Главная » Книги

Чехов Александр Павлович - В гостях у дедушки и бабушки, Страница 2

Чехов Александр Павлович - В гостях у дедушки и бабушки


1 2 3 4 5

Вся поза и все движения его показывали, что он чувствует себя виноватым. Машинист разражался бранью довольно долго и кончил тем, что приказал остановиться и снова приложился к штофу. При этом он метнул в сторону кучера гневный взгляд и проговорил со злобой.
   - С таким Иродом поневоле выпьешь... Ты у меня заснешь в другой раз!.. Смотрите же, дети, не рассказывайте... Не угодно ли, два часа проспал, накажи меня Богу... Когда мы теперь в Крепкую приедем?..
   Машинист сделал второй основательный глоток, и мы поехали дальше. Через четверть часа однако же последовала новая остановка. Тут мы с удивлением заметили, что к машинисту снова вернулось его добродушие, потому что он протянул зеленую посудину кучеру со словами:
   - Не стоило бы тебе, Ефим, давать, да уж Бог с тобою. Пей, только немного, а то опять заснешь.
   Кучер взглянул на штоф благодарными глазами и сразу повеселел.
   - А винт цел? И гайка цела? - озабоченно спросил машинист.
   - Всё цело, - ответил Ефим, возвращая штоф и вытирая рот пыльным рукавом.
   - То-то, смотри; а то придется опять в Таганрог ехать, накажи меня Бог... Дай-ка я ещё...
   Версты через две Ефим поглядел в небо и проговорил:
   - До ночи мы на постоялый двор не поспеем.
   Машинист так и подпрыгнул на своем сиденье.
   - Не поспеем? - испуганно заговорил он. - Где же тогда, накажи меня Бог, ночевать будем?
   - А я почем знаю? Должно быть в степи заночевать придется, - спокойно и даже равнодушно ответил Ефим.
   - Машинист заметно побледнел.
   - Может быть до хутора доедем? - спросил он.
   - И до хутора не доедем: проспали.
   - О, чтоб тебя, проклятого! Чтоб ты скис, чертов сын! Чтоб ты... накажи меня Господь.
   Из машиниста, как из мешка, посыпались брань и укоризны.
   - Как хочешь, а поспешай, - проговорил он решительно и строго. - Куда-нибудь приткнуться надо. В степи я ночевать боюсь... Так и знай, что боюсь, накажи меня... С нами дети чужие: им нельзя в степи ночевать. Егор Михайлыч узнает, так он тебя со света сживет...
   По бокам злополучной лошади опять зачастил кнут. Солнце уже заметно склонялось к западу и Ефим не без тревоги поглядывал на него. Прошло несколько времени - и лошадь, выбившись из сил, пошла шагом. Машинист заволновался. А тут еще и Антоша прибавил ему тревоги, сделав неожиданное заявление.
   - Пить хочу. Дайте воды.
   - Пить? - встревожился машинист. - Вот тебе и раз! Где я тебе возьму воды в степи? Тут близко ни одной криницы нет. Отчего ты, накажи меня Бог, в слободе не пил, когда проезжали?
   - Тогда не хотелось.
   - Ну, и дурак, что не хотелось. Теперь жди, покамест до какого-нибудь хутора доедем. Тогда и напьешься... Вот еще наказание...
   Заявление брата напомнило и мне о воде; я тоже вдруг почувствовал жажду - и это сразу испортило наше хорошее настроение духа. Теперь уже все - и степь, и дорога, и люди, и лошадь стали казаться нам скучными и неприятными. Выходило так, как будто бы мы кем-то и чем-то были обижены, и оба мы нахохлились. Ефим поглядел на нас с состраданием.
   - А вы, паничи, кислицы поешьте: вам легче будет. Все равно, как будто бы напьётесь.
   - Что за кислица? - спросил Антон.
   - Трава такая в степи растет. Погодите, я сейчас вам нарву... Тпру!..
   Ефим остановил лошадь, соскочил с дрог и побежал в сторону от дороги, в степь.
   - Куда ты, чертов сын? - свирепо закричал машинист. - Тут поспешать надо, а ты... Да я тебя за это убью, накажи меня Бог!..
   - А вы покамест выпейте, - крикнул на ходу Ефим. - Я скоро...
   Машинист сразу успокоился, перестал протестовать и начал возиться со штофом. Через три минуты мы с Антошей жевали какие-то кисленькие листья, похожие на листья подорожника. Во рту как будто бы посвежело и похолодело, как от мятных капель. Приятное ощущение было однако же непродолжительно: его заменила какая-то горечь, и жажда усилилась. Мы повесили носы.
   Но мы не знали, какой неожиданный сюрприз ждет нас еще впереди.
   На юге летние сумерки очень коротки, а в этот вечер они наступили гораздо скорее, нежели всегда. Солнце село в темную, почти черную тучу и в природе стемнело как-то сразу. Ефим поглядел на эту тучу и крякнул.
   - Что такое? - встревожился машинист и стал смотреть на запад.
   Кучер промолчал и только пощупал у себя под сиденьем. Машинист пристально следил за его медленными движениями, затем что-то сообразил и вдруг заревел не своим голосом.
   - Убью, ежели нас захватит! Накажи меня господь, убью!..
   - Разве же я виноват? Это - от Бога, - флегматично процедил сквозь зубы паробок.
   - До Ханженкова хутора далеко ещё? - взвизгнул машинист.
   - Должно быть верстов восемь будет, - тем же тоном ответил Ефим. - Только это в сторону.
