редок сад и не опустилась ли насыпь, и не проросла ли сирень от старых корней направо от балкона {Вырубка производилась в предыдущем году.} и акация, где они выкорчеваны? Принялся ли подсаженный шиповник? Как чувствуют себя флоксы {Многолетние флоксы, посаженные им осенью.}, не пропал ли красный?"

   11 мая: "Мама, я получил твое письмо, и захотел в Шахматово; но, с другой стороны, я, как будто, начинаю писать. Боюсь сглазить". 4 июня он пишет: "Мама, сейчас, наконец, окончена мною "Первая глава" поэмы "Возмездие". С "Прологом" она составляет 1019 стихов. Если принять во внимание статистику поэм, написанных четырехстопным ямбом, то выходит: у Лермонтова: обе части Демона - 1139 стих., Боярин Орша - 1066 стих. У Боратынского: Бал - 658 стих., Эда - 683 стиха, и только Наложница (Цыганка) - с_е_м_ь глав - 1208 стихов. Если, так. образом, мне удастся написать еще 2-ю и 3-ю главы и эпилог, что требуется по плану, поэма может разрастись до размеров О_н_е_г_и_н_а. Каково бы ни было качество, - в количестве работы я эти дни превзошел даже некоторых прилежных стихотворцев!"

   16-го июня: "Не еду потому, что надеюсь (м. б., и тщетно), еще что-нибудь написать. Глухое лето без особых беспокойств в городе, где перед глазами пестрит, но ничего по-настоящему не принимаешь к сердцу, - кажется, единственное условие, при котором я могу по-настоящему работать (так было когда-то с "Вольными мыслями", потом - с "Розой и Крестом", теперь - с поэмой). Мне очень печально и неудобно, что это так, но для изменения этих условий надо ждать старости (должно быть, ждать больше нечего). М. пр., у меня на виске есть наконец седой волос; он уже, кажется, год, или больше, но Люба признала его только теперь. Однако, мне еще можно сказать, как Дон Карлос сказал Лауре: "Ты молода, и будешь молода еще лет пять, иль шесть..." ¹².

   Ранней весной этого года (1916) печатались в "Мусагете" "Стихотворения Блока в трех книгах" и "Театр" - "Балаганчик", "Король на площади", "Незнакомка" и "Роза и Крест". Мимоходом Ал. Ал. сообщает матери: "На мои книги - большой спрос; присланные из Москвы партии распродаются складом в несколько часов... так что у меня до сих пор нет авторских экземпляров". И в другом письме: "Мои книжные дела блестящи. "Театра" в две недели распродано около 2000, и мы приступаем уже к новому изданию".

   В мае произошло одно событие, приятно взволновавшее Блока: женился Е. П. Иванов. 23 мая Ал. Ал. пишет: "Мама, я сейчас обвенчал Женю. Свадьба была простая, благообразная и при солнечном свете, священник показался мне очень милым...

   Женя был причесан гладко и стоял прямо; невеста была в белом платье, хотя без фаты. Жениными шаферами были я и Пяст, а у невесты - Алекс. Павл... и Женин сослуживец". Роман Е. П. был необычайный, и все подробности, приведшие к свадьбе, были хорошо известны Блоку и составляли предмет его забот и внимания.

   В том же письме он сообщает новости, касающиеся "Розы и Креста": "Лужский написал, что мне до осени приезжать, очевидно, не придется. Покажут они, что сделали, только своему начальству. Музыку Базилевского забраковали (опера и модерн, писала Гзовская), Яновский скоро представит, но скорей всего будет Василенко. Декорации, вероятно, будет отчасти делать Добужинский и театр. художники ¹³... Гзовская пишет, что ей очень трудно, но она кое-что сделала".

   Ал. Ал. два раза ходил смотреть игру Гзовской в кинематографе и по этому поводу пишет: "Я убеждаюсь, что Станиславский глубоко прав; она - т. н. "характерная" актриса, и в этом направлении может сделать очень много. Поэтому я надеюсь придать Изоре на сцене Худ. Т. очень желательные для меня "простонародные черты".

   В письме от 16 июня еще до призыва есть чрезвычайно интересный и характерный для Александра Алекcандровича отзыв о книге "Добротолюбие". Я привожу его целиком:

   "Я достал первый том того "Добротолюбия", "φcαοκαλια" - Л_ю_б_о_в_ь_ к _п_р_е_к_р_а_с_н_о_м_у (в_ы_с_о_к_о_м_у), о котором говорила О. Форш. Это, собственно, сокращенная патрология - сочинения разных отцов церкви, подвижников и монахов (пять огромных томов). Переводы с греческого, не всегда удовлетворительные, "дополненные" попами, уснащенные церковнославянскими текстами из книг Св. Писания Вехого и Нового Завета (неизменно неубедительными для меня). Все это - отрицательные стороны. Тем не менее в сочинениях монаха Евагрия (IV века), которые я прочел, есть "гениальные вещи"... Он был человеком очень страстным, и православные переводчики, как ни старались, не могли уничтожить того действительного реализма, который роднит его, например, со Стриндбергом. Таковы гл. обр. главы о борьбе с бесами - очень простые и полезные наблюдения, часто известные, разумеется, и художникам - того типа, к которому принадлежу и я. Выводы его часто неожиданны и (именно по-художнически) - скромны; таких человеческих выводов я никогда не встречал у "святых", натерпевшись достаточно от жестокой и бешеной новозаветной "метафизики" {В смысле "сверхъестественности" - наперекор естеству. (Сноска А. Блока.)}, которая людей полнокровных (вроде нас с тобой) запугивает и отвращает от себя.

