Чехов Александр Павлович - В гостях у дедушки и бабушки

- ответил Макар лаконически и повернулся спиною.

   Очевидно было, что аспидом величал он Егора Михайловича, который был до невозможности экономен там, где дело касалось барского добра и барских денег.

   Первый блин комом. Завязать знакомства с Макаром не удалось. Мы пошли прочь и вдогонку услышали сердитую фразу.

   - Идите, гаспидово племя, ябедничайте! Никого я не боюсь.

   - Никому мы ябедничать не станем, - оскорблённо ответил я, вернувшись. - Мы сами Егора Михайловича не любим. Он - отсталый человек.

   Я и не подозревал в тогдашнем самомнении (еще бы: ученик 5-го класса), что говорю ужасные нелепости, за которые мне следовало бы, по-настоящему, краснеть, но все-таки тон мой на Макара подействовал.

   - Не любите? - переспросил он.

   - Не за что любить его. С самого приезда нашего в Крепкую, мы не слышали о нем ни одного доброго слова; все только бранят его.

   - А не врете вы? Ну, да там увидим, - ответил Макар недоверчиво и стал ворчать себе под нос что-то непонятное.

   Теперь он стал смотреть на нас как будто ласковее.

   - Где ты потерял свои два пальца? - рискнул спросить я.

   - Где? - ответил он угрюмо. - Известно где: на войне... Под Севастополем.

   И как будто бы раскаявшись в том, что заговорил с "гаспидятами", он грубо крикнул.

   - Уходите из конюшни! Чего вам здесь надо? Лошадь ударит, а за вас отвечай...

   Мы поспешно ретировались. Навстречу нам опять попался Гараська и без приглашения пошел с нами. Антоша шел задумавшись.

   - Отчего это дедушку так не любят здесь? - проговорил он, ни к кому не обращаясь.

   - Оттого, что он управляющий, - пояснил Гараська тоном знатока. - Он собирает с мужиков деньги и отвозит их к графине в Крепкую. У графини денег много, а мужиков мало - вот они и злятся на него. Маменька говорили мне, что Егор Михайлович не может делать иначе, потому что у него должность такая. Если бы у него были свои деньги, то он не требовал бы с мужиков, а отдавал графине свои.

   Антоша посмотрел на Гараську с удивлением и даже раскрыл рот.

   - Разве он такой добрый? - спросил он с недоверием.

   - Маменька говорят, что добрый. Когда им со мною некуда было деваться, то Егор Михайлович приняли их к себе в кухарки и даже полтора рубля в месяц жалованья положили.

   Это была для нас обоих новость, которая рисовала дедушку Егора Михайловича совсем в другом свете.

   - Вы у кузнеца Мосия в кузне были? - спросил Гараська.

   - Нет, не были. А где кузня?

   - Тут не далеко. Там работают кузнец Мосий и молотобоец Павло. Пойдемте, я поведу. Мосий - добрый человек и со всеми ласковый. Он не любит только одного Макарку беспалого. Ух, как не любит!..

   - За что?

   - А кто же их знает. Как только сойдутся, так и начинают лаяться... И молотобоец Павло - тоже ласковый и добрый парубок. Пойдёмте.

   Гараська привел нас к небольшой каменной полуразрушенной постройке. Это была кузня. Она стояла на косогоре и производила впечатление, как будто бы она по каким-то важным причинам убежала из усадьбы, но почему-то остановилась на косогоре и, по некотором размышлении, осела тут навсегда.

   Познакомились с Мосием - дюжим, мускулистым и закопченным мужиком, стучавшим молотом по раскаленному железу. Молодой Павло - тоже закопченный, но с удивительно добрыми глазами, помогал ему, ударяя по тому же железу огромным тяжелым молотом. Заговорили о Макаре.

   - Хороший человек, только свинья, - аттестовал своего недруга кузнец.

   - Как жалко, что он потерял на войне в Севастополе два пальца, - сказал Антоша.

   Мосий опустил молот, широко раскрыл глаза и рот и проговорил с негодованием:

   - На войне? Под Севастополем?! Брешет, как сивый мерин. Ему три года тому назад два пальца молотилкою оторвало: попал рукою в барабан... Два месяца в больнице провалялся... Слыхал, Павло? Под Севастополем! Да он, бродяга, Севастополя и не нюхал...

   Павло сочувственно улыбнулся. Разговор перешел на дедушку Егора Михайловича. Кузнец отозвался о нем одобрительно.

   - Егор Михайлович меня в люди вывели, - заговорил он. - Они из меня человека сделали и я за них и день и ночь Богу молюсь.

   Это был первый человек, который отозвался о дедушке хорошо. Но, когда мы разговорились и Мосий увидел, что мы - не ябедники и что с нами можно говорить откровенно, то дело сразу приняло другой оборот. Оказалось, что и в кузне Егор Михайлович был прозван гаспидом.

   - Очень его у нас не любят, - пояснил кузнец. - И я, грешный, его недолюбливаю. Перекинулся он на сторону графини и очень народ допекает. Вместо того, чтобы иной раз заступиться, он сам на мужика наседает. Нет ни одного человека, чтобы о нем хорошее сказал. А ведь он и сам из мужиков... Не будет душа его в царстве небесном: попадет в самое пекло...