   - Сворачивай в сторону, чертов сын... Все равно... Хоть ты тресни, а до жилого места довези... Убью!.. Я страшно этого боюсь... Накажи меня Бог, боюсь.
   - Хоть и сверну, так все равно не доедем. Лошадь заморилась. Придется где рысью, а где шагом.
   - Ах, ты Господи, напасть какая! - заныл машинист. - И надобно же было такому горю случиться!? И, как на зло, я с собою ничего не взял... А, чтоб тебе ни дна, ни покрышки, убей меня Бог...
   Он вдруг стал неузнаваем. То он поглядывал на запад, нервно крестился и обращался ко всем угодникам с мольбою о том, чтобы что-то миновало, то разражался неистовой и отчаянной бранью.
   - Понимаешь, морда твоя свинячая, что я боюсь?! - повторял он, обращаясь к Ефиму.
   - А вы выпейте, тогда не так страшно будет, - посоветовал тот.
   - Разве, что выпить... Вот, прости Господи, неожиданная напасть... Не дай, Боже, помереть в степи без покаяния...
   Антоша и я слушали эту перебранку, разинув рты, и никак не могли понять, чего ради волнуется машинист и что именно так испугало его. Пока он для возбуждения храбрости булькал из штофа прямо в горло и угощал кучера, мы тоже поглядывали на запад, но ничего там не видели, кроме самой обыкновенной черной тучи, заметно увеличивавшейся в размерах. Не видя в ней ничего опасного, я, в те времена уже читавший Майн-Рида, стал придумывать какое-нибудь воображаемое приключение, но машинист не дал разыграться моему воображению и обратился к нам с непонятным, но тревожным вопросом.
   - У вас, дети, есть что-нибудь?
   - Что такое? - спросили мы в один голос.
   - Пальтишки какия-нибудь, или что-нибудь такое, чтобы укрыться?
   - От чего укрыться?
   - Ах, Боже мой, какие вы непонятные!.. Промокнете... Не видите разве, какая туча находит?
   - Нет. Мы с собою не взяли.
   - Ну, вот, накажи меня Бог... Как же теперь быть.
   В голосе машиниста слышалось отчаяние.
   - Что же мне с вами делать? - повторил он. - И как же это вас папаша и мамаша без всего отпустили? В уме они, убей меня Бог, или нет?
   Мы промолчали, и я почувствовал страшную неловкость. Перед отъездом нам было приказано взять с собою наши драповые серые гимназические пальто; мать даже выложила их в столовой на самое видное место и несколько раз повторяла мне, как старшему, чтобы я их не забыл. Но в момент отъезда, за прощаниями и за сутолокой, я совсем забыл исполнить это приказание, и наши пальто так и остались в столовой. Родители, провожая и благословляя нас, тоже забыли о них - и мы уехали в одних только мундирчиках.
   Перспектива промокнуть была не особенно приятна для нас, и Антоша уже смотрел на меня своими большими глазами с укоризной.
   - Отчего ты не взял? - спросил он меня с упреком.
   - А ты отчего не взял? - огрызнулся я.
   - Я забыл.
   - И я забыл.
   Слово за слово и дело у нас дошло до ссоры. Переругались мы порядочно и, главным образом, потому, что ни один из нас не хотел признать себя виноватым, а туча надвигалась, и волнение машиниста передалось и нам. Ефим же смотрел на нас с заметным состраданием. Выразилось оно в том, что в то время, когда растерявшийся машинист потребовал самой быстрой езды, он остановил лошадь, слез с дрог и начал копаться в своем сиденье. Первым делом он отложил в сторону грубую коричневую свитку, без которой ни один хохол не пускается в путь. Потом достал мешок и небольшую рогожку. Последние два предмета он протянул нам с ласковым приглашением.
   - Вот вам, паничи, заместо пальтов. Как дождик пойдёт, накиньте на плечи, оно не так промочит...
   Машинист смотрел на нас и на своего запасливого возницу не без некоторой зависти. Оказалось, что и он, отправляясь в дальний путь, не захватил с собою никакой верхней покрышки - вероятно рассчитывая на неизменно хорошую погоду и на ночевки под кровлею. Долго он стоял и раздумывал, с тоской и с нескрываемым страхом поглядывая на разраставшуюся тучу, и затем стал довольно красноречиво смотреть на свитку Ефима. Но Ефим делал вид, будто не замечает этого взгляда. Впрочем, его жалостливая душа откликнулась и тут он посоветовал машинисту сделать себе покрышку на случай дождя из того холщового длинного рядна, которое было разостлано на сене во всю длину дрог. Машинист ужасно обрадовался, согнал нас с наших мест и стащил дерюгу. Сидеть пришлось теперь прямо на сене.
   Лошадь теперь уже не гнали. Да и бесполезно было бы гнать. Она была истомлена до крайности. За весь длинный день пьяные хозяева не покормили и не попоили ее ни разу. Единственным ее кормом было то, что она съела на потраве. Но зато кнутов ей досталось порядочно и труда от нее потребовали не малого. Только маленькая степная лошадка может быть так вынослива.
   Должно быть и лошадь предчувствовала, что в природе должно произойти что-то особенное и необычайное. Она беспокойно водила ушами, фыркала, часто поворачивала голову назад, навстречу чуть заметному ветерку, и широко раздувала ноздри. Это не ускользнуло от внимания Ефима.
   - Коняка, а погоду чует, - проговорил он.