   Мне лично занятно, что отношение Евагрия к демонам точно таково же, каково мое - к двойникам, например, в статье о символизме.

   Вечный монашеский прием, как известно, - толковать тексты Св. Писания, опираясь на свой личный опыт. У меня очень странное впечатление от этого: тексты все до одного остаются мертвыми, а опыт - живой" ¹⁴.

   Это последнее спокойное письмо. Затем начинаются слухи о близком призыве, хлопоты о том, куда поступить, и т. д. Блок заранее обеспечил себе возможность поступить вольноопределяющимся в разные полки. Всего желательнее казалось ему служить в артиллерийском дивизионе под начальством родственника М. Т. Блок (вдовы Александра Львовича): "Во всяком случае, надо приготовиться к осени, - пишет он матери 25 июня, - и я думаю теперь же сделать платье и купить все, что нужно, чтобы можно было вовремя ехать в дивизион". В этом же письме сообщается: "Вчера было очень весело - у нас обедали Княжнин и Верховский". И далее: "Я все еще не могу решиться ехать в Шахматово. Пока еще есть разные дела (кроме возможности писать, по-видимому, проблематической)".

   Между делом Александр Александрович усиленно хлопотал о том, чтобы освободить от призыва Княжнина, пристроив его на заводе. В конце концов это ему не удалось, помнится, и он устроил это дело как-то иначе. Поговорив с неким вольноопределяющимся и узнав все условия службы, Блок пишет 28 июня: "Из подробных его рассказов я увидел ясно, что я туда не пойду... Так. обр., это отпадает, и что предпринять, я не знаю; знаю одно, что променять штатское состояние на военное едва ли в моих силах... Сегодня пойду к В. А. Зоргенфрею (Зору) ¹⁵, который может что-то мне посоветовать... Писать (поэму), по-видимому, больше не удастся".

   После всех волнений и попыток устроиться еще в каких-то полках дело разрешилось внезапно и неожиданно. 7 июля Блок пишет: "Мама, пишу кратко, пока, потому что сегодня очень устал от массы сделанных дел. Сегодня я, как ты знаешь, призван. Вместе с тем я уже с_е_г_о_д_н_я зачислен в организацию Земск. и Городск. Союзов: звание мое - "табельщик 13-й инженерно-строительной дружины", которая устраивает укрепления; обязанности - приблизит. - учет работ чернорабочих; форма - почти офицерская - с кортиком, на днях надену ее. От призыва я тем самым освобожден; буду на офицерском положении и вблизи фронта, то и другое мне пока приятно. Устроил Зоргенфрей. Начальник дружины меня знает. Сам он - архитектор... Получу бесплатный проезд во II классе. Жалованье - ок. 50 р. в месяц...

   Здесь - жара страшная, но я пока в деятельном настроении. Дела очень много, так что забываешь многое, что было бы при других условиях трудно".

   В таком возбужденном настроении Александр Александрович пребывал до самого отъезда. Между делом он видится с друзьями, много гуляет, интересуется спектаклями, в которых играет Любовь Дмитриевна. "Чувствую себя очень бодро. Сегодня разговаривал с начальством и получил подъемные деньги", - пишет он матери 8 июля. Очень занят он новой формой, надев которую, заслужил всеобщее одобрение: она к нему очень шла. В Шахматово он съездил только на один день. Александра Андреевна сама приехала в Петербург после 8 июля, но незадолго до отъезда сына уехала в Шахматово, не желая разбивать его бодрое настроение своей тревогой и беспокойством, которое, разумеется, ее грызло. Она боялась и климата Пинских болот, и близости фронта тем более, что хорошо знала склонность Александра Александровича играть с опасностью, испытывая судьбу.

   Последнее письмо Блока из Петербурга от 24 июля: "Мама, у меня почти все уже готово к отъезду. Провожать меня захотели почему-то Соловьев и Ангелина. Л. А. здесь, я предлагал ей съездить в Шахматово".

   Приписка 25 июля:

   "Все сделал и приготовился к отъезду. Господь с тобой, мама. Саша".

  

   После отъезда Александра Александровича Л. А. Дельмас приехала на несколько дней в Шахматово, чтобы успокоить и оживить мать Блока. Этот приезд был как нельзя более кстати. Сестра слегла в постель от тревоги и горя. Все это было нервное, и я не знала, что предпринять. Л. А. привезла Ал. Андр. письмо от сына, а главное - рассказала о том, как бодро он уезжал, и приласкала измученную мать, вдохнув в нее бодрость и новые силы. Александра Андреевна быстро поправилась, вскоре встала с постели и принялась за дело. Через несколько дней пришло первое коротенькое письмо Блока с дороги, затем уже более подробное с места от 2 августа:

   "Мама, я, вероятно, не буду писать особенно часто... Почвы под ногами нет никакой, большей частью очень скучно, почти ничего еще не делаю. Жить со всеми и т. д. я уже привык, так что страдаю пока только от блох и скуки... теперь мы живем в большом именье и некоторые (я в том числе) - в княжеском доме. Блох, кажется, изведем... К массе новых впечатлений и людей я привык в два дня так, как будто живу здесь месяц. Вообще я более, чем когда-нибудь, вижу, что нового в человеческих отношениях и пр. никогда ничего не бывает... Я очень соскучился о тебе, Любе, Шахматове, квартире и т. д. Лунные ночи олеографические. Люди есть "интересные". Княжеская такса Фока и полицейская собака Фрина гуляют вместе".

