Бекетова Мария Андреевна - Александр Блок. Биографический очерк

и нехарактерное для Блока, освещенное художником субъективно. Вместо мягких кудрей на портрете тусклые шерстяные волосы.

   - Мне не нравится, - сказала мать.

   - Вы совершенно правы, мне тоже не нравится, - грустно промолвил художник.

   К сожалению, этот портрет довольно распространен, а между тем он дает превратное понятие о Блоке.

  

   В конце января 1907 года скончался Дм. Ив. Менделеев. Его грандиозные похороны с несметной толпой народа и учащейся молодежи, несшей впереди процессии таблицу периодической системы элементов, были событием сезона.

   Дм. Ив. оставил детям некоторое наследство, разделенное поровну между двумя его сыновьями и тремя дочерьми (одна из них от первого брака).

   Блоки нуждались в то время, и деньги явились очень кстати. С их помощью удалось впоследствии съездить за границу.

   Весной квартиру на Лахтинской сдали, а вещи поставили в склад. Л. Д. уехала в Шахматове, Ал. Ал. поселился на время у матери, в гренадерском полку. Франц Феликсович ждал нового назначения, ему предстояло получить полк, которого он ожидал со дня на день. Лето выдалось жаркое. По вечерам после обеда поэт уходил из дома и направлялся в Озерки, в Сестрорецк, в окрестности Петербурга. В то время к нему часто присоединялся Чулков. Они проводили время в веселых беседах, за бутылкой вина. В это лето создались "Вольные мысли", как известно, посвященные Чулкову. В Шахматове Люб. Дм. готовилась к сцене - изучала роли, занималась пластикой и декламацией. Кроме меня, это лето проводила в Шахматове и Софья Андреевна с сыновьями. Ал. Ал. приезжал и уезжал опять. Александра Андреевна пожила недолго и снова уехала в Петербург - делать покупки, готовиться к отъезду в Ревель, где был только что получен полк. Вскоре приехали и Блоки. Они приискивали квартиру и нашли ее на Галерной вблизи Благовещенской площади (ныне Площадь Труда). Квартира была окнами во двор, с одним ходом, во втором этаже; Ал. Ал. привлекало место и близость к театру Комиссаржевской, с которым были связаны тогда его главные интересы.

   В середине сентября Ал. Андр. уехала в Ревель. Отъезд из Петербурга был для нее тяжелым испытанием. Она в первый раз в жизни расставалась с сыном. Кроме того, ее пугали обязанности командирши при полном отсутствии в ней тех свойств, которые необходимы для такой роли.

   Квартира Блоков состояла из кухни и четырех непроходных комнат, вытянутых вдоль коридора. Средства позволили им на этот раз завести кое-что новое по части обстановки. В артистическом мире славилась в то время некая Брайна Мильман, торговка из Александровского рынка. У нее купила Люб. Дм. стулья красного дерева и книжный шкаф с бронзовым амуром, который обратил на себя ее внимание именно потому, что

  

   Там к резной старинной дверце

   Прицепился голый мальчик

   На одном крыле...

  

  

  

  

  

  (Из "Снежной маски".)

  

   Первые три комнатки были крошечные, четвертая, наиболее отдаленная от входа, просторная, в два окна. Тут поселился Ал. Ал.

   Осенью 1907 года Ал. Ал. написал и послал в "Весы" те стихи, которые теперь вошли во второй том полного собрания в циклах: "Фаина" и "Заклятие огнем и мраком". В течение того же года вышла в петербургском издательстве "Оры" - "Снежная маска", в московском "Скорпионе" - "Нечаянная радость". В этом же году проданы "Шиповнику" "Лирические драмы", вышедшие, однако, только в 1908 году. Издания расходились быстро, известность Блока росла.

   Первая зима на Галерной прошла довольно шумно. Постоянно приходили актрисы, весельчак Городецкий, с ним часто Ауслендер, Кузмин. Хохотали, болтали. Ал. Ал. часто ходил в театр, часто видался с Волоховой. Люб. Дм. занималась голосом у артистки Д. М. Мусиной, училась танцам у танцмейстера Преснякова.

   Несколько раз приезжала из Ревеля Ал. Андр. Она жестоко тосковала по сыне и никак не могла свыкнуться со своим новым положением, тем более что в Ревеле ее окружали мелкие сплетни и даже доносы. Ее считали революционеркой, и одно время ближайший начальник ее мужа генерал Пыхачев потребовал ее немедленного удаления из города. Это дело замяли, но жандармские адъютанты на вечерах, любезно присаживаясь к ней, работали вовсю, занимаясь грубейшей провокацией.

   Между тем предчувствие желанной революции все настойчивее овладевало душой Блока. Несмотря на всегдашнее отвращение к политике, к партийности и ко всему подобному, ему стали близки по разрушительному духу некоторые политические деятели. В ту зиму завелся обычай собирать деньги на политические цели, т. е. главным образом на побеги. Как водится, наряду с подлинными деятелями стали попадаться авантюристы и просто негодяи, которые под видом политики пользовались собранными деньгами по-своему. Иногда удавалось их уличать. Ал. Ал., крайне доверчивый и неопытный, попадался. Но посещавший его "товарищ Андрей" и некая молодая революционерка Зверева оказались и подлинными, и достойными всякого уважения. Умная, убежденная девушка с сильной волей была эта Зверева ¹⁰.

   Ал. Ал. приходилось часто выступать на вечерах, где под "благовидными предлогами" сборы шли все туда же. И потому, неизменно тяготясь такими выступлениями, он не позволял себе от них отказываться, так как имя его уже и тогда собирало публику.