   Погода действительно резко переменилась. Черная туча, сначала наступавшая очень медленно, теперь двигалась быстро и уже заняла большую половину неба. Белесоватый край её повис уже над самыми дрогами, а передовые мелкие тучки в виде небольших, оборванных по краям лоскутков, неудержимо забегали и рвались вперед. Сумерки сгущались с неимоверной быстротой и падали на степь преждевременной ночью. Степь затихла, замолкла и притаилась, точно придавленная тяжестью надвигающейся тучи. Воздух застыл словно от испуга. В траве не было слышно ни одного из обычных степных звуков - ни стрекотания насекомых, ни писка сусликов и мышей. Не было слышно ни дерганья коростеля, ни ваваканья перепела. Все замерло и притаилось. Природа готовилась к чему-то торжественному.
   Неожиданно откуда-то издалека донесся унылый крик совы.
   - На свою голову, будь ты проклята! - суеверно произнес машинист.
   По его мнению, крик совы предвещал несчастие. Он нервно задвигался и стал бесцеремонно толкать нас обоих локтями в спины. Это он напяливал на себя рядно так, чтобы закрыть им не только голову и плечи, но и лицо. Он боялся увидеть то, что должно произойти, и старался наперед трусливо зажмуривать глаза.
   С каждою минутою становилось все темнее и темнее. Сначала исчезли из глаз более отдаленные стебли высокого бурьяна, потом заволоклись тьмою края дороги, а через несколько минут Ефим с оттенком покорности в голосе проговорил.
   - Нема дороги. Не бачу (не вижу). Нехай коняка сама везет, как знает...
   Он подложил конец вожжей под себя, всунул руки в рукава свитки, как во время мороза, выгнулся всем туловищем вперед и стал ждать, что будет. Нам все-таки он сказал сердобольно.
   - Хорошенько закутайтесь, паничи, в мешок да в рогожу. Здоровый дождик будет... А то, чего доброго, и воробьиная ночь.
   - Чтоб ты скис, поганец, со своей воробьиной ночью! - отозвался из-под своего прикрытия машинист. - Типун тебе на язык. Ты еще нагадаешь (напророчишь)! Тут и так страшно, а ты, накажи меня Бог...
   Воробьиной ночью в Малороссии называется такая страшная грозовая ночь, что даже воробьи от испуга вылетают из своих гнезд и мечутся, как угорелые, по воздуху.
   - Погляди хорошенько по сторонам, не видно ли где-нибудь огонька, - ухватился за последнюю надежду машинист. - Где огонь, там - хата.
   Ефим не успел ответить. Яркая ослепительная молния перерезала небо от одного края до другого и на миг осветила всю степь со всеми её подробностями. Мы все вздрогнули. Лошадь от испуга попятилась назад. Через несколько секунд над самими нашими головами раздался оглушительный треск, понесся по небу бесконечными трескучими раскатами и замер где-то вдали грозным, гремучим хохотом.
   - Свят, свят, свят! - в испуге зашептал машинист.
   Не успел он дошептать, как степь осветилась от второй такой же молнии и раздался такой же ужасающий треск. За ним другая и третья молния с громом - пошла греметь без перерыва.
   Грузно ударила об мою рогожу первая крупная капля дождя, и не успел я опомниться, как вдруг с неба обрушился жестокий ливень - ливень, знакомый только нашим южным степям. Когда вспыхивала молния и на миг освещала дождь, то перед нашими глазами открывались не нити дождя, а сплошная стена воды без разрывов, точь-в-точь, как рисуют низвергающуюся воду в водопаде.
   Не прошло и двух минут, как мы все уже были мокры насквозь. Холодная вода неприятно текла между лопаток, по спине и по всему телу и вызывала дрожь. Платье и белье прилипли.
   Было страшно и жутко. Мы все, с наброшенными на головы и плечи мокрыми мешками и рогожею, казались друг другу при вспышках молнии какими-то уродливыми чудовищами. Машинист, страшно боявшийся грозы, взобрался на дроги с ногами, съежился под своею дерюгой, согнулся в три погибели и превратился в какой-то безобразный ком с страшным очертаниями. Он, не переставая, молился и молился жалко и трусливо. Один только Ефим, одетый в свитку, представлял собою фигуру с человеческими очертаниями, и это несколько успокаивало нас.
   Долго, бесконечно долго тянулись мы на измученной лошади, с боков которой ручьями стекала вода. Степная дорога превратилась в липкую грязь, облепившую колеса по ступицу. Казалось, что не будет конца ни грозе, ни ливню, ни ознобу, пронизывавшему нас насквозь. У меня застучало в висках и заболела голова. Затем мне стало "все равно" и я не могу отдать себе отчета - задремал ли я, или же у меня помутилось в глазах. Вероятно это была лихорадочная дрема, потому что я хорошо чувствовал и сознавал, как Антоша навалился на меня сбоку всем телом и беспомощно положил голову ко мне на плечо. Я заглянул ему в лицо и при блеске молнии увидел, что глаза его закрыты, как будто бы он спит.
   Не помню, долго ли тянулось это дремотно-равнодушное состояние среди разбушевавшейся стихии, но меня разбудил голос Ефима.
   - Вот коняка и привезла, - радостно воскликнул он. - Куда привезла, не знаю, а только привезла... Добрая скотина... Слезайте... Приехали...
   Что было дальше - я помню плохо. Помню, что перед моими глазами вдруг выросла белая стена какой-то хатки, с соломенной крышей, что мне пришлось будить Антошу, уснувшего на моем плече и что мы вошли в грязную комнату с сивушным запахом. Помню еврейский озабоченный говор. Кто-то раздел Антошу и меня до гола и чьи-то грубые руки стали ходить по моему телу, от которого сейчас же нестерпимо запахло водкой. Как сквозь туман, я видел, что то же самое проделывали и с Антошей.