   7 августа 1916 года: "Я здесь поправляюсь, загораю, ем много, купался, проехал верхом верст 20 и в грузовом автомобиле верст 80. Как только останавливаюсь - скучно. От лошади я совсем не отвык, устаю мало, хотя часы проводил на солнце в жару градусов 35".

   В следующем письме от 21 августа сообщается о переезде с большой компанией из штаба в отряд, где будет дело. В длиннейшем письме, которое писалось несколько воскресений подряд и послано было с оказией, Блок пишет:

   "Мне захотелось домой. Вообще же я мало думаю, устаю за день, работаю довольно много. Через день во всякую погоду выезжаю верхом на работы - в окопы в поле и на рубку кольев в лес. Возвращаюсь только к 1 часу, к обеду. Потом кое-что пишу в конторе, к вечеру собираются разные сведения, ловятся сбежавшие рабочие, опрашиваются десятники и проч.". Далее сообщается, что устроились очень уютно - в трех комнатах (в избе), в каждой по три человека. "На дворе - стадо гусей, огромная свинья и поросенок. Днем приходит повар и мальчишка Эдуард, повар готовит очень вкусно и довольно разнообразно, обедаем все вместе... Живем мы все очень дружно... Иногда встречаемся мы тут с офицерами и саперами... По обыкновению - возникают разные "трения". Полдеревни заселено нашими 300-ми рабочими - туркестанцы, уфимцы, рязанцы, сахалинцы с каторги, москвичи (всех хуже и всех нахальнее), петербургские, русины. С утра выясняется, сколько куда пошло, кто просится к доктору, кому что выдать из кладовой, кто в бегах. Утром выезжаешь верст за 5, по дороге происходит кавалерийское ученье - два эскадрона рубят кусты, скачут через препятствия и проч. Раз прошла артиллерия. Аэроплан кружится иногда над полем, желтеет; вокруг него - шрапнельные дымки, очень красиво. За лесом пулеметы щелкают. По всем дорогам ездят дозоры, вестовые, патрули, во всех деревнях и фольварках стоят войска. С поля виднеется Пинск, вроде града Китежа, - приподнятый над туманом - белый собор, красный костел, а посередине - поменьше - семинария... Телефон обыкновенно испорчен (вероятно, мальчишки на нем качаются)".

   Воскресенье 28 августа: "Рабочих прибавилось, пришла большая партия сартов, армян и татар, в пестрых костюмах; они живут отдельно, у них своя кухня, и они во всем резко отличаются от русских <...> Теперь у нас уже больше 400 человек.

   Я ездил с визитом к военным (саперам) с начальником отряда, приезжал начальник дружины с женой, было много лошадиных, аэропланных, телефонных, кухонных и окопных интересов... Мы строим очень длинную позицию в несколько верст длины, несколько линий, одновременно роем новые окопы, чиним старые, заколачиваем колья, натягиваем проволоку, расчищаем обстрел, ведем ходы сообщения - в поле, в лесу, на болоте, на вырубках, вдоль деревень. Вероятно, будем и обшивать деревом, и проч... Мы живем дружно, очень много хохочем...

   Понемногу у нас становится много общего: конфеты и папиросы, которые мы покупаем в лавках в более или менее далеких деревнях, сапожные щетки и ваксы; иногда - кровати, мыло. Я ко всему этому привык, и мне это даже нравится, я могу заснуть, когда рядом разговаривают громко 5 человек, могу не умываться, долго быть без чая, скакать утром в карьер, писать пропуски рабочим, едва встав с кровати".

   4 сентября: "Опять воскресенье, все уехали, единственный день, когда я могу сколько-ниб. отвлечься от отряда и написать письмо. Тебе его передаст на днях Конст. Алексеев. Глинка¹, очень милый, смелый и честный мальчик (табельщик), потомок композитора... Если хочешь, пришли чего-ниб. вкусного вместе с Любой - немного, чтобы Глинке было не тяжело везти - для всех нас. Как твое здоровье, я часто думаю о нем...

   Я озверел, полдня с лошадью по лесам, полям и болотам разъезжаю, почти неумытый; потом - выпиваем самовары чаю, ругаем начальство, дремлем или засыпаем, строчим в конторе, иногда на завалинке сидим и смотрим на свиней и гусей. Во всем этом много хорошего, но, когда это прекратится, все покажется сном" {Это письмо привез Александре Андреевне один из товарищей Блока, Н. И. Идельсон, юрист и астроном ².}.

   В октябре Александр Александрович получил месячный отпуск и съездил в Петербург. Любовь Дмитриевна еще осенью уехала в Оренбург, где играла весь зимний сезон в труппе антрепренерши Малиновской. На пустой блоковской квартире жила я со своей Аннушкой и Пушком {Пушок - собака.}. Отпуск прошел как-то незаметно, и Ал. Ал. вернулся на Пинские болота к сроку. Еще до отъезда в отпуск он перешел обратно в штаб. Были слухи о каких-то переменах, но оказались ложными. 7 ноября Блок пишет матери из штаба: "Мама, мы сидим с Идельсоном (который тебе просит кланяться) у камина в комнате в княжеском доме после "трудового дня". В доме осталось всего 6 человек, в комнате нас всего 3... Тихо, мягкий снег, время пошло тише. Ничего не произошло существенного... Никуда мы не едем, все по-старому, только - зима. Дни были холодные, но мне тепло в фуфайке и двух одеждах сверху (китель и теплый "пиджак" на вате - на улице). Скучно... Мне стало после поездки здесь как-то труднее, я еще не забыл многого, потом - зима и лошади нет... Я назначен "заведующим отделом" с 1 ноября".