   Молодой молотобоец, Павло, слушал, вздыхал и сочувственно кивал головою. Антоша все время молчал и был грустен. Ему было больно, что о дедушке отзывались так дурно. Много он не понимал и его добрая, незлобливая душа страдала. Молотобоец Павло все время смотрел на него своими добрыми глазами и на лице его было написано сочувствие, хотя и неизвестно чему. В самое короткое время молотобоец сошелся с Антошей и в свободные часы делал для него силки и удочки. Они сразу сделались двумя приятелями, превосходно понимавшими друг друга, несмотря на разницу лет. По его наущению и под его руководством мы пошли на реку ловить рыбу удочками. Антоша и я прошли открытой тропинкой, а он - какими-то окольными путями, чтобы не попасться как-нибудь на глаза "гаспиду".

   - Если пустить отсюда на реку кораблик, то дойдёт он до слободы Крепкой? - спросил Антоша.

   - Нет, - ответил Павло. - Речка загорожена плотиною. Там есть став (пруд) и водяная мельница. В этом ставу водятся здоровенные сомы. Такие сомы, что как вывернется да ударит по воде, то так круги по омуту и заходят... А утка или какая-нибудь другая птица - так и не садись на воду: слопает.

   У Антоши разгорелись глаза.

   - Далеко этот став?

   - Нет, не далеко: верста или полторы. В том ставу, люди говорят, на самом глубоком месте водяной живет.

   - Что такое? - спросил я тоном гимназиста, уже переставшего верить в чертей и водяных. - Какой вздор!

   - Ей Богу, - проговорил Павло с убеждением. - Есть люди, которые видели своими глазами этого водяного... А отчего, скажите, иной раз мельничное колесо не вертится? Вода бежит, а колесо не вертится. А оттого, что водяной ухватился да и не пускает.

   Молотобоец стал было и дальше рассказывать чудеса о водяном, но Антоша, задумчиво смотревший на реку, перебил его.

   - А можно этого сома поймать?

   - Можно. Для этого нужен большой крючок. На маленькую удочку его не поймаешь. Нужно будет сковать в кузне крюк побольше.

   - Скуй пожалуйста и поймаем сома, - стал просить Антоша.

   - Хорошо. Скую, - согласился Павло. - Завтра воскресенье, день свободный, мы и пойдём на став.

   - И отлично! - обрадовался Антон.

   - Поймаю воробья и поджарю.

   - Для чего? - не без тревоги в голосе спросил Антоша.

   - Надеть на крючок... Приманка... Сом только на жареного воробья и идет.

   - Тогда не надо, - разочарованно вздохнул Антоша. - Грешно и жалко убивать бедную птичку.

   - Тю-тю! - удивился паробок. - У нас воробьев - миллионы!..

   - Все равно... Божья тварь... И она жить хочет...

   Павло с удивлением посмотрел и на Антошу, и на меня. Он не мог допустить, чтобы жизнь воробья имела какую-нибудь цену.

   - Воробей птица проклятая, - добавил он глубокомысленно. - Воробья Христос проклял. Когда евреи Христа распяли, то им показалось мало того, что он висит на кресте, и они начали его ещё мучить. Помучили некоторое время и видят, что Он опустил голову на грудь. Решили, что Он умер, и перестали мучить. А воробьи прыгают и щебечут: "жив, жив, жив!" Поверили воробьям и давай опять мучить. Тогда Христос и проклял их.

   - Откуда ты это знаешь? - строго спросил я.

   - Так в церкви читают. Такое евангелие есть, - убежденно ответил Павло, переведя глаза на поплавок своей удочки; - тут рыбы мало, - сказал он, помолчав немного. - Бреднем может быть что-нибудь и поймается, а на крючок ничего не вытащишь.

   Мы рассчитывали наловить бабушке на уху и уже предчувствовали, что она нас похвалит, но, разочаровавшись, бросили ловлю. Ушел и Павло, с которым однако Антоша и я условились завтра непременно сходить вместе на ставок. Он ушел, но брошенная им мысль осталась.

   - Знаешь что, Антоша, - заговорил я, осененный идеей. - Давай бреднем ловить. Может быть что-нибудь и поймаем.

   - А бредень где возьмем? - спросил Антоша.

   - Экий ты безмозглый! - вскричал я. - А простыня на что? Возьмем вместо бредня простыню, на которой мы спим, и пройдемся по реке. Когда кончим ловить, развесим простыню здесь же, на кустах. К ночи она высохнет и никто не узнает. Простынею можно много наловить.

   Сказано - сделано. Слетать в дом за простынёю было делом одной минуты. Ещё через минуту оба мы были уже по пояс в воде и, держа простыню за углы, бродили по реке взад и вперед. Но как ни старались, - ничего у нас не выходило. Время подходило к полудню и солнце палило наши обнаженные тела жестоко, но не смотря на это, нам было весело. Веселье однако ж было омрачено появлением дедушки, который, увидев нас за нашим занятием, страшно разбранился. Мне, как коноводу, досталось особенно и по моему адресу была произнесена лестная фраза.

   - Учёный дурак! Что, у вас, из вашей гимназии все такие же ученые дураки, как и ты, выходят? Идите обедать.

