Чехов Александр Павлович - В гостях у дедушки и бабушки

lign="justify">   - А-а, приехали! Что так долго? - спросил старик.

   - Гроза была. Дорога испортилась, накажи меня Бог... Гайку к винту долго искали, - ответил машинист, искоса поглядывая на Антошу и на меня. - А что графиня?

   - Графиня гневается за промедление. Машина стоит.

   Машинист понурил голову и еще раз поглядел на нас искоса. В его взгляде было написано: "Боже сохрани, ежели выдадите!"

   - Управляющий Иван Петрович здесь? - спросил он глухо.

   - Ивана Петровича нет. Должно быть в поле с косарями, - ответил старик. - Когда приедет, тогда и отдашь ему отчет, а я с тобой заниматься не буду. Отчего у тебя морда такая пухлая? Пьянствовал видно?

   - Накажи меня Бог... Спросите Ефимку...

   - Так я тебе и поверил... Графиня разберет... А это что за гимназисты?

   - Это к Егору Михайловичу в Княжую внуки приехали. Это такие дети, такие дети, что им и цены нет... Ихний папаша в бакалейной лавке в Таганроге торгует.

   - Внуки Егора Михайловича? Что же, очень приятно, - заговорил старик, глядя на нас. - Пожалуйте в комнату, милости просим. А ты ступай. После придешь, когда управляющий вернется... Милости просим.

   Старик повернулся и мы с Антошей вошли вслед за ним в комнату с низким потолком и глиняным полом. В ней были стол, два стула и деревянная кровать с тощеньким тюфячком. На столе стояла чернильница с гусиным пером и лежала тетрадка серой писчей бумаги. Над кроватью висело католическое Распятие.

   - Ну, познакомимся, - сказал старик, не снимая с плеч солдатской шинели.

   Я выступил вперед и отрекомендовался:

   - Александр Чехов, ученик пятого класса, а это мой брат, Антон Чехов, ученик третьего класса.

   - Смiотанко, - коротко отрекомендовался в свою очередь старик. - Был когда-то офицером, теперь разжалован в солдаты, служу у графини писарем и обречен на вечный борщ.

   Мы пожали друг другу руки.

   - Садитесь, молодые люди. К дедушке в гости?

   - Да.

   - Что же, хорошо. Только ведь ваш дедушка - очень крутой человек и страшный холоп и ябедник. Я его, признаться, не люблю.

   - И мы с братом его тоже не любим, - ответил я. - Когда он приезжал в Таганрог, то от него никому житья не было. Не знали, как от него избавиться, и рады были, когда он уехал.

   - А бабка ваша набитая дура, - сказал Смiотанко.

   - Да, глуповата, - согласился я.

   Разговор продолжали в том же духе. Я либеральничал и был доволен собою, не подозревая, что моё либеральничанье не идет дальше глупого злословия. Антоша не проронил ни одного слова.

   - В какие часы принимает графиня? - спросил я развязно.

   - А на что вам?

   - Хотел бы ей представиться вместе с братом.

   - По делу или так?

   - Просто из вежливости.

   - Без дела она вас не примет. Она - старуха и дочь её, княгиня, тоже старуха. Какая вы им компания? О чем вы с ней говорить будете?

   Мое самолюбие было уязвлено.

   - Надеюсь, что я, как ученик пятого класса, нашел бы о чем поговорить с графиней, - с достоинством ответил я.

   - О чем? О латыни да об арифметике? - усмехнулся Смiотанко. - Не годитесь. Я - бывший офицер - и то очень редко удостаиваюсь милостивой беседы с ея сиятельством, а вы что? Безусый мальчишка, сын какого-то бакалейщика и более ничего. Нет, не годитесь.

   Мне стало неловко. Какой-то неведомый старик - писарь, унижал мой авторитет перед братом. А я еще так недавно и так уверенно говорил Антоше, что непременно познакомлюсь с графиней... Я поспешил переменить разговор.

   - Скоро нас отправят к дедушке? - спросил я.

   - А это, господа, не от меня зависит, - ответил Смiотанко. - Про то знает управляющий Иван Петрович. Он скоро должен приехать. К нему и обратитесь. Только имейте в виду, что он с вашим дедушкой в контрах... Слышал я, будто сегодня отправляют в Княжую оказию с мукою. Если сумеете примазаться к ней, то и поедете.

   - А другого способа нет? - спросил я.

   - Для вас отрывать от работы лошадь и человека не станут. Пора горячая. А вот и Иван Петрович приехал.

   На улице продребезжали беговые дрожки и через две минуты в комнату вошел приземистый старичок с бритым, умным и благодушным лицом, одетый по городскому. Он был в пыли. Войдя, он снял картуз, смахнул с него платком пыль, похлопал себя тем же платком по плечам и по брюкам и, не замечая нас, обратился к Смiотанке.

   - Переписали ведомости, Станислав Казимирович?

   - Нет ещё, - ответил Cмiотанко с легким смущением.

   - Ах, Боже мой! Что же это вы? - с неудовольствием воскликнул Иван Петрович. - Её сиятельство давно уже дожидаются ведомости и уже два раза спрашивали... Так нельзя... Её сиятельство могут прогневаться.