   21 ноября: "Жизнь штабная продолжает быть нелепой. Сегодня, впрочем, я чувствую себя лучше, вероятно, потому что проехал вчера верст 10 на хорошей лошади...

   Княгиня закатывает нашей компании ужины, от которых можно издохнуть: хороший повар, индюшки, какие-то фарши; вчера я едва дышал...

   Я получил обиженное письмо от Л. Андреева и очень длинное письмо от Немировича, где он описывает все работы ³. Пишет, что меня не понадобится по крайней мере месяц (от 1 ноября).

   Алису играет Лилина ⁴. Он боится за Гаэтана, Алискана и нек. других. Очень увлечен. Музыка едва ли будет Рахманинова (он занят), Метнера тоже еще, кажется не уговорили {Всех прежних композиторов забраковали. <.Прим. М. А. Бекетовой. >}...

   Обязанности нач. дружины временно исполняет Лукашевич, мы с ним в лучших отношениях, я уже воспользовался этим и повысил плату одному рабочему".

   27 ноября: "Мама, жить здесь стало гораздо хуже, чем было летом: гораздо более одиноко, потому что все окружающие ссорятся... а по вечерам слишком часто происходят ужины "старших чинов штаба" и бессмысленное сидение их (и мое в том числе) в гостиной. От этого все "низшие" чины на нас начинают коситься и образуются партии...

   Положительные стороны для меня - довольно много работы в последние дни, тревожные газеты, которые я теперь всегда читаю, сильный ветер... Сейчас, кроме того, горят на востоке не то леса, не то болота, зарево в полнеба, колонны дома розовые (вечер) и рядом с заревом встает луна".

   Следующая открытка (от 2 декабря) касается поэмы "Возмездие". Александра Андреевна вела переговоры с П. Б. Струве о напечатании первой главы с прологом в "Русской Мысли" и спрашивала Александра Александровича, можно ли заменить имя А_н_н_ы Павловны Вревской О_л_ь_г_о_й Павловной.

   7 декабря он пишет: "Мама, вероятно, ты получаешь не все письма, например, не получила открытку, в которой написано, что Ольга Павловна вполне допустима. Вообще, известие о том, что поэма пошла, мне приятно. Пишу я не часто, очень трудно выбрать время, к сожалению, не потому, что много дела, а потому, что жизнь складывается глупо, неприятно, нелепо и некрасиво. Редкие дни бывает хорошо, все остальные - бестолково, противоречиво и мелочно...

   Удовольствие мне доставляют твои довольно редкие письма и редкие минуты, когда я остаюсь один (например, вчера к вечеру в поле на лошади).

   О XIX веке я все-таки не меняю мнения, да и сейчас чувствую его на собственной шкуре - меня окружают его детища. Есть и ничтожные, есть и семи пядей во лбу, в одном только все сходны: не чувствуют уродства - своего и чужого. Таковы и эстеты и неэстеты, и "красивые" и "некрасивые".

   15 декабря: "Не пишу, кажется, давно, потому что у меня исключительно много работы (Идельсон болен инфлуэнцей), я заведую партией вместо него. Сижу в конторе с утра часов до 7-ми, а потом начинается ужин, шахматы и пр. Работа бывает трудная, но она скрасила до некоторой степени то, о чем я тебе писал...

   В отпуск я не поеду... Пока конца нет, пожалуй, здесь лучше, только очень уж одиноко и многолюдно. Я просто немного устал. Очень много приходится ругаться.

   Природа удивительна. Сейчас мягкий и довольно глубокий снег и месяц. На деревьях и кустах снег. Это мне помогает ежедневно. Остальное все - кинематограф, непрестанное миганье, утомительное "разнообразие". В конце письма приписка: "За переговоры со Струве я тебя очень благодарю, результату их очень рад" {1-я глава "Возмездия" была напечатана в январской книжке "Р<усской> М<ысли>" 1917 г.}.

   В коротком письме от 18 декабря говорится о длинной поездке в город Лунинец на автомобиле: "Я чувствую себя хорошо. Сегодня ночью горел лесопильный завод у нас, а сегодня - на автомобиле - все это развлечение..." - 27 декабря: "Кроме дела, начались праздники, и все мы находимся в вихре светских удовольствий, что пока приятно, а иногда очень весело. К сожалению, все вечно болеют и валяются в кроватях... Я чувствую себя очень хорошо"...

   1 января 1917 года: "Мама, вчера я получил твое письмо и Любино, третьего дня - тетино и от Жени. Все письма невеселые для меня... Вообще ужасно тревожно и лучше было вчера к вечеру, так что я склонял всех вместе встретить год. Действительно, уж мы его встретили, встречали сегодня до 8 час. утра и мрачное прошло, но сейчас уже опять беспокойно. Я очень беспокоюсь о тебе, также - о Любе...

   Пиши мне чаще (или тетя) о твоем здоровье. Мне вообще здесь трудно, и должность собачья, и надоело порядочно, а без писем особенно трудно".

   Блок недаром чувствовал себя так тревожно и мрачно перед Новым годом. Ухудшение нервной болезни его матери, которое началось еще с лета, дошло до апогея. Перед самым Новым годом я советовалась с доктором психиатром, которого пригласила потом к сестре. Он настаивал на санатории. Собрав нужные сведения, решили везти ее в чеховскую санаторию около станции Крюково, Николаевской ж. д.