   - Ой, вей, панички... Какие же хорошие молодые панички. Янкель, принеси с нашей кровати одеяло и подушку, - говорил певучий голос еврейки. - Мы обоих паничей положим под одну одеялу...
   По моему телу стала разливаться приятная теплота. Скоро я почувствовал себя лежащим под теплым ватным одеялом. Рядом со мною лежал Антоша. Меня начала одолевать истома и клонило ко сну. По полу шлепали туфли и по звуку слышно было, что они одеты на босу ногу. За стенами комнаты по-прежнему бушевала воробьиная ночь. В узенькие окошечки врывалась молния и вся комната дрожала от раскатов грома. Но теперь мне уже не было ни страшно, ни жутко, ни холодно. Только во рту было гадко и в голове вертелась назойливая мысль.
   "Я простудился и Антоша тоже захворал... И зачем только мы поехали?.."
   - О, какие же хорошие паничи! Мы повесим ихнюю одежу в сенях на веревку: нехай сохнет... Ой, какие паничи!..
   Это было последнее, что я слышал, а затем мир перестал для меня существовать.
  

V.

   Утром мы проснулись как ни в чем не бывало - оба веселые и жизнерадостные: ни озноба, ни лихорадки, ни насморка. В узенькие, маленькие окошечки бил яркий свет. Толстая средних лет и довольно грязная еврейка, шлепая туфлями, принесла нам наше платье и заботливо и ласково поздоровалась.
   - Ну, как вы, паничи, поживаете? Чи хорошо вы спали? Как ваше здоровьечко? А какие вы вчеры были мокрые! Ой, вай... Янкель вас водкой мазал... Одежда не совсем ещё высохла, только это ничего: солнышко досушит... Одевайтесь.
   Еврейка вышла, а мы с братом стали быстро надевать на себя полувлажное белье, прикосновение которого холодило тело и вызывало приятную дрожь. Мы были здоровы и искренно радовались этому. Вчерашняя воробьиная ночь, со всеми её ужасами, казалась нам чем-то отдаленным, похожим на сон. Одеваясь, мы осматривались с любопытством по сторонам. Обстановка была такая же, как и в том кабаке, в котором вчера машинист и Ефим пили водку. Стало быть, мы опять попали в кабак. Но слава Богу и за это. Иначе, что было бы с нами, если бы лошадь, руководствуясь инстинктом, не набрела ночью на это жильё? Мы наверное серьезно захворали бы от простуды, а может быть даже и умерли бы. Воробьиная ночь - не шутка...
   Надев мокрые мундирчики и фуражки, мы поспешили выйти на воздух, где нас сразу ослепило ярким светом. Небо было голубое, чистое и такое глубокое, что трудно было поверить, чтобы между ним и землею могли ходить тяжелые, мрачные тучи, вроде вчерашних. Пирамидальный тополь, два или три вишневых деревца и бурьян, росший во дворе, еще не обсохли и блестели золотом. В воздухе было тихо. В небе заливался жаворонок и ему вторила коротеньким нежным писком какая-то птичка на тополе. Природа точно помолодела. Все дышало какой-то особенной, невыразимой прелестью, и мы с Антошей тоже дышали полной грудью и чувствовали, как в нас с каждым вдыханием вливается что-то свежее, здоровое, приятное, живительное и укрепляющее. Хорошо! Ах, как хорошо!
   Мы побежали к колодцу и стали умываться, брызгаясь, шаля и обливая друг другу голову прямо из ведра. А таскать воду из колодца - какое наслаждение! Дома нам наверное запретили бы это удовольствие и мать в испуге наверно закричала бы:
   - Нельзя! Нельзя! Упадете в колодец! Утонете!
   А тут свобода! Делай, что хочешь... Полотенца у нас не было и мы, глядя друг другу на мокрые лица и головы, весело рассмеялись. Сзади нас тоже послышался смех. Мы оглянулись. На заваленке, вытянув ноги и заложив руки в карманы, сидел машинист. Вся его фигура выражала благодушие.
   - Вот теперь и утирайтесь, чем хотите, - заговорил он. - Это не у папаши с мамашей. Ага! Попались! Ничего, обсохнете.
   Мы, мокрые, сели рядом с ним и нам было очень весело: все это было так забавно и непохоже на городскую жизнь.
   - Жаркий денек будет нынче после вчерашней грозы, - проговорил машинист, подбирая ноги. - А и гроза же была, чтоб ей пусто было! Я уже думал, что тут мне и капут, накажи меня Господь... Скоро можно и ехать по утреннему холодку. Как только Ефимка проснется, так и запрягать. Вы не знаете, дети, где Ефимка спит? По правде сказать, я вчера от грозы был того. Не помню, накажи меня Бог, где приткнулся и как заснул... Теперь, слава Богу, выпил шкалик и поправился... Вы только дедушке с бабушкой не рассказывайте. Дедушка хоть и хороший человек, а ябеда... Ну, Господи благослови!
   Он вытащил из кармана новый шкалик, выпил его и стал еще веселее. Откуда-то, из какого-то сарая выполз Ефим с сеном в волосах и на одежде и стал, зевая и потягиваясь, глядеть на солнце.
   - Вот и ты! - обрадовался ему, как родному, машинист. - Снаряжайся да и запрягай: поедем по холодку...
   Вскоре мы выехали. От предложенного евреем самовара машинист и Ефим отказались, а еврейка, заметив наши по этому поводу кислые мины, сунула нам с братом в руки по два бублика.
   В воздухе было прохладно и удивительно тихо, а солнце, не успевшее еще накалить землю и воздух, разливало вокруг кроткую негу и ласкающую теплынь.