   За обедом дедушка рассказывал бабушке, якобы иносказательно, как некоторые ученые и умные люди портят чистые простыни, употребляя вместо бредня. Я молчал и дулся, а Антоша исподтишка ехидничал и дразнил меня, выпячивая нижнюю губу и гримасничая. Я не выдержал и прыснул. Егор Михайлович, приняв этот смех на свой счет, обиделся и страшно рассердился и раскричался.

   - Ты осёл! Ты бык! Ты верблюд! Не уважаешь старших! Ты...

   Дедушка перебрал целый зверинец. За эту услугу Антоша получил от меня шлепка по затылку.

   Вечером мы с Антошей были свидетелями довольно своеобразной сцены. Перед закатом солнца дедушка Егор Михайлович куда-то исчез, а у бабушки, как у большинства простоватых и недалеких людей, появилось на лице какое-то особенное, таинственное выражение. Её глаза, рот и все морщины вокруг губ как будто хотели сказать.

   "Я знаю кое-что секретное, но, хоть убей, не скажу... Никому в мире не скажу".

   Мы с Антошей недоумевали. По мере того, как солнце закатывалось за далекий край степи, во дворе стали появляться загорелые и усталые косари и разные другие рабочие. Они сбивались в кучу и подходили то поодиночке, то группами к хате, в которой жили дедушка и бабушка, заглядывали в окна и в двери и спрашивали.

   - Чи скоро управляющий выйде?

   Бабушка Ефросинья Емельяновна все с тем же загадочным выражением на лице копошилась у стола с кипевшим самоваром и отвечала.

   - Егор Михайлович в Крепкую поехали.

   - А мабудь (может быть) вы, стара, брешете?

   - Чего мне брехать? Поехали к графине за деньгами, - повторяла бабушка.

   Рабочие вглядывались в её лицо и начинали сомневаться ещё более.

   - На чем вiн поихав (на чем он поехал)? - допытывались они.

   - А на бiгунцах (беговых дрожках), - уверенно отвечала бабушка.

   - Хто ж ёго повiз (кто его повёз)?

   - Макарка.

   Из группы отделился один из косарей и направился в конюшню. Через несколько минут он вернулся и выпалил бабушке прямо в лицо.

   - Да и здорово же ты, стара, брешешь! И бiгунцы стоят на своем мiстi и Макарка люльку сосе (трубку сосёт).

   - Отчепись! (Отстань). Уехали к графине - и шабаш, - досадливо отбояривалась бабушка.

   В среде косарей начался сперва глухой, а потом уже и явный ропот. Упоминалось об гаспиде и об антихристе. Наконец один из наиболее храбрых и настойчивых подступил к бабушке вплотную и потребовал.

   - Давай, стара, расчет. Сегодня суббота. Давай наши гроши!

   - А где я вам возьму? Разве же я - управляющий? - крикнула Ефросинья Емельяновна. - Идите к управляющему.

   - Управляющий где-нибудь заховался (запрятался). Говори, стара, где вин заховался?

   - Отчепись, окаянный!..

   Началась перебранка, тянувшаяся добрых десять минут. Бабушка уверяла, что Егор Михайлович - в Крепкой, а косари стояли на том, что он спрятался, чтобы не отдать денег, заработанных за неделю. Рабочие грозили и притом так энергично, что мы, братья, слушая их в стороне, не на шутку струхнули. Нам казалось, что если дедушка приедет без денег, то от его хатки останутся одни только щепки... Наобещав бабушке всевозможных ужасов, косари ушли с бранью.

   Когда они скрылись, бабушка подошла к двери крохотного чуланчика и спокойно произнесла.

   - Егор Михайлович, выходите. Ушли...

   Спрашивать у дедушки и у бабушки причину их загадочного поведения мы не дерзнули, но на другой день беспалый Макар объяснил всё.

   - У нас так всегда ведется, - сказал он по-хохлацки. - Как суббота, так аспид и спрячется, чтобы не платить денег. Он по опыту знает, что лишь только косари и рабочие получат деньги, то сейчас разбегутся, а других не найдёшь. Работа в поле и встанет. А как аспид денег не дает, то они поневоле ещё на неделю останутся. За такие дела ему уже доставалось. Ему и смолою голову мазали и тестом вымазывали и всякие неприятности ему выделывали. Раз ночью он шел домой от попа, а парубки перетянули поперек дороги бечевку. Он споткнулся и упал. А хлопцы выскочили, надели ему мешок на голову, завязали вокруг шею и разбежались. Хотел Егор Михайлович подняться, ан, глядь, и ноги завязаны. А хлопцы из-за угла ржут, хохочут...

   Само собою, мы повествование Макара передали от слова до слова в кузне. Кузнец Мосий мотнул головою и тоном, не допускающим никаких возражений, подтвердил.

   - Было, было... Все это было... Да ещё и будет...

   - Как же это дедушка не боится? - спросил наивно Антоша.

   - Может быть, и боится. Мы этого не знаем. А может быть за наши тяжкие грехи и антихрист ему помогает, - философски-глубокомысленно ответил кузнец.

  

   Молотобоец Павло сдержал своё слово - и мы побывали на ставке, у водяной мельницы. Здесь было очень красиво и в то же время жутко. Серая меланхолическая мельница с огромным деревянным колесом и вся заросшая вербами гляделась в спокойную воду, запруженной речки. Она давно уже не работает и давно заброшена, так давно, что деревья и трава выросли даже там, где им не полагалось. На заснувшей поверхности ставка то и дело всплескивала рыба, по временам даже и крупная.