   7 января 1917 года Блок пишет: "Мама, эти дни я получаю письма твои и тетины - о болезни, о докторе, о санатории. Да, я думаю, что в санаторию тебе хорошо поехать, и что, может быть, в Крюкове хорошо... Главное, что за этим может последовать облегчение, хотя бы некоторое; если это совпадет с поумнением всего человечества (на что надежды мало, по крайней мере, сейчас), можно будет подумать, наконец, и о жизни и для тебя и для меня... События окончательно потеряли смысл, а со смыслом - и интерес. Мож. быть, я тоже устал нервно, к тому же - немного болен, сижу в комнате дня три (бронхит и осип так, что говорю шепотом, раскашлял и разругал горло)".

   8 января к вечеру: "Мама, сегодня я чувствую себя гораздо лучше и почему-то веселее. Мож. быть, потому, что я сидел весь день за работой почти один... Бронхит проходит, я все время принимаю лекарство, сделанное для меня земврачихой, посещающей меня (прикомандирована к нам). Очень хорошее средство".

   В письме от 17 января Блок уговаривает мать скорее ехать в санаторию и выражает сожаление, что разные экстренные дела и неприятности по службе задерживают его отпуск и не дают ему возможности увидеться с матерью перед ее отъездом в санаторию. "Господь с тобой, - пишет он в конце письма, - не думай о мелочах, представляй себе все в гораздо более крупных (н_е_л_е_п_о крупных) масштабах - это символ нашего времени".

   Комнату в санатории "Крюково" наняла тетка Блока Соф. Андр. Отвез Ал. Андр. Фр. Фел., который нарочно приехал для этого в отпуск. Мать Блока уехала в начале февраля. На первое письмо матери из санатория Ал. Ал. ответил 14 февраля 1917 года. Он успокаивает ее относительно тех неприятностей, которые у него были: "Все, по-видимому, обойдется... зато теперь пришли военные и выставили нас почти из всех помещений, в т. ч., из княжеского дома. Сейчас мы ютимся пока в конторах... Пахнет весной уже два дня. Масляницу мы с Надеждиным {Один из товарищей по службе.} заканчивали в 3-х отрядах, ели отчаянно много, гораздо больше, чем пили, ночевали на чужих кроватях и без конца ездили на лошадях по снежным лесам и равнинам. Это последнее для меня всегда освежительно, но мне сравнительно редко удается это делать, потому что я фактически давно уже почти всегда заведую партией, тщетно мечтая о своем запущенном отделе... Я бы хотел, если все уладится, съездить в отпуск, - в Пет<роград> и в Крюково, а если понадобится - и в Москву".

   21 февраля: "Мне скверно потому, главным образом, что страшно надоело все, хотелось бы, наконец, жить, а не существовать и заняться делом... Писать трудно, потому что кругом орет человек 20, прибивают брезент, играют в шахматы, говорят по телефону, топят печку, играют на мандолине - и все это одновременно (а время дня - "рабочее"!)".

   24 февраля: "Наш барак стоит почти в открытом поле; потому приятно смотреть в окно во все часы. Поле покрыто глубоким снегом, идет вверх, на близком горизонте кучки деревьев (сосен). Это те песчаные бугры, с которых летом иногда можно видеть Пинск. Туда уходит дорога с военным телеграфом, который поет от ветра, там идут длинные обозы без конца, уже много дней. Барак разделен на чуланы, мы живем с Идельсоном, Харуцким (зав. телефонами) и дежурным телефонистом... В 8 часов утра поднимается гвалт, потому что все вокруг встают. Приносят чай, умыванье, все бреются и долго валандаются. Обедать и ужинать (в 1 ч. и в 8 ч) ходят в дом священника в деревню, а среди дня пьют еще чай, где придется. В нашем чулане (всего аршина 4 в шир. и арш. 7 в длину) процветают шахматы, все приходят играть... На потолке украшения - сосновые ветки".

   1 марта: "Здесь все по-прежнему - надоело все всем. Единственно, что меня занимает, кроме лошади и шахмат, - мысль об отпуске, который я оттягиваю, отчасти из-за того, чтобы использовать его лучше (увидеть Любу, которая, кажется опять уехала в Москву...).

   Несмотря на то, что это болото забыто не только немцами, но и богом, здесь удивительный воздух, постоянные перемены ветра, глубокий снег, ночью огни в деревенских окнах, все это - как всегда - настоящее. Сегодня ночью, например, мы услыхали, что на фронте началась частая стрельба, заработали прожекторы и ракеты, горизонт осветился вспышками снарядов; мы сели на лошадей и поехали на холмы к фронту; пока ехали, разумеется, все прекратилось, но ехать было очень приятно и интересно. Ночь темная, тропинка в снегу, встречные деревья и кусты принимаешь за сани, кажется, что они движутся, остовы мельниц с поломанными крыльями, сильный ветер. Мне прислали, наконец, ту лошадь, на которой я ездил в 1 отряде, очень ее люблю, у нее английская головка".

   9 марта вечером: "Мама, я собрался после 15-го в отпуск и увижу тебя. С большой тревогой жду телеграмм в ответ на мои, посланные третьего дня утром, - тебе и тете. Природа участвует в происходящем - она необыкновенно ярка и разнообразна...

   Если бы я получил успокоительные телеграммы, мне было бы очень хорошо теперь, несмотря на то, что наш фронт - захудалый и Эверт ³ относится к происходящему хуже всех, что отражается на окружающем. - Мы с Идельсоном послали приветственные телеграммы: он - товарищу министра юстиции, а я - министру финансов.

   Только бы получить телеграммы. Повторяю это трижды в коротком письме, потому что это все, что мне сейчас надо. Господь с тобой".