   Жизнь Блоков была у всех на виду. Они жили открыто и не только ничего не скрывали, но даже афишировали то, что принято замалчивать. Чудовищные сплетни были в то время в нравах литературного и художественного мира Петербурга. Невероятные легенды о жизни Блоков далеко превосходили действительность. Но они оба во всю свою жизнь умели игнорировать всякие толки, и можно было только удивляться, в какой мере они оставались к ним равнодушны.

   Зимой 1908 года написана была "Песня Судьбы". Весной, в период гастролей Московского Художественного театра, драма была прочитана "комитету", состоявшему из Станиславского, Немировича-Данченко и Бурджалова ¹¹. Пьеса понравилась. Во время чтения В. И. Немирович-Данченко восклицал: "Боже, боже, какой талантливый мальчик!" К. С. Станиславский оживился особенно после прочтения второго акта (Зал выставки). Тут же он стал намечать проекты насчет постановки и сделал несколько замечаний относительно подробностей. Дело считалось почти решенным: театр берет драму. Но окончательный ответ обещали прислать из Москвы. Осенью 1908 года пришла телеграмма, в которой значилось, что пьеса принята в репертуар Художественного театра. Но за телеграммой через некоторое время явилось от К. С. Станиславского письмо: длинное, дружеское, со множеством замечаний и окончательным решением не принимать пьесу к постановке. Тогда Блок написал матери в Ревель: "Стало быть так и надо. Я верю Станиславскому" ¹².

   Позднее он неоднократно принимался переделывать "Песню Судьбы", сокращал, выкидывал целые сцены. Появившись в одном из альманахов "Шиповника" в 1909 году, она прошла незамеченной. О ней не писали.

   (В 1919 году "Алконост" выпустил ее отдельным изданием, и Блок внес в рукопись большую часть того, что было им выкинуто.)

   Весной 1908 года, в Театральном клубе, помещавшемся в доме Шово-де-ла-Сэра на Литейном, против Симеоновской ул., намечен был ряд лекций об искусстве.

   В то время в клубе шла крупная игра в лото, к которой пристрастился одно время и Ал. Ал. В красивом белом зале клуба Блок прочел лекцию о театре. Лекция, состоявшаяся 18 марта 1908 года, привлекла полный зал. Тема ее - современный театр, "модный" вопрос о режиссере, характеристика современного актера, дух тоски: говоря о пропасти, разверзшейся между современным зрителем и сценой, Блок единственный выход из положения видел в будущем театре большого действия и сильных страстей. Закончил он несколькими словами о народном театре и о мелодраме.

   Из всего ряда намеченных в то время лекций состоялась только эта, да еще лекция руководителя драматической студии Эттингера об Ибсене. Бакст, Рукавишников уклонились от чтения ¹³.

   В том же 1908 году Блок работал над переводом трагедии Грильпарцера "Праматерь" ("Die Ahnfrau"). В ноябре того же года в петербургском издательстве "Пантеон" она была напечатана, а в 1909 году - в театре Комиссаржевской - поставлена на сцене.

   С января 1908 года Мейерхольд оставил театр Комиссаржевской. Место режиссера занял брат Веры Федоровны - Ф<едор> Ф<едорович> ¹⁴. Мейерхольд собрал самостоятельную группу из молодых артистов, в число которых вошла и Люб. Дм. Труппа эта вскоре уехала из Петербурга, направив путь по западным и южным городам России ¹⁵. В августе, по возвращении жены, Ал. Ал. приехал вместе с ней в Шахматово, где они прожили тогда до глубокой осени. Сестра Софья Андреевна занята была в то время покупкой собственного имения. Она собиралась поселиться там вместе с глухонемым сыном и заняться хозяйством. Мы с Алекс. Андр. должны были выплатить ей третью часть стоимости Шахматова. Это давало ей возможность совершить новую покупку, а нас с сестрой делало полными владелицами Шахматова.

   Летом этого года Ал. Ал. сделал кое-какие изменения в своей квартире: сломали перегородку между двух маленьких комнат и устроили просторную столовую. После отдыха в Шахматове Блок чувствовал прилив новых сил. Первая половина этой зимы (1908-9 года) прошла бодро и оживленно, в непрерывной работе и общении с людьми разных кругов. Ал. Ал. деятельно посещал Религиозно-Философское общество, в котором видную роль играли Мережковские, Розанов, Карташев, Столпнер ¹⁶. Часто видался с Мережковскими. В письме к матери от 26 октября он пишет между прочим: "Мережковский говорит много и красноречиво о самоограничении, о том, что надо полюбить что-то больше себя. Знаю это прекрасно. Когда придет время, это случится и со мной. Пока же я говорю со всеми тоже много и красноречиво и волнуюсь, но все кругом темно и скудно".

   В эту зиму читали перед публикой статьи и рефераты. Прочитав, Блок отсылал их для напечатания в газеты и журналы. В ноябре в театре Комиссаржевской он два раза прочел свой реферат об Ибсене ¹⁷.

   Тогда только что начинал свое поприще Клюев ¹⁸. Он был в переписке с Ал. Ал-ем. Считаясь с Блоком, любя его, он писал ему по поводу "Вольных мыслей" и упрекал его в "интеллигентской порнографии" и в чем-то "более сложном", нарочито интеллигентском. От этого "более сложного" Ал.. Ал. не захотел отказаться, считая, что это часть его самого, и по поводу клюевского письма писал матери так: "Веря ему, я верю и себе. Следовательно (говоря очень обобщенно и не только на основании Клюева, но и многих других моих мыслей) между "интеллигенцией" и "народом" есть "недоступная черта". Для нас, вероятно, самое ценное в них - враждебно, то же - для них".

   На почве таких мыслей и настроений создался наделавший столько шума доклад "Интеллигенция и народ". Впервые он был прочитан 13 ноября 1908 года в Религиозно-Философском обществе и при большом стечении публики. После заседания, на котором выступали еще Баронов и Розанов, Блока окружило человек пять сектантов. Звали к себе. Доклад об "Интеллигенции и народе" возмутил П. Б. Струве, который заявил Мережковскому, что отказывается печатать его в "Русской Мысли", где он должен был выйти. Мережковский, которому доклад был во многом близок, отстаивал его перед Струве, что послужило одним из поводов его разрыва с "Русской Мыслью" ¹⁹.