   - Смотрите, смотрите, какой вывернулся! - вскрикивал всякий раз Павло. - Видели? Тут глубоко, выше головы. Люди рассказывают, что одна дивчина пошла сюда купаться, а ее что-то схватило за ногу и держит... Одни говорят, что это был сом, а другие - что то был сам чортяка-водяной. Та дивчина так перепугалась, что потом три года головою трясла...

   Мы уселись на берегу ставка и долго любовались красивой, жуткой картиной и игрою рыбы, а Павло без умолку болтал и приводил много страшных и загадочных случаев, доказывавших несомненное существование водяного в этом ставке. И рассказы шли к общей картине, как нельзя более кстати. Так и казалось встревоженному воображению, что вот-вот из-под огромного колеса высунется из воды страшная голова и грозно поведет большущими глазами. Вероятно и Антоше думалось и казалось то же самое, потому что он неожиданно поднялся и с робостью в голосе проговорил.

   - Пойдёмте домой...

   Дедушки не было дома. Он с раннего утра уехал в Крепкую в церковь к обедне. Бабушка осталась дома хозяйничать. Вернувшись со ставка, мы с Антошей сели на галерее играть в дурачки. Картами нас снабдил Павло. Они были до того стары и засалены, что на них с трудом различались очки. К нам подошла бабушка Ефросиния Емельяновна в праздничном деревенском платье. В воскресенье работать было грех и она не знала, куда девать себя, подсела к нам и заговорила о своей прошлой молодой жизни. Рассказ ее был долог, тягуч и скучен. Немножко интереснее стало, когда она заговорила о воспитании своих детей, Павла Егоровича и Митрофана Егоровича; т.е. нашего отца и дяди. И доставалось же им бедным! За всякую малость их драли... Нам с Антошей теперь стало вполне понятным, почему и наш отец, добрейшей души человек, держался той же системы и был убежденным сторонником лозы, применяя ее к нашему воспитанию.

   - И горько мне бывало, - повествовала бабушка, - когда Егор Михайлович понапрасну и безвинно дрались. Пришли раз соседи и говорят, будто бы Павло - ваш батько - с дерева яблоки покрал. А Павло вовсе и не крал, а покрали другие хлопцы. Егор Михайлович взяли кнут и хотят Павла лупцевать. Говорят: "снимай портки"! А Павло бедняжка снимает штанишки, горько заплакал и начал креститься. Крестится и говорит: - "Подкрепи меня, Господи! Безвинно страдаю!" Я даже заплакала и стала молить: "Егор Михайлович, он не виноват". А Егор Михайлович развернулись с правого плеча, да как тарарахнут меня по лицу... Я - кубарем, а из носа кровь пошла... И Павла бедного до крови отлупцовали, а потом заставили триста поклонов отбухать.

   Антоша и я невольно переглянулись: так вот откуда получили начало те сотни земных поклонов, к которым принуждал нас отец за разные поступки!.. Наследственность...

   - А то еще с вашим дядей, Митрофаном, история была, - продолжала бабушка. - Послали его Егор Михайлович на крышу, что-то починить. Дали ему молоток и гвоздик. Он, бедненький, полез да и не удержался. Не удержался да и покатился вниз. У меня даже сердце остановилось... Только слава Богу, он не упал, а как-то уцепился руками за жолоб и повис. Висит, а сам боится просить, чтобы его сняли, и только стонет: - "Господи помилуй! Господи помилуй"! Егор Михайлович, как увидели, что он висит, схватили палку и начали его колотить по чему попало. Он висит, а они бьют... До тех пор били, пока Митрофан на землю не свалился. Упал и лежит, как мертвый. Я подбежала, слезами обливаюсь и кричу во весь голос: - "Митрофаша, детинка моя!.." А Егор Михайлович давай и меня тою же палкою полосовать.

   Антоша давно уже выронил карты и смотрел на Ефросинью Емельяновну большими испуганными глазами.

   - Какой он злой! - вырвалось у него.

   - Нет, Егор Михайлович добрые, - заступилась бабушка. - Они и нищеньким и слепцам милостинку подают. Они только очень строги, но должно быть это так и надобно. Они и теперь: как что не по ихнему, так и норовят либо в зубы, либо в шею ударить. Только теперь крепостного права нет и они боятся очень драться, а при крепостном праве они очень били... Много в них тогда строгости было...

   Бабушка примолкла, стала глядеть вдаль, на голубятню, но вероятно не видела её. Она вся ушла в воспоминания.

   - Горькая была моя жизнь, когда я была ещё молодою, - продолжала она. - Когда Егор Михайлович только в писарях были, было еще ничего; а как сделал их граф, царство ему небесное, управляющим, тут и настало мое горе. Начали Егор Михайлович надо мною мудровать. Возгордились и запретили мне с деревенскими бабами знаться и с подругами балакать. И стала я все одна да одна и в слободу ходить не смею. Сижу в хате, как в остроге. Которая подруга ко мне, прибежит, по старому покалякать, - а они в шею... Засосала мое сердце тоска. Не могу одна быть, да и только. И стала я обманывать. Как Егор Михайлович в поле или в объезде, так я сейчас тайком в слободу, к подружкам душу отвести. Приехали раз Егор Михайлович с объезда и не застали меня дома. Рассердились и поехали по слободе меня искать. Нашли меня у Пересадихи, схватили за косу и поволокли домой. Они верхом едут, а я пешком за ними бегу. А они все погоняют кнутом: раз по лошади, а раз по мне... Две недели я тогда больная вылежала...