   - Сегодня перепишу... А вот и гости.

   Смiотанко указал на нас. Иван Петрович обернулся в нашу сторону, прищурился и спросил.

   - Кто такие?

   - Егора Михайловича внуки.

   Я поспешил отрекомендоваться.

   - А-а, очень приятно, очень приятно, - благодушно засуетился управляющий. - Ваш дедушка прекрасный человек. Я их очень уважаю.

   - Иван Петрович, бросьте политику. Скажите прямо, что он подлец и что вы терпеть его не можете, - вмешался Смiотанко.

   - Идите, Станислав Казимирович, переписывайте ведомость, - строго сказал Иван Петрович. - Вы - беспокойный человек... А вы, молодые люди, не слушайте. У него такая привычка. Оно, положим, правда, что вашего дедушку отсюда, из Крепкой сместили и перевели в Княжую, а меня её сиятельство посадили на их место, но ведь это не наше дело, а графское. Нет, Егор Михайлович прекрасный человек. И Ефросинью Емельяновну я тоже уважаю. А ежели они на меня сердятся, так Бог с ними.

   Не желая вмешиваться в деревенскую "политику", я заговорил об оказии в Княжую.

   - Есть, есть, - заторопился Иван Петрович. - Из Княжой Егор Михайлович за мукой для косарей подводу прислали. Теперь уже нагружают. Через четверть часа и поедете. Кланяйтесь от меня почтенному Егору Михайловичу и многоуважаемой Ефросинии Емельяновне. Надолго к нам в гости приехали?

   - Неизвестно. Как поживется.

   - А это ваш братец? Кажется, Антон... Антон Павлович? Так? Славный молодой человек. Хорошо учитесь? Ну, по глазам вижу, что хорошо и даже отлично... Очень приятно... Приезжайте к нам сюда в Крепкую почаще. К о. Иоанну на вакации сынок семинарист приехал - приятный и образованный молодой человек. С ним о серьезных материях потолкуете... Умный господин.

   - Балбес и дубина, - вставил Смiотанко.

   - Переписывайте ведомость, Станислав Казимирович. Их сиятельство могут прогневаться. А вот и ваша оказия с мукою. Пожалуйте, я вас посажу и самолично отправлю.

   Мы вышли на улицу. Перед крыльцом стояла повозка, нагруженная четырьмя мешками муки. У переднего колеса с вожжами в руках стоял мужик лет пятидесяти, похожий на отставного солдата николаевских времен.

   - Так вот, Макар, - обратился к нему Иван Петрович, - скажешь Егору Михайловичу, что я записал эту муку в отпускную ведомость по княжеской экономии, а Егор Михайлович пускай к себе на приход запишет... Заодно отвези в Княжую и этих двух прекрасных юношей. Садитесь, господа, молодые люди, да смотрите, не перепачкайтесь в муке... Всё? Ну, с Богом. Кланяйтесь.

   Макар, как нам показалось, посмотрел на нас не очень дружелюбно.

   - Посмотри, Саша, у него нет двух пальцев на руке, - шепнул мне брат.

   Я посмотрел. Действительно, у Макара на правой руке не хватало указательного и среднего пальцев. Я хотел было спросить его, куда они девались, но он угрюмо сел к нам задом и, по-видимому, не намерен был начинать разговора.

   Мы поехали по слободе. Из одного из переулков выскочил, пошатываясь, Ефим и весело крикнул нам.

   - Гей, паничи, счастливый путь!.. В воскресенье я приду к вам в Княжую в гости... Я вас люблю. Вы хорошие... А машиниста жинка раздела, заперла в чулане и не дает горилки... А он ругается... Я приду... Рыбу ловить будем...

   Макар злобно посмотрел на него.

   - Пьяница чертова! Батька с матерью пропил! Махамет! - проговорил он громко и презрительно.

   - А ты беспалый чорт! - ответил Ефим. - Свиньи пальцы отъели, так и не слышал.

   Макар сердито плюнул, ударил по лошади, и скоро мы оказались снова в степи. Ехали молча. Солнце уже давно перешло за полдень и нам очень хотелось есть. У Антоши от голода даже ввалились щеки.

   - Скоро мы до Княжой доедем? - спросил я Макара.

   - Когда приедем, тогда и дома будем, - ответил он угрюмо.

   - А много ещё верст осталось? - спросил Антоша.

   - Сколько осталось, столько и есть, - последовал угрюмый ответ.

   На половине дороги Макар однако же вдруг круто повернулся к нам в полуоборот и спросил.

   - А вы кто же такие будете?

   - Мы - внуки Егора Михайловича, - ответил Антоша, - и едем к дедушке и к бабушке в гости.

   - Ага, к аспиду аспидята едут, - проворчал Макар по-хохлацки себе под нос. - Значит, аспидово племя.

   Он сердито повернулся к нам спиною и до самой Княжой не проронил ни одного слова.