   12 декабря 1908 года состоялось второе чтение доклада в "Литературном обществе" ²⁰. Здесь была публика нарочито интеллигентская. И опять-таки очень многочисленная. С. А. Венгеров заявил добродушно, что это уж не доклад, а стихи. Зато проф. М. А. Рейснер (ученик Ал. Льв. Блока) объявил, что Ал. Ал. опозорил своим докладом имя глубокоуважаемого родителя. На что молодая социал-демократка с улыбкой возражала: "Зачем стрелять из пушек по воробьям? Это такие миленькие серенькие птички. Чирикают и никому не мешают". Заседание вышло знаменательное. О нем Ал. Ал. пишет матери: "Оживление было необычайное. Всего милее были мне: речь Короленко, огненная ругань Столпнера, защита Мережковского и очаровательное отношение ко мне стариков из "Русского Богатства" (Н. Ф. Анненского, Г. К. Градовского, Венгерова и пр.). Они кормили меня конфетами, аплодировали и относились, как к любимому внуку, с какою-то кристальной чистотой, доверием и любезностью. Зал был полный. Венгеров говорит, что на заседаниях Литературного общества никогда не было такого напряжения. Я страшно волновался хорошим внутренним волнением, касавшимся темы, а не публики".

   30 декабря в Религиозно-Философском обществе прочитан был доклад "Стихия и культура" ²¹.

   В течение зимы и у себя на дому, и в других местах Блок читал "Песню Судьбы". Между прочим, с большим успехом прочел он ее на Высших Женских курсах. Курсистки слушали внимательно, с напряжением.

   В эту зиму Ал. Ал. водился с Мережковским, посещал Сологуба, Вяч. Иванова. Бывал у Розанова, с которым произошло несколько значительных разговоров, оставивших хорошее впечатление...

   Дружба с Евг. Павл. Ивановым росла. Тут отношения были не только "по духу", но и "по душе". Хорошо познакомился тогда Ал. Ал. и с сестрой Евг. Павл., Марьей Павловной ²². Эту замечательную девушку он особо почитал всю жизнь. Она и была, и осталась лучшим другом его матери до самой ее смерти.

   Провожая уходящий 1908 год, в письме к матери от 25 декабря Ал. Ал. пишет: "Уходящим полусезоном я очень доволен. Усталости не чувствую, напротив".

   Но в конце концов напряженная работа, частые публичные выступления и бесконечные разговоры на важные темы утомили Блока. В феврале 1909 года уже чувствуется в его письмах к матери упадок настроения. Он жалуется на усталость, пишет, что все ему надоело, и кончает так: "Вообще, подумываю о том, чтобы прекратить всякие статьи, лекции и рефераты, чтобы не тратиться по пустякам, а воротиться к искусству".

   В январе 1909 года в театре Комиссаржевской состоялась постановка "Праматери". Пожелав присутствовать на первом представлении, приехала из Ревеля мать поэта. Но пьеса успеха не имела. Играли из рук вон слабо, и ни интересная музыка Кузмина, ни великолепные декорации А. Н. Бенуа не спасли положения. Особенно слаба была артистка, игравшая главную роль Берты. А. Н. Феона в роли Яромира вызвал рукоплескания, и то больше потому, что монолог его был революционен ²³.

   Еще в феврале месяце у Блоков зародилась мысль о весенней поездке за границу, в Италию; купаться в море, жариться на солнце, окунуться в итальянское искусство - все это давно привлекало обоих. Они изучали Бедекера ²⁴ и составляли маршрут круговой поездки. Люб. Дм. имеет большую склонность к восприятию изобразительных искусств, особенно живописи. Оба с наслаждением думали об отъезде, готовились стряхнуть груз многообразных и тяжелых впечатлений русской действительности, забыть политиканство, дрязги, ссоры...

   Письмо, написанное Блоком матери перед отъездом, рисует настроение. Привожу отрывки:

  

   "Петербург, 13 апреля 1909 г.

   ...Вечером я воротился совершенно потрясенный с "Трех сестер". Это - угол великого русского искусства, один из случайно сохранившихся, каким-то чудом не заплеванных углов моей пакостной, грязной, тупой и кровавой родины, которую я завтра, слава тебе Господи, покину... Последний акт идет при истерических криках. Когда Тузенбах уходит на дуэль, наверху происходит истерика. Когда раздается выстрел, человек десять сразу вскрикивают... от страшного напряжения... Когда Андрей и Чебутыкин плачут, - многие плачут, и я - почти... Чехова принял всего, как он есть, в пантеон своей души и разделил его слезы, печаль и унижение".

  

   Это последнее письмо к матери перед отъездом в Италию. Следующее уже из Венеции:

  

   "7 мая n<ouveau> st<yle> {Н<ового> ст(иля) (фр.).}1909. Венеция.

   ...Я здесь очень много воспринял, живу в Венеции уже совершенно как в своем городе, и почти все обычаи, галереи, церкви, море, каналы для меня - свои, как будто я здесь очень давно... Очень многие мои мысли об искусстве здесь разъяснились и подтвердились, я очень много понял в живописи и полюбил ее не меньше поэзии за Беллини и Боккачио Боккачино, окончательно отвергнув Тициана, Тинторетто, Веронеза и им подобных (за исключением некоторых деталей).

   Здесь хочется быть художником, а не писателем, - я бы нарисовал много, если бы умел... Теперь же я знаю, что все перечисленное, и даже все видимое простым глазом, - не есть Россия; и даже, если русские пентюхи так и не научатся не смешивать искусства с политикой, не поднимать неприличных политических споров в частных домах, не интересоваться Третьей думой, - то все-таки останется все та же Россия "в мечтах"...