   Наши путники, по-видимому, были проникнуты прелестью утра. К штофу прикладывались реже и, подъехав к ближайшей слободе, машинист даже выразил желание напиться чаю. Остановились у крайней хаты, из трубы которой поднимался к небу дымок. На наше счастье у хозяев-хохлов нашелся кипяток, а у машиниста в кармане оказались чай и сахар. Началось чаепитие, сдобренное штофом, из которого было налито по доброй порции хозяину и хозяйке. После такого угощения хозяйское гостеприимство развернулось во всю ширь: на столе появились деревенские сдобные бублики, книши, пампушки, яйца и молоко. Мы с Антошей блаженствовали и уписывали за обе щеки.
   Беседа машиниста и Ефима с хозяевами приняла самый дружеский характер и затянулась. Вскоре Ефим побежал куда-то с пустым штофом и через пять минут воротился с полным. Стало ясно, что теперь мы опять тронемся в путь не особенно скоро. Хмельный разговор опьяневших старших не интересовал нас, подростков, нисколько и мы вышли из хаты, где уже становилось душно, в садик. Здесь было хорошо, тенисто и прохладно.
   - Вы далеко не уходите, дети; скоро поедем, - крикнул нам вслед машинист, а затем до нас донеслось: - Это такия дети, такия дети, что... Ихний батько богатый человек...
   В садике мы пробыли не долго. Прежде всего, мы начали разбойничать и набили себе рты и карманы незрелыми сливами и вишнями, а затем нас потянуло куда-нибудь вдаль. Мы пошли в противоположный конец садика и очутились в огороде, в котором на грядках зрели помидоры, капуста и фиолетовые баклажаны и нежились на солнце арбузы, дыни и огромные тыквы; а над всем этим царством овощей пестрым ковром раскинулись разноцветные маки. Картина была милая и красивая. Пройдя через этот огород, мы оказались на берегу большой речки. Над нею свешивались густые, зеленые, корявые ивы. По поверхности воды играла мелкая рыбешка.
   - Давай выкупаемся, - предложил я.
   - Давай, - согласился Антоша.
   Менее чем через минуту, мы уже весело барахтались в воде. Купание было превосходное. Но тут случилось горе: Антоша увяз ногою в корягах и поднял рев. Я страшно испугался, но мне кое-как удалось высвободить его. Происшествие это однако же очень скоро было забыто и мы плескались и окунались уже на новом месте. Время летело незаметно и мы совсем забыли о том, что нас могли хватиться.
   А нас действительно давно уже хватились. И машинист, и Ефим, и хохол и хохлушка, окончив чаепитие и бражничанье, вспомнили о нашем существовании и принялись нас звать. Не получая ответа, принялись искать и искали долго, пока, наконец, Ефим случайно не забрел в огород и с середины его не увидел нас в речке.
   - Вот они где, бесовы хлопцы! - крикнул он одновременно и радостно, и сердито. - А мы вас ищем, ищем... Все перепугались: думали, что вы пропали... Идите скорее домой. Ехать пора.
   Дав нам наскоро одеться, Ефим потащил нас за собой, как страшно провинившихся преступников, которых ожидает жестокое наказание. Подойдя к избе, мы нашли машиниста страшно искаженным от водки и от испуга лицом. Он был в полнейшем отчаянии и клял себя за то, что связался с такими балованными и непослушными детьми. Хозяева, хохол и хохлушка, оба пьяные, стояли пригорюнившись, с такими физиономиями, с какими стоят на похоронах. Увидев нас, машинист вскочил на ноги и издал восклицание, выражавшее не то радость, не то гнев, не то порицание. Несколько секунд он не мог вымолвить ни слова и только пучил пьяные, посоловевшие глаза. Наконец, собравшись с духом, выпалил.
   - Что вы со мною делаете? Куда вы запропастились? Мы уже думали, что вы оба утопли в колодце.
   Вслед за этим из его уст полилось оскорбительное и страшно обидевшее нас пьяное нравоучение, из которого хохол и хохлушка должны были вынести самое невыгодное о нас мнение. По крайней мере, пьяный хохол совершенно серьезно подал совсем уже невменяемому машинисту такой совет.
   - Вместо того чтобы разговаривать, я спустил бы с них штанишки, взял бы хворостину, да и...
   - Не мои дети, - скорбно вздохнул машинист, - а то бы я...
   - Не бейте хлопчиков: они маленькие, - вступилась за нас хохлушка.
   Машинист и хохол смотрели на нас сердито и даже зло. Антоша побледнел. И я тоже струхнул. А что, если и в самом деле два пьяных скота вздумают пустить в ход лозу?! Меня взорвало. Пьяная физиономия машиниста показалась мне противной и я крикнул.
   - Хорошо же! После этого расскажем не только дедушке с бабушкой, но и самой графине, как вы пьянствовали, как вы спали и как украли у еврея три шкалика водки... Мы все расскажем...
   Смешно было угрожать почти невменяемому человеку глупым доносом, но к неописанному моему удивлению моя угроза подействовала. Машинист испуганно замигал глазами, сразу осел, опустился и уже совсем другим тоном заговорил.
   - Ну, ну, будет... Это я так... Вы - хорошие дети... Я только испугался: ехать пора, а вы пропали... Это, дядя, - обратился он к хохлу, - такия дети, такия дети, что и... Ихние родители...
   Победа осталась за мною и я торжествовал, особенно после того, как заметил, что Антоша смотрит на меня не без некоторого уважения...
   - То-то, смотрите! Вы не очень! - пригрозил я.