   - Не говорите лучше, бабушка, - сморщился нервно Антоша. - Это что-то ужасное...

   - Неужели дедушке все его жестокости сходили с рук? - спросил я.

   - Нет, бывали злые люди и против них. Один раз - давно уже это было - пришли они домой побитые и на себя не похожи. Вся голова и все лицо - в перьях, и глаз не видать. Какие-то злодеи вымазали им голову смолою и обваляли в перьях... Уж я их мыла, мыла... И горячей водою, и щелоком... Два гребешка сломала... А то еще в другой раз...

   Ефросинья Емельяновна вдруг оборвала, быстро поднялась со ступеньки и торопливо проговорила.

   - Егор Михайлович из Крепкой от обедни едут. Надо, чтобы все было готово, а то будет лихо...

   Она ушла. На дворе показалась повозка, на которой восседал дедушка, одетый в свой парадный костюм. Он слез, бросил вожжи подоспевшему Макару и направился прямо к низенькому столику, на котором в тени хатки уже кипел начищенный самоварчик. Ефросинья Емельяновна уже суетилась.

   - Бог милости прислал, - сказал дедушка и выложил из кармана на стол просфору.

   Но на лице у него было написано, что он не в духе и даже как будто бы раздражен.

   За чаем из разных отрывочных слов, намеков и недомолвок выяснилось, что он потерпел неудачу. После обедни он прямо из церкви отправился к графине, поздравить с праздником и отдать словесный отчет, но графиня не приняла его, ссылаясь на мигрень; а между тем он сам, собственными глазами видел, как графиня, вместе с дочерью-княгиней, прогуливались по дорожке парка и обе нюхали какие-то красные цветы из оранжереи. Потерпев неудачу, он отправился к управляющему, Ивану Петровичу, в надежде выпить рюмку водки и заморить червячка, но Иван Петрович, пользуясь праздничной свободой, еще с пяти часов утра уехал в гости к своему куму за двадцать верст. Егор Михайлович сунулся было к отцу Иоанну, но оказалось, что тот, едва успев разоблачиться и наскоро проглотить стакан чаю, спешно уехал к соседнему помещику крестить...

   Все эти неудачи Егор Михайлович приписывал чьим-то коварным проискам.

   Обед прошел пасмурно, без разговоров и все с теми же несчастными голубями, которые успели уже приесться. После обеда дедушка и бабушка завалились спать, а мы пошли на реку и от нечего делать закинули удочки.

   В кустах что-то зашелестело и завозилось и затем послышался знакомый веселый голос.

   - Я вам сказал, панычи, что приду в воскресенье к вам в гости - и пришел.

   Мы оглянулись. Из кустов вылез Ефим. На лице его светилась широчайшая улыбка во весь рот. Он был трезв.

   - А! Ефим! - обрадовались мы. - Здравствуй. Ну как там у вас?

   - Ничего, слава Богу. Василий Григорьич вам кланяется.

   - Какой Василий Григорьевич?

   - А машинист... Забыли разве?

   - Мы и не знали, что его зовут Василием Григорьевичем. Ну, что он, как?

   - Ничего. Жинка его три дня в чулане держала и теперь он - тверезый. Все к графине с докладом насчет винта собирается, да жинка еще не выпускает из хаты; боится, как бы вы не рассказали про нашу дорогу дедушке. Дедушка ваш сейчас же графине наябедничает и ему достанется.

   - Успокой его, Ефим. Скажи, что мы никому не говорили и не скажем ни слова.

   - Ну вот, спасибо... А знаете, паничи, зачем я сюда пришел? Тут дивчина одна есть. За нею пару волов дают. Я было послал к ней сватов, а её батько тех сватов по потылице выпроводил. Так я и хожу каждое воскресенье с тою дивчиною повидаться. Хорошая дивчина и дуже красивая... Ну, прощайте. Побегу в слободу её искать.

   И скрылся. Мы позавидовали ему. Он был жизнерадостен и счастлив, а нам было скучно и мы не знали, куда девать себя.

  

   Между тем время бежало и день ото дня жизнь наша в Княжой становилась всё скучнее и тошнее. Старики, занятые своей будничной работой, не обращали на нас ровно никакого внимания. Ни книг, ни занятий у нас не было ни каких. Мы использовали уже все, что можно: ограбили все соседние сады, переслушали все, что нам могли рассказать беспалый Макар, кузнец Мосий и молотобоец Павло; вздумали сами надувать кузнечный мех и что-то испортили в нем и в заключение я, терзаемый жаждою ездить верхом, оседлал тайком одну из рабочих лошадей и страшно изодрал её седлом и без того натертую и глубоко израненную спину. За это я сподобился услышать от Макара такие благословения, каких еще никогда в жизни не слыхивал. Мало по малу на нас напала тоска, похожая на одурь. Мы стали слоняться, как сонные мухи, и по целым часам лежали на траве в степи и тупо смотрели без мыслей в глубокое небо. Со стариками мы почти и не разговаривали. У них была своя логика, отбивавшая всякую охоту вступать с ними в беседу. Кроме того, заметно было, что они тяготились нами.