  

   У графини была дочь, вышедшая замуж за князя, фамилию которого я не помню. За молодой графиней в приданое дана была слобода, которую поэтому и назвали Княжой. Лежит она в десяти верстах от Крепкой и церкви в ней нет. Слобода маленькая, невзрачная. Ценны в ней только необозримые поля. Тем не менее и здесь построен барский дом городского типа в шесть или семь комнат. Построен он был для новобрачных княгини и князя, но они предпочли жить в Крепкой, у графини, и барский дом пустовал и всегда был на запоре. Окружал его небольшой, тенистый и сравнительно еще молодой садик, спускавшийся к речке.

   Когда дедушку из Крепкой перевели в Княжую, то ему и бабушке пришлось поселиться в пустом барском доме. Но их обоих угнетал простор больших комнат и приличная, мягкая заграничная мебель пришлась им не по вкусу.

   - А ну их к бесу! - говаривал дедушка, глядя на венское кресло-качалку. - Стул не стул, санки не санки, а так, черт знает что.

   Или вот, сердился он на вольтеровское кресло:

   - Плюхнул в него и пропал в нем: совсем человека не видно... Господа с жиру бесятся... Делать им нечего.

   Больших комнат старики не любили потому, что анфилады их вселяли в них суеверный страх.

   - Тут слово скажешь или крикнешь, а оно из пятой комнаты к тебе отзывается...

   - Кто это "оно", дедушка?

   - Известно кто: либо домовой, либо нечистая сила... Люди Бога забыли и модничать начали; и все оттого, что у господ денег много и они по разным заграницам ездят... Ну, вот погляди: заграничный стол. А может быть его какой-нибудь басурман и еретик делал, который и в церкви никогда не бывает?! По-настоящему, такую вещь и в доме держать нельзя... Грех...

   В виду этого Егор Михайлович выпросил у графини позволение построить для себя жилище по своему вкусу и выстроил тут же, рядом с барскими хоромами, маленькую хатку с двумя крохотными низенькими комнатками. Очутившись в привычной тесноте и духоте, оба старика почувствовали себя привольно и хорошо, как рыба в воде.

   Князь к этому времени уже умер, и овдовевшая княгиня жила со своей графиней-матерью в Крепкой, а управление Княжой было всецело передано на руки дедушке Егору Михайловичу. Он был здесь полным властелином и командовал всем, как ему угодно. Иногда, еще при жизни, покойный князь наезжал делать ревизию. Об этих наездах бабушка Ефросинья Емельяновна рассказывала так.

   - Князь был толстый, тучный и жирный барин. Вынесут ему на балкон вот это большое кресло, он и сядет. Тогда вынесут и поставят перед ним этот заграничный столик, а на столик большой кувшин молока. И он сидит и все пьёт, и до тех пор дует, пока в кувшине не останется ни одной капельки... А Егор Михайлович стоят перед ним и докладывают. Когда князь увидит, что молока уже нет, то сядет в коляску и уедет... Любил покойничек молоко, царство небесное... И куда только в него лезло!..

   В таком положении было дело, когда мы с Антошей приехали в Княжую.

   Перед барским домом расстилался густо заросший травою и бурьяном большой двор, с одной стороны которого стояла конюшня, а с другой - амбар; посередине - колодец с журавлем и недалеко от него, на двух крепких столбах, голубятня. Ни одной красивой черточки, ни одного красивого выступа, на котором мог бы отдохнуть глаз; кругом - бесконечные поля. Самая слобода пряталась где-то в овраге. После невзрачной, но еще сносной Крепкой, здесь уже веяло самой прозрачной и безвыходной скукой и тоской. Нас так и обдало этой благодатью, как только мы въехали во двор. Мы с Антошей только переглянулись и каждый из нас невольно вздохнул.

   А мы-то так рвались сюда из Таганрога! Нас так тянуло в этот рай, в эту обетованную землю. Но раскаиваться было уже поздно: приходилось переживать обидное разочарование и покориться судьбе.

   Бабушка Ефросинья Емельяновна - совсем деревенская старуха - встретила нас далеко не ласково. Несмотря на свои шестьдесят пять лет, она была ещё жилиста и крепка. Приехав, мы застали её за стиркой. Подоткнув подол, она в тени своей хатки трудилась над какими-то грубыми тряпками в корыте и когда мы с Антошей подошли к ней поздороваться, то на нас пахнуло атмосферой противного мыла. Мы и не ожидали особенно радушного и родственного приема, но теперь почувствовали себя сразу очень неловко; на лице бабушки было написано, что приезд наш был ей совсем неприятен.

   "Тут и так хлопот много, а нелегкая ещё внучат принесла!", - говорили её старческие глаза. - "Теперь придётся ещё и о них заботиться"...

   Мы с Антошей были в порядочном затруднении. По настоящему, следовало бы поцеловать бабушке ручку, но Ефросинья Емельяновна и не подумала вынимать своих рук из корыта.

   - Егора Михайловича дома нема, - заговорила она по-хохлацки (она говорила только по-хохлацки). - Они поехали в поле на бегунцах (беговых дрожках). Поехали и пропали. Должно быть косари бунтуют... Такой треклятый народ, что и не дай Господи...

   - Кланяются вам и дедушке папаша и мамаша, - начали мы в один голос.

   Но бабушку, по-видимому, эти нежности нисколько не интересовали. Не вынимая рук из корыта, она повернула к нам свое покрытое морщинами лицо и спросила.

