Чехов Александр Павлович - В гостях у дедушки и бабушки

   Александр Павлович Чехов (А. Седой)

   Нашего покойного отца звали Павлом Егоровичем, а мать - Евгенией Яковлевной. Мать занималась хозяйством, а отец был купцом и торговал в бакалейной лавке в Таганроге. Лавка была не очень большая и не очень маленькая, но в ней можно было найти все, что угодно: чай, сахар, сельди, свечи, сардинки, масло, макароны, крупу, муку, карандаши, перья, бумагу, спички и вообще все, что каждый день необходимо в домашнем обиходе. И лавка, и квартира, в которой мы жили, помещались в одном и том же доме.

   Лавка эта кормила всю нашу многочисленную семью, но я и брат мой Антон терпеть её не могли и всячески в душе проклинали ее, потому что она лишала нас свободы. Мы были гимназистами: я только что перешел в пятый класс, а Антон - в третий. Первую половину дня мы, братья, проводили в гимназии, а вторую, до поздней ночи, обязаны были торговать в лавке по очереди, а иногда и оба вместе. В лавке же мы должны были готовить и уроки, что было очень неудобно, потому что приходилось постоянно отвлекаться, а зимою, кроме того, было и холодно: руки и ноги коченели и никакая латынь не лезла в голову. Но самое скверное и горькое было то, что у нас почти вовсе не было времени для того, чтобы порезвиться, пошалить, побегать и отдохнуть. В то время, когда наши товарищи-гимназисты, приготовив уроки на завтра, гуляли и ходили друг к другу в гости, мы с братом были прикованы к лавке и должны были торговать. Вот, почему мы ненавидели нашу кормилицу-лавку и желали ей провалиться в преисподнюю.

   Отец наш смотрел на дело совсем иначе. Он находил, что шалить, бездельничать и бегать нам нет надобности. От беганья страдает только обувь. Гораздо лучше и полезнее будет, если мы станем приучаться к торговле. Это будет и для нас лучше, и для него полезнее: в лавке постоянно будет находиться свой "хозяйский глаз". Об этом "хозяйском глазе" Павел Егорович хлопотал особенно. Дело в том, что в лавке находились "в учении" и торговали два мальчика-лавочника - оба очень милые ребята; но их постоянно подозревали в том, что они тайком едят пряники, конфекты и разные лакомства и воруют мелкие деньги. Для того же, чтобы этого не было, отец и сажал нас в лавку в надежде, что мы, как родные дети, будем оберегать его интересы. Не знаю, был ли прав Павел Егорович и воровали ли мальчики-лавочники, но если говорить по совести, то первыми воришками были мы с Антошей. Когда отец уходил из лавки, трудно было удержаться в нашем возрасте от таких соблазнительных вещей, как мятные пряники и ароматное монпансье: и мы охулки на руку не клали и этим отчасти утешали себя за вынужденное лишение свободы и за тяжелый плен в лавке.

   Особенно обидно бывало во время каникул. После трудных и богатых волнениями и заботами экзаменов, все наши товарищи отдыхали и разгуливали, а для нас наступала каторга: мы должны были торчать безвыходно в лавке с пяти часов утра и до полуночи. В этих случаях нередко заступалась за нас наша добрая мать, Евгения Яковлевна. Она не раз приходила часов в одиннадцать вечера в лавку и напоминала отцу.

   - Павел Егорович, отпусти Сашу и Антошу спать. Все равно ведь уже торговли нет...

   Отец отпускал нас и мы уходили с глубокою благодарностью матери и с ненавистью к лавке. Отец же, ничего не подозревая, простодушно и искренно говорил матери:

   - Вот, Евочка, слава Богу, уже и дети мне в торговле помогают...

   - Конечно, слава Богу, - соглашалась мать. - Жаль только, что у них, у бедных, каникулы пропадают.

   - Ничего. Пусть к делу приучаются. Потом, когда вырастут, нагуляются...

   Судьба однако же сжалилась над нами и одни каникулы у нас не пропали даром. Нас отпустили из душного города в деревню, к дедушке и к бабушке в гости. Это, не важное само по себе событие осталось у нас в памяти надолго.

   Дедушку Егора Михайловича и бабушку Ефросинью Емельяновну мы знали очень мало, или даже почти вовсе не знали. Но рассказов и притом рассказов самых завлекательных мы слышали о них очень много. Отец нередко, придя в благодушное состояние, говаривал сам про себя.

   - Эх, теперь бы в Крепкую съездить к папеньке и к маменьке! Теперь там хорошо!..

   Если это восклицание вырывалось у нашего отца при нас, при детях, то мы настораживались, а он обыкновенно начинал с любовью рассказывать о своих родителях, то есть, о наших дедушке и бабушке, и в его рассказах слобода Крепкая выходила таким раем земным, а старые дедушка и бабушка такими прекрасными людьми, что нас так и тянуло к ним.

   - Вот бы поехать в Крепкую! - вздыхая, говаривал Антоша после таких разговоров.

   - Да, не дурно бы, - вздыхал в свою очередь и я. - Но ведь нас одних не пустят. К тому же и лавка...