   - Дедушка, кто такой этот машинист, с которым мы приехали? - спросил однажды за обедом Антоша.

   - Такой же, как и все машинисты, - ответил Егор Михайлович. - Около машины ходит.

   - Около какой?

   - А не знаешь, какая бывает машина, так и не спрашивай.

   - Но какая же именно машина? - добивался Антоша.

   - Машина, как машина... С трубою... Пыхтит... Вот и всё.

   Так мы ничего и не узнали. В другой раз, видя в степной дали силуэт пахавшего хохла, я спросил деда.

   - Какая разница между сохою и плугом?

   - То - плуг, а то - соха, - ответил Егор Михайлович.

   На этом разговор и оборвался. С мужиками Егор Михайлович вел только деловые и притом кратковременные беседы, которые почти всегда оканчивались одним и тем же возгласом.

   - Ты - дурак! Ты - пентюх!

   Более разговорчивым дедушка становился только тогда, когда речь заходила об их сиятельстве графине и княгине. В этих случаях лицо его принимало особенное, умиленное выражение бывшего крепостного человека. Каждому слову и каждому движению помещицы придавалось почти такое же значение, как и изречениям оракула. Иван Петрович, занявший место дедушки в Крепкой, дедушке никакого зла не сделал, но Егор Михайлович все-таки сильно недолюбливал его. Однажды, по возвращении из Крепкой, дедушка при нас рассказывал бабушке.

   - Предстали мы оба пред её сиятельством, перед графинею, с отчетами. Иван Петрович хотел доложить первым, а графиня сделала ему рукою отклонение и изрекла: "Говори ты, Егор Михайлович".

   Нужно было видеть, сколько на лице у дедушки было торжества, когда он произнес слово: "отклонение"! Враг был унижен, а он возвеличен самою графинею! И какое блаженство и гордость светились в его глазах при словах: - "Говори ты, Егор Михайлович!"...

   И этой мелочностью, и этими ничтожными булавочными уколами жили и дышали люди... Более разумных и высших интересов у них, по-видимому, не было. По воскресеньям и по праздникам Егор Михайлович ездил в Крепкую к обедне и всегда старался стать впереди Ивана Петровича, а на аудиенциях у графини неукоснительно докладывал последней о замеченных им по дороге недостатках в обработке полей, вверенных управлению кроткого соперника. Это однако же нисколько не мешало ему после аудиенции заходить к этому сопернику выпить рюмку водки и стакан чаю.

   За одну только неделю пребывания в Княжой мы истосковались и Антоша даже осунулся и похудел. О скором возвращении домой, в Таганрог, нечего было и думать. На просьбу отправить нас к родителям дедушка объявил наотрез.

   - Коней нема и людей нема: все на работе в поле. Для вас отрывать от дела не буду. Ждите оказии.

   - А скоро будет оказия?

   - Когда будет, тогда и будет.

   По своему он был совершенно прав, но для нас это значило ждать бесконечности. Антоша заплакал, а я с досады готов был на какой угодно отчаянный поступок. Весь этот день мы прослонялись хмурые, а ночью долго не могли заснуть, проклиная себя за то, что поехали к дедушке и к бабушке в гости.

   Утром я заговорил с братом.

   - Знаешь что, Антоша, нам с тобою не уехать отсюда до того времени, когда начнутся в гимназии занятия и наши каникулы пропадут. Раньше этого у дедушки оказии не будет.

   - Ты почему знаешь, что оказии не будет? - спросил Антоша.

   - Мне кузнец Мосий говорил, что в эту пору оказия бывает только тогда, когда повезут в Таганрог мед продавать. А это раньше августа не будет... Мосий даже побожился.

   - Что же нам делать? - уныло проговорил Антоша. - Тут умрёшь со скуки.

   - Что делать? Давай уйдём.

   - Куда? В Таганрог? Туда мы дороги не найдём.

   - Зачем в Таганрог. Давай уйдём в Крепкую.

   - Там что?

   - В Крепкой я побываю у самой графини и попрошу ее, чтобы нас отправили домой... Не станет же она насильно задерживать нас у себя! Мы - не мужики, а гимназисты. И притом же я постараюсь быть красноречивым.

   Мысль удрать тайком от дедушки и бабушки была сама по себе нелепа и глупа, но мне казалась очень заманчивой тем более, что старики явно тяготились нами, - и я стал уламывать брата. Антоша робел и всячески отнекивался. Он страшно боялся ответственности и говорил, что дедушка напишет об этом побеге отцу, а отец непременно задаст нам обоим солидное внушение. Я чувствовал, что Антоша был прав и уже заранее предвкушал наказание, но в Княжей жизнь становилась уже невмоготу. Легко было одуреть от идиотизма. К тому же представлялся редкий случай поступить так отважно, как поступали герои Майн-Рида, которым я тогда зачитывался. В конце концов мне удалось-таки убедить и уломать Антошу - и мы незадолго до обеда вышли из усадьбы в степь будто бы для прогулки, а там - пошли и пошли... Дорога была прямая и заблудиться было нельзя.