   Блок беспокоился обо всех нас, не зная, каково настроение толпы и не случится ли чего-нибудь неприятного. Следующее письмо уже из Петербурга.

   19 марта вечером: "Мама, сегодня приехал я в Петербург днем, нашел здесь одну тетю, завтракали с ней и обедали, рассказывали друг другу разные свои впечатления. Я довольно туп, плохо все воспринимаю, потому что жил долго бессмысленной жизнью, без всяких мыслей, почти растительной. Здесь сегодня яркое солнце и тает... Несмотря на тупость, все происшедшее меня радует. - Произошло то, чего никто еще оценить не может, ибо таких масштабов история еще не знала. Не произойти не могло, случиться могло только в России.

   Минуты, разумеется, очень опасные, но опасность, если она и предстоит, освещена, чего очень давно не было, на нашей жизни, пожалуй, ни разу. Все бесчисленные опасности, которые вставали перед нами, терялись в демоническом мраке. Для меня мыслима и приемлема будущая Россия, как великая демократия (не непременно новая Америка). Все мои пока немногочисленные дорожные впечатления от нового строя - самые лучшие, думаю, что все мы скоро привыкнем к тому, что чуть-чуть "шокирует".

   Впрочем, я еще думаю плохо. Я очень здоров, чрезмерно укреплен верховой ездой, воздухом и воздержанием, так что не могу еще ясно видеть сквозь собственную невольную сытость...

   Думаю съездить к тебе; вообще, могу пользоваться отпуском месяц".

   23 марта: "Мама, три дня я просидел, не видя никого, кроме тети, сознавая исключительно свою вымытость в ванне и сильно развившуюся мускульную систему. Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и в истории зрелище, на веселых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое. Может случиться очень многое, минута для страны, для государства, для всяких "собственностей" - опасная, но все побеждается тем сознанием, что произошло чудо и, следовательно, будут еще чудеса. Никогда никто из нас не мог думать, что будет свидетелем таких простых чудес, совершающихся ежедневно.

   Ничего не страшно, боятся здесь только кухарки. Казалось бы, можно всего бояться, но ничего страшного нет, необыкновенно величественна вольность, военные автомобили с красными флагами, солдатские шинели с красными бантами, Зимний дворец с красным флагом на крыше. Выгорели дотла Литовский замок и Окружной суд, бросается в глаза вся красота их фасадов, вылизанных огнем, вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела. Ходишь по городу, как во сне. Дума вся занесена снегом, перед ней извозчики, солдаты, автомобиль с военным шофером провез какую-то старуху с костылями (полагаю, Вырубову - в крепость). Вчера я забрел к Мережковским, которые приняли меня очень хорошо и ласково, так что я почувствовал себя человеком (а не парием, как привык чувствовать себя на фронте). Обедал у них, они мне рассказали многое, так что картина переворота для меня более или менее ясна: нечто сверхъестественное, восхитительное...

   Решительно не знаю, что делать с собой. Отпуск у меня до субботы Фоминой (на законном основании), но я бы охотно не возвращался в дружину, если бы нашел здесь подходящее дело. Со вчерашнего дня мои поросшие мохом мозги зашевелились, но придумать я еще ничего не могу, только чувствую, что все можно...

   Сейчас мне позвонил Идельсон. Оказывается, он через день после меня совсем уехал из дружины, получив вызов от Муравьева, и назначен секретарем Верховной Следственной Комиссии. Будут заседать в Зимнем дворце. Приглашает меня, не хочу ли я быть одним из редакторов (это значит, сидеть в Зимнем дворце и быть в курсе всех дел). Подумаю. Сейчас (говорит Идельсон) - вся Литейная и весь Невский запружены народом, матросы играют марш Шопена. Гробы красные, в ту минуту, когда их опускают в могилу на Марсовом поле, производится салют с крепости (путем нажатия электрической кнопки). Сейчас пойду на улицу - смотреть, как расходятся".

   30 марта: "Мама, вчера я записал себе билет на 9 апреля и надеюсь приехать к тебе 10-го. Люба приехала давно и живет здесь...

   Немирович-Данченко прислал телеграмму, приглашает меня в половине Фоминой недели. От тебя я поеду к ним, хотя это время совпадает с окончанием моего отпуска. Это не особенно приятно, потому что своим отпуском я до некоторой степени подвожу других".

   Со свойственной ему скромностью Ал. Ал. пишет: "Не думаю, чтобы я был годен вообще на какую-нибудь службу..." и далее: "Я "одичал", отвык как следует думать" и т. д. И работа его в дружине, и дальнейшая деятельность показали, насколько он был "годен к службе"; такие добросовестные, исполнительные и талантливые работники, как он, очень редки, и потому служба его всегда и везде очень ценилась, но только ему-то уж очень она была несвойственна и потому слишком дорого ему доставалась... В конце письма приписка: "Поздравляю тебя с праздником, который в первый раз будет без жандармов".

   2 апреля: "Мама, в этом году Пасха проходит так безболезненно, как никогда. Оказывается теперь только, что насилие самодержавия чувствовалось всюду, даже там, где нельзя было предполагать. Ночью вчера я был у Исаакиевского собора. Народу было гораздо меньше, чем всегда, порядок очень большой. Всех, кого могли, впустили в церковь, а остальные свободно толпились на площади, не было ни жандармских лошадей, создающих панику, ни тучи великосветских автомобилей, не дающих ходить. Иллюминации почти нигде не было, с крепости был обычный салют и со всех концов города раздавалась стрельба из ружей и револьверов - стреляли в воздух в знак праздника. Всякий автомобиль останавливается теперь на перекрестках и мостах солдатскими пикетами, которые проверяют документы, в чем есть свой революционный шик. Флаги везде только красные, "подонки общества" {Это выражение Блока знали только самые близкие люди; он называл "подонками общества" то, что принято было обыкновенно называть "сливками общества": преимущественно богатую буржуазию, золотую молодежь и пр.} присмирели всюду, что радует меня даже слишком - до злорадства.