   Дедушка наш, Егор Михайлович, много-много лет служил управляющим у богатого помещика, графа Платова, и жил безвыездно в слободе Крепкой, лежащей верстах в семидесяти от Таганрога. В те времена на юге России железных дорог не было и семьдесят верст были таким огромным расстоянием, что наш отец и дедушка, живя так недалеко друг от друга, не виделись целыми десятками лет. Отец наш, если и вздыхал по временам по Крепкой, то скорее по воспоминаниям и, если бы и попал в эту слободу как-нибудь вдруг, каким-нибудь волшебством, то наверное не узнал бы её, а, пожалуй, и заблудился бы в ней. Тем не менее, она казалась ему прекрасной, и рассказы о ней приводили нас в восхищение. Мы с детства были знакомы со степями, окружавшими Таганрог, но по рассказам отца, степи в Крепкой были куда роскошнее и просторнее наших, а степная речка Крепкая являлась чуть ли не царицей всех степных рек России. Отец невольно и, сам того не подозревая, поэтизировал места и людей, которые окружали его молодость, но мы, дети, принимали все это за чистую монету и страстно мечтали о том, чтобы хоть когда-нибудь побывать в этих благодатных местах.

   - Когда я вырасту большой и у меня будут свои деньги, то я непременно съезжу к дедушке и бабушке, - мечтал Антоша.

   Я, хотя и был почти на три года старше брата Антона, но на этот счет думал так же, как и он, и мечтал буквально так же. Я уже побывал в соседних городах: Ростове-на-Дону и Новочеркасске и видел воочию реку Дон; но все-таки мне казалось, что степная слобода Крепкая, с её речонкой, гораздо больше, красивее и даже величественнее этих городов - и меня тянуло туда.

   Можно представить себе поэтому, что испытали я и брат Антоша, когда однажды в июльский вечер наша добрая мать, Евгения Яковлевна, с улыбкою шепнула нам:

   - Проситесь у папаши: может быть он вас и отпустит ненадолго погостить в Крепкую. Оттуда оказия пришла...

   "Оказия пришла" - значило, что кто-нибудь из Крепкой приехал. Мы давно уже привыкли к этому слову и понимали его. В те времена почта в слободу Крепкую не ходила.

   Узнав от матери об оказии, я и Антоша, со всех ног, опрометью бросились в лавку, к отцу, и, несмотря на то, что там были посторонние покупатели, заговорили в один голос.

   - Папаша, милый, дорогой, отпустите нас к дедушке в гости!..

   Не знаю, было ли заранее условлено между нашими родителями доставить нам это удовольствие, или же на отца напал особенно добрый стих, но только, к нашему необычайному удивлению, прямого отказа мы не получили.

   - Там увидим, - сказал отец в ответ на наши просьбы. - Утро вечера мудреней. Там посмотрим, - прибавил он загадочно.

   С этим ответом мы оба, взбудораженные и взволнованные, полетели к матери.

   - Мамочка, папаша сказал, что утро вечера мудренее. Как вы думаете, отпустит он нас или нет?

   - Не знаю, - отвечала мать, тоже, как нам показалось, улыбаясь загадочно.

   - Попросите, дорогая, золотая, чтобы отпустил! - взмолились мы оба.

   - Проситесь сами. Может быть и отпустит...

   Тон, которым мать произнесла последние слова, показался нам почти что обнадёживающим, и мы возликовали и попросились в городской сад, где каждый вечер играла музыка и собиралось много публики. Нас отпустили с обычным напутствием:

   - Идите, только возвращайтесь пораньше и смотрите, не шалить там...

   Какое тут шалить!!. Тут было не до шалостей. Мы переживали такое важное событие, что о шалостях нечего было и думать. Душа просилась наружу и требовала поделиться с товарищами. Антоша, как маленький гимназистик, встретив своих товарищей, сказал просто:

   - Меня с Сашей папаша, кажется, отпустит в Крепкую к дедушке. Говорят, что там хорошо...

   Ученику пятого класса, каким я гордо считал себя в то время, не годилось, конечно, объявлять о предстоящей поездке так просто и так детски наивно. Поэтому я, напустив на себя серьезность, начинал речь с гимназистами и с товарищами по классу не иначе, как словами:

   - Я кажется, скоро не на долго уеду из Таганрога, поэтому...

   Эту ночь мы спали довольно плохо и старая нянька, Аксинья Степановна, доложила на утро матери, что Антоша ночью метался. Мне же снилось, что я куда-то еду и никак не могу приехать: что-то задерживает и препятствует... Первый вопрос утром, когда мы только что раскрыли глаза, был:

   - Отпустят нас, или не отпустят? Поедем мы, или не поедем?

   Понятное дело, что мы сейчас же пристали к родителям, но мать была чем-то озабочена по хозяйству, а отец приказал нам заняться торговлею в лавке и сам ушел куда-то по делу до самого обеда. Мы приуныли было, но скоро несколько и утешились. Мы узнали, кто приехал от дедушки и от бабушки с "оказией".

   Это был машинист графини Платовой!.. Это была в своем роде персона!

   Часов около двенадцати дня к дверям лавки подъехали длинные дроги, запряженные в одну лошадь. Лошадью правил молодой хохол, парень лет восемнадцати или девятнадцати. Дроги остановились и с них слез и вошел в лавку приземистый человек лет сорока, или около того, в поношенной и запыленной нанковой паре и в измятой и тоже запыленной фуражке. Мы приняли его за обычного покупателя и уже приготовились задать обычный вопрос: "Что вам угодно?", но он опередил нас озабоченным вопросом:

   - А Павел Егорович где?

   Мы ответили, что отец наш, Павел Егорович, скоро придет, но что если нужен какой-нибудь товар, то можем отпустить и мы, без отца.