   В первое время нам было весело и приятно и мы даже воображали себя до некоторой степени отважными путешественниками, идущими по бесконечной прерии. По крайней мере я старался убедить в этом Антошу, который шел по мягкой, пыльной дороге молча. Мне было лестно, что я нашел себе такого внимательного слушателя, и я развивал свои мечтательные идеи все шире и красноречивее и, наконец, дошел до описания диких лошадей-мустангов, ехать на которых было бы несравненно приятнее, чем итти пешком. Но Антоша перебил меня на самом интересном месте.

   - Я пойду назад, в Княжую, - проговорил он и остановился.

   - Струсил, - упрекнул я его.

   - Нет. Я есть хочу, - коротко ответил он.

   Тут только я понял, какими опрометчивыми и несообразительными оказались "отважные путешественники", ударившись в бега на голодный желудок, перед самым обедом. У меня у самого защемило под ложечкой... Как же теперь быть? Вид у Антоши был действительно тощий, постный и плачевный. Мы отошли всего только версты полторы, не более, а впереди было еще полных восемь с половиною.

   - Пойдём вперед. Нас в Крепкой накормят.

   - Кто?

   - Графиня, - храбро ответил я. - Я употреблю всё своё красноречие.

   Антоша сомнительно покачал головою.

   - А помнишь, что говорил Смiотанко? - проговорил он. - Ты графине не компания и она тебя не примет.

   Он решительно повернул назад. Я произнес какое-то проклятие в духе героев Майн-Рида и в свою очередь зашагал за ним. Вернулись мы как раз к самому обеду, когда бабушка уже собиралась посылать Гапку разыскивать нас.

   - Где вы пропадали?

   - На ставок ходили...

   Ели мы с преотменным аппетитом.

  

   Прошло три дня - и мы все-таки бежали, но на этот раз уже после обеда и с спокойной совестью. Мы еще раз попросили у дедушки лошадь, но он затопал ногами и назвал нас учеными дураками. Десять верст отмахали мы довольно бодро и в Крепкой объявились прямо в контору, где как раз в это время находился управляющий - кроткий Иван Петрович. Я немедленно объяснил ему, что мы, т.е. я и Антоша, желаем ехать в Таганрог к родителям и просим графиню отправить нас по возможности скорее, а пока рассчитываем на ее любезное гостеприимство. Говорил я так красноречиво, что добродушный старичок понял не сразу и сказал.

   - Вы, господин, извините, не запускайтесь, а скажите толком. Я ведь не ученый.

   После повторного, но уже менее красноречивого объяснения, Иван Петрович побывал у графини с докладом и, вернувшись от неё, объявил, что "от ея сиятельства последовало соизволение внучатам Егора Михайловича ждать оказии и, в ожидании ея, проживать в конторе".

   Мы были довольны и я торжественно произнес.

   - Теперь дедушке - кукиш с маслом! Сама графиня на нашей стороне!

   Время до вечера мы провели беззаботно, гуляя по слободе, и вернулись в контору, когда уже начало смеркаться и когда нам обоим захотелось есть. Я был до того уверен в гостеприимстве графини Платовой, что сказал брату.

   - Довольно гулять. Пойдём ужинать. Вероятно графиня уже прислала за нами.

   Но за незваными гостями не присылал никто, и моя гордость была уязвлена в сильной степени, тем более, что Антоша в течение получаса не один раз повторил.

   - Я есть хочу!.. Зачем мы ушли от дедушки?! Там мы поужинали бы...

   Прошло ещё добрых полчаса. В контору вошел управляющий Иван Петрович, добродушно спросил нас, хорошо ли нам гулялось и понравилась ли Крепкая, а затем сел на лавку рядом со Смiотанкой и стал с ним калякать.

   - Иван Петрович, - начал я, - в котором часу графиня ужинает?

   - Их сиятельство не ужинают, а только молочко пьют, - ответил управляющий. - А что?

   - Как что? Мы с братом есть хотим, - тоном страшно обиженного человека воскликнул я. - Это, наконец, негостеприимно.

   - А вы еще не кушали? - всполошишься Иван Петрович. - Это об вас бабы забыли... Я приказал... Ах, Боже мой, все уже повечеряли. Побегу, посмотрю, не осталось ли чего после рабочих.

   Антоша бросил на меня укоризненный взгляд. Вскоре однако же откуда-то принесли поливанную миску с полухолодным борщом, большую краюху пшеничного темного хлеба и пару деревянных ложек. Мы накинулись на еду, как голодные волки на добычу, а Смiотанко, глядя с ненавистью на миску, несколько раз повторил.

   - Но избави нас от вечного борща... Не от лукавого, а от вечного борща.

   Этим он намекал на однообразный стол, которым кормили служащих в экономии... Через несколько времени вошла хохлушка, разостлала на полу толстый войлок, бросила два мешка с сеном и объявила, что постель для паничей готова. Ни о простынях, ни об одеялах не было и речи. Зашел управляющий посмотреть, все ли в порядке, и проститься на сон грядущий. Отведя меня в сторону он шепнул.

   - Вы, господин, не верьте, ежели Станислав Казимирович начнет вам про себя чудеса рассказывать. Он когда-то в полку проиграл в карты казённые деньги и его за это разжаловали в рядовые. С горя он тронулся умом и выдумывает про себя разные истории. Он пристроился у их сиятельства по их неизреченной доброе и щедротам... Спокойной ночи...