   Третьего дня Немирович-Данченко пригласил нас с Добужинским обедать вместе у Донона, но самому ему неожиданно пришлось уехать... так что мы с Добужинским очутились у Донона вдвоем. Туда же зашли случайно из Зимнего дворца Ал. Бенуа и Грабарь, и мы очень мило пообедали вчетвером; сзади нас сидел великий князь Николай Михайлович - одиноко за столом (бывший человек: он давно мечтал об участии в революции и был замешан в убийстве Распутина) ⁶. Подошел к нему молодой паж (тоже "бывший", а ныне - "воспитанник школы для сирот павших воинов")...

   Все, с кем говоришь и видишься, по-разному озабочены событиями, так что воспринимаю их безоблачно только я один, вышвырнутый из жизни войной. Когда приглядишься, вероятно, над многим придется призадуматься...

   Сегодня яркий весенний день. У меня стоит корзина мелких красных роз от Любовь Александровны...

   Сейчас принесли мне большую корзинку ландышей - неизвестно откуда".

   Ал. Ал. приехал к матери всего на несколько дней. Для нее, разумеется, это было праздником. В санатории она до некоторой степени поправилась, революцию переживала с радостным и умиленным волнением. Между прочим, познакомилась с К. С. Станиславским и М. П. Лилиной, которые подолгу жили в санатории, где лечился их сын. С Конст. Серг. встретился и Блок. 15 апреля он пишет уже из Москвы:

   "Мама, 13-го я прослушал в театре I акт и 2 картины II-го. Все, за исключением частностей, совершенно верно, и все волнуются (хороший признак). Вишневскому надо дать (взамен) несколько новых слов, Массалитинову надо еще немного разрастись, Качалов превосходен, Лужский на верном пути, Гзовская показала только бледный рисунок, паж и Алиса оставляют желать лучшего...

   В_ч_е_р_а (14-го) утром меня вызвал Терещенко. Мы завтракали с ним в "Праге". Он такой же милый, как был, без голоса, говорит, что все время читает только мои стихи. Просил позвонить к нему в Петербурге... Смотрел 1 1/2 акта "У Царских Врат" (Художественный театр). Какая Лилина тонкая актриса!..

   В театре все время заседают. Может уйти Немирович и почти наверно - Гзовская.

   Уверенности в том, что пьеса пойдет на будущий год, у меня нет". В конце письма приписка: "Все-таки мне нельзя отказать в некоторой прозорливости и в том, что я чувствую современность. То, что происходит, - происходит в духе _м_о_е_й_ тревоги. Недаром же министр финансов {Терещенко.}, отправляясь на _п_е_р_в_о_е_ собрание С<овета> Р<абочих> и С<олдатских> Д<епутатов>, открыл наугад мою книгу и нашел слова: "Свергни, о свергни" ⁷. Отчего же до сих пор никто мне еще не верит (и ты в том числе), что мировая война есть в_з_д_о_р (просто, полный знак равенства; или еще: "немецкая пошлость"). Когда-нибудь и это поймут. Я это говорю не только потому, что сам гнию в этом вздоре".

   17 апреля "...Гзовская почти наверно уходит; что и когда будет с пьесой, не знаю. Отчасти я рад тому, что мой нынешний приезд оказался, в сущности, напрасным, потому что меня все еще почти нет, я утратил остроту восприятий и впечатлений, как инструмент, разбит. В театре, конечно, тоже все отвлечены чрезвычайными обстоятельствами и заняты "политикой". Если история будет продолжать свои чрезвычайные игры, то, пожалуй, все люди отобьются от дела и культура погибнет окончательно, что и будет возмездием, мож. быть, справедливым, за "гуманизм" прошлого века. За уродливое пристрастие к "малым делам" история мстит истерическим нагромождением событий и фактов, безобразное количество фактов только оглушительно, всегда антимузыкально, т. е. бессмысленно...

   В сущности, действительно, о_ч_е_н_ь_ _б_о_л_ь_ш_о_й_ _х_у_д_о_ж_н_и_к - только Станиславский... он действительно любит искусство, потому что сам - искусство. Между пр., ему "Роза и Крест" совершенно непонятна и не нужна; по-моему, он притворяется (хитрит с самим собой), хваля пьесу. Он бы на ней только измучил себя". Последнее письмо из Москвы с вокзала совсем мрачное.

   "...Мне нужно побыть одному и помолчать, - пишет Ал. Ал. - В Москве эти дни неприятно - отчаянный ветер и временами снег, снег, снег... мало что трогает, кроме снега. Впрочем, я валандался по уборным и коридорам, говорил с разными театральными людьми. Всем тяжело. Пусть, пусть еще повоюет Европа, несчастная, истасканная кокотка: вся мудрость мира протечет сквозь ее испачканные войной и политикой пальцы, - и придут другие, и поведут ее, "куда она не хочет". Желтые, что ли (?)".