   Рассматриваю людей и дома, играю с крабами и собираю раковины..."

  

   Следующие письма уже из Флоренции:

  

   "Firenze, 13 maggio 1909.

   ...Сегодня мы первый день во Флоренции, куда приехали вчерашней ночью из Равенны... В Равенне мы были два дня. Это - глухая провинция... Городишко спит крепко, и всюду - церкви и образа первых веков христианства. Равенна - сохранила лучше всех городов раннее искусство, переход от Рима к Византии... мы видели могилу Данта. Древнейшая церковь, в которой при нас отрывали из-под земли мозаичный пол IV - VI века. Сыро, пахнет, как в туннелях железной дороги, и всюду гробницы. Одну я отыскал под алтарем, в темном каменном подземелье, где вода стоит на полу. Свет из маленького окошка падает на нее; на ней нежно-лиловые каменные доски и нежно-зеленая плесень. И страшная тишина кругом. Удивительные латинские надписи. Флоренция - совсем столица после Равенны. Трамваи, толпа народу, свет, бичи щелкают"...

  

   Письмо из Флоренции от 25-го мая...

  

   "...Здесь уже нестерпимо жарко, и мускиты кусают беспощадно. Но Флоренцию я проклинаю не только за жару и мускитов, а за то, что она сама себя продала европейской гнили, стала трескучим городом и изуродовала почти все свои дома и улицы. Остаются только несколько дворцов, церквей и музеев, да некоторые далекие окрестности, да Боболи, - остальной прах я отрясаю от своих ног...

   Так же, как в Венеции - Беллини, здесь - Фра Беато стоит на первом месте, не по силе, - а по свежести и молодости искусства. Рафаэля я полюбил, Леонардо - очень, Микель Анджело - только несколько рисунков..."

  

   Следующее коротенькое письмо из Перуджии. Здесь только несколько слов о том, что ходили по горам и видели этрусскую могилу.

   Потом - открытка из Сиенны: "Сиенна - уже одиннадцатый наш город. Воображение устало".

   Между Перуджией и Сиенной - были еще Ассизи, Сполетто, Монте-Фалько, Орвьетто, Кьюзи. Потом поехали в Пизу, и наконец длинное письмо из Милана.

   Считая Сиенну одиннадцатым городом, Ал. Ал. вспомнил и маленький Фолиньо, местечко, отмеченное в его путешествии тем, что он написал там стихотворение "Искусство - ноша на плечах" (Собр. соч., т. III).

   Из Милана поэт извещает свою мать о том, что в Рим уж не поехали - жарко, устали, "надо ехать туда зимой". А из Милана поедут во Франкфурт и оттуда в смежный с ним Наугейм, после чего по Рейну до Кельна. И оттуда в Берлин, и домой.

   Из Милана пишет он, между прочим, так: "Подозреваю, что причина нашей изнервленности и усталости почти до болезни происходит от той поспешности и жадности, с которой мы двигаемся. Чего мы только не видели: - чуть не все итальянские горы, два моря, десятки музеев, сотни церквей. Всех дороже мне Равенна, признаю Милан, как Берлин, проклинаю Флоренцию, люблю Сполетто, Леонардо, и все, что вокруг него (а он оставил вокруг себя необозримое поле разных степеней гениальности - далеко до своего рождения и после своей смерти), меня тревожит, мучает и погружает в сумрак, в "родимый хаос" ²⁵. Настолько же утешает меня и ублажает Беллини, вокруг которого осталось тоже очень много. Перед Рафаэлем я коленопреклоненно скучаю, как в полдень - перед красивым видом. Очень близко мне все древнее - особенно могилы этрусков, их сырость, тишина, мрак, простые узоры на гробницах, короткие надписи. Всегда и всюду мне близок, как родной, искалеченный итальянцами латинский язык.

   Более, чем когда-нибудь, я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя - не переделает никакая революция".

   Следующее письмо из Наугейма, от 25 июня:

   "...Здесь необыкновенно хорошо, тихо и отдохновительно. Меня поразила красота и родственность Германии, ее понятные мне нравы и высокий лиризм, которым все проникнуто. Теперь совершенно ясно, что половина усталости и апатии происходила от того, что в Италии нельзя жить. Это самая нелирическая страна - жизни нет, есть только искусство и древность. И потому, выйдя из церкви и музея, чувствуешь себя среди какого-то нелепого варварства...

   Родина Готики - только Германия, страна наиболее близкая России <...>

   Кроме всего этого, я нежно полюбил Наугейм. Он почти тот же, так же таинственно белеют и дымят шпрудели по вечерам... Парк, Teich, леса, деревни и Фридберг с дворцом и садом - все те же. На днях я поеду во Франкфурт за твоим письмом. Отсюда мы только поднимаемся по Рейну до Кельна и, осмотрев его, уедем прямо в Петербург".

   В следующем письме из Наугейма, от 27 июня, он пишет уже о том, что "нам обоим очень хочется скорей в Шахматово".

   Потом - коротенькое письмо из Петербурга: "Приедем 30-го (это уже старый стиль, стало быть - июнь) рано утром". Просят выслать на станцию лошадей.

   "Плаванье по Рейну и Кельн великолепны, как и вся Германия. А въехав в Россию, я опять понял, что она такое, увидав утром на пашне трусящего под дождем на худой лошадке одинокого стражника" ²⁶.