   - Да нет же, не то! Какой там товар, - заговорил еще более озабоченным тоном приземистый человек. - Мне самого Павла Егоровича нужно. Да и не его самого, а письмо. Он обещал приготовить письмо в Крепкую, к своему родителю, и велел заехать... Я заехал, а его нету... А мне спешить надо: завтра утречком раненько я домой отправлюсь.

   У меня и у Антоши забилось сердце.

   - Вы не знаете, дети, написал ваш папаша письмо к Егору Михайловичу или нет? - обратился он к нам.

   Мне показалось обидным, что этот господин так бесцеремонно зачислил меня, ученика пятого класса, в разряд детей, но я поборол в себе оскорбленное самолюбие, потому что видел перед собою ту самую "оказию", от которой зависела, быть может, наша предполагаемая поездка. Я вежливо ответил, что о письме нам ничего не известно, и с бьющимся сердцем спросил.

   - Вы из Крепкой? Как поживают там дедушка Егор Михайлович и бабушка Ефросинья Емельяновна?

   - А что им, старым, делается? - равнодушно и, как бы нехотя, ответил приземистый человек. - Только они живут не в Крепкой, а в Княжой, в десяти верстах. В Крепкой другой управляющий, Иван Петрович.

   - Как не в Крепкой? - удивился я. - Ведь дедушка раньше в Крепкой служил у графини Платовой.

   - Служил, а теперь не служит больше. Проштрафился чем-то, ну, графиня и перевела его подальше от себя, в Княжую...

   Еще более удивленный этим неожиданным сообщением, я стал было задавать ещё целый ряд вопросов, но человек, изображавший собою "оказию", уже не слушал меня, а подойдя к дверям лавки, стал кричать на улицу молодому парню, сидевшему на дрогах.

   - Ефим! Гайка цела?

   - Цела, - отвечал лениво парень.

   - И винты целы?

   - Все цело! - ответил ещё ленивее парень. - То-то, гляди у меня, не потеряй: без гаек и без винта машина не поёдет... Ежели потеряешь, не дай Бог, то придется опять в Таганрог ехать и графиня ругаться будет!.. Ты погляди под собою на всякий случай: цело ли?

   Ефим отмахнулся от этих слов, как от назойливой мухи, ничего не ответил и только вытер ладонью вспотевшие и загоревшие лицо и шею. Июльское полуденное солнце пекло страшно и накаливало все: и каменные ступени крыльца, и пыль на немощеной улице. Все изнывало от жары. Одни только воробьи задорно чирикали и весело купались в дорожной горячей пыли. Не получив ответа от Ефима, приземистый человек обернулся к нам и стал объяснять.

   - Тут, дети, такая история вышла, что и не дай Бог. В машине лопнула гайка от винта - и пришлось за нею, за треклятой, из Крепкой в Таганрог ехать. Без гайки машина не пойдет. Без гайки возьми её да и выбрось. Привезли винт да по нём и подобрали гайку в железной лавке.

   - Какая это машина? - полюбопытствовал брат Антоша.

   - Известно, какая бывает машина: обыкновенная, - получился ответ. - Так нету письма? Что же мне теперь делать? Мне надо завтра раненько утречком, чуть свет, домой отправляться, иначе мы к ночи назад в Крепкую не поспеем... И графиня будет недовольна... Графиня у нас строгая.

   - Подождите. Скоро папаша придёт, - посоветовали мы.

   - Как тут ждать, когда спешка... Ежели не скоро, то я без письма уеду. Так и скажите папаше...

   Он снова повернулся лицом на улицу и крикнул своему вознице.

   - Гляди же, Ефим, не потеряй!.. Накажи меня Бог, опять придется в город ехать...

   Тут, к нашему неописанному удовольствию, на пороге показался возвратившийся отец. Приземистый человек снял фуражку и с выражением радости на лице обратился к нему.

   - А я, Павел Егорыч, за письмом!.. Думал уже, что с пустыми руками уеду, накажи меня Бог...

   Когда отец был в лавке, наше присутствие не считалось необходимым, и мы тотчас же полетели к матери докладывать о происшедшем.

   - Значит, мы с ним поедем? С этим человеком, у которого винт и гайка? - захлёбываясь, допрашивали мы.

   Но ответа мы не получили. Мать вызвали к отцу в лавку и мы не узнали ничего. Через четверть часа однако же я не утерпел и послал брата.

   - Сходи, Антоша, в лавку будто бы по какому-нибудь делу и посмотри, что там творится. Может быть, и услышишь чего-нибудь.

   Брат сходил и очень скоро вернулся с известием, что родители и приезжий сидят за столом в комнате при лавке, и что перед приезжим поставлены графинчик с водкой и маслины. Когда же Антон остановился среди комнаты и хотел послушать, о чем говорят, то ему было сказано.

   - Иди себе. Нечего слушать, что старшие говорят...

   - Ну, брат, Антоша, значит, поедем, - решил я. - Папаша зря никого водкой угощать не станет... Советуются...

   Брат только вздохнул и мы оба ещё пуще заволновались. Очень уж нам хотелось вырваться на свободу и хоть на несколько дней избавиться от опостылевшей лавки. Собственно дедушка и бабушка манили нас к себе очень мало: нас прельщала жажда новых мест и новых приключений. Года два или три тому назад старики, Егор Михайлович и Ефросинья Емельяновна, приезжали на короткое время в Таганрог и произвели на всю нашу семью и на всех наших знакомых не особенно выгодное для себя впечатление своей деревенской мужиковатостью и тем, что осуждали городские порядки. Дедушка резко нападал на моды, и матери, и теткам сильно досталось от него за тогдашние шляпы и шлейфы. Отцу нашему сильно досталось за то, что он отдал нас в гимназию, а не рассовал в мастерство к сапожникам и портным.