   - Ну, ну, ладно, - залепетал машинист виновато и трусливо. - Садитесь, садитесь, поедем... Пора... Ну, дядя, прощай! Прощай, тетка... Спасибо за хлеб, за соль, за борщ, за кашу и за милость вашу...
   - Прощевайте, - ответила хохлацкая чета. - С Богом. Дай вам Господи засветло доехать. Пошли, Боже, скорый и счастливый путь...
   Опять со всех сторон охватила нас благоухающая, ровная и безграничная степь, сливавшаяся своими краями с небом. Но теперь солнце уже пекло и утренних звуков в траве не было. Теперь степь лежала в истоме от зноя. Купанье пришлось как нельзя более кстати, освежило нас и жара была для нас не так чувствительна; но машиниста и Ефима так развезло, что на них даже жаль было смотреть. И лошадь вся была в поту и в мыле и даже перестала отмахиваться хвостом от слепней, густо облепивших её бока и спину. Наступила пора, когда становится скучно и от жары начинает болеть голова. Антоша стал просить воды и, конечно, не получил её, потому что её с нами не было. От жажды, от жары и от утомления наше настроение стало опять мрачным и обида, нанесенная нам машинистом, сделалась ещё чувствительнее.
   - Хоть бы уже скорее доехать до дедушки! - с тоскою проговорил Антоша. - Едем, едем и никак не доедем.
   - Уже скоро, скоро дома будем, - утешил Ефим, но утешил так кисло и натянуто, что мы не поверили.
   - Много еще верст осталось? - спросил Антоша
   - А кто же его знает?! Дорога тут не меряная, - ответил Ефим.
   Антоша не выдержал жары и усталости, нервно завозился на дрогах и как-то ухитрился свернуться на своем сиденье калачиком. Через минуту он, несмотря на свою страшно неудобную позу, уже спал крепким детским сном. Солнце немилосердно жгло его в щеку, палило шею и забиралось через расстёгнутый ворот рубахи на грудь. Он ничего этого не замечал и не чувствовал.
   Машинист клевал носом. Кучер следовал его примеру. Лошадь плелась еле-еле. Всем нам стало скучно, безотрадно и беспричинно-грустно. Яркие краски прекрасного утра исчезли и растворились в пекле полудня.
   В самый отчаянный солнопёк мы опять подъехали к корчме.
   - Надо коняку покормить, - пояснил Ефим. - С утра скотина ничего не ела.
   В корчме, усеянной буквально мириадами мух, нам подали большую яичницу на огромной грязной сковороде. Старшие при этом добросовестно выпили и затем все мы завалились спать, растянувшись прямо на голой земле, в тени развесистого дуба за корчмой.
   - Да и жара же, чтоб ей пусто было! - проговорил машинист и начало было расспрашивать Ефима о винте и гайке, но на полуслове оборвался, умолк и заснул.
   Наши отношения с машинистом стали натянутыми. Я дулся.
  

VI.

   Когда мы с братом проснулись, машинист и Ефим еще спали. Лица у обоих от жары, от водки и от сытости были красны. На губах у каждого их них сидели кучами мухи. По их позам и по их дыханию было видно, что сон их был неприятный и тяжелый. Взглянув на оплывшее лицо машиниста, я почувствовал ненависть. Мне припомнились тяжкие оскорбления, которые он нанес мне и брату перед хохлом и хохлушкой. Во мне заговорила обиженная гордость.
   - Я отомщу ему! - сказал я брату.
   - За что? - спросил Антоша, поднимая на меня свои большие глаза.
   - Разве ты забыл, как нагло оскорбил он нас? Он не имеет никакого права. Он ругался, как извозчик.
   - Все пьяные ругаются. И у нас в городе тоже. Мамаша говорила всегда, что пьяных не нужно слушать, а то, что они говорят, надо пропускать мимо ушей.
   - Но ты не забудь, Антоша, что мы гимназисты, а он - простой мужик. Я уже ученик пятого класса, а ты - третьего. Мы умнее и образованнее его. Он должен стоять перед нами без шапки, а не ругаться.
   - Мамаша говорит, что на пьяную брань никогда не нужно обращать внимания.
   Я начинал злиться на то, что Антоша так еще мал и не развит, что не может понять меня, ученика пятого класса.
   - А ты забыл, что этот пьяный скот хотел нас выдрать? - возразил я. - Что бы ты почувствовал, если бы машинист высек тебя? Приятно было бы тебе? Хорошо, что мне удалось своей находчивостью предотвратить опасность, а то был бы срам. Ты только представь себе, что пьяные мужики не только оскорбляют словами, но и ещё и секут тебя и меня.
   Против этого Антоша не мог возразить ничего.
   - Да, мне было больно и обидно, когда папаша однажды меня высек, - тихо сказал он.
   - Вот видишь, - обрадовался я. - Машинисту надо отомстить и я отомщу.
   - Как же ты отомстишь? Что ты ему сделаешь?
   - Пока ещё я сам не знаю, но я придумаю; я читал у Майн-Рида, что настоящая месть должна быть обдуманной и хладнокровной. Помнишь, индейский вождь Курумила...
   - Я не читал про Курумилу, - сознался Антоша.
   - Жаль. Майн-Рида необходимо прочесть. Впрочем ты еще молод и тебе извинительно. Так вот я хочу отомстить, как благородный Курумила... Я придумаю для этого скота что-нибудь жестокое и ужасное, чтобы он долго помнил.
   - Ты ему пригрозил, что расскажешь дедушке, бабушке и самой графине, что он - пьяница.
   - Нет, Антоша, я - ученик пятого класса и благородный человек. Я не унижусь до доноса. А это был бы донос. Это было бы подло.