   - Едите голубей?

   Само собою разумеется, что мы оба, страшно голодные, выразили живейшее согласие. Ефросинья Емельяновна выпрямилась, протянула вдоль бедр распаренные тощие руки, с налившимися жилами, и, глядя куда-то во двор, стала кричать во весь свой старческий голос.

   - Гапка! Гапка! Где ты провалилась? Гапка!

   Кричала она довольно долго. Из дверей другой маленькой хатки, который мы сначала не заметили, вышла не молодая уже женщина, босая и загорелая, но считавшая себя, по-видимому, красавицей, потому что её загорелую шею в несколько рядов окутывали разноцветные монисты, в ушах висели тяжелые медные серьги с поддельным кораллом, а волосы были перехвачены желтой выцветшей лентой. Шла он медленно, не торопясь, и, подойдя, стала пристально и без всякой церемонии рассматривать нас.

   - Это кто же такие? - спросила она по-хохлацки.

   - Внуки. Моего сына Павла дети, - ответила бабушка таким тоном, как будто бы хотела сделать упрек кому-то за то, что нас принесло в Княжую.

   Гапка стала ещё пристальнее и ещё бесцеремоннее рассматривать нас с таким же любопытством, с каким смотрят на зверей в зверинцах, бродящих по ярмаркам.

   - Яков где? - спросила бабушка.

   - А я почему знаю? - ответила красавица.

   - А Гараська шибеник (висельник) где?

   - Балуется где-нибудь с хлопцами, а то, може, и на речке купается или рыбу ловит...

   После этих справок последовал со стороны бабушки приказ: отыскать либо Якова, либо шибеника Гараську и пусть кто-нибудь из них слазит на голубятню и поймает пару молодых голубей. Гапка же должна немедленно ощипать и зажарить этих голубей и подать нам для утоления нашего голода.

   - Если бы вы раньше приехали, то застали бы обед и поели бы борща, - утешила нас бабушка, когда Гапка удалилась. - А теперь уже всё съедено. Мы обедаем рано, не по вашему, не по городскому... Покушайте теперь голубей. А у нас есть такие люди, что совсем не едят голубей оттого, что на иконах в церквах пишут Духа Святого в виде голубя... А Егор Михайлович в это не верят. Они говорят, что голубь - птица, а не Дух Святой... Да что же я с вами разбалакалась?! У меня стирка стоит. Не мешайте. Идите куда-нибудь гулять. Вас потом позовут... А то вы мне ещё голову заморочите.

   "Так встретила нас бабушка. Как-то встретит нас дедушка?", - подумали мы.

   Куда же итти? Здесь и итти-то некуда. Мы пошли на удачу, куда глаза глядят. Обогнули барский дом и вошли в сад. Сад был давно запущен. Дорожки густо заросли травою и были еле-еле заметны. Перед балконом, выходящим в сад, были заметны заросшие бурьяном бугорки - когда-то бывшие клумбы. В одном месте в саду под деревом мы нашли старую скамейку, тоже кругом обросшую травой и лопухами. От нечего делать мы посидели на ней.

   - Скучно здесь будет, - сказал уныло Антон.

   - Да, брат, порядочная мерзость запустения, - заметил я.

   Немножко левее блеснула речка. Мы, точно сговорившись, поднялись, отыскали какую-то тропинку и стали спускаться по ней к воде. Первым делом мы наткнулись на купальню с дверью, висевшей косо только на одной петле: другая была сломана. Было ясно, что дедушка и бабушка не были охотниками до купанья. Речка были типичная степная с песчаными берегами. Кое-где где росли и шептались камыши.

   - Давай выкупаемся, - предложил Антоша.

   - Убирайся ты со своим купаньем. Мне страшно есть хочется, - ответил я с сердцем.

   Я был зол от голода. Когда еще мы этих несчастных голубей дождемся?! Хоть бы уж по куску хлеба дали...

   - Пойдём, Антоша, попросим у бабушки хлеба.

   - Пойдем. Только она нас прогонит. Раз уже прогнала... А мне страшно есть хочется.

   Мы решили вернуться к бабушке. Но тут недалеко раздались женские голоса. На вдающийся в реку песчаный мысок пришли три бабы и стали полоскать в реке бельё. Пробравшись не без труда через бурьян и репейник, мы подошли к ним.

   - Здравствуйте.

   - Здравствуйте и вы.

   - Помогай Бог.

   - Спасибо.

   Бабы глядели на нас приветливо и в то же время с любопытством осматривали нас.

   - Как называется эта речка?

   - Крепкая.

   - Та самая, что течет в слободе Крепкая?

   - Эге... Она самая.

   - А рыба в ней есть?

   - Есть, только мелкая. Наши парубки бреднем ловят. Уха бывает добрая. Местами и раки есть.

   - А можно бредень достать?

   - В слободе можно. У кривого Захара целых два бредня есть. Он даст.

   Бабы продолжали с добродушным любопытством рассматривать наши синие мундирчики и даже забыли о белье. Загорелые лица их приветливо улыбались из-под цветных платочков, покрывавших их головы.