   19 апреля 1917. Петербург: "Мама, я приехал вчера... Ехал со всем комфортом в 1 классе на чистой постели, весь день говорил много и плохо по-французски с франц. инженером, отчего немного устал. Этот типичный буржуа увязался было за мной, но я улизнул от него и пришел пешком домой, чемодан мой донес солдатик, которого напоили и накормили. Невский без лошадей и повозок, как Венеция, был запружен народом весь, благодаря отсутствию полиции, был большой порядок, всюду говорили речи, у Александра III (Трубецкого) ⁸ сначала, говорят, была в руке метла, но я не видел, ее уже убрали... Написал Катонину {Начальнику дружины.}. Вообще, пишу письма и молчу...

   А Люба уехала накануне моего приезда".

   Письмо от 25 апреля невеселое. Блока удручает неопределенность его положения. В письме есть такая фраза: "Так. образом, все, по обыкновению, безысходно... Всего этого я от тебя не скрываю, потому что так тебе же лучше, да ты, кроме того, умна и недолго способна тешиться побрякушками политического и другого свойства"...

   27 апреля Блок получил от помощника начальника дружины телеграмму: "Срочно телеграфируйте время приезда в дружину или желание быть откомандированным". Он сейчас же ответил: "Срок пятнадцатое мая, прошу откомандировать, если поздно" ⁹. Таким образом, он решил не возвращаться в дружину. Положение его не определилось до 8 мая.

  

   Тем временем Люб. Дм. поступила в труппу, игравшую в Пскове летний сезон. Она несколько раз приезжала оттуда к Ал. Ал. и очень звала его к себе, так как город ей особенно нравился своей художественной стариной, но Ал. Ал. туда не собрался, хотя очень этого хотел.

   6 мая он пишет матери: "Я пойду к Идельсону, который сегодня звонил мне и вторично предлагал занять место редактора сырого (стенографического) матерьяла Чрезвычайной Следственной Комиссии, т. е. обрабатывать в литературной форме показания подсудимых. Так как за это платят большие деньги, работать можно, кажется, и дома (хотя работы много), я, может быть, и пойду на этот компромисс, хотя времени (и главное должного состояния) для моего дела у меня, очевидно, не будет".

   7 мая: "Сидел у Идельсона, который осветил мне деятельность Комиссии, о которой я тебе писал, после чего мы с ним поехали в Зимний дворец, где я познакомился с председателем (Муравьевым). Кроме первого редактора (Неведомского), будут еще два: Л. Я. Гуревич ¹ и я. Завтра же я получу работу, которую возьму на дом, и должен исполнять ее в строгой тайне, пока результаты ее не станут известны Временному правительству.

   Так как я буду иметь возможность присутствовать и на допросах (о чем уже говорил с Муравьевым), дело представляется мне пока интересным.

   Мы бегло обошли Зимний дворец, который почти весь занят солдатским лазаретом. Со стен смотрят утомительно известные Боровиковские, вечно виденные в жизненных снах мраморы и яшмы. Версальские масштабы опять поразили меня своей ненужностью. Действительно сильное впечатление произвел на меня тронный зал, хотя материя со ступеней трона содрана и самый трон убран, потому что солдаты хотели его сломать. В этой гигантской комнате с двойным светом поразительно то, что оба ряда окон упираются в соседние стены того же дворца, и все это гигантское и пышное сооружение спрятано в самой середине дворцовой громады. Здесь царь принимал первую думу, и мало ли что тут было...

   Петербург сегодня очень величественен. Идет снег, иногда густой; природа, как всегда, подтверждает странность положения вещей.

   На днях я читал в газетах, что Морозов (П. О.), Сакулин ² и я выбраны в литературную комиссию, которая заменит Театр.-лит. комитет Александрийского театра".

   8 мая: "Сегодня я дважды был в Зимнем дворце и сделался редактором. Муравьев пошлет телеграмму Лодыженскому (т. е., главному моему начальству в Минске), а так как он на правах товарища министра юстиции, то я надеюсь, что меня откомандируют. Не знаю, надолго ли, попробую. Сейчас взял себе Маклакова и прошу потом Вырубову, а в пятницу хочу присутствовать на допросе Горемыкина ³. Жалованье мое будет 600 рублей в месяц. Сейчас читал собственноручную записку Николая II к Воейкову о том, что он т_р_е_б_у_е_т, чтобы газеты перестали писать "о покойном Р.". Почерк довольно женский - слабый; писано в декабре. Его же - телеграмму, чтобы прекратить дело Манасевича-Мануйлова. Скучный господин".

   12 мая 1917 года: "Мама, я уже совершенно погружен в новую деятельность, которая имеет очень много разных сторон; во всяком случае, это очень трудно и очень ответственно, так что мозги мои напряжены до чрезвычайности. Три дня я очень усиленно работал над Маклаковым, кончил все, кроме внешней отделки.

   Сейчас у меня уже Вырубова. Сегодня я с утра толокся в Зимнем дворце, где было много встреч и разговоров, а в 1 час дня поехал с Муравьевым в автомобиле в крепость, где в течение 5 с лишним часов, с небольшим перерывом, присутствовал на допросе директора департамента полиции Белецкого, которого тоже возьму себе. Сообщать содержание всего этого я не имею права, но о впечатлениях говорить все-таки могу. Я ходил по коридорам среди камер, в одну из них заходил. Мимо меня прошел генерал Герасимов, знаменитый провокатор, желтолицый, без погон, смущенно поклонился. Допрос происходил в комнате, где допрашивали декабристов; серый день, серые рамы окон, за окном веточка; Белецкий в поношенном пиджаке, умный, хитрый, чрезвычайно много и охотно говорит глухим быс