   Пока Блоки путешествовали по Италии, мы с Алекс. Андр. старались наладить шахматовское хозяйство, которое, по обыкновению, шло неважно. Наша непрактичность, бесконечная доверчивость и неуменье обращаться с людьми портили дело. После смерти родителей по совету Анны Ивановны Менделеевой мы взяли приказчика-латыша с женой и взрослой дочерью. Сначала все пошло прекрасно: латыши много и хорошо работали, все наладили, и Шахматове стало окупать свои издержки, тогда как до сих пор оно вводило только в расходы. Но латыш оказался деспотом, был непомерно груб и скоро стал поворовывать - вообще человек на редкость неприятный. Хотелось его сменить. В конце концов после крупной истории ему отказали, латышская семья уехала из Шахматова, а мы решили отказаться от хозяйства и взяли русского арендатора, который, прожив у нас год, испортил и распродал наш скот, окончательно расстроил хозяйство и оказался несостоятельным во всех отношениях.

   Когда в конце июня Блоки вернулись из-за границы, арендатору радовались: можно не хозяйничать, вышли из-под гнета латыша; но на деле оказалось хуже прежнего.

   Блоки вернулись веселые, довольные. Жизнь пошла своим чередом. Сестра Софья Андреевна нашла себе хорошее имение в 20 верстах от Шахматова. Но здоровье Ал. Андр. было плохо, расстроил ее Ревель, и она не оправилась и летом. Нервы пришли в такое состояние, что зимой был приглашен специалист доктор, который стал настаивать на санатории.

   После заграничной поездки и шахматовского лета Блоки чувствовали себя освеженными и окрепшими. Цикл итальянских стихов, написанных частью еще в Италии, чрезвычайно нравился всем, причастным к литературе. Цикл этот напечатан впервые в только что возникшем тогда "Аполлоне" ("Весы" и "Золотое Руно" прекратили свое существование). За итальянские стихи Блок удостоился избрания в совет "Общества Ревнителей Художественного Слова", существовавш<его> при "Аполлоне", где числились уже Брюсов, Кузмин, Вяч. Иванов, Иннокентий Анненский... Совет собирался по понедельникам и называл себя "Академией". Здесь читались доклады, разбирались стихи. Иногда случалось Александру Александровичу и председательствовать. А 8-го апреля 1910 года в этой Академии он прочел свой Доклад "О символизме", вещь, которой он впоследствии придавал всегда серьезное значение, так как здесь, сколько возможно, было выставлено его credo ²⁷. После доклада Вяч. Иванов демонстративно обнял и расцеловал поэта, а от Андрея Белого из Москвы Блок получил письмо, в котором Борис Николаевич отметал возникавшие в то время недоразумения и, присоединяясь к высказанному credo, сызнова братался с поэтом ²⁸.

   Итальянское путешествие оставило след в жизни Блока: он стал живее и любовнее относиться к живописи, которая до тех пор не играла роли в его переживаниях. Кроме того, он воспринял итальянскую старину: "Италия XV века стала для меня привычной областью жизни, - пишет он матери в Ревель. - Пишу итальянские фельетоны", - прибавляет он дальше. Из этих фельетонов или вернее статей напечатана тогда только маленькая статейка "Маски" - в журнале "Маски": "Monte Luca" вышла уже в "Записках мечтателей" в 1920 году. Все шесть статей появились в "Собрании сочинений" (т. VII) под общим названием "Молнии искусства".

   С людьми Ал. Ал. продолжает водиться настойчиво и в этот сезон 1909-10 года. Бывал он у Мережковских, в Религиозно-Философском обществе. С Мережковскими происходили вечные споры. Их догматизм, тенденциозность, мертвенность вызывали в нем протест и досаду.

   С матерью переписывался он очень деятельно, как во все годы ее пребывания в Ревеле. Он сообщал ей вкратце обо всем, что делал, о встречах и настроениях. Время от времени посылал ей новые стихи. Средства его в ту зиму были не блестящи. Приходилось писать ради денег даже в газетах. Но когда из Одессы получилось приглашение прочесть несколько лекций, несмотря на выгодные условия этого предложения, Ал. Ал. все-таки от него отказался. Не хотелось ему выступать публично, несмотря на частые зовы. Лишь в исключительных случаях, каким явился в тот год пятидесятилетний юбилей Литературного фонда, он не считал возможным отказываться ²⁹.

   18 ноября 1909 года поэт получил первое известие об опасной болезни отца. Весть пришла из Варшавы от ученика Ал. Льв., Спекторского ³⁰. Ал. Ал. тотчас отправился ко второй жене отца, Марье Тимофеевне, жившей с дочкой Ангелиной в Петербурге. Ангелину ³¹ видел он перед тем всего один раз, когда ей было десять лет. Теперь это была шестнадцатилетняя девушка, только что окончившая курс гимназии. Марья Тимофеевна сообщила Блоку, что отец безнадежен: чахотка, болезнь сердца. Ал. Ал. медлил отъездом... Но пришло еще одно известие: отец при смерти, и 30 ноября поэт уехал в Варшаву. Прибыв туда 1-го декабря вечером, сын уже не застал отца в живых - он опоздал всего на несколько часов. Подробности похорон и последующих впечатлений с точностью описаны в поэме "Возмездие". В Варшаве, за разборкой вещей и книг, за выявлением подробностей о наследстве, пришлось пробыть не одну неделю. Здесь Блок видался и с военными родственниками сестры, и с профессорами, познакомился ближе и со Спекторским, чрезвычайно преданным учеником Ал. Льв. Блока...

   "Да, сын любил тогда отца"... ("Возмездие").

   И действительно - после всех тяжких впечатлений, которые остались от посещений отца в Петербурге, Ал. Ал. оценил после его смерти то, что было в нем глубокого и крупного. О том, как он видел в последний раз отца (на Пасхе 1909 года), он писал матери: "На Пасхе А. Л. понравился нам с Любой совершенно особенно, очевидно, именно потому, что в нем уже была смерть, и он понимал многое, чего живые не понимают". Но прошло время, и в письме от 18-го января 1910 года он писал из Петербурга: "Отцовский мрак находится еще на земле и вокруг меня увивается. Этого человека надо замаливать".