   - А вы кто такие будете? - спросила одна из них.

   - Мы - внуки Егора Михайловича.

   - Гаспида проклятого? - взвизгнула одна из баб с неподдельным испугом. - Гаспидята!

   Затем вдруг произошло превращение. Бабы неожиданно вспомнили о белье и принялись спешно полоскать его. Добродушные и приветливые улыбки сбежали с их лиц и заменились какою-то пугливой серьезностью. На наши вопросы они уже не отвечали.

   - Что это значит, молодайки? - спросил я с удивлением.

   - Идите, идите своею дорогою, - сердито ответила одна из баб и принялась полоскать с таким усердием, что кругом далеко полетели брызги.

   Мы постояли ещё немного и не без смущения стали подниматься по тропинке вверх.

   - Саша, отчего это бабы вдруг так переменились? - спросил Антоша, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

   - Не знаю, Антоша, - ответил я. - Должно быть, дедушку здесь не любят за что-нибудь. Припомни: машинист всю дорогу бранил дедушку, в Крепкой Смiотанко отзывался о нем как-то двусмысленно. Впрочем, не наше дело. Есть здорово хочется. Пойдём к бабушке. Может быть голуби уже и готовы.

   Поспели мы, что называется, в самый раз. Гапка уже искала нас, а бабушка сделала нам выговор за то, что мы пропали. Два тщедушных голубиных птенца и два ломтя пшеничного хлеба исчезли быстро, но не насытили нас, а только раздразнили наш здоровый молодой аппетит. Попросить ещё по ломтю хлеба нам показалось почему-то совестно. Мы только вздохнули и грустно поднялись из-за низенького стола.

   - Бабушка, скоро чай будет? - спросили мы в один голодный голос.

   - Когда Егор Михайлович приедут, тогда и чай будет, - ответила Ефросинья Емельяновна и ушла куда-то.

   Жди, когда он приедет! А если он до ночи не вернется? Значит, нам до самой ночи и голодать? Эх, зачем мы поехали?!..

   Куда же теперь деваться? Что с собою делать? Через двор от угла хатки и до угла амбара протянулась веревка. На ней Гапка, гремя монистами, развешивала выстиранное бабушкой грубое белье. Подле неё вертелся и прыгал на одной ножке мальчуган, лет одиннадцати, с давно не стриженой головой, в холщовых портках и рубахе и босой. Палец правой руки он воткнул себе глубоко в ноздрю и, припрыгивая, гнусавил:

   - Нгу, нгу, нгу, нгу!..

   Мы подошли. Гапка, не покидая работы, приветливо нам улыбнулась, а мальчуган, не вынимая пальца из ноздри, уставился на нас.

   - Хорошо я вам, панычи, голубят изжарила? - спросила она.

   - Голуби были очень вкусны, но только для нас этого было мало. Мы с Антошей по-прежнему голодны, - сказал я.

   - Я тут, панычи, не виновата, - ответила Гапка. - Приказали бабушка пару, я и изжарила пару. Я не виновата, что ваша бабушка такая скупая и жадная.

   - Разве Ефросинья Емельяновна скупа? - спросил Антоша.

   - И-и, не дай Бог, какая скупая... Как скаред... Я наставлю курам зерна, сколько надо, а она придет да половину с земли соберет. Корки хлеба - и те считает... Куда вы теперь, панычи?

   - И сами не знаем. Мы здесь ничего не знаем.

   - Гараська, - обратилась Гапка к лохматому мальчугану. - Поди, детка, с панычами. Покажи им что-нибудь. Сходите в балку, на криницу. Там вода холодная и чистая, как слеза.

   Гараська вынул из ноздри палец, глубокомысленно задумался и, тряхнув головою, решительно проговорил по-хохлацки.

   - Ходимте. Я вам щось покажу.

   Он степенно и важно, точно сознавая значение возложенного на него поручения, пошел впереди, а мы за ним. Завязался разговор.

   - Ты - Гараська-Шибеник? - спросил Антоша. - Это твоя фамилия?

   - Сам ты шибеник. Хоть и панич, а шибеник, - ответил сердито Гараська.

   - Это бабушка сказала, что тебя зовут шибеником, - оправдался Антоша.

   - Ее самое, старую каргу, над на шибеницу (виселицу). Она только и знает, что с утра до ночи лается.

   - Значит ты Ефросинью Емельяновну не любишь?

   - А кто ее любит? И деда вашего страсть как не любят.

   - За что же его не любят?

   - Всех притесняет... Гаспид.

   Наступило неловкое молчание. Антоша переменил разговор.

   - Гапка - твоя мать? - спросил он.

   - Эге, мать.

   - А отец у тебя есть?

   - Нет. Батька у меня нема.

   - Значит, он умер?

   - Не знаю... Я спрашивал об этом маменьку, а они сказали: - "На что тебе батька понадобился? Проживем и без батька"... Сказали и заплакали.

   Мы ничего не поняли и хотели расспросить подробнее, но Гараська вдруг сделал вдохновенное лицо, раздул ноздри и крикнул.

   - Пойдёмте в клуню (в ригу) горобцов (воробьев) драть!