   - Там, по крайней мере, из них люди вышли бы, - подкрепил дедушка свои доводы. - А в гимназии они, не дай Бог, ещё умнее отца с матерью станут...

   Я попробовал было тогда вмешаться в разговор и заступиться за честь гимназии, но дедушка без церемонии оборвал меня грозными словами.

   - А ты молчи и не суйся, когда старшие говорят... Из молодых да ранний!.. Ученый дурак...

   Тогда я страшно оскорбился, но возражать, конечно, не смел и только затаил оскорбление в душе. Я помнил эту обиду и теперь; но что стоит какая-нибудь ничтожная размолвка в сравнении с веселой поездкой, с сознанием того, что ты свободен, что ты принадлежишь самому себе и что не нужно сидеть в лавке! За это всё можно было простить...

   Антоша привык верить мне, как старшему, и теперь смотрел мне прямо в лицо, стараясь прочесть на нем, точно ли я сам уверен в том, что мы действительно поедем. Но я сам страшно волновался и испытывал ощущения человека, которого приговорили к наказанию, но могут и простить; состояние довольно жуткое - в душе и надежда, и страх...

   По случаю угощения "оказии" обедали несколько позже обыкновенного, но мы с братом Антошей почти ничего не ели и томились страшно в ожидании, чем решится наша участь. А отец и мать, как на зло молчали и только изредка перекидывались между собой ничего не значащими словами. Лишь уже вставая из-за стола, отец как-то вскользь проговорил матери.

   - Я, Евочка, пойду писать папеньке и маменьке письмо, а ты приготовь детям, что нужно, в дорогу...

   - Поклонись им и от меня, - совершенно спокойно ответила мать.

   Мы с братом радостно переглянулись. Хотя нам не было прямо сказано ни одного слова, но мы поняли, что наша давнишняя мечта близка к осуществлению и что мы едем. Но нас страшно удивило то спокойствие, с каким родители отнеслись к такому необычайному событию, как наша поездка. Тут нужно радоваться, кричать, прыгать!.. А они...

   И действительно, как только отец скрылся за дверью, я сразу позабыл, что я ученик пятого класса, и принялся так прыгать козлом и выкидывать такие коленца, что старая нянька, Аксинья Степановна, только всплеснула руками и в испуге проговорила:

   - Мать Царица Казанская Богородица! Никак ты, Саша, белены объелся?! Антошу-то пожалей: ведь и он, малый ребенок, глядя на тебя, такие же выкрутасы выделывает и, того и гляди, шейку себе сломает!.. Не беснуйся, говорят тебе!..

   Но мы не слушали няньку и продолжали бесноваться и неистовствовать. Я вертелся на одной ноге и бессмысленно, бессчетное число раз повторял:

   - Едем в Крепкую! Едем в Крепкую! Едем в Крепкую!..

   В этот миг малороссийская, совершенно еще незнакомая нам слобода казалась прекраснее всех населенных мест в мире и даже много лучше, чем повествовал о ней отец.

   Вечером нам было официально объявлено, что нас отпускают к дедушке и бабушке в гости, что повезет нас машинист графини Платовой и что мы должны вести себя, как в дороге, так и в Крепкой, прилично, не шалить, между собою не ссориться и не драться, к дедушке и к бабушке относиться почтительно и так далее, и так далее. Словом, было прочитано неизбежное в таких случаях нравоучение, удостоверявшее, что мы и в самом деле едем... В заключение нам рекомендовалось лечь спать как можно пораньше.

   - Машинист сказал, что в шесть часов утра он уже приедет за вами, и просил его не задерживать. Вам надо встать в пять. Явдоха вам самовар поставит, - сказала мать.

   Само собой разумеется, что от волнения и от радости мы не были в состоянии заснуть добрую половину ночи и, после долгой, нервной бессонницы, сладко и крепко разоспались как раз к тому времени, когда уже нужно было вставать. Дюжая хохлушка Явдоха лишь с большим трудом растолкала меня и Антошу.

  

   Июльское раннее утро, как это часто бывает на юге России, выдалось прелестное - ясное и свежее, с чуть заметной, приятной прохладой. В самом начале шестого мы с Антошей были уже на ногах и пили чай, поданный полусонной Явдохой. Но чай не лез в горло. Какое могло быть чаепитие, когда мы по десяти раз в одну минуту должны были подбегать к окошку и смотреть, не подъехал ли машинист графини Платовой?!.. При охватившем нас волнении мы не были в состоянии проглотить ни одной крошки хлеба, а чая не были в силах выпить и по полстакану. Мы боялись, как бы не прозевать.

   В шесть отперли лавку и мы бросились туда, потому что из дверей её были видны три улицы сразу. Вышел отец, степенно как всегда, помолился Богу, сел за конторку спокойно и чинно и минут через десять спросил:

   - Не приезжал ещё этот, как его...?

   - Нет ещё, - ответили мы оба в один голос, почти дрожа от нетерпения.

   Отец зевнул и, по видимому от скуки, так как не было еще ни одного покупателя, начал:

   - Так вы, Саша и Антоша того... Кланяйтесь дедушке и бабушке, ведите себя хорошо, не балуйтесь...