   В Варшаве сошелся он с сестрою, которая очень ему понравилась: "Сестра интересная и оригинальная, и чистая. У нас много общих черт (напр.- "ирония"), но в чем-то очень существенном - коренная разница, кажется, в том, что она - не мятежна..."

   19 декабря Ал. Ал. вернулся в Петербург. Ему очень хотелось к матери. Он горел желанием поделиться с ней варшавскими впечатлениями, сообщить ей новые проекты и планы. Наследство, полученное после отца, он с сестрою поделил поровну, каждый получил около 40 тысяч рублей, что давало возможность жить независимо и устроить шахматовские дела.

   В конце декабря он приехал к матери. За ним - и Люб. Дм. Новый, 1910 год встречали в Ревеле вместе.

   Ал. Ал. приехал бодрый, но его беспокоило нездоровье матери, хотя он сильно надеялся на санаторию, так как не мог себе представить, как глубоко засела в ней ее нервная болезнь, которая уже не поддавалась лечению. Тяжелое нервное состояние притупляло в ней даже радость свидания с сыном.

  

   Вернувшись в Петербург, Блок продолжает вести все ту же беспокойную жизнь. Но его заботит болезнь матери; он часто пишет ей, уговаривает ее бросить Ревель и переселиться в Петербург, а потом посоветоваться с кем-нибудь из петербургских докторов и уехать в санаторию.

   Весь январь он наводит справки о санаториях, приискивает подходящего доктора. Он зовет мать к себе и для удобства совместной жизни присоединяет к своей квартире еще две комнаты из соседней квартиры. Матери предоставляет просторное помещение в два окна. За перестановку вещей он, по обыкновению, принимается с жаром и все время доволен тем, что выходит по-новому и притом гораздо удобнее, просторнее и красивее прежнего. В письме к матери от 18 янв. 1910 г. он горячо уговаривает ее отказаться от визитов и других светских обязанностей. Письмо его на эту тему очень характерно.

   "За то, что ты делаешь визиты, а Францик тебе это позволяет, я прямо сержусь на вас обоих. В_с_я_к_о_м_у человеку нужно быть, хотя бы до minimum'a таким, каков он есть, существуют черты, которых не п_р_е_о_д_о_л_е_е_ш_ь. Т_а_к_о_в_ы_ _д_л_я_ н_а_с_ с _т_о_б_о_й (обоих соверш. одинаково) - отношения к "обыкновенным", посторонним "ближним". Я _з_н_а_ю_ _т_в_е_р_д_о, что если я начну "исполнять обязанности", вроде твоих (хотя бы, по отнош. к родственникам Марьи Тимоф. Блок, или к своим), то я _д_о_л_г_о_ н_е _в_ы_д_е_р_ж_у. Потому я _п_о_н_е_в_о_л_е (п_о _о_б_я_з_а_н_н_о_с_т_и _п_е_р_е_д _с_а_м_и_м _с_о_б_о_й) д_о_л_ж_е_н_ э_к_о_н_о_м_и_т_ь _с_е_б_я_ - и н_и__з_а _ч_т_о_ н_е_ о_т_д_а_м_ н_и _о_д_н_о_й_ части своей души (или "досуга", или времени) таким посторонним людям. В противном случае - я _м_о_г_у_ с_о_й_т_и_ с у_м_а_ б_е_з _в_с_я_к_и_х _п_р_е_у_в_е_л_и_ч_е_н_и_й... (Ни о карьере, ни о спасении приличий уже не может быть и речи, при условии твоих припадков)".

   Здесь Ал. Ал. говорит о тех припадках эпилептического характера, которым подвержена была его мать. Доктора называют их "эпилептоидами". Они связаны с болезнью сердца и начинаются с момента неописуемого блаженства или страдания, затем краткого беспамятства. Они сопровождаются известной степенью духовного просветления и очень тяжелы по своим последствиям: потеря памяти, растерянное и удрученное состояние; обычные явления жизни получают характер чего-то дикого и страшного.

   Блок торопит мать скорее бросить Ревель, скорее переезжать в Петербург. По этому поводу он пишет 29 янв.: "Прямо в санаторию ехать не следует уже потому, что тебе нужно "выговориться" со мной..." и 22 января: "Экономить на этом ни в коем случае нельзя, вообще, надо отнестись к этому очень серьезно, а деньги (хотя бы часть) взять у меня, это будет для меня первая настоящая, реальная и приятная трата (кроме Шахматова)".

   Среди всех этих дел и забот возникает новый животрепещущий интерес. Почти в каждом письме к матери говорится о комете Галлея и о другой, которая должна появиться в январе 1910 года.

   11 янв.: "Известно ли тебе, что, кроме кометы Галлея (безопасной, вроде Нат. Ник.¹), идет другая неизвестная - настоящая незнакомка? Хвост ее, состоящий из синерода (отсюда - синий взор) может отравить нашу атмосферу, и все мы, помирившись перед смертью, сладко заснем от горького запаха миндаля в тихую ночь, глядя на красивую комету..." "Я очень оживлен, - пишет он 13 января, - комета, разумеется, главная причина".

   Но обе кометы оказались безопасными: "О комете я как-то перестал думать или думаю редко" (27 янв.).

   Мать приехала к сыну в Петербург в начале февраля, а в марте муж увез ее в санаторию доктора Соловьева в Сокольники, подле Москвы.

   Ал. Ал. продолжает писать матери так же часто и в санаторию, где она пробыла тогда пять месяцев. Лето выдалось жаркое, условия санатории были хорошие.