   Вслед за этим он побежал вперёд к большому четырёхугольному зданию, сплетённому из ивовых ветвей и покрытому соломой. Оно находилось шагах в трёхстах от барской усадьбы. Окон в нём не было, а были только двери, похожие на вороты. В эти двери мог свободно въехать большой нагруженный воз. Гараська приоткрыл их, влез в щель и пропустил нас туда же. Мы сразу попали в полумрак и долго не могли освоиться, несмотря на то, что сквозь плетёные стены со всех сторон проникал снаружи свет. Плотно убитый и укатанный пол занимал довольно большую площадь и на нём в разных углах стояло несколько молотилок и веялок. Антоша и я не утерпели и стали вертеть ручку одной из веялок. Она загрохотала, застучала и даже, как нам показалось, жалобно застонала. Это нам понравилось, но забаву эту пришлось скоро бросить: не хватало силёнки.

   Тем временем Гараська, знавший здесь каждый уголок и каждую щёлочку, ловко, как кошка, вскарабкался по плетёной стене под самую крышу и стал шарить рукою в соломе. Послышалось тревожное воробьиное чириканье и несколько испуганных воробьёв вылетели из-под крыши и стали метаться по клуне.

   - Давайте шапку! - крикнул Гараська.

   Мы с Антошей оба протянули ему вверх наши гимназические фуражки.

   - Выше держите, а то яйца побьются, скомандовал Гараська.

   Я поднялся на цыпочки и поднял фуражку ещё выше. Гараська, держась одной рукой за стропило, повис всем телом вниз, протянул другую руку к моей фуражке и сказал.

   - Вот. Получай.

   Я поглядел в фуражку. На дне её лежало пять маленьких краплёных воробьиных яичек. Антоша тоже поглядел и, подняв свою фуражку, как можно выше, стал умоляющим тоном просить.

   - И мне! И мне! Гарася, дорогой, милый, золотой, и мне...

   Гараська бросил и ему в фуражку пяток яиц. Затем началась настоящая охота. Гараська, как кошка, держась за стропила, лазил вдоль стен и шарил в соломе. Среди злополучных воробьёв поднялся неописуемый переполох и в какие-нибудь десять минут в фуражках у каждого из нас была масса яиц. Гараська, красный от движения и от натуги, слез на землю и взглянув на добычу, довольным голосом сказал.

   - Будет с вас.

   - Что же мы теперь будем делать с этими яйцами, спросил я.

   - Что? Ничего, - ответил Гараська. - Возьмём да и бросим, а сороки потаскают и съедят.

   Мы вышли из клуни, бережно неся фуражки. Вдруг ни с того ни с сего Антоша произнёс жалобным тоном.

   - Бедные воробушки! Зачем мы их грабили? За что мы их разорили и обидели? Ведь это - грех... Саша, зачем мы разорили столько гнезд? Гараська, надо положить яички обратно в гнезда.

   Гараська поглядел на Антошу выпученными и удивленными глазами и ответил.

   - Поди и положи сам. Я все гнезда разорил. Теперь и не найдешь.

   Антоша бережно выложил яйца на землю и стал с грустью и с раскаянием смотреть на них.

   - За что мы обидели ни в чем не повинных Божьих птичек? - пробормотал он.

   Глядя на него, и мне стало стыдно за нашу бесполезную жестокость. Мы, печальные и смущенные, пошли домой, а Гараська, набрав полные пригоршни яиц, шел за нами и беззаботно швырялся ими, как камешками.

  

   Дедушка Егор Михайлович приехал на дребезжащих беговых дрожках, когда уже солнце было близко к закату. Увидев нас, он так же, как и бабушка, не выказал ни малейшего удовольствия по поводу нашего прибытия. Он явился не в духе, в виду того, что крысы в амбаре съели кожух (овчинный тулуп). Об этом событии он рассказывал бабушке таким тоном, как будто бы дело шло о целом состоянии или о выгоревшей дотла слободе. Он жестикулировал и бранился, на чем свет стоит.

   - Как я поглядел - а в кожухе дырка! Такая дырка, что аж перст пролез. Вот этот самый перст.

   Дедушка при этом поднес бабушке указательный палец к самому лицу так близко, что та отшатнулась. Излив свой гнев и пожелав в заключение кому-то скиснуть, Егор Михайлович обратил, наконец, внимание и на нас, внуков, и сухо, ради одной формальности, спросил.

   - Ну, как там у вас? Все ли живы и здоровы в Таганроге?

   Получив ответ, он уже более не обращал на нас никакого внимания и выразил свое родственное расположение только тем, что сказал:

   - Скоро чай пить будем.

   Вслед за этим он деловым тоном заявил бабушке.

   - К чаю армяшки придут два. Те самые, что через графскую землю овец прогоняют. Я с них пятьдесят целковых взял за прогон, за то, что отара вытопчет и съест. Смотри, мать, чтобы парадно было.

   Бабушка, смертельно не любившая никакой парадности, связанной для нее с излишними хлопотами, недовольно промычала что-то и проворчала чуть слышно про себя.

   - Поганым армяшкам, да ещё и парад!.. Нехай они скиснут.