   Началась снова длинная, тягучая вчерашняя канитель, но мы не в силах были ее слушать. Уже была половина седьмого, а машиниста ещё не было. В моем мозгу вдруг пронеслась убийственная мысль.

   - Уж не проспали ли мы его? - шепнул я брату. - Он ведь хотел с зарею, чуть свет...

   Антоша изменился в лице и только пристальнее стал смотреть на дорогу, по которой должен был приехать машинист.

   Пробило семь. С того момента, как мы проснулись, протекло уже два часа - два часа самого беспокойного и томительного ожидания. Кто переживал подобные часы, тот поймет, что мы перечувствовали. В наши души начало прокрадываться отчаяние. Вскоре вышла и мать, слегка заспанная, и первым делом удивилась.

   - Вы еще не уехали? А я боялась, что просплю... Передала вам няня Аксинья Степановна узелки: один с едою, другой с бельем? Смотрите, не забудьте взять с собою гимназические драповые пальто на случай, если пойдёт дождь... Досыта ли напились чаю?..

   Добрая мать сразу же захлопотала о нас и о наших удобствах в дороге, вовсе даже и не догадываясь о той муке, которая терзала наши души. Она хлопотала, но мы только делали вид, будто слушаем ее; на самом же деле все наше внимание было обращено на улицу, где должны были загрохотать колеса вчерашних дрог. Часы пробили половину восьмого и на наших лицах должно быть появилось очень скорбное выражение, потому что и мать, взглянув на нас и на часы, сочувственно произнесла:

   - Что же это он? Обещал в шесть... Верно задержало что-нибудь... Как бы не обманул...

   Это ещё более подлило отчаяния в наши уже и без того исстрадавшиеся сердца. Но судьбою нам предназначено было испытывать волнения и муки ещё целые полчаса. Машинист приехал только в восемь и приехал озабоченный и торопливый.

   - Дети готовы? - заговорил он, едва переступив порог лавки и даже не кланяясь отцу. - Тут такая, накажи меня Господь, беда: проспали... А всё Ефимка: на него, на хама, понадеялся... Теперь мы к ночи ни за что не доедем до Крепкой... Да где же дети, Господи Боже мой?... Скорее, чтобы без задержки!...

   Мы стояли тут же перед ним, держа каждый по узелку, но он не видел нас и только торопил.

   - Да поскорей же, Павел Егорыч, давайте детей! Не поспеем, накажи меня Бог... Дорога длинная... Ефимка, гайка и винт целы? Гляди, не потеряй!.. Ага, вы уже готовы?! Вот и хорошо! Садитесь поскорее на дроги и поедем! Скорей, скорей!.. Господи, куда уже солнце поднялось, убей меня Бог!.. Ну, живо, живо!..

   Но не тут-то было. Отец величаво поднялся с своего места, взял в руки книжку в кожаном переплёте и сказал, обращаясь к нам и к машинисту.

   - Пожалуйте!

   - Куда ещё? - оторопел машинист. - Мне некогда. Ехать надо... Опоздали...

   - Пожалуйте! Без этого никак нельзя! - строго сказал отец и повёл нас всех в комнату при лавке. Здесь, поставив нас лицом к висевшей в углу иконе, он, не торопясь, раскрыл книгу в кожаном переплёте, порылся в ней и начал внятно и медленно читать молитву "о странствующих, путешествующих и сущих в море и далече"...

   - Да Боже мой! Какие тут молебны, когда ехать надо?! - запротестовал машинист.

   - Молитесь и вы, - сказал отец, обращаясь к машинисту. - Вы тоже едете и вам также благословение Божие нужно... - строго сказал отец и продолжал читать. Читал он медленно и внятно. Он был набожен, не пропускал по праздникам и под праздники ни одной церковной службы, любил читать на клиросе и вообще ничего не предпринимал без молитвы. Машинист не знал этих особенностей и настойчиво прервал чтение.

   - Ну, помолились и будет! - сказал он. - И так опоздали, накажи меня Бог!

   Отец, не обращая внимания, продолжал читать, прочёл молитву до конца и закрыл книгу. Машинист обрадовался.

   - Положите теперь по три земных поклона, - приказал нам отец.

   - Фу, ты, Господи, Боже мой! - хлопнул себя по бёдрам машинист. - Говорят же вам, что мы, пожалуй, до Крепкой нынче не доедем!..

   - Без благословения Божия нельзя. Все надо начинать с молитвою, - произнес отец пока мы клали поклоны.

   - Вот такой же, накажи меня Господь, и родитель ваш Егор Михайлович упрямый! - проговорил с досадою машинист. - Ты ему говоришь свое, а он тебе - свое. За то его графиня и в Княжую из Крепкой на понижение перевела... Ну, дети, кончили поклоны, - теперь гайда на дроги! Берите, какия там у вас есть вещи, и скорее садитесь!.. И так опоздали, накажи меня Господь...

   Мы с братом бросились опрометью к двери, но отец остановил нас.

   - Подойдите под благословление! - сказал он и стал крестить нас медленно и истово.

   Машинист имел вид человека, готового треснуться головою об стену.

   - Живо, живо! - торопил он нас. - Ежели бы я знал, что такая проволочка времени будет... Теперь бы мы уже за пять верст от города были... Отблагословились, дети, и гайда!.. Прощайте, Павел Егорыч.