   В начале апреля Ал. Ал. пишет матери о смерти Врубеля, описывает его похороны, на которые собрались все художники, но речь произносил только он. Эту речь, тщательно ее переписав, он тут же в письме и шлет матери. Впоследствии он сильно ее переделал. Напечатана она была в журнале "Искусство и печатное дело" за 1910 г., в No 10-11, под редакцией Яремича ². Этот 1910 год журнала весь посвящен Врубелю.

   В эту весну Ал. Ал. приходилось часто говорить публично, приходилось выступать печатно: "Я терзаюсь статьями, - пишет он матери, - хочется быть художником, а не мистическим разговорщиком и фельетонистом". Его тянет в Шахматово - отдохнуть от разговоров, сутолоки и статей, втягивающих его в чуждую ему сферу публицистики и отвлекающих от творчества. Настроение у него мрачное, угнетает его болезнь матери, которой сначала в санатории было тяжело, и это отражалось на ее письмах к сыну.

   Но среди всего этого он не пропускает ни одного спектакля серии "Кольцо Нибелунга". В эту весну средства позволили ему абонироваться, и он с жадностью слушает и воспринимает музыку Вагнера, сыгравшую роль в его внутренней жизни, повлиявшую на его творчество. Еще в предыдущем 1909 году, прослушав генеральную репетицию "Тристана и Изольды", поэт писал матери: "Музыка - вещь самая влиятельная... Ее влияние даром не проходит..."

   В эту весну Блок поддерживает сношения с Вяч. Ивановым. У него на дому устраивается спектакль, ставят пьесу Кальдерона ³. Видятся Блоки и с Мережковскими, разногласия между ними продолжаются, но с Зин. Ник. Александру Александровичу как-то легче: "Просто - она живее" - объясняет он. Видятся с молодым писателем Ал. Толстым; появляется на горизонте Скалдин ⁴: "Скалдин - совершенно новый и очень интересный человек", - пишет Блок матери.

   Часто приходит к нему сестра Ангелина с матерью. Ангелина глубоко религиозна, в жизни ее огромное место занимает церковь, но она тоже "ищущая" и под влиянием брата начинает посещать религиозно-философские собрания. Мать Ангелины сразу приходит в ужас от "вольности" такого направления. Посещения "Общества" приходится оставить. Ангелина тоже пишет стихи, "очень интересные, но неталантливые", по выражению брата.

   В конце пасхальной недели на Коломяжском ипподроме начались полеты авиаторов. Весна выдалась исключительно ранняя и теплая. Погода была блистательная. Блоки увлеклись полетами. Раза четыре ходили они смотреть авиаторов: "В полетах людей, даже неудачных, есть что-то древнее и сужденное человечеству, следоват. - высокое", - пишет он матери; описывая неудачи Латама с Антуанеттой ⁵, он прибавляет: "Все это, однако, было очень замечательно: "миллионная толпа, весенний день и изящнейшая Антуанетта".

   Но главным интересом этой весны, помимо всего, являлись планы перестройки шахматовского дома.

   Выплатив тетке С. А. Кублицкой третью часть из полученных по наследству денег, Ал. Ал. обдумал план радикальной перестройки. Флигель, в котором они с женой жили первые годы, пришел в совершенную ветхость. И он решает водвориться в доме. Заводится переписка с плотником, живущим по соседству с Бобловым: прежде всего нужно заготовить лес, собрать артель рабочих. Один из денщиков Франца Феликсовича едет в Шахматове присмотреть за началом работ, а в апреле, на Фоминой неделе отправляются туда и Блоки.

   В одном из первых писем к матери из Шахматова сын старается ободрить ее: "Мама, я вчера получил твое письмо и весь день печалился... Живи, живи растительной жизнью, насколько только можешь, изо всех сил, утром видь утро, а вечером - вечер, и я тоже буду об этом стараться изо всех сил в Шахматове - первое время, чтобы потом, наконец, увидеть мир" ⁶.

   Следующие письма полны подробностями перестройки, хозяйства. Пришлось выпроваживать арендатора, нанимать нового работника. За хозяйство взялась Люб. Дм.: и яровые сеяли, и коров покупали, и лошадей, все, разумеется, на деньги Блока. Для ремонта пришлось собрать целую артель: кроме плотников, явились тверские печники и московские маляры. Всего тридцать человек. Дом решено было ремонтировать и внутри, и снаружи: перестилали полы, чинился фундамент, ставились новые печи, дом красили снаружи, переклеивали внутри, крыша из красной стала зеленой, как была при первоначальной покупке Шахматова. Окна, двери - все было перекрашено заново. Балкон сломали. На его месте сделали прехорошенький новый. И наконец - пристройка. Над просторной комнатой старой боковой пристройки воздвигли такую же в виде второго этажа. Все это покрыли новой крышей, а из верхней комнаты, предназначавшейся для самого хозяина, образовался переход в мезонин, где Ал. Ал. устроил библиотеку. Все свободные от окон стены покрыли фанерой и полками, куда снесены были все книги из старого дома. В промежутках развесили портреты Леонардо-да-Винчи, Толстого, Пушкина, Достоевского, большую фотографию Джиоконды, привезенную из Парижа, врубелевскую Царевну-Лебедь. Посреди комнаты - большой стол и мягкие стулья. Сюда привозили груды книг из Петербурга, и много из этого безвозвратно погибло во время революции {Часть шахматовской библиотеки блоковская ассоциация (в Москве) отыскала в волисполкоме, в селе Вертлинском, находящемся в 10 верстах от Шахматова ⁷.}.

   Из верхней, новой комнаты пристройки, где поселился Ал. Ал., открывался далекий вид. Нижние стекла окон вставлены были красные. Комната вышла светлая, просторная. Внизу, у Люб. Дм. было потемнее. Широкое итальянское окно ее комнаты выходило в сад, на большущий куст ярких прованских роз, которые были в полном цвету и на солнце, как жар, горели.