   Добродушный старичок ушел и мы стали укладываться спать. Вошел и Смiотанко в солдатской шинели в накидку и сел на свой тощий тюфячок.

   - Эта старая шинель, - заговорил он, - мое почетное страдание, все равно, что генеральские эполеты или что вериги. Я заслужил её подвигом... Был когда-то молод и был храбр и горд... Подъехал на лошади к командиру, отдал, как следует, честь, отрапортовал что надо, по форме, потом перед все фронтом...

   Конца "истории" мы не слышали, потому что спали сладким сном...

   На утро я, почистив найденной в конторе щёткой свой гимназический мундир, отправился без приглашения к графине, просить её о скорейшей отправке нас в Таганрог. Долго бродил я по старому тенистому парку, окружавшему помещичий дом-дворец. В парке не было ни души. Половина его засохла. Видно было, что графиня мало заботится об этом прелестном уголке своей усадьбы. Дорожки и аллеи сплошь поросли травой.

   Долго я не решался войти в дом. Несколько раз подходил я к стеклянным дверям и заглядывал в окна, но каждый раз трусливо возвращался в парк. Наконец, мне попалась навстречу какая-то прислуга, одетая на половину в городской и на половину в малороссийский костюм. Я обратился к ней с просьбой доложить обо мне графине. Та осмотрела меня с ног до головы молча, но пошла. По ея уходе, я стал мысленно репетировать "красноречивую речь", которую давно уже приготовил для графини. Скоро меня окликнули и ввели в большую, изящно, но просто убранную комнату. Из боковой двери вышла ко мне благообразная старушка в черном платье и чепце.

   - Вы внук Егора Михайловича? - обратилась она ко мне. - Что вам нужно?

   Я понял, что перед мною сама графиня. Приготовленная речь вылетела у меня из головы и я кое-как изложил просьбу о лошади, ссылаясь на то, что скоро будто бы начнутся в гимназии занятия и надо готовиться...

   - Теперь лошади все заняты, но как только будет оказия в Таганрог, так я вас сейчас же отправлю, - ответила графиня.

   Я почтительно поцеловал ей руку, откланялся и ушел в довольно весёлом расположении духа. Я в первый раз в жизни говорил с такой важной особой, как графиня, и гордился тем, что Егор Михайлович и Иван Петрович боятся её, а я не боюсь и разговариваю с ней смело... А все-таки своим визитом я не выиграл ничего и не ускорил отъезда. Мне нечем было порадовать Антошу. Оставалось только прихвастнуть перед ним, с подобающим достоинство, что я был у графини...

   День прошел так себе: не очень скучно. Я познакомился с семинаристом, сыном отца Иоанна, и вел с ним серьёзную беседу о Спинозе, о котором до сих пор не имел ни малейшего понятия, но это нисколько не помешало мне поддержать достоинство ученика пятого класса и ожесточенно спорить о том, в чем я не смыслил. Антоша сошелся с деревенскими мальчуганами и удил с ними рыбу.

   Ночь мы проспали спокойно и безмятежно. Но на утро разыгралась сцена. Чуть свет прискакал из Княжой встревоженный нашим исчезновением дедушка Егор Михайлович и в присутствии всех, кто тут был, разразился неистовой бранью.

   - Ты - беглец! Ты - осел! Ты - бык! - накинулся он в бешенстве на меня. - И сам ушел, и ребенка с собою потащил... Беглец!

   Окружающие, в том числе и кроткий Иван Петрович, слушали распинания дедушки в почтительном молчании, преклоняясь перед его правом старшего. Антоша забился куда-то в угол, а я, струсивший было в первый момент, скоро оправился и, скрестив руки на груди, довольно храбро ответил.

   - Не горячитесь, пожалуйста. Я был вчера у графини и она обещала отправить нас на своих лошадях. Вас мы беспокоить не станем и кланяться вам тоже не станем.

   - Ты был у графини? - с недоверием выпучил глаза Егор Михайлович.

   - Да, был. И она приняла меня очень любезно.

   Егор Михайлович в изумлении хлопнул себя по бедрам обеими руками.

   - Да как же ты смел беспокоить ея ситятельство? - крикнул он.

   - Как видите, смел... Я ей не подчинен и говорю вам ещё раз, что она приняла меня очень любезно и обещала дать оказию... Хотел было я рассказать ей, как вас в Княжой все ненавидят, да пожалел вас.

   Дедушка ещё недоверчивее выпучил глаза, но Иван Петрович утвердительно кивнул головою и прибавил, что ея сиятельство приказали ему заботиться о детях, чтобы они были сыты и довольны. Дедушка Егор Михайлович сразу осел, перестал браниться и вышел из конторы с презрительными словами.

   - Из молодых да ранний! Вот нынче какие дети! Без дозволения старших до самой графини дошел!..

   Выпив и закусив у Ивана Петровича, дедушка уехал к себе, не простившись с нами.

   Мы прожили в Крепкой ещё два дня и встретили машиниста Василия Григорьевича. Он шел с женою и с каким-то мужиком и был слегка навеселе. Увидев Антошу и меня, он осклабился во весь рот, расцеловался, как с родными, и радостно крикнул жене и спутнику.