   - Значит, ты будешь молчать?
   - Нет, когда-нибудь расскажу при случае, но в виде шутки. Может быть и графине расскажу.
   - Графине? - удивился Антоша. - Ты ее не знаешь и никогда не видел.
   - Ничего не значит. Я познакомлюсь с нею и отрекомендуюсь ей. Она не может не принять меня. Правда, наш дед - мужик и её бывший крепостной, но я уже ученик пятого класса. Через три года я буду дворянином... вот, как, например чиновник Жемчужников, или помещик Ханженков. Антоша смотрел на меня наивными недоумевающими глазами и не понимал.
   - Всякий ученик, который получает аттестат зрелости, сейчас же делается дворянином, - пояснил я. - Есть такой закон. Мне это говорил первый ученик в нашем классе, Чумаков. А его отец служит в окружном суде и знает законы.
   Антоша был подавлен моими доводами и в его больших серьезных глазах я прочел некоторую долю уважения к такому умному брату, как я. Это поддало мне еще больше жару.
   - А раз я дворянин, то я обязан защищать свою честь, - сказал я твердо. - Я должен, понимаешь ли, должен отомстить этой пьяной скотине.
   Имея перед собою податливого и внимательного слушателя, я увлекся и стал рассказывать о том, как дворяне защищают свою честь. С пылающими щеками я сообщил Антоше, как благородный Дон Диего в одном испанском романе проколол насквозь шпагою своего обидчика, Дона Фернандо.
   Антоша глубоко задумался и смотрел куда-то вдаль.
   - Теперь должно быть мамаша кофе пьет, - проговорил он. - Кофе с бубликами...
   Фраза эта, далекая от дворянской чести, несколько смутила меня, но я все-таки продолжал. Я привел пример из нашей таганрогской жизни: у нас одно время долго говорили о дуэли, происшедшей между двумя дворянами. Из-за чего они стрелялись - я не знал, но был глубоко уверен в том, что каждый из них защищал свою дворянскую честь.
   - Так и я должен поступить, - закончил я.
   Закончил же я не потому, что у меня не хватило красноречия или неопровержимых доводов, а потому, что проснулся мой враг-машинист, которого я не считал достойным слушать те возвышенные речи, которые я говорил. Поднявшись, он сел и начал тупо обводить кругом мутными, полусонными глазами. Теперь я пылал к нему ненавистью и презрением.
   - И он смел оскорбить нас с тобою! - прошипел я Антоше на ухо. - Клянусь тебе, мы будем отомщены.
   - Не мсти, Саша, - тихо ответил Антоша. - Не хорошо. В Евангелии сказано, что не надо мстить, да и папаша рассердится, если узнает. Пожалуй, еще и порку задаст.
   - Порку? Мне, ученику пятого класса? Ну уж это дудки! - воскликнул я. Впрочем, насчет мести я ещё подумаю. Может быть даже и прощу.
   - Прости, Саша, - стал просить брат. - Если ты станешь мстить, как Курумила, то ты должен будешь одеться краснокожим индейцем и вымазать лицо, а дедушка, пожалуй, не позволит, рассердится и пожалуется папаше. А папаша тебя выпорет... Теперь Никитенко и Браславский вероятно на качелях катаются... У них хорошие качели...
   - Хорошо, Антоша, я подумаю, - великодушно уступил я. - Но во всяком случае помни, что оскорблять себя я не позволю.
   Машинист тем временем согнал с себя сонную одурь, растолкал Ефима и велел ему запрягать. Но перед этим оба они подошли к колодцу, зачерпнули из бадьи ковшом воды и пили долго, долго.
   - Теперь, Ефимка, баста! - сказал машинист. - Отгулялись. Скоро дома будем.
   Ефим ничего не ответил и пошел запрягать. Мы с Антошей держались в стороне и он ни разу не подошел к нам и не заговорил. Ему вероятно было совестно за свое недавнее поведение и лицо его было пасмурно.
   - Ага, чует кошка, чье мясо съела! - злорадствовал я.
   На дроги мы уселись молча и выехали в степь тоже молча. Дорогою изредка машинист справлялся у Ефима, целы ли винт и гайка. По временам он сжимал кулаками виски, мотал головою и страдальчески произносил.
   - Ввва!..
   Мы с Антошей тоже молчали. Солнце пекло. Степь давно уже прискучила своим однообразием. Мысли в голове ползли лениво. Но я все-таки обдумывал в голове вопрос: отомстить, или простить? И среди этих важных мыслей вдруг пробегала назойливая мысль.
   "Скорее бы уже доехать"!..
   Вдали, у самой дороги, показалось что-то серое, неподвижное, но как будто бы волнующееся. Я долго не мог разгадать, что это такое. Когда мы подъехали ближе, то это серое оказалось обыкновенною отарою овец. Это подтвердилось ещё и тем, что навстречу нам выбежали на дорогу две громадные овчарки и стали на нас лаять. Бежали они за нами с хриплым лаем до тех пор, пока мы не поравнялись с отарою.
   - Ударь по лошади, Ефимка, а то не дай Бог, которая-нибудь ещё укусит, - сказал машинист. - Я этих овчарок страсть как боюсь.
   Я взглянул сбоку на машиниста. На его лице была написана самая низменная трусость.
   "Ага! Вот прекрасный случай отомстить", - промелькнуло у меня в голове. - "Погоди, голубчик, я тебя проучу! Будешь помнить..."