   К чаю действительно прибыло двое армян-гуртовщиков с огромными носами, в грязных рубахах и в истоптанных сапогах, сделавших, по-видимому, не одну сотню верст по степи. Пригласив их, дедушка выказывал этим свое благословление, так как знал, что и сам получит от графини словесную благодарность и похвалу.

   Чаепитие было действительно обставлено некоторой парадностью. На середину двора был вынесен низкий круглый деревянный стол, ножки которого были ниже ножек обыкновенного стула. Вокруг уселись на скамейках вроде тех, которые ставятся под ноги, дедушка, бабушка, Антоша и я. Для армян же, как для почетных гостей, были вынесены из дома два обыкновенных стула. По мнению дедушки и бабушки, это было парадно, но мы с Антошей едва удерживались от смеха и по временам довольно невежливо хихикали и фыркали. Очень уж комичен был вид армян, восседавших на стульях и испытывавших от такой высоты ужасное неудобство. По сравнению со всеми, сидевшими чуть не на корточках, они казались чем-то вроде громадных верблюдов. По середине стола стоял маленький и давно уже не чищеный самоварчик. Сахар помещался в старой жестянке из-под монпансье. Чайник был без носка. Пили из разнокалиберных чашек и пили в прикуску, стараясь кусать как можно громче.

   - Угощай гостей, мамаша, - обратился Егор Михайлович к супруге, желая показать себя радушным хозяином.

   - Кушайте, господа вирмешки (армяшки)! - угощала бабушка.

   Армяне пили, не спеша, и все время разговаривали между собою по-армянски и громко сморкались в пальцы. Но ни то, ни другое однако же никого не стесняло, как не стеснило и то, что один из них вытер со лба пот подолом рубахи и при этом обнаружил довольно солидный кусок смуглого брюха.

   - Что же ты, мамаша, не наливаешь гостю ещё? - указал дедушка на пустую чашку одного из армян.

   - Будет с него. Он уже и так три чашки выпил, - недовольным тоном ответила бабушка.

   Дедушка бросил на бабушку молниеносный взгляд, но армянин поспешил поблагодарить.

   - Благодару. Давольно...

   Антоша и я не выдержали и фыркнули, за что и удостоились от дедушки лестной аттестации:

   - Дураки! Невежи! Не умеете себя при гостях держать. А ещё ученые!..

   Дедушка Егор Михайлович никак не мог помириться с тем, что наши родители не сделали из нас лавочников и ремесленников, а отдали нас в гимназию. Поэтому он не упускал никогда случая ругнуть нас "учеными". Антоша и я однако же не придавали этому никакого значения. Оба мы в те времена были глубоко уверены в том, что дедушка во стократ неразвитее и невежественнее каждого из нас. Дедушка же в свою очередь не раз предупреждал нашего отца.

   - Не учи, Павло, детей наукам, а то станут умнее батька с матерью.

   Когда армяне распрощались и ушли, наступил уже вечер - чудный, теплый, тихий вечер. Гапка убрала со стола самовар и посуду, а дедушка и бабушка сейчас же заговорили о том, что пора итти спать. Вставали они с солнцем, а ложились с курами. Но мы с Антошей пришли в ужас. Стенные дешевенькие часики в хатке стариков пробили только девять часов. В Таганроге в эти часы только начиналась настоящая жизнь после жаркого дня. Все высыпали на улицу. Из городского сада далеко разносились звуки оркестра. На большой улице - толкотня от гуляющих и наслаждающихся вечерней прохладой... А мы должны итти спать!..

   Тем не менее дедушка и бабушка, после короткого совещания, решили, что нас, гостей, надо положить в большом доме, потому что в их маленькой хатке четверым будет душно да и блох много. Дом отперли, набросали на пол душистого сена, покрыли простыней и, таким образом, устроили для нас одну большую постель и, вместо пожелания спокойной ночи, сказали.

   - Смотрите же, не балуйтесь, а спите...

   Мы остались в пустом доме одни, без огня. По счастью, теперь мы были сыты. За чаем мы умяли целую паляницу вкусного пшеничного хлеба. Но все-таки нам было скучно и спать не хотелось. Мы вышли на галерею и уселись рядом на ступеньках лестницы. Во всей усадьбе была такая мертвая тишина, что явственно было слышно, как изредка фыркают лошади в отдаленной конюшне. Кругом все спало. Тихо было повсюду - и в степи, и на речке, с её кустарниками и камышами, и в ночном воздухе. Раз только низко над землею пролетела какая-то ночная птица, да из степи донеслось что-то похожее на крик журавля. Антоша глубоко вздохнул и задумчиво проговорил.

   - Дома у нас теперь ужинают и едят маслины... В городском саду играет музыка... А мы здесь бедных воробьёв разоряем да несчастных голубей едим.

   Мечтою и думами он жил в этот момент в Таганроге и думал о родной семье и родной обстановке. И в самом деле, мы чувствовали себя здесь одинокими, точно брошенными на необитаемый остров.

   - Зачем мы сюда поехали? Здесь не хорошо, - проговорил Антоша с грустью.