   Приехав в Шахматове и начав перестройку, Ал. Ал. часто писал матери. "У нас все очень интересно и масса событий",- говорит он. Сообщает подробности относительно водворения нового работника Николая, жены его Арины и их детей, пишет о покупке новой тележки и бочки для воды, о том, что похудевший за зиму заслуженный Серый отъелся, собаки потолстели. "И Серый даже очень силен. Он возит из долины камни для фундамента". Ал. Ал. с любовью обдумывает каждую мелочь, и кипящая вокруг него работа не утомляет его, а только поднимает его дух: "Нас в усадьбе с рабочими масса народу - и весело". И в другом письме: "Приехав, ты увидишь крышу зеленую, балкон белый, печи изразцовые и нашу пристройку - двухэтажную!"

   Усталость от книжности, интеллигентности и жадность к сношениям с рабочими сказывается во всем. Он ведет с ними разговоры: "Все разные, и каждый умнее, здоровее и красивее почти каждого интеллигента. Я разговариваю с ними очень много. Одно их губит - вино, - вещь понятная. Печник (старший) говорит о "печной душе", младший - лирик, очень хорошо поет. Один из маляров - вылитый Филиппо Липпи и лицом, и головным убором, и интересами: говорит все больше о кулачных боях. Тверские каменщики - созерцатели природы".

   Так проходит весь май. В июне уже заметно утомление. Между прочим - жара и засуха. Но главное, конечно, - сложность и ответственность дела. С одной стороны, он торопит рабочих, желая скорее перевезти мать. С другой стороны - начинаются неожиданные препятствия: дрязги, оттяжки, выпрашивания на чай и пропадание в казенке, ссоры с подрядчиком, который, как водится, плохо кормит. Приходится разбирать недоразумения, подбадривать рабочих. Дело затягивается. Рассчитывали кончить к Петрову дню, к концу июня. И то скоро. Блок очень беспокоился, как понравится матери перестройка и некоторые новые затеи. В конце концов возня с рабочими совсем его замучила: "Мне строительство до смерти надоело, - пишет он матери в конце июня, - и я всеми силами стараюсь кончать его". И в следующем письме: "Домостроительство есть весьма тяжелый кошмар, однако результаты способны загладить все перипетии ухаживанья за тридцатью взрослыми детьми".

   Во время стройки я жила у сестры Софьи Андреевны в ее новом имении Сафонове. Приехав на сутки в Шахматово, я заметила, что Блок вместо обычной поправки похудел, глаза у него были красные, вид озабоченный.

   Наконец к Казанской (8 июля ст. ст.) покончили со всеми плотничьими и печными делами. В Шахматове остались одни маляры, которые кончали наружную окраску. Обновленный дом сиял свежестью, весь серый с белым и с зеленой крышей, но старинная уютность его не была нарушена, все переделки были выдержаны в его стиле.

   Я приехала за несколько дней до сестры. При мне Блоки кончали уборку комнаты Ал. Андр.; в столовой он вешал большую светлую лампу, купленную и привезенную из Петербурга.

   Наконец Л. Дм. съездила в Москву и привезла Алекс. Андр. из санатории. Она плохо поправилась, все воспринимала довольно тупо, но через несколько дней, попривыкнув к новому, стала радоваться тому, что опять видит сына. Он надеялся на санаторию, рассчитывая увидеть большую перемену в здоровье матери, но был разочарован...

   Все пошло своим чередом. Л. Д. хозяйничала, а Ал. Ал. тут же задумал строить новое помещение для работника. Сестра Софья Андреевна, я, Анна Ивановна Менделеева, приехавшая погостить тетя Соня - все восхищались обновленным Шахматовым, изобретательностью и вкусом хозяина. Блоки решили остаться тут на всю зиму.

   Пока в усадьбе работали маляры, было оживленно, пелись песни по вечерам. Особенно утешал нас своим пением маляр Ванюшка, тот, которого Блок сравнивал с Филиппо Липпи. Но ушли рабочие, и стало тихо. Усадьбу вычистили. Занялись убранством дома. Все мы полюбили библиотеку. Она вышла уютная и милая. Вид оттуда открывался на сад и окрестные дали. Прежде это была комната покойной сестры Екатерины Андреевны Красновой, и в память об этом на полку поставили ее портрет.

   В свою комнату Ал. Ал. привез старинный блоковский письменный стол еще крепостной работы. Этот стол достался ему от отца. В нем были секретные ящики, где Блок сохранял письма жены, ее портреты, некоторые рукописи и, между прочим, девичий дневник Любовь Дмитриевны. Все эти неоцененные вещи пропали теперь безвозвратно. В 1917 году соседние крестьяне сломали стол, и от того, что было спрятано внутри, осталось некоторое количество бумаг самого незначительного содержания. Куда пошло остальное - неизвестно.

   В эту осень мы с сестрой уехали из Шахматова поздно, в половине октября. Блоки остались вдвоем. Ал. Ал. тотчас же нанял колодезника - рыть новый колодезь. Водяной вопрос всегда был слабым местом в Шахматове. Не раз и отец пробовал рыть колодцы, рыли в разных местах и на большую глубину и, истратив изрядную сумму денег, бросали это дело, потеряв надежду на воду. В Шахматове был колодезь, но ездить с бочкой приходилось под гору, далеко от усадьбы. Блок решил попробовать еще раз. Но и тут повторилась та же история. И в конце концов пришлось упорядочить старый водоем - почистить его и поставить новый сруб для воды.

   Ал. Ал. подробно пишет матери о погоде, о работах, о житье в обновленном доме.

   От 18 октября: "Мама, у нас метель. В лесу уже много снегу. Мы переселились совсем в пристройку, обедаем в маленькой комнате". (Такая была внизу, рядом с комнатой Люб. Дм.). "Очень тепло. Как только вы уехали, старый дом стал огромны