   - Сходите теперь к мамаше: пусть она вас благословит на дорогу, - обратился к нам отец с прежней степенностью.

   Машинист круто повернулся и быстро направился было к двери. Мы с братом побледнели. Но, по счастью, мать оказалось тут же и поджидала нас. Она наскоро перекрестила нас и еще скорее проговорила.

   - Ну, поезжайте с Богом! Все ли взяли с собою?.. Охота тебе, Павел Егорович: человек в самом деле спешит. Ему минута каждая дорога.

   - Вот, вот, Евгения Яковлевна! - обрадовался машинист. - Именно, каждая минута, а тут молебны поют... Все на мою бедную голову валится, накажи меня Бог!.. И винт, и гайка, и Ефимка чертов проспал... Прощайте... Я бы теперь уже за десять верст был... До свидания!.. Гайда, дети... Ефимка, пускай дети сядут!..

   Само собою разумеется, что повторять нам было незачем. Наскоро поцеловав руку отцу и матери, мы менее, нежели в три секунды, уже сидели на дрогах, свесив ноги и прижимая к себе узелки. Отец и мать прощались на крыльце лавки с машинистом, говорили нам что-то и спрашивали, но мы не слушали и отвечали невпопад. Мы радовались и в то же время трепетали, как бы, на грех, не случилось опять какой-нибудь задержки. Но на этот раз все обошлось благополучно и даже, пожалуй, более, чем благополучно, потому что машинист, сняв фуражку и осклабившись, сказал отцу.

   - Покорнейше вас благодарю, Павел Егорович! Будьте спокойны: довезу деток в полной сохранности. Они у вас оба - хорошие дети. В целости доставлю, накажи меня Бог.

   Распрощавшись с нашими родителями, машинист подошел к дрогам, спрятал в кошелек не то монету, не то бумажку и весело заговорил.

   - Уселись, дети? Хорошо уселись? Ты смотри, Ефимка, это такия дети, такия дети, что... Гайка и винт целы? Не потеряли? А то ведь за ними, накажи меня Господь, опять придется ехать в Таганрог... Сиди на них покрепче и чтобы они из-под тебя не вывалились по дороге... Убью, накажи меня Бог, убью!.. Бублики и огурцы взял?

   - Садитесь уж, будет вам хороводиться! - проговорил с неудовольствием Ефим.

   - Садитесь! - передразнил машинист. - Надо сесть поудобнее и чтобы не раздавить... Теперь нас на дрогах не двое, а четверо... Фу, как солнце высоко поднялось! Не доедем нынче... Ну, гайда с Богом! Трогай... Господи благослови...

   Машинист, усевшись спиною к нам и тоже свесив ноги, перекрестился несколько раз быстро, скорее махая рукою, нежели крестясь. Ефим чмокнул и мы тронулись. С крыльца лавки нас провожали напутственными возгласами чуть не все домочадцы. Даже Явдоха, бросив кухню, выбежала сюда же поглядеть, как отъезжают паничи. Мать благословляла нас вслед и что-то говорила, но мы не слышали ничего, да, по правде сказать, и не слушали: не до того нам было. Последняя фраза, долетевшая до нас, была:

   - Смотрите же, не шалите там! Дедушка этого не любит.

   Больше мы уже ничего не могли услышать, потому что за нами уже стояло огромное облако пыли, поднятой с немощеной улицы копытами лошади и колесами наших дрог. Эта пыль сразу окутала нас и мигом осела на нас же. Но мы были рады ей, как чему-то особенно приятному и дорогому. Мы были на свободе. Все осталось позади нас в этом буром столбе - и гимназия, и лавка, а впереди нас ждали широкие и необъятные степи и такой простор, широкий и ничем не стесняемый простор, что перед ним покидаемый нами город казался тесной тюрьмою.

  

   Минут через десять мы были уже в степи, переживавшей в июле вторую половину своей молодости. Все степные растения спешат отцвести к июню и в июле дают уже семена, а сами блекнут, покорно отдаются во власть палящего солнца, буреют и сохнут. Но и в эту пору степь прекрасна своим широким простором и курганами. Сверху, с голубого горячего неба льётся трель невидимого жаворонка. Сколько ни ищи его глазами - ни за что не увидишь. Виден только плавно парящий коршун. Крылья его почти неподвижны и он каким-то чудом держится в воздухе; потом вдруг, свернувшись клубком, стремительно падает на землю, как камень, и вновь взвивается вверх, но теперь уже с добычей. Низко над травою и бурьяном летают разноцветные бабочки, а в самой траве, сидя на задних лапках, свистят суслики.

   Хорошо, ах, как хорошо, просторно и свободно! Мы с Антошей онемели от восторга, молчали и только переглядывались. Дорога была гладкая и мы катились ровно и без толчков, оставляя за собою ленивый столб пыли, уже успевшей покрыть собою наши гимназические мундиры и фуражки. Отчего нельзя ехать по степи всю жизнь, до самой смерти, не зная ни забот, ни латыни, ни греческого, ни проклятой алгебры, огорчавшей меня всегда одними только двойками?

   Антоша, судя по его жизнерадостному лицу и счастливой улыбке, думал то же самое. Его широко раскрытые глаза говорили: к чему лавка, к чему гимназия, когда есть степь, и в этой степи так хорошо и приятно?..

   Мы глядели на грязную холщевую рубаху Ефима, упершегося ногами в оглобли, на его загорелую шею и на затылок, - и они показались нам красивыми и чуть ли не родными; а тащившая нас некрупная степная лошадка была нам симпатична и мила.

   Проехав три или четыре версты, машинист велел кучеру остановиться и спрыгнул на землю. Порывшись у себя под сиденьем, он достал оттуда солидных размеров штоф, приложился к нему и потом передал Ефиму со словами:

   - Пей, только не очень, а то пьяный будешь.. Да и жаркий же день нынче будет, накажи меня Бог...

   Версты через три машинист повеселел и заговорил с кучером про нас.

   - Это, Ефимка, такия дети, такия дети, что и... Других таких детей не найдёшь. Ихный папаша бакалейной лавкой торгует. Славные дети, накажи меня Бог... Тпру, стой! Я ещё выпью... Выпей и ты, только не очень, а то пьяный будешь.

   Поехали дальше. Несколько вёрст машинист разговаривал то сам с собою, то с Ефимом, и говорил о винте, о гайке и о строгой графине, но потом умолк. А Ефим неожиданно обернулся к нам и, глядя на нас посоловевшими глазами, ни с того, ни с сего спросил.

   - А у вашего папаши много денег?

   Все это - и бормотание машиниста, и частые остановки, и прихлёбывание, и посоловевшие глаза Ефима, и суслики, и знойный воздух - все это нравилось нам. Часа через полтора мы въехали в весёленькую слободку, состоявшую из бедненьких, чистеньких и ослепительно блестевших на солнце хаток, крытых соломою, и остановились у кабака. Машинист слез, достал опустевший штоф и скрылся в дверях, казавшихся после яркого солнечного света черными и прохладными. Скоро оттуда послышался голос:

   - Ефимка, иди сюда!..

   Кучер медленно и лениво пошел на зов и, уходя, буркнул.

   - Поглядите, паничи, за конякою. Я - сейчас...

   Мы охотно согласились. Но разве утерпишь? Разве не любопытно посмотреть, что делается в кабаке? Через минуту мы оба были уже в грязной, пропитанной сивухою комнате с грязным полом. На грязном и мокром прилавке стоял поднос с двумя толстостенными стаканчиками, а еще дальше - бочонок с позеленевшим краном.

   - Пей, Ефим, только смотри, чтобы винт и гайка были целы. Без винта машина не пойдет, накажи меня Бог... Мойше, дай огурчика закусить...

   Ефим выпил с трудом и чуть не подавился. Увидев нас, машинист осклабился и стал объяснять стоявшему за прилавком еврею.

   - Внуков к дедушке и бабушке везу в гости... Это - такия дети, такия дети, что и за деньги не купишь.

   - И слава Богу, - сказал равнодушно еврей, даже не взглянув на нас. - У меня тоже дети есть.

   Нас потянуло на улицу, которая сразу показалась нам горячей. На белые хатки больно было смотреть. Пирамидальные тополи и зеленые садики не то нежились на солнце, не то страдали от зноя. У колодца с журавлем, вырытого почему-то на самой середине улицы, тощая черная собака жадно лакала из лужи воду. На улице не было ни души. Антоша и я вдруг почувствовали голод, развязали узелок и принялись есть колбасу, пирожки и крутые яйца. Боже, до чего это было вкусно! Впоследствии, во всю жизни мы ни разу не если с таким дивным аппетитом. К концу трапезы в нашем узелке оставалось уже очень немного. К нам подошла черная собака, завиляла хвостом и стала подбирать кожицу от колбасы и крошки. Мы ее погладили... Через несколько времени в дверях показались машинист и Ефим. Машинист поглядел на солнце и с досадою проговорил.

   - Фу, как высоко поднялось, будь оно неладно!.. Пожалуй, нынче до Крепкой не доедем... Винт и гайка целы?.. Накажи меня Бог...

   Оба они подошли к дрогам очень нетвердою походкой. Ефим долго усаживался на свое место, а усевшись, уронил вожжи и должен был слезть, чтобы поднять их. Сел и опять уронил. Машинист стоял у дрог, покачиваясь взад и вперед, и никак не мог запрятать под сиденье наполненный штоф. После долгих усилий однако же все уладилось и все были на своих местах.

   - Вы, господин, смотрите, не упадите, - произнес еврей, показываясь в дверях кабака.

   - Не твое дело, - обиделся машинист и выбранился.

   - Я для вас же говорю, господин, для вашей пользы, - продолжал, нисколько не смущаясь, еврей. - Вы бы легли. Ей Богу, лучше бы легли. А хлопчики сядут по бокам.

   Машинист опять выбранил еврея, но задумался и наконец решил:

   - А ну-ка и вправду слезьте, дети.

   Мы слезли. Машинист растянулся во всю длину дрог, лицом кверху, и с блаженною улыбкой проговорил:

   - Как в царстве небесном... Садитесь, дети... Ефим, трогай...

   Дроги опять покатились. Мы с Антошей кое-как приткнулись и сидеть нам было ужасно неудобно. Но это только прибавляло веселья. Машинист сильно захрапел, несмотря на то, что горячее солнце жгло ему прямо в лицо и в глаза. Ефим замурлыкал какую-то заунывную песенку, но пел ее очень недолго. Не успели мы отъехать и версты от слободы, как голова его бессильно опустилась на грудь и вожжи выпали из рук. Мы с братом переглянулись.

   - Ефим заснул! - воскликнул Антоша.

   Как бы в ответ на это восклицание тело нашего кучера стало понемногу клониться и валиться на спину и, после короткой, но бессознательной борьбы, свалилось совсем и голова его пришлась как раз на плече у машиниста, а ноги болтались у передка дрог. Он тоже начал громко храпеть. Лошадь шла по дороге сама, а вожжи ползли по земле.

   Тут для нас с братом наступило настоящее раздолье, начавшееся спором, дошедшим чуть не до драки. Каждому из нас захотелось овладеть вожжами и править лошадью.

   - Я буду править! - крикнул я.

   - Нет, я! - тоже вскричал Антоша.

   - Ты не умеешь...

   - И ты не умеешь...

   - Нет, умею!

   На наше счастье лошадь встала. Мы оба соскочили с дороги на землю, подняли волочившиеся по дороге вожжи и за обладание ими чуть не подрались. Верх взял, конечно я, как старший и сильнейший, но решили мы все-таки править по очереди. Ни один из нас до сих пор не держал в руках вожжей, и потому можно себе представить, что испытала бедная лошадь, когда я, понукая, стал дергать ее изо всей силы. Несколько десятков саженей она действительно будто бы и пробежала, но потом встала и упорно отказалась двигаться с места.

   Вожжи перешли в руки Антоши. Он надулся, покраснел от счастья и задергал лошадь еще неистовее, чем я. Несчастная лошадь только замотала головою, я пустил в дело кнут и к великому нашему удовольствию, дроги покатились вперед.

   - Ты не умеешь править, а я умею, - торжествовал брат, дергая и хлопая вожжами изо всей силы.

   Но торжество его было не продолжительно. Лошадь неожиданно свернула с дороги в поле, засеянное каким-то сочно-зеленым растением, врезалась далеко в траву и принялась с видимым наслаждением лакомиться чужим добром и производить потраву. Как мы ни были глупы и неопытны, однако же сообразили, что вышло что-то неладное. Точно сговорившись, мы бросили вожжи и кнут, уселись как ни в чем не бывало по своим местам и принялись будить и толкать Ефима. Но усилия наши были тщетны.

   - Нехай сперва Ванька, а потом уже и я, - бормотал Ефим, не раскрывая глаз.

   Принялись за машиниста и стали расталкивать его самым добросовестным образом. Но и тут получился плачевный результат. Машинист раскрыл глаза, обвел нас мутным, бессмысленным взором, почавкал губами и дружелюбно проговорил...

   - После, дети, после... Я знаю... винт...

   Он сделал было попытку повернуться поудобнее на бок и освободить плечо, на котором лежала голова кучера, но это ему не удалось и он захрапел ещё слаще и сильнее. А лошадь тем временем подвигалась шаг за шагом все глубже и глубже в зеленое поле. За нами уже осталось позади сажени три измятой свежей зелени, безжалостно притиснутой к земле колесами и копытами. Проезжая дорога виднелась как бы через живой коридор.

   Положение наше было и жутко и комично. И, как на зло, на пустынной дороге - ни одной живой души и ни одного воза!.. Выждав несколько времени, мы попробовали было еще раз потормошить наших менторов, но результат получился тот же. Постояли мы таким манером довольно долго и от нечего делать прогулялись взад и вперед по дороге, посидели на меже, несколько раз подходили к дрогам и опять принимались слоняться. Сначала наше положение занимало нас, а потом, наконец, нам стало скучно. На дрогах царствовал сон, а лошадь углублялась в чужое засеянное поле все больше и больше. В конце концов стоянка показалась нам до того продолжительною, что нам снова захотелось есть, и мы направились к дрожкам, к нашему узелку с остатками провианта. Но тут уже к нашему неописуемому удовольствию началось пробуждение. У машиниста вероятно заболело плечо от тяжелой головы Ефима. Он беспокойно задвигался, открыл глаза, но долго не мог ничего сообразить. Не без труда высвободив плечо, он сел и начал дико озираться. Кучер же продолжал храпеть.

   - С нами крестная сила! Где же это мы, накажи меня Бог? - проговорил машинист. - Ефимка, ты спишь, дьявол?!..

   Антон и я наперебой поспешили разъяснить вопрос о том, где мы и что с нами случилось, но при этом, конечно, умолчали о том, что мы оба "правили" лошадью и что лошадь зашла в чужое поле, пожалуй, по нашей вине. Машинист выслушал нас внимательно, выбранился и без всякой церемонии схватил сонного кучера за волосы и стал таскать из стороны в сторону до тех пор, пока тот не проснулся. Испуганный Ефим поспешил вывести лошадь на дорогу и подал совет.

   - Садитесь все скорее, надо утекать, что есть духу. А то придется платить за потраву, да еще и шею накостыляют...

   - Анафема ты собачья, накажи меня Бог! - с отчаяньем воскликнул машинист и поднес к лицу кучера судорожно сжатый кулак.

  

   С версту мы промчались чуть не в карьер. Кнут без перерыва свистал в воздухе и безжалостно хлестал несчастную лошадь по бокам.

   - Вы смотрите, дети, не рассказывайте об этом дедушке с бабушкой, - заговорил машинист, когда Ефим пустил лошадь потише. - Дедушка ваш, хоть и хороший человек, а все-таки донесет графине, и выйдут неприятности... На этот счет Егор Михайлович - ябеда, накажи меня Бог... А тебе Ефимка, как только приедем, я сейчас же зубы начищу... Так и знай... Я тебя научу спать в дороге...

   Ефим не возражал.