   Через полчаса он ушел спать, а я остался один со своею болезненною скукою. Скоро взошла великолепная луна и залила все постройки и всю степную гладь зеленоватым серебром. Под ее магическим холодным, ровным светом степь вдруг точно проснулась и ожила. Зававакал перепел, задергал коростель, затуркали куропатки и застрекотали насекомые. Степная жизнь передалась и во дворе. У самых моих ног запел свою песенку сверчок и тотчас же немножко подальше откликнулся другой, потом ещё и ещё...

   И все-таки ночь была тиха, пленительно тиха. Как был бы здесь уместен живой человеческий голос!

   Но, чу! Я даже вздрогнул. Произошло что-то волшебное. Из-за реки вдруг донеслась нежная, грустная песня. Пели два голоса - женский контральто и мужской баритон. Что они пели - Бог его знает, но выходило что-то дивное. То женский голос страстно молил о чем-то, то баритон пел что-то нежное, то оба голоса сливались вместе и в песне слышалось безмятежное счастье... Я невольно окаменел и заслушался. Я любил пение нашего соборного хора и наслаждался концертами Бортнянского, но такого пения я не слыхивал ни разу в жизни.

   - Саша, где это поют?

   В дверях стоял Антоша, весь озаренный луною, с широко раскрытыми глазами и с приятно изумленным лицом.

   - Это ты, Антоша? А я думал, что ты уже спишь?

   - Я собирался заснуть, да услышал это пение... Где это поют?

   - Должно быть за рекой. Какой-нибудь парубок и дивчина.

   Антоша опять сел подле меня и оба мы застыли, слушая неведомых певцов. Где-то во дворе тихонько скрипнула дверь и через несколько времени мимо нас прошла, вся залитая луною Гапка. Она шла медленно по направлению к реке и тихо рыдала.

   - Боже ж мой! Боже ж мой, как хорошо! - бормотала она. - Когда-то и я тоже... А где оно теперь?..

   - Саша, о чем она бедная плачет?

   - Не знаю, Антоша...

   И нам обоим захотелось заплакать.

   Пение умолкло, когда небо уже начинало бледнеть. Мы вошли в комнату и улеглись усталые, но счастливые и довольные. Но заснули мы только под утро, когда в слободе пастух, собирая скотину, заиграл в трубу.

  

   Проснулись мы на следующее утро в девять часов - по-деревенски очень поздно. Дедушка давно уже был в поле. Бабушка не захотела ставить для нас самовар и с недовольным ворчаньем дала нам по горшку молока и по ломтю хлеба, а затем мы снова были предоставлены самим себе. Тут подвернулся Гараська и предложил нам слазить на голубятню. По дороге он сообщил нам, что господа только построили голубятню, а голубей в нее никто не сажал. Голуби сами прилетели Бог знает откуда и расплодилось их видимо-невидимо. Никто их никогда не кормит, а все-таки живут и плодятся.

   Влезши на голубятню, величиною с добрую комнату, мы были с первого же момента ошеломлены. Здесь было настоящее птичье царство в несколько сот голубиных голов. Картины попадались подчас очень трогательные: в одних гнездах голубки сидели на яйцах, а в других заботливо ухаживали за птенцами; тут нежно ворковали, а там ссорились, влетали и вылетали. Мы с Антошей, конечно, не преминули с умилением и, не взирая на тревогу родителей, подержать в руках яйца и поласкать птенцов, прижимая их то к губам, то к щекам, то к груди. Птенцам вероятно это очень не нравилось, но мы не обращали на это внимания и продолжали изливать на них свои нежности. Настроение духа у нас было прекрасное, нежное и любящее. Но его испортил нам Гараська. Он при нас начал ловить голубей и сворачивать им головы. В самое короткое время он погубил шесть душ.

   - Четыре вам, а эта пара нам с маменькой, - сказал он самым равнодушным тоном.

   Мы его возненавидели и дали друг другу слово никогда не есть голубей. Это слово мы держали твердо до... до самого обеда. За обедом, после борща, были поданы четыре жертвы гараськиной жестокости. Мы с Антошей тяжело вздохнули и принялись за них... Ничего не поделаешь, человеческая натура слаба. Сдержи мы свое слово, мы были бы голодны.

   Покинув голубятню, мы пошли бродить по двору и забрели в конюшню. Там мы застали того самого угрюмого беспалого солдата Макара, который привез нас вместе с мукою в Княжую. Он с помощью тряпицы, намотанной на палочку, смазывал чем-то жирным израненные плечи лошади. На нас он не обратил ровно никакого внимания, вероятно желая выказать этим свое презрение к нам.

   - Чем это ты мажешь? - полюбопытствовал от нечего делать, Антоша.

   Макар смерил нас обоих взглядом с ног до головы, ничего не ответил и только оттопырил щетинистые усы.

   - Это лекарство? - допытывался Антоша.

   Солдат сердито сплюнул и не нам, а куда-то в сторону сердито проворчал.

   - Сколько раз говорил гаспиду, что хомут тесный... Ишь, какие раны теперь... А в рану муха лезет, червяки заводятся. Так нет: гаспид удавится, а нового хомута не купит... Ему нужно, чтобы графиня похвалила его за экономию.

   - Кто это гаспид? - спросил я.

   - А тот, кто и был гаспидом,