   Ефим подстегнул лошадь, дроги покатились быстрее и овчарки стали лаять ленивее и решили было наплевать на нас и отстать. Но это не входило в мои планы: мне нужно было во что бы то ни стало напугать врага-труса. Я хорошо подражал собачьему лаю и, обратившись в сторону овчарок, начал злобно на них лаять. Овчарки снова бросились за нами в погоню, но на раз уже гораздо бешенее. Машинист страшно испугался, побледнел и забрался на дроги с ногами. Испугался и Ефим. Но я продолжал подражать злобному лаю, махал руками и ногами и всячески дразнил собак.
   - Спаси, Господи, и помилуй! - кричал не своим голосом машинист. - Пронеси Царица Небесная!..
   - Что вы, панич, делаете? - испуганно вскрикнул в свою очередь Ефим. - Ведь тут нам и смерть!.. Поглядите!..
   Тут только я понял, какой страшной беды я натворил. На подмогу к двум овчаркам прибежали от отары еще четыре и мы сразу оказались в осадном положении. Антоша побледнел и с выражением смертельного ужаса на лице запрятал руки и ноги. Я тоже страшно испугался. Повсюду были видны злобные глаза и оскаленные зубы. Инстинктивно мы все подняли страшный крик и этим еще более раздразнили нелюдимых собак. А тут еще и пастухи стали издали кричать нам.
   - Что вы, бiсовы люди, собак дротуете?! Они вас разорвут!
   Некоторые из собак в озлоблении хватали зубами за спицы колес, а другие делали огромные прыжки, стараясь достать кого-либо из людей. Ефим в отчаянии хлестнул одну из овчарок кнутом - и это только подлило масла в огонь. Положение наше стало не только критическим, но даже и отчаянным. У меня душа ушла в пятки, у Антоши на бледном лице был написан смертельный ужас, а о машинисте - и говорить нечего: он был близок к обмороку. Скоро однако же подбежали пастухи и с криком и с бранью отогнали собак. Потом они долго грозили нам вслед своими длинными палками.
   Пришли мы в себя не раньше, как отъехав четверть версты. Первым пришел в себя машинист. К моему удивлению, он не бранился, а только произнес как будто бы про себя.
   - Ну, уж и дети! Уродятся же у отца с матерью такие бродяги!!.
   Чтобы оправдать свое глупое поведение в глазах брата, я наклонился к нему и шепнул.
   - Это была моя месть. Я отомстил...
   Но Антоша поглядел на меня такими глазами, что мне стало стыдно. Но, чтобы не уронить свой авторитет, я принял небрежную позу и произнес.
   - Ты ничего не понимаешь... Ты глуп.
  

VII.

   Через час мы подъезжали к Крепкой.
   Я читал, что русские паломники, подходя к воротам Иерусалима, а магометане, ещё издали завидев Мекку, испытывают какое-то особенно благоговейное и торжественное чувство. Нечто подобное испытали и мы с Антошей, приближаясь к Крепкой. Нам обоим вспомнились торжественные рассказы отца об этой слободе и ее необычайных красотах. По его рассказам, в Крепкой был земной рай. Проникнутые этим, мы с каждою минутой ожидали, что перед нами вдруг откроется что-то чарующее и прекрасное - такое прекрасное, что мы замрем и застынем от восторга.
   Блеснула серебряная ленточка обычной степной речки. Показалась из-за зелени садов колокольня, а затем по ровной, как ладонь, местности побежали во все стороны беленькие хатки с соломенными крышами. Вишневые сады с неизбежными желтыми подсолнечниками, красные маки, колодец с журавлем - и только. Слобода, как слобода. Где же её хваленые прелести? На лице у Антоши было написано разочарование. Должно быть и у меня тоже.
   Проехав разными улочками и переулочками, мы оказались около церкви, выкрашенной в белый цвет. Тотчас же за церковью начинался тенистый вековой парк, из глубины которого выглядывал большой каменный барский дом с колоннами и террасами. Близ церковной ограды приветливо улыбался небольшой каменный же домик с железною крышей - местного священника. Наискось от него точно протянулась по земле длинная и не высокая хата с деревянным крыльцом. Это была контора графского имения, в которой сосредотачивалось все управление экономии в несколько тысяч десятин. У дверей этого здания и остановились наши дроги. Машинист и Ефим слезли. Слезли и мы. Скоро и нас, и дроги обступила целая толпа любопытных мальчишек, девчонок и подростков.
   В дверях хаты показалась сухая, длинная фигура старика в накинутой на плечи солдатской шинели.

Другие авторы
  • Козлов Василий Иванович
  • Ржевский Алексей Андреевич
  • Крандиевская Анастасия Романовна
  • Джонсон Сэмюэл
  • Богданов Александр Алексеевич
  • Крейн Стивен
  • Анастасевич Василий Григорьевич
  • Креницын Александр Николаевич
  • Снегирев Иван Михайлович
  • Еврипид
  • Другие произведения
  • Лесков Николай Семенович - Колыванский муж
  • Венгеров Семен Афанасьевич - Дорошевич В. М.
  • Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Еврейский погром
  • Андерсен Ганс Христиан - Сундук-самолёт
  • Кропотов Петр Андреевич - Кропотов П. А.: Биографическая справка
  • Блок Александр Александрович - От Ибсена к Стриндбергу
  • Щелков Иван Петрович - Щелков И. П.: биографическая справка
  • Самарин Юрий Федорович - О народном образовании
  • Минченков Яков Данилович - Никифоров Семен Гаврилович
  • Глинка Федор Николаевич - Письма русского офицера о Польше, Австрийских владениях, Пруссии и Франции, с подробным описанием отечественной и заграничной войны с 1812 по 1814 год
  • Категория: Книги | Добавил: Anul_Karapetyan (23.11.2012)
    Просмотров: